Часть третья
«Домашние» вулканы Петропавловска-Камчатского – Корякский, Авачинский, которые, казалось, вплотную подступили к Елизовскому аэропорту, поразили своей величественной белизной. Снег на склонах сопок, на летном поле – как чистый лист. Ну, здравствуй, Камчатка; начнем, значит, с чистого листа.
Нас встретил молодой человек в дубленом полушубке, представившийся: «Федор Дибров». Машину вел, как выяснилось, студент-заочник, тралмастер одной из баз рыбопромыслового флота. По дороге до Петропавловска он оживленно делился с нами сведениями о тех местах, которые мы проезжали, почему-то упирая на свое знакомство с начальником областной госавтоинспекции.
Машина остановилась у обшарпанного пятиэтажного здания, в котором находилось общежитие филиала. Федор проводил нас на пятый этаж; водитель следом нес наш багаж. Дибров гостеприимно распахнул дверь: «Вот ваша комната». В грязное помещение с давно не белёными стенами и набросанным на полу мусором мы с женой решительно отказались входить. Растерявшийся Федор не знал, что ему делать, – никаких полномочий на этот случай он не имел. Не внесла ясности и подошедшая женщина гренадерского роста, оказавшаяся комендантом общежития: «А что, комната как комната, у нас все преподаватели так живут». – «Что же, поедем к директору филиала», – предложил я. Вещи все-таки пришлось оставить под замком в этой комнате, не таскать же их взад-вперед.
В приемной дирекции филиала нас занимала разговорами молодящаяся дама, секретарь директора, все пальцы в перстнях. Лукьянов, директор филиала, был в своем кабинете, но нас так и не принял. Несколько раз, пересекая приемную, к нему заходил из своего кабинета, расположенного напротив, заместитель директора Бестужев; жена помнила его по нашему проживанию почти двенадцать лет назад в общежитии технического института в Калининграде. Он бросил на ходу «здравствуйте», и мы опять остались под опекой разговорчивой дамы. Наконец, на телефонный звонок она подняла трубку и пригласила: «Пройдите, пожалуйста, к Анатолию Самуиловичу». Я уже успел узнать, что Анатолий Самуилович – это Бестужев.
Хозяин кабинета, глядя куда-то в сторону, объяснил, что до сих пор никто из преподавателей, поселенных в общежитие до получения квартиры, не высказывал никаких претензий по поводу предоставляемых комнат. На это я, естественно, заметил, что о других преподавателях мне ничего не известно, но если мои требования кажутся дирекции чрезмерными, то я готов отказаться от работы в филиала при условии, что нам с женой будет оплачена обратная дорога в Калининград. Анатолий Самуилович, помолчав, ответил, что он даст указание коменданту прибраться в комнате и побелить с помощью студентов, хотя, конечно, комендант не обязан это делать, а для оплаты ремонтников со стороны филиал не имеет средств.
По представлению Бестужева, до приведения выделенной нам комнаты в порядок мы получили номер в близлежащей гостинице, но пришлось еще съездить в общежитие, чтобы забрать необходимые на день-другой вещи. Не зная города, мы уехали на автобусе не туда, куда было нужно, и вернулись в гостиницу совершенно разбитыми после длительного перелета и пережитых треволнений.
Ночью моя кровать подпрыгнула и закачалась. Проснулась и напуганная теми же ощущениями жена. Ну, вот и оно, первое землетрясение. Теперь уже окончательно, без оговорок можно сказать: «Здравствуй, Камчатка!».
*
Кафедра, к работе на которой я приступил, была выпускающей по двум специальностям: «Промышленное рыболовство» (по-прежнему «со званием штурмана дальнего плавания») и «Судовождение на морских путях». Возглавлял кафедру кандидат наук Лев Борисович Кадников, специалист по механизации процессов добычи рыбы, прежде работавший во Всесоюзном научно-исследовательском институте рыбного хозяйства и океанографии, или, сокращенно, ВНИРО. До недавнего времени он был и деканом факультета. Лев Борисович не имел опыта работы в высшей школе, и это сказывалось на его деятельности, а еще, к тому же, то ли мягкость характера, то ли просто бесхарактерность. Плохой слух не был ему большой помехой в повседневной работе, но у него то ломался слуховой аппарат, то он его терял, и преданная ему лаборантка в этих случаях отправлялась в аптеку за новым аппаратом, пока заведующий кафедрой отсиживался в каком-то скрытом уголке ее лаборатории.
Правой рукой Льва Борисовича был Владимир Максимович Чиженков, тоже кандидат наук. Он в свое время окончил институт точной механики и оптики. Прежде Чиженков работал в каком-то «почтовом ящике» и в море он не бывал, что, в принципе, не мешало ему преподавать курс электронавигационных приборов. С виду Чиженков был человеком тихим, даже интеллигентным. При первой встрече запомнились его очки на кончике носа и вялая, как будто бескостная, ладонь. Казалось, что его давят какие-то обстоятельства, но не мог же я навязывать ненужную ему откровенность.
Занимавший должность доцента капитан дальнего плавания Виктор Григорьевич Очеретин, человек эмоциональный и даже вспыльчивый, получил диплом инженера на заочном факультете Дальрыбтуза в Владивостоке, когда я там преподавал, так что он, хоть и был старше меня, являлся моим учеником. Виктор Григорьевич рассказывал мне, изображая в лицах, как Кадников с Чиженковым, перепившись, подрались в деканате, да так, что выбросили на лестницу деканатские документы и опрокинули тяжеленный сейф. Особенно смешно Очеретин показывал, как их собутыльник Борис Михайлович Бондарев, преподаватель технологии постройки орудий лова, а также гидрометеорологии, тщетно пытаясь их угомонить, бегал вокруг них с криком: «Что же нам теперь будет!?»
Из ВНИРО пришел на работу в филиал и кандидат наук Герман Николаевич Степанов, который вел дисциплины промрыболовства. Имея отличную инженерную подготовку и обладая солидной эрудицией в своей области, Герман Николаевич, тем не менее, преподавателем был начинающим и встретил меня весьма доброжелательно. К Кадникову, по неизвестным мне причинам, он находился в оппозиции и резко высказывался в адрес его и Чиженкова.
Доцент Байгунусов, преподававший теорию и устройство судна, окончил Ленинградский кораблестроительный институт и был отличным знатоком своего дела. Но от кафедральных дел он был далек, так как, занимая должность декана заочного факультета, все не занятое лекциями время проводил в своем деканате, расположенном в другом корпусе.
Наконец, на кафедре уже три года отработали выпускники судоводительского факультета Дальрыбвтуза, направленные сюда сразу после окончания института. Они были, так сказать, учениками моих учеников, и поэтому мне было сравнительно нетрудно найти с ними общий язык. Константин Петрович Бочаров, рассудительный, по характеру спокойный, добросовестно тянул свою лямку, время от времени возбуждая недовольство Очеретина, который к своим младшим коллегам относился с некоторой ревностью. Александр Иванович Первых, наоборот, отличался взрывным характером, на замечания того же Виктора Григорьевича реагировал резкими возражениями, но к студентам-старшекурсникам он был ближе всех других преподавателей, разговаривая с ними на излишне, может быть, простоватом, но вполне доступном им языке.
Наконец, третий, Федор Васильевич Дибров, тот самый, который был послан встречать меня в аэропорту, отличался самостоятельностью суждений и был авторитетом не только для своих товарищей, но и для всех преподавателей кафедры. Отработав на кафедре по распределению положенный срок, он рвался в море, так что мой приезд оказался для него кстати. Он вскоре уволился, передав мне свои часы по мореходной астрономии.
*
Я не помню, что послужило поводом для появления декана – нет, наверное, не «не помню», а просто не заметил этого повода, настолько малозначителен он был. То ли кто-то из покидавших аудиторию студентов, проказничая, завопил истошным голосом, то ли что-то уронили в аудитории, а я как раз вышел в коридор, чтобы прикрепить на кафедральную доску объявлений какую-то бумажку. Виктор Никифорович Дегтярев, декан факультета, поднялся на наш пятый этаж с третьего, где размещался его кабинет, в таком виде, как будто бы он только что подвергся какому-то тяжкому оскорблению и пришел, чтобы расправиться с обидчиком. При его внушительной фигуре с мощными кулаками, которые обильно поросли волосом, он выглядел страхолюдно, и в то же время выражение его лица было обидчиво-жалким. Не глядя на меня (а в коридоре никого, кроме меня, не было), он громким, срывающимся на визг голосом, закричал: «Вечно на этой кафедре промрыболовства безобразие, когда же, наконец, наступит порядок!». Мне нечего было возразить декану, на смену которому, как я понимал из письма Солодянкина, меня пригласили. Но что-то непохоже, чтобы Дегтярев считал меня своим преемником. Кричать на себя я ему не позволял, но он стал употреблять в обращении ко мне (как, впрочем, и ко всем другим, кого он считал ниже себя по общественному положению) тщательно подобранные издевательские формулировки, которые и прямым хамством нельзя было назвать, и стремление унизить собеседника ничуть не скрывалось.
Ситуация с деканом, как я понял, вытекала из общей обстановки в филиале, как она сложилась в течение десятка лет, предшествующих моему приезду в Петропавловск.
Вскоре после моего отъезда из Владивостока был изобличен в каких-то злоупотреблениях тогдашний директор филиала, и на его место назначен Олейником, ректором Дальрыбтуза, Алексей Максимович Таран, в свое время сыгравший предписанную ему роль, следствием которой стал мой уход из института. Он столкнулся в филиале с острым дефицитом преподавательских кадров, в особенности, когда по настоянию местных властей в филиале было введено очное обучение, а затем открыта судоводительская специальность. Таран вскоре после своего назначения писал мне, уговаривая перейти к нему на работу. Когда лет шесть назад я был в командировке во Владивостоке, Алексей Максимович, прилетевший из Петропавловска по своим делам, пришел ко мне в номер гостиницы. Он уже не пытался меня уговорить, а на прощанье заметил: «Я так и знал, что вы не согласитесь».
В филиал поехал работать с кафедры судовождения Дальрыбвтуза только Афанасий Платонович Марфич, да по распределению были направлены три выпускника – Костя, Саша и Федор. Дела у Тарана шли плохо, в Петропавловске о филиале даже ходила злая шутка: «Это не институт, а деревообделочный комбинат – принимают дубов, а выпускают липу». Базовый институт был завален жалобами из филиала, который раздирался склоками. Наконец, Олейник не выдержал и освободил Тарана от должности директора; Алексей Максимович остался доцентом на кафедре промрыболовства и судовождения. Там бывший директор оказался не в чести, несмотря на его отчаянные попытки завоевать подобающее его возрасту и квалификации положение. Руководство его третировало, и рядовые преподаватели относились к нему недружелюбно, видимо, вспоминая былые обиды. За год до моего приезда Алексей Максимович скончался, не оставив по себе доброй памяти. Тут же и Марфич возвратился во Владивосток.
Но слабохарактерный Кадников, оказавшийся во главе факультета, не смог поддерживать на нем элементарный порядок, и тогда для укрепления факультета деканом был назначен Дегтярев, хотя он как специалист – технолог рыбных продуктов – никакого отношения к специальностям факультета не имел. Но он уже прочно зарекомендовал себя как человек, без колебаний и сомнений выполняющий волю начальства, не дающий никому никаких послаблений и придерживающийся жесткой схемы поддержания порядка. От любого провинившегося или подозреваемого в провинности, будь то студент или преподаватель, он прежде всего требовал написания объяснительной записки. Студенты к этому привыкли и при вызове в деканат тут же писали объяснительную, перевирая фамилию декана (то «Дехтерев», то «Дектирев»), на что он, впрочем, не обращал внимания. Затем декан кричал на провинившегося. Иногда в минуты откровенности он сам говаривал: «Ну как я еще могу наказать проштрафившегося студента, кроме как вызывать к себе и накричать на него?». Вообще кричать на собеседника, который не мог ему ответить тем же, было для Дегтярева обычной манерой разговора.
*
Не требовалось много времени, чтобы понять, что положение дел на кафедре, особенно по части судоводительской подготовки, не отвечало никаким мало-мальски серьезным требованиям. Убогая лабораторная база специальности была втиснута в две аудитории, направлений ее развития никто себе не представлял и, соответственно, никто этим не занимался. Методическое обеспечение находилось на самом примитивном уровне; лишь для отчетности сочинялись какие-то методички к практическим занятиям, которыми никто не пользовался и которые, в сущности, никому не были нужны. Какие-либо средства вычислительной техники, которые в рядовых вузах были представлены хотя бы микрокалькуляторами для инженерных расчетов, отсутствовали. Библиотека не пополнялась ни учебниками, ни специальной литературой, необходимой для выполнения дипломных работ. Не выполнялись даже элементарные организационно-методические требования; программ практики е не существовало вовсе, и студенты уходили на практику, не получив никакого задания, а судоводители-дипломники – даже не зная темы своей дипломной работы. Вообще выдача заданий на дипломное проектирование нигде не фиксировалась.
Мне было трудно судить о методическом обеспечении специальности «Промышленное рыболовство», да там этим все-таки занимались два кандидата наук да числящийся доцентом Бондарев. Им, в свою очередь, была мало интересна специфика методических аспектов подготовки судоводителей. Поэтому я предложил Кадникову выделить в составе кафедры секцию для судоводительской специальности, которая занималась бы решением методических проблем. Заведующему кафедрой это предложение понравилось, мы с ним набросали проект положения, определяющего функции этой секции, с которым Лев Борисович направился к декану.
Через несколько дней Дегтярев вызвал Кадникова к себе и вручил ему проект, весь перечерканный и дополненный пунктами, которые он считал обязательными. Были вычеркнуты предложения, касающиеся развития учебно-лабораторной базы (откуда на нее брать средства, деньги надо экономить!), зато на секцию перекладывались функции, не имеющие к методической работе никакого отношения, но входящие в круг обычных организационных обязанностей заведующего кафедрой и декана факультета. Конечно, я не мог с этим согласиться.
*
Как ни странно может показаться на первый взгляд, студенты специальности «Промышленное рыболовство» были лучше организованы, более дисциплинированы, отличались большей эрудицией, чем студенты специальности «Судовождение». Странно – потому что в базовом институте, во Владивостоке, да и в Калининграде, «Промышленное рыболовство» было наименее престижной специальностью, вечно на конкурсах для поступления в вуз по ней был недобор. По-видимому, в названных мною городах будущих судоводителей привлекала перспектива заграничного плавания, которая здесь, на Камчатке, была значительно менее определенной.
Филиал Дальрыбтуза был тогда единственным высшим техническим учебным заведением на полуострове, в него поступали юноши, которые не имели возможности учиться «на материке», хотя они и не собирались работать в море. «Промышленное рыболовство» давало большие возможности для работы «на берегу» – в проектно-конструкторских подразделениях, на предприятиях по постройке орудий лова, ремонту промысловых механизмов и т. п. Может быть, дело было еще и в том, что промышленное рыболовство было представлено на выпускающей кафедре высококвалифицированными и опытными специалистами, а судовождение – одним Очеретиным, с его сложными взаимоотношениями со студентами, да тремя молодыми людьми, совершенно не имеющими опыта работы на судах.
Однако работать с «промрыбаками» было психологически сложно, так как и им, и мне было ясно, что большинству из них мореходная астрономия никогда не понадобится. Поэтому потребовался иной подход в к преподаванию этой дисциплины, с упором не столько на прикладные результаты – получение координат места судна в море, сколько на общенаучные аспекты этой науки, такие, как строение солнечной системы, звездное небо, видимое и собственное движение небесных светил, техника вычислений и статистические оценки и т. п. Помогало и применение методов программированного контроля, которые сами по себе вызывали интерес у студентов.
Штурманская подготовка специалистов промрыболовства была отменена лишь спустя два-три года моей работы в филиале Дальрыбвтуза, и высвободившиеся часы были переданы дисциплинам, обеспечивающим их подготовку как инженеров-механиков: «Теоретические основы рыболовства», «Биологические основы рыболовства и аквакультуры» и другие.
Мне было поручено руководить летней технологической практикой студентов-«промрыбаков» на фабрике по постройке орудий лова, расположенной в пригороде Петропавловска. От производства для руководства практикой были выделены четыре мастера, из которых, по крайней мере, трое рассматривали это поручение как дополнительную обузу, организуя обучение по принципу: «Если студент хочет научиться, пусть смотрит, как я работаю, глядишь, и научится». Поэтому едва ли не половина студентов, повертевшись с утра, ради приличия, в цехах, отправлялась на зеленый косогор под нещедрые лучи камчатского солнца. Моя работа была крайне неблагодарной: проверять, кто когда пришел, кто когда ушел, прогонять с косогора и обходить цеха, уговаривая мастеров, чтобы те заняли студентов чем-нибудь, отвечающим целям практики.
*
В последние годы моей работы в Калининграде несколько преподавателей дисциплины «Военно-морская подготовка экипажей гражданских судов» под моим общим руководством и по моей методике разработали комплект заданий для программированного контроля знаний по этой дисциплине. В Петропавловске-Камчатском эту дисциплину вел Евгений Сергеевич Ронзин, в прошлом – военный летчик, доброжелательный ко всем человек и старательный преподаватель. Созданный им своими руками учебный кабинет был образцом для всего филиала. Я рассказал ему о разработках калининградских коллег, он заинтересовался ими, и я отправил письмо с просьбой выслать экземпляр отчета с заданиями.
Никакого ответа в течение нескольких месяцев не было, и я уже с огорчением подумал: «Не успел уехать, как обо мне уже позабыли». Но однажды, придя на работу, я обнаружил на своем столе замызганный пакет с адресом на мое имя. Пакет был неряшливо разодран, было очевидно, что из него уже кто-то извлекал тот самый отчет, который я просил прислать. Судя по печатям на пакете, он пришел в Петропавловск больше месяца назад. Юрий Иванович, заведующий лабораторией, сказал, что пакет принес милиционер; по его описанию я понял, что это был иногда появлявшийся на кафедре капитан милиции, учившийся заочно по специальности «Промышленное рыболовство» и, судя по характеру общения, поддерживавший приятельские отношения с некоторыми преподавателями. Милиционер сказал Юрию Ивановичу, что пакет долго валялся в «бич-холле», где он его и нашел. «Бич-холл» на местном жаргоне – это межрейсовая гостиница рыбаков, место неблагополучное, известное, говоря языком милицейских протоколов, постоянными нарушениями общественного порядка.
Что все это могло означать? Не было сомнений, что ни в какой «бич-холл», находящийся, к тому же, в другом районе города, почта не могла доставить бандероль с отчетом. Несомненно, он был доставлен по указанному на ней адресу, то есть на кафедру. Кому и зачем потребовалось вскрывать пакет и затем сочинять эту историю?
Может быть, ключом к ответу является то обстоятельство, что на отчете был гриф «Для служебного пользования»? Кто-то мог сделать вывод, что оказавшийся в сомнительном месте служебный документ – верный повод скомпрометировать меня, а если этот «кто-то» еще и не очень сведущ в градациях степеней секретности служебных документов, то он даже может надеяться подвести меня под статью уголовного кодекса. Но, по-видимому, в какой-то момент план дальнейшего продвижения интриги отпал, и отчет появился на моем столе.
А, может быть, вместо этого плана уже придумана более хитрая провокация, которая уж наверняка сможет меня скомпрометировать и которая со дня на день начнет осуществляться?
Кто сможет оградить меня от наверняка готовящегося втайне нового подкопа? Коллеги по кафедре? Но, безусловно, кто-то из них был если не вдохновителем, то исполнителем этой выходки. Декан? Нет, конечно, он проявлял ко мне неприязнь в открытую и, как я понимаю, не нуждался в закулисных интригах, однако искать у него поддержки бесполезно. Директор? Может быть, но обращаться к нему за поддержкой тем более нелепо, что даже если он и не замешан в этой истории, то уже не раз проявлял свою недоброжелательность.
Значит, надо не жаловаться, а бить первым. Нападение – лучшая защита. И бить оттуда, откуда неизвестный мне противник меньше всего ожидает удара, обратившись к инстанции, на которую его прямое влияние исключается и с воздействием которой он будет вынужден считаться.
В городе была единственная такая инстанция – обком партии.
В отделе учебных заведений меня приняла среднего возраста дама, одетая с дозволенной партийным работникам элегантностью. Она молча выслушала все, что я изложил о произошедшем, ни на кого конкретно не жалуясь, заключив, что я ожидаю следующих провокаций и прошу обком отслеживать ситуацию. Партийная дама, лицо которой не выразило никаких эмоций, сказала лишь, что если случится еще что-нибудь подобное, то следует поставить в известность обком. Это как раз то, чего я и хотел. Не сомневаюсь, что она позвонила Лукьянову и спросила: «Что там у вас такое происходит, что ваш новый преподаватель обращается в обком?». Впутывать обком партии в происходящие в филиале события директору без крайней необходимости вовсе не хотелось.
*
Однако директор филиала нашел способ сделать ответный ход. Его совместным с партбюро решением я был назначен куратором общежития – того самого, в котором нам с женой была выделена комната.
Очеретин уговаривал меня наотрез отказаться от этого назначения. «Вы знаете, – говорил он, – на эту должность каждый раз назначают тех, кому хотят указать его место. Это же унизительно – вроде милиционера наводить порядок там, где его нет и быть не может. Ведь наше общежитие – это одно из самых неблагополучных мест в городе».
Что это одно из самых неблагополучных мест, я уже убедился, проживая в этом общежитии. Студенты, проживавшие в общежитии, в основном были с побережья, из камчатской глубинки, где цивилизация почти не коснулась слетевшихся со всей страны за длинным рублем людей с неблагополучными судьбами и этическими нормами героев Джека Лондона. Мои коллеги, которым довелось «до получения квартиры» оказаться в общежитии, вели себя тихо, как мыши, закрываясь на ключ в своей комнате, когда начиналось какое-нибудь очередное безобразие: то дикая пьянка старшекурсников с мордобоем, сокрушением мебели и битьем окон, то ли просто какой-нибудь разгулявшийся студиозус среди ночи врубал на полную громкость магнитофон.
Мы с женой оказались своего рода белыми воронами, активно вмешиваясь в происходящее, – требовали убирать за собой на общей кухне, утихомиривали буянов, порой объясняли молодым людям, юношам и девушкам, элементарные житейские истины, которые доселе были им незнакомы.
Доносить на нас, как мы поняли, было поручено коменданту общежития, женщине с крутым характером и уголовным прошлым, но она не могла не оценить наше отношение к делу и, как ни странно, мы нашли с нею общий язык.
По заведенному когда-то порядку, в общежитии было установлено дежурство преподавателей. Был ли от этого какой-нибудь толк – думаю, что не было, однако каждый вечер в соответствии с утвержденным списком к нам приходил очередной преподаватель и стучался в дверь нашей комнаты. А иную пожилую даму сопровождал старичок-супруг, ее поддержка и защита. Конечно, мы приглашали «дежурного» к себе, пили с ним чай, вели мирные беседы, иногда занимавшие все время его дежурства. С одной стороны, это было хорошо: таким способом мы перезнакомились со всеми преподавателями филиала, но с другой, конечно, ущемлялась и наша личная жизнь, и в особенности возможность заниматься необходимыми, подчас срочными делами. Но еще хуже было, если пришедший преподаватель, понимая неуместность своего у нас появления, все время своего дежурства выхаживал по коридорам, не зная, ни чем себя занять, ни куда себя деть.
*
При первой встрече с Лукьяновым, когда встал вопрос о жилье, он уверенно пообещал: «Первая же полученная филиалом квартира – ваша». Конечно, мы с женой были расстроены, когда эта самая первая квартира была выделена совсем не нам. Я обратился к Лукьянову, позвонив ему по телефону. Признаться, я и не пытался скрыть своего взвинченного состояния, и директор ответил мне еще более резко. Острая, никогда раньше не испытанная мною боль сдавила сердце. Я с трудом поднялся на свой пятый этаж. Вызвали «скорую».
В Петропавловске-Камчатском, стимулируя приток и закрепление научных кадров, всех преподавателей вузов, имеющих ученую степень, прикрепили к поликлинике обкома КПСС (впрочем, через непродолжительное время решение об этом прикреплении было отменено как ошибочное). Никогда и ни в какой поликлинике я не встречал такого внимательного и предупредительного отношения к своей персоне. Даже самая незначительная жалоба на здоровье воспринималась здесь с полной серьезностью, назначалось обстоятельное обследование, к консультациям привлекались лучшие врачи области.
Вот и сейчас врач «скорой», узнав, что я состою на учете в обкомовской поликлинике, немедленно сообщил туда о моем сердечном приступе. Вскоре приехала с аппаратурой для электрокардиографии молодая женщина-врач, представившаяся Наташей. Хоть боль и продолжала сдавливать сердце, я не мог не заметить, что врач относится ко мне как-то уж очень внимательно, неформально, что ли, и объяснить это особенным статусом поликлиники вряд ли было можно. Закончив обследования, моя докторша вдруг сказала: «А я ведь вас давно знаю, хоть и никогда с вами раньше не встречалась». – «Как же это так, Наташа?» – удивился я. «Моя фамилия – Зеленер». – «Вот как?» – удивился я еще больше. Саша Зеленер – это тот мой курсант, который в бесконечно далеком отсюда порту Котону передразнивал обезьянку с итальянского траулера! «Нет, я вышла замуж за старшего Зеленера – Володю. Он у вас тоже учился, помните?».
Владимира Зеленера я знал меньше, чем Александра. Помнил лишь, что учился он плохо и, в конце концов, был отчислен за неуспеваемость. Значит, уехал на Камчатку искать удачи и женился на такой милой женщине.
Выздоравливал я медленно. За время болезни с кафедры посетил меня только всегда погруженный в свои неспешные мысли завлаб Юрий Иванович. Он рассказал, что, пока я болею, уволился и уехал заведующий кафедрой Кадников. Со слов Юрия Ивановича, перед отъездом Кадников отправился на западное побережье Камчатки, где приобрел у браконьеров мешок свежевыловленного лосося – на подарки в Москве. Но, когда он возвращался в Петропавловск, машину остановила милиция, и так как Лев Борисович ничего вразумительного о происхождении рыбы сказать не мог, его препроводили в участок. Он бурно сопротивлялся, а на вопрос: «Кто ты такой?» заявил, что он кандидат наук. Милиционеры отреагировали по-своему: «Ах, ты еще и кандидат наук!» и добавили ему за самозванство. Мало того, что рыбу у него забрали, но в результате пребывания в участке он еще и потерял слуховой аппарат.
А кафедра осталась без заведующего.
*
Хотя должность заведующего кафедрой – выборная, но фактически заведующих назначал ректор (в нашем случае – директор филиала). Не помню случая, чтобы совет вуза, состав которого подбирался руководством учебного заведения, проголосовал против предложенной ректором кандидатуры.
Собравшись к началу нового учебного года, мы, само собой, обсуждали, кого же назначат новым заведующим кафедрой. Моя кандидатура после стычки с Лукьяновым по поводу квартиры, конечно, отпадала. Степанов, бывший в оппозиции ко всем, прежде всего к Лукьянову с Бестужевым, тоже не рассматривался как кандидат на назначение. Чиженков еще до моего приезда попал в штрафники. Может быть, Байгунусов, хотя он и работает на отшибе, в своем деканате?
В первых числах сентября мне предстояло направиться с первокурсниками «помогать сельскому хозяйству» в уборке урожая. Обзавелся соответствующей экипировкой: купил неуклюжую куртку-«оленеводку», большие резиновые сапоги. Команду преподавателей – сплошь кандидатов наук, направленных руководить работой студентов, возглавил Николай с кафедры марксизма-ленинизма. Впрочем, пока мы работали в совхозах, Николай то и дело отлучался в Петропавловск по своим партийно-комсомольским делам. Типичный комсомольский функционер, он отличался полным отсутствием комплексов, любил прихвастнуть о своих связях в ЦК комсомола и знакомствах с партийными вождями областного масштаба. Каждый раз, когда в общежитии я заходил к Николаю в комнату, я заставал его лежащим на койке, всегда без рубашки, в джинсах и босиком. Как будто бы дома он ничем, кроме как лежанием без носков, не занимался.
Первоначально мы работали неподалеку от областного центра. Места здесь чудесные. К северо-западу, кажется, совсем рядом, высится хребет крутыми скалами – Ганальскими Востряками, которые на фоне прозрачного неба вырисовываются, как башни гигантского рыцарского замка. С востока – плоские вершины невысоких, давно погасших вулканов, напоминающие утюги – в народе их так и называют «Утюгами». По утрам на поле видны отпечатавшиеся ночью медвежьи следы.
Капуста в том году обильно уродилась. Мы, преподаватели-надзиратели, вместе с пожилой бригадиршей с усталыми глазами, носившейся по полям на разбитом «газике», не слишком успешно убеждали студентов не бросаться сочными кочанами, не устраивать часовые перекуры.
Базу отдыха, на которую нас поселили, сторожила вечно пьяная корячка Люда. Студенты повадились дразнить ее, выкрикивая разные глупости. Разъяренная Люда бежала в свой домик за ружьем и, загнав на глазах гогочущей публики заряды в оба ствола, грозила застрелить первого, кто еще посмеет ее обидеть. Мне пришлось и отгонять дурачащихся первокурсников, и увещевать Люду, уговаривая ее убрать ружье.
Вскоре на автобусах нас отвезли в глубинку, в село, расположенное в плодородной долине, на берегу полноводной реки Камчатки. Поселили в бараки, оборудованные просторными двухъярусными нарами, что сразу сделало популярной блатную песенку: «Сижу на нарах, как король на именинах…».
Уже начались холода, особенно по ночам, и в бараках пришлось оставлять дежурных, которые днем поддерживали огонь в печах, чтобы во всю раскочегарить их к ночи.
В этот раз работали на уборке моркови. Рядом с нами старательно трудились военные моряки срочной службы, возглавляемые бравым капитаном 3 ранга. Матросам эта работа нравилась: все лучше, чем сидеть на железной коробке, тут все-таки и свежий воздух, и можно и по селу погулять, и кормежка не та, что на корабле.
На другом конце поля с утра останавливались автобусы, привозившие школьников из районного центра. В своих пестрых пальтишках и цветастых шапочках они, как муравьи, расползались по просторному полю, старательно соблюдая каждый свой рядок, назначенный хлопотливой учительницей.
Но лучше всех работали мужики из областного ЛТП – лечебно-трудового профилактория. Измученные многолетним пьянством, истомленные бездельем в своем огражденном от мира заведении, они воспринимали работу на поле как возвращение к давно уже забытой свободной трудовой жизни. Сопровождавший их офицер МВД охотно заводил с нами неспешные беседы, нисколько не опасаясь, что его подопечные будут отлынивать от работы или уйдут в бессмысленный побег.
*
Причина вызова в институт была для меня не более понятна, чем для преподавателей, с которыми я находился в совхозе. Ведь по ночам уже подмораживало, и со дня на день всех и так должны были отправить в Петропавловск.
Меня принял Бестужев, который предложил мне написать заявление о согласии на назначение исполняющим обязанности заведующего кафедрой. «Зачем потребовалось срочно вызывать меня за две сотни километров после полугодовой нервотрепки?» – подумал я. Бестужев никак не пояснил ни причину моего назначения, ни его срочность.
На кафедре появились новые преподаватели. Леонид Иванович Сорокин, который был моим студентом чуть ли не двадцать лет назад, недавно защитил кандидатскую диссертацию. Он был человеком компанейским, умел ладить с людьми, но в вопросах принципиальных оставался неуступчивым. На производстве Леонид Иванович занимал видную руководящую должность, но какие-то неприятности вынудили его сменить место работы.
Андрей Анатольевич Адамов, который после выпуска остался на кафедре ассистентом, отличался крайней старательностью и исполнительностью, но в то же время предельной скромностью, даже робостью. Он был из самой простой рабочей семьи и тянулся к интеллигентности, выпадая из своего домашнего окружения.
Не успел я приступить к исполнению обязанностей заведующего кафедрой, как Дегтярев стал насылать на меня одну проверку за другой, хотя проверять-то, собственно говоря, было еще нечего. Очередной проверяющий, заведующий кафедрой физического воспитания, которому я пытался втолковать бессмысленность данного ему поручения, продолжал с окаменевшим лицом зачитывать вопросы из составленного Дегтяревым списка. Он плохо понимал, чего от него хочет декан, но опасался не выполнить его поручение. В отличие от других напущенных на меня проверяющих – преподавателей, которые, как и он, не имели ни ученой степени, ни ученого звания, ему было что терять: он рисковал потерять должность заведующего.
А по понедельникам теперь я был обязан с утра являться на совещание к директору филиала. Ровно в 10.00 из приемной в директорский кабинет втекали, сталкиваясь в дверях, деканы, заведующие кафедрами, секретарь партбюро и председатели двух профкомов – студенческого и сотрудников. Каждый занимал освященное традицией место у длинного стола, а те, кто рангом пониже – вдоль стенок. Сам директор сидел за отдельным столом в глубине кабинета, откинувшись на спинку обшитого кожей кресла.
Час, а то и полтора-два Лукьянов, вращаясь в кресле, говорил, то обращаясь с попреками ко всем сразу, то гневно распекая кого–то отдельно взятого. Ему никто не возражал, только все тот же Дегтярев в подходящий момент поддакивал.
*
Среди многочисленных обязанностей заведующего кафедрой главная – обеспечивать учебный процесс. По определению, кафедра – это объединение преподавателей одной или нескольких тесно связанных между собой дисциплин. За нашей кафедрой было закреплено более трех десятков дисциплин, связь между которыми можно было бы назвать «тесной» только с очень большой натяжкой – от ихтиологии и устройства промысловых механизмов до морского права и мореходной астрономии. А количество преподавательских должностей на кафедре определяется часами учебной нагрузки, подсчитанной по установленным нормам времени в соответствии с учебными планами и контингентом студентов. Вот и получалось, что на каждого преподавателя нашей кафедры приходилось по три-четыре дисциплины, причем далеко не всегда эти дисциплины были родственными.
Мне пришлось поручать чтение лекций по ряду дисциплин преподавателям, иногда весьма далеким от этих дисциплин по своему научному профилю. Степанов, специалист по теории и проектированию орудий лова, взялся за «Историю мореплавания», знатока организации помысла Сорокина уговорил вести «Управление судном». «Дыры» затыкались почасовиками, спрос с которых мог быть только за аудиторную работу, а поручать им разработку методического обеспечения не представлялось возможным, поскольку этот вид работы им не оплачивался. Хотя, конечно, «почасовики» в большинстве своем были добросовестными преподавателями высокой квалификации, которые работали не за «страх» – довольно скромную оплату, а за совесть. В разное время именно почасовиками закрывались целые дисциплины, такие, как те же промысловая ихтиология и морское право, гидроакустические рыбопоисковые приборы, радионавигационные приборы и т. п. С большим трудом мне удалось привлечь одного специалиста вести курс навигационной и промысловой гидрометеорологии, что он и делал добросовестно, пока не подвернулся под руку декану Дегтяреву. Тот в присущей ему манере наорал на него, и возмущенный почасовик тут же заявил, что ноги его в нашем филиале не будет.
В то же время, давно хотел приехать на Камчатку мой сокурсник Валерий Лифшиц, кандидат географических наук, автор книг по гидрометеорологии, у которого уже «на выданье» была докторская диссертация. Я упросил Лукьянова объявить конкурс на должность доцента и тут же сообщил об этом Валерию. Надо же было случиться тому совершенно, казалось бы, безобидному обстоятельству, что Лифшиц выслал пакет документов на мой домашний адрес. Когда пришло извещение с почты, я утром следующего дня получил бандероль и отправился к директору. Бегло перебрав документы, Лукьянов, стараясь казаться озабоченным, заявил, что документы опоздали, так как срок конкурса истек вчера, а (его любимая поговорка), нет хуже нарушения, чем нарушение по форме. Мои последующие попытки перетащить Лифшица в наш филиал непременно натыкались на разные казуистические препоны со стороны Лукьянова: нет, не нужен был институту специалист с такой фамилией, да еще Моисеевич.
*
Мне тоже пришлось взять две новые дисциплины, появившиеся в учебном плане судоводителей: введение в специальность и теоретические основы судовождения. Первая из этих дисциплин имела целью заинтересовать первокурсников своей будущей специальностью и сообщить им необходимые сведения о системе работы студента в высшей школе. Я вооружился уже поспешно выпущенными учебниками по этой дисциплине для ряда специальностей и попытался воспользоваться содержащимися в них наставлениями начинающим студентам: как слушать и конспектировать лекцию, как самостоятельно работать с учебным материалом, как готовиться к лабораторной работе и т. п. Ничего путного из этого не получилось. Студенты, хорошо учившиеся в школе, без большого труда самостоятельно освоили вузовскую систему обучения, а подавляющее большинство первокурсников – со сплошными «тройками» в аттестатах – знать о ней ничего не хотели.
Не лучше обстояло дело и с обзором учебных дисциплин будущей специальности, который наличествовал в программе по введению в специальность. Первокурсники, большинство из которых мучились накапливающимися задолженностями по физике и начертательной геометрии, не испытывали потребности заглядывать далеко вперед. Пришлось перестраиваться на ходу, делая упор не на научных основах специальности, а на занимательность сведений: гонки чайных клиперов, знаменитый корабль «Грейт Истерн» неудачливого гения кораблестроения Брунеля, гибель «Титаника», подвиги моряков торгового флота во Второй мировой войне. А наибольший воспитательный эффект дали экскурсии на промысловые суда. Облазив большой рыболовный траулер, от рыбного цеха и машинного отделения до штурманской рубки и верхнего мостика, ребята просили сводить еще на какое-нибудь судно.
Вторая дисциплина – теоретические основы судовождения – была трудной и для обучающихся, и для обучающих. Для первых – потому, что им еще трудно было представить те задачи, в которых выводы этой дисциплины найдут практическое приложение. Для большинства студентов высшая математика существовала как бы сама по себе, и когда дело доходило до специальных дисциплин, многим было трудно преодолеть психологический барьер между абстрактными математическими методами и конкретными прикладными задачами. Преподавателю же приходилось постоянно искать методические приемы, которые сделали бы этот предмет и понятным, и интересным. Особое внимание я уделил разработке комплекса практических занятий по этой дисциплине. Я старался, чтобы при их выполнении обучаемый должен был не механически подставлять цифры в готовые схемы (чем, к сожалению, нередко ограничивалась работа при выполнении заданий, разработанных моими коллегами по этой дисциплине), а вникать в смысл поставленной задачи и обязательно приходить к осязаемым результатам, полезность которых была бы доступна пониманию. Так, при изучении картографической проекции Меркатора от студента или курсанта требовалось не только рассчитать размеры рамки карты и параметры проекции, но и вычертить рамку и картографическую сетку для конкретного участка земной поверхности, установив, для каких широтных интервалов в заданном масштабе сохраняется постоянство изображения минуты дуги меридиана. При изучении формы и размеров Земли я предлагал задачи, требующие сопоставления результатов, получающихся с применением различных моделей фигуры Земли – от узаконенных в некоторых странах еще в начале 19 века, до новейших, созданных с использованием искусственных спутников Земли.
*
Если бы кто знал, сколько мучений доставляет преподавателю плохая классная доска!
В научных трудах о классной доске сказано, что она представляет собой важнейшее средство коммуникации, обязательный предмет классной комнаты, используемый для наглядного оперативного представления учащимся педагогического материала с целью более легкого его усвоения. Насчет «более легкого» ученые слишком мягко высказались: по целому ряду учебных дисциплин, в том числе по большей части тех, которые мне в жизни довелось вести, без классной доски или ее аналога «представление учащимся педагогического материала» вообще невозможно.
В специальной литературе по учебному оборудованию разъясняется, что классные доски должны быть установленных стандартных размеров с регулируемой высотой и шириной, что фон их должен быть темно-зеленый, матовый. У доски в строго определенном месте должны быть установлены светильники; для современных досок в качестве средства письма используется не только традиционный мел, но и специальные фломастеры.
Ни одно из перечисленных требований не выполнялось почти нигде, где мне довелось преподавать. Размеры установленных в аудиториях досок изменялись от крохотных, на которых и две-три формулы разместить невозможно, до необъятных – таких, что до верхней трети доски невозможно дотянуться человеку среднего роста. А чтобы воспользоваться пространством нижней части доски (все равно не видной слушателям задних рядов), надо было становиться на коленки. Если у доски располагался помост, то он был таким узким, что обратившийся спиной к аудитории преподаватель рисковал оступиться и упасть, что не раз и бывало.
Поверхности досок, на которых мне доводилось писать, были, в основном, одного из двух типов: либо это была в буквальном смысле слова доска, окрашенная черной краской (хорошо еще, если с грунтовкой), либо приколоченный (куда реже – приклеенный) коричневый линолеум. Иногда линолеум был плохо обтянут, и внизу образовывалось «пузо», писать на котором, конечно, было совершенно невозможно.
Специальное освещение классной доски, по большей части, не предусматривалось, и так часто от слушателей неслись возгласы: «Ничего не видно!» или «Отсвечивает!».
Школьный мел, как правило, для письма на гладком линолеуме был непригоден. Если повезет, доставали на судоремонтных предприятиях мел, используемый для разметки на металлических элементах судовых конструкций. Куски такого мела после лекции преподаватель уносил с собой: оставишь в аудитории – в следующий раз нечем будет писать. Но этот мел раздирал поверхность доски, которая через некоторое время приходила в полную негодность. А что уж говорить о стирании старых записей «тряпкой» – куском мокрой ветоши, часто грязной настолько, что, как бы ни старался ее отмыть дежурный по аудитории, у него мало что получалось.
После лекции преподаватель выходил из аудитории обсыпанный мелом, с грязными разводьями на руках, а иногда и на одежде. Недаром среди преподавателей, входящих в аудиторию по звонку, ходило грустное определение своей профессии: «Позвоночное животное мелового периода»…
Конечно же, выход был в использовании проекционной аппаратуры, с помощью которой изображение, нанесенное на тот или иной носитель информации, мощным световым потоком переносилось на экран. Мне и раньше приходилось пользоваться такой аппаратурой – диапроекторами, но и изготовление для них диафильмов или слайдов-диапозитивов представляло собой довольно трудоемкий процесс и, к тому же, демонстрация изображений с использованием некоторых диапроекторов требовала затемнения аудитории, что во всех отношениях было неудобно.
Я обнаружил, что в нашем филиале незадолго до начала моей работы в нем были получены более удобные переносные графопроекторы, или кодоскопы. Изображение, нанесенное на прозрачную рулонную или листовую пленку, с помощью оптической системы переносилось на экран. Преподаватель при этом стоял лицом к аудитории и мог в процессе чтения лекции писать и рисовать на пленке или по ходу объяснения закрывать и открывать часть заранее заготовленных записей, а при решении задач вписывать числовые значения величин в соответствующие ячейки заранее заготовленных макетов таблиц и схем.
Едва кодоскопы, каждый с одним рулоном пленки, были розданы по кафедрам, как энтузиасты тут же принялись за дело и шариковыми ручками исчертили и исписали рулон, лишив свой прибор преимуществ перед другими видами проекционной аппаратуры – возможности оперативно управлять процессом предъявления информации. Вторых рулонов пленки ни у кого не было, поэтому и на нашей кафедре, как и на других, кодоскоп, закрытый полиэтиленовым чехлом, дремал на полке подсобного помещения.
На нашем кодоскопе еще не вся пленка в рулоне была занята нестираемыми рисунками, и я попытался читать лекцию с использованием этого прибора, выполняя по ходу изложения учебного материала надписи фломастером. Тут же обнаружился ряд недостатков такого метода. Фломастеры, которые можно было приобрести, были мало пригодны для письма на пленке, и, к тому же, каждый раз приходилось смывать надписи, нанесенные на пленку в ходе лекции. Трудно было выполнять более-менее сложные рисунки, особенно рисовать окружности, так часто используемые в курсе мореходной астрономии. Я попробовал заранее выполнить надписи и рисунки на листе целлофана, оставшегося у меня после покупки букета цветов. Получилось хорошо: заготовленное изображение можно было накрыть картонкой, приоткрывая его по мере надобности, что соответствовало последовательности записей на классной доске. Надписи и рисунки на целлофане я выполнял обычной авторучкой, однако возникла не предполагавшаяся неприятность.
Для лучшей выразительности следовало использовать чернила разного цвета, но в магазинах Петропавловска-Камчатского в продаже не было вообще никаких чернил для авторучки! Выручил доцент Степанов, пожертвовавший мне пузырек с фиолетовыми чернилами, а красные, зеленые, черные чернила пришлось заказывать «на материк».
Не было и запасов целлофана: не обращаться же каждый раз к цветочницам! Чтобы узнать, где можно приобрести целлофан, я отправился в областное управление торговли. Милая девушка-товаровед переадресовала меня в контору снабсбыта, которую я не без труда разыскал на окраине города. Тамошний начальник, которому я рассказал о своих нуждах, озадачил меня вполне естественным вопросом: а сколько же целлофана требуется нашему институту? Я наугад и неуверенно ответил: «Ну, скажем, килограмма три». Теперь был озадачен начальник: «Мы с такими количествами дела не имеем, вот, скажем, если тонну-другую…». Тонна вовсе не была мне нужна, и мне осталось вернуться к тому, с чего я начал – обратиться к цветочницам. Они вовсе не были склонны делиться со мной своими припасами, а когда я обещал уплатить, загибали такую цену, что дешевле было купить цветы без целлофана. Наконец, попалась добрая немолодая женщина, которая посоветовала обратиться к коменданту близлежащего универмага. Никаких вопросов у коменданта не возникло, килограмм так килограмм. Я уплатил три рубля и был обеспечен запасом целлофана для графопроектора на десяток лет вперед.
*
Что бы там ни говорили, Камчатка есть Камчатка.
Где еще, выглянув в окошко, за гладью просторной Авачинской бухты видишь величественный конус Вилючинского вулкана, склоны которого изрезаны морщинами, идущими от вершины к подножью? Летом эти морщины заполнены снегом, а зимой, в хорошую погоду, весь конус сияет ослепительно-белым светом. Вулкан спит, но его соседи – Горелый и Мутновский – бодрствуют, над ними всегда видны то большие, то меньшие клубы пара, извергающегося из недр Земли. Облачко, поднимающееся над жерлом вулкана, только на вид такое безобидное, на самом деле оно свидетельствует о бешеной энергии, до поры до времени скрытой в глубине.
Три вулкана – молодой Корякский, самый высокий, постарше – Авачинский и совсем пожилой – Козельский, которые, как три богатыря, стоят заставой с северной стороны города, жители Петропавловска называют «домашними». Безобидное такое прозвище, вроде как для котят или щенят. Но если…
Однажды внезапно началось извержение мирного Авачинского вулкана. Из его жерла вырвался огромный столб дыма и пепла, а потом, вскипев, по склону потекла расплавленная магма. Из города ночью хорошо было видно, как темно-красный поток стекает, как будто бы не торопясь, по склону сопки.
Вулканы обладают какой-то притягательной силой, в особенности воздействуя на тех людей, кто ближе к природе. Первокурсник Игорь Смирнов, простодушный парень, учившийся кое-как, то и дело пропускал занятия. Все знали: он снова совершает восхождение на вулкан. Когда я пытался внушить ему необходимость более серьезного отношения к учебе, он, не возражая, отводил взгляд в сторону, а через пару недель снова надолго исчезал. Тяга к вулканам у него была сильнее тяги к учебе, и как я не пытался наставить его на путь истинный, в конце концов, его пришлось представить к отчислению за академическую неуспеваемость….
Добрейшая преподавательница философии, кандидат наук, регулярно отправлялась на восхождения. Однажды Виктория Васильевна ушла на вулкан на выходные, но погода резко испортилась, и она целый месяц была вынуждена оставаться на высоте, спрятавшись в убежище. Директор филиала рвал и метал – некому было проводить занятия, но поделать ничего не мог: нельзя же было уволить ительменку, единственную в вузе представительницу коренного населения.
Камчатка – край землетрясений. Когда происходит подземный толчок, раскачивая здания, сотрясая мебель, когда у находящихся на улице земля уходит из-под ног, никто не знает, единственный ли это удар или же за ним последуют другие, более сильные, разрушительные. Люди бросаются к телефонам, чтобы предупредить близких, и от перегрузки телефонная сеть тут же вырубается. Выбегают на улицу, кто в чем, и подолгу ждут на открытых пространствах, прежде чем решатся снова разойтись по домам.
…Шла защита дипломных проектов, когда произошел несильный подземный толчок. Дипломник, докладывавший свою работу, постарался не подать и виду. Секунд десять молчали и сидевшие за столом, накрытым длинной, до пола, зеленой скатертью, выжидая, не последуют ли новые толчки, пока, наконец, один из членов экзаменационной комиссии не выговорил: «Тряхнуло…» Напряжение словно сползло с лица Леоноры Николаевны, преподавателя экономики, сидевшей рядом со мной: «А я думала, это меня Вейхман под столом ногой толкает…»
Камчатка – это пурга, когда снег несется со скоростью пули, вылетевшей из ствола, когда ветер сотрясает балконные стекла и прогибает их, когда у подветренных торцов зданий летящий горизонтально снег, попадая в мертвую зону, оседает так, что за несколько часов наметает гору, закрывающую окна второго этажа. Однажды, отважившись отправиться на работу, я не смог открыть наружную дверь, чтобы выйти на улицу, пока ее не откопали снаружи. Снега наметало столько, что передвигаться можно было, только погружаясь по пояс на каждом шагу. Всякое движение в городе останавливалось; по окончанию пурги приходилось ждать, пока по главной городской трассе пройдут мощные шнекороторы, очищая проход для транспорта.
Мы еще жили в общежитии, когда пришел мартовский циклон, принеся бешено завывающий ветер. Как добросовестные преподаватели мы – технолог Лидия Ивановна, математик Михаил Иванович и я, несмотря на настояния домашних, решили все-таки отправиться на работу: как же это так, студенты придут учиться, а преподавателей нет. Дорога к институту шла под гору и против ветра. Замотав лица и защищая глаза от больно бьющих по ним жестких, как песчинки, снежинок, мы с превеликим трудом шаг за шагом передвигались, пробивая стену взбесившегося воздуха. Лидию Ивановну мы удерживали посредине, чтобы ее не унесло, а сами с Михаилом Ивановичем, задыхаясь и сбивая с ресниц намерзшие льдинки, просто наклонялись вперед и падали на ветер, успевая переставить ноги. Редких встречных прохожих, осмелившихся, как и мы, выйти на улицу в такую непогоду, ветер проносил мимо, как шторм проносит потерявшую управление шхуну с зарифленными парусами.
Со своими спутниками я преодолел расстояние до главного корпуса нашего филиала, а до корпуса, где располагался наш факультет, я пробивался уже в одиночку. Время от времени, обессилев, я поворачивался спиной к ветру и пытался двигаться задом наперед – все-таки при этом снег не хлестал в лицо.
Дверь в здание факультета была закрыта изнутри: вахтерша не сразу расслышала за воем пурги мой стук в дверь и в окно. Коренная камчадалка, она-то знала, что в такую погоду в институт никто не придет. То же самое было, как я узнал позже, и в других корпусах.
Домой, в общежитие, я добрался только к обеду. Весь этот и следующий день местное телевидение гнало бесконечные сериалы «Операция “Трест”» и «Адъютант его превосходительства»: трансляция московских передач в такую погоду была невозможна.
*
Виктор Никифорович воспринимал мои усилия по созданию материальной базы судоводительской специальности с раздражением: зачем-де тратить столько средств на приобретение этих дорогостоящих приборов, да и так ли они нужны, когда достаточно изучать принцип их действия по схемам и макетам. К счастью, директор филиала (а позже – ректор училища, в которое был преобразован наш филиал) всегда поддерживал меня, а бухгалтерия изыскивала необходимые суммы.
В поисках оборудования приходилось рассылать запросы во все концы, отправляться по адресам вероятных поставщиков. Об изготовлении для нас автоматизированного учебного штурманского класса я договорился на экспериментально-исследовательском заводе в Ленинграде, новейший спутниковый приемоиндикатор системы «ГЛОНАСС» нашел на выставке «Инрыбпром», из Владивостока получил комплект оборудования для управления навигационной прокладкой. Иногда бывали и неудачи: настольные навигационные электронно-вычислительные машины, приобретенные у военных, не нашли применения на промысловых судах; иную аппаратуру приходилось долго налаживать, вызывая представителя изготовителя. Зато удалось упросить руководство местных рыбных организаций передать нам японскую аппаратуру, используемую на судах – гидролокатор с цветной индикацией показаний и приемоиндикатор спутниковой навигационной системы «Транзит».
Радиолокатор и гидроакустические приборы имели изрядные габариты и массу и через двери нашего корпуса не проходили. Пришлось выставлять оконную раму на первом этаже, и через образовавшийся проем человек двадцать курсантов с веселым улюлюканьем тащили неповоротливую махину по подложенным доскам, а радиолокатор тянули на пятый этаж со всеми предосторожностями, чтобы не придавить кого и не побить ступеньки лестницы.
Меня беспокоило, что лабораторная база специальности «Промышленное рыболовство» не только не укреплялась, но, хуже того, распадалась. Не было ни создано, ни приобретено ни одного макета промысловых схем современных рыбодобывающих судов. Лишь время от времени с фабрики по постройке орудий лова доставлялись веревки, нитки, дели и другие сетеснастные материалы, что позволяло проводить практические занятия по изготовлению и ремонту рыболовных сетей. Остов сооружения, которое когда-то было сететрясной машиной, сиротливо стоял у стенки кабинета средств механизации промысловых операций. Этот кабинет, картину разора в котором усугублял покуроченный силовой блок для выборки кошелькового невода, все больше напоминали склад металлолома. Мои увещевания и предложения помочь не встречали понимания у Германа Николаевича, ведущего преподавателя дисциплин промрыболовства, который уходил от разговоров на эту тему. Наконец, он решил, что делом, достойным его квалификации, будет создание гидродинамического лотка для изучения характеристик моделей орудий лова. С большими усилиями лоток был сооружен, но оказалось, что достижимая в нем скорость потока недостаточна для проведения экспериментов. Лоток так и остался без употребления. Наполнявшая его вода застоялась, покрылась ряской и распространяла сырость в помещении.
*
Конечно, мне было приятно узнать, что Надежда Александровна Шумская, работавшая со мной в Калининграде в должности старшего инженера по научно-исследовательской теме, которой я тогда руководил, защитила кандидатскую диссертацию. Теперь она – кандидат экономических наук! Я чувствовал, что в этом есть и частица моего труда: ведь это я посоветовал ей поступить в аспирантуру и даже немножко помог в написании требующегося для поступления реферата.
Моя маленькая гордость сменилась недоумением, когда я прочитал автореферат ее диссертации. Лишь один ее раздел, отнюдь не главный, действительно принадлежал перу Надежды Александровны. Все же остальное – от постановки задачи до выводов – один к одному воспроизводило отчеты, выполненные по этой теме и написанные мною! Ну, все бы ничего, все-таки эти отчеты были или, по крайней мере, считались коллективным трудом. Но Надежда нигде ни разу даже не назвала моего имени в качестве научного руководителя темы, на отчеты по которой она ссылалась как на научные труды автора диссертации, что было прямым нарушением научных традиций, а в просторечии – плагиатом.
Приехав в отпуск в Калининград, я встретился и с Надеждой. Конечно, никаких упреков я ей не высказал, а она сама ни словом не упомянула о своем, мягко говоря, заимствовании. Она быстро получила ученое звание доцента и в последующем вела себя так, как будто бы ничего не произошло.
*
На одном из «открытых» партийных собраний (то есть на таком, на котором были обязаны присутствовать все сотрудники) заместитель директора Бестужев заявил о безобразных явлениях на кафедре промрыболовства и судовождения. Он, посетив наш корпус, лично видел, как завлаб Юрий Иванович принимал взятку от студента-заочника – сверток с рыбой. Обескураженный Юрий Иванович тщетно взывал к собранию: «Да это же мойва!», имея в виду, что заочник передал ему не ценного лосося – нерку или кижуча, а малоценную рыбешку, которая обычно идет на корм кошкам. Бестужев, конечно, его и слушать не стал, а присутствовавший на собрании Владимир Иванович Волков, заведующий отделом учебных заведений обкома КПСС, получив конкретный материал для своего выступления (других примеров у него в запасе не было), обрушился на безобразия, творящиеся на кафедре, и потребовал наказать заведующего кафедрой за недостатки в воспитательной работе. Собрание поставило мне «на вид».
Через пару дней я высказал свои претензии секретарю парторганизации Грешищеву, преподавателю кафедры марксизма-ленинизма, на что он махнул рукой: «А, не обращайте внимания!». Фронтовик, молоденьким лейтенантом участвовавший в штурме Кенигсберга, он давно утратил какое-нибудь уважение к партийной идеологии и не верил ни в какие принципы, оттарабанивая то, что ему полагалось по должности. Надо ругать сионистов – он их осудит, надо говорить о непропорционально большом количестве «лиц еврейской национальности» среди врачей или адвокатов – он скажет, даже если это и прямо противоречило его житейскому опыту.
Столь же велико было расхождение между публичной деятельностью и собственными взглядами и у самого Владимира Ивановича Волкова, с которым несколько лет спустя мы встретились в депутатской комиссии по культуре, науке и народному образованию. у нас сложились приятельские отношения, и именно он первым поддержал мою кандидатуру на должность председателя комиссии.
Волков был тогда ректором педагогического института. Как-то в институт приехала аттестационная комиссия с плановой проверкой, от которой зависела дальнейшая судьба учебного заведения. Когда проверка закончилась, я полюбопытствовал у Владимира Ивановича: «Ну как?». – «Все нормально, аттестовали», – и добавил: «Через коньяк и Паратунку…» (Паратунка – курортное место вблизи Петропавловска с уникальными термальными источниками. – В.В.).
*
Должность куратора студенческого общежития я с получением квартиры передал доценту Зимину, там проживавшему, а после случая с мойвой руководство вспомнило, что у меня теперь нет никакого общественного поручения, и я был назначен председателем комиссии по борьбе с пьянством. Должность эта была необременительной, но уж очень непрестижной. Моя деятельность в этом качестве ограничилась двумя душеспасительными беседами со слесарем хозчасти, который то появлялся на работе изрядно выпившим, а то и вовсе прогуливал.
И вдруг положение радикально изменилось: вышло горбачевско-лигачевское постановление о мерах по борьбе с пьянством и алкоголизмом, и неожиданно моя должность стала самой уважаемой. Меня приглашали на разные совещания то в обком партии, то в городской совет, где вроде бы умные люди с солидным положением – разное начальство, передовики производства, учителя и научные работники выслушивали антиалкогольную ахинею. Кампания стремительно набирала обороты. Зампред горисполкома лично выдавал разрешение на приобретение бутылки водки к круглой юбилейной дате, а в магазинах, торговавших спиртным, давка доходила до смертоубийства. Декана заочного факультета Вадима Борисовича Байгунусова, доцента нашей кафедры, подвергли унизительной проработке на общем собрании как задержанного ГАИ в нетрезвом состоянии, а он, неловко оправдываясь, объяснял, что выпил всего лишь бутылку пива…
Лукьянов как-то с неподдельным изумлением сказал мне: «Мы думали, что комиссия по пьянству – это вроде наказания, а, оказывается, теперь это самая почетная должность».
А Юрий Иванович, наш заведующий лабораторией, как бы назло антиалкогольной кампании, в свой кандейке, что ни день, набирался до невменяемого состояния. На следующий день он клялся, что это – в последний раз, но назавтра все повторялось. Не помогли ни разговор с его женой, ни уговоры моих коллег. Первое, второе предупреждение… И все это на виду у студентов, приходивших в лаборантскую то за прокладочным инструментом, то за таблицами. Мне было трудно на это решиться, но, наконец, я сказал: «Юрий Иванович, пишите заявление об уходе».
*
На очередном заседании методического совета нашего филиала председательствовавший доцент Красницкий попросил меня подготовить отзыв на присланные из головного института материалы, которые там подготовили не то по хоздоговору, не то за счет госбюджетных средств, – источником финансирования я не поинтересовался. Оказалось, что это были своего рода стандарты проведения различного вида занятий – лекций, практических занятий, лабораторных работ и тому подобное. Никакого намека на научность в этих «разработках» я не обнаружил: в них содержались всего лишь известные всем прописные истины, изложенные в наукообразном виде, да к тому же с элементарными ошибками на каждом шагу. Я добросовестно, на нескольких листах перечислил эти ошибки, заключив отзыв мнением о полнейшей ненужности этой работы. Красницкий был в восторге от моей смелости: надо же, головному институту так дерзко ответили. Я же никакой дерзости в этом отзыве не усматривал: просили рассмотреть – вот мы и рассмотрели, может быть, Олейнику – ректору института, числящемуся руководителем этой «научно-исследовательской работы», мои замечания будут полезны.
Прошло два-три месяца, и разразилась сенсация: в газете «Правда», авторитет которой в те годы был незыблем, появился большой, на целый «подвал», фельетон под названием «Золотая рыбка». В нем в пух и прах разносилось наше министерство за бесхозяйственное расходование средств на научно-исследовательскую работу в подведомственных учебных заведениях и, прежде всего, в Дальрыбтузе. Высмеивались эти самые «стандарты» проведения занятий, на разработку которых были потрачены сотни тысяч рублей – сумма, по тем временам, огромная. Главным виновником этой квазинаучной деятельности был назван наш ректор, Виктор Петрович Олейник.
Конечно, после появления этой статьи Олейник лишился своей должности, а ректором был назначен Малявин, тот самый, кто когда-то дожидался своего дружка Эдуарда Михайловича под дверью преподавательской нашей кафедры. За прошедшие с тех времен годы он успел сделать карьеру на партийной работе.
А в вузах отрасли, в том числе и в нашем филиале, пошли проверка за проверкой. И на нашей кафедре проверяющие искали следы незаконного использования средств, которыми якобы оплачивалась так называемая «вторая половина рабочего дня» – занятие бесплодное, поскольку само по себе «планирование» этой самой «второй половины» было чисто условным.
Зато, когда в итоге проверки нашему филиалу предъявлялись претензии, на стол выкладывался написанный мною отзыв как свидетельство того, что к «золотой рыбке» мы не только не имели никакого отношения, но даже высказывали о ней совершенно отрицательное мнение.
*
Проверяли не только нас – проверяли и мы. Меня привлекли к участию в комиссии по комплексной проверке Петропавловск-Камчатского мореходного училища – среднего специального учебного заведения, расположенного на той же улице, что и здание нашего факультета.
Я посетил два занятия по хорошо знакомым мне дисциплинам. Первым был урок навигации, который проводил преподаватель с большим стажем капитанской работы, да и с преподавательским немалым. Не было сомнений, что свой предмет он хорошо знает, однако занятие было совершенно не подготовлено. Преподаватель не ждал моего посещения и, похоже, экспромтом придумывал, чем занять курсантов на своем уроке. Никакого плана его проведения не существовало, тема занятия не была названа и осталась непонятной и курсантам, и мне. Нужные пособия заранее подобраны не были, курсанты замешкались, разыскивая их, а преподаватель не скрывал своего раздражения тем, что они ему не подыграли. Экспромт явно сорвался, и даже трудно было применить стандартную формулировку «Цель занятия не была достигнута», поскольку сама цель так и осталась неизвестной.
Казалось бы, хуже некуда, но еще хуже был урок по мореходной астрономии, который проводил преподаватель, недавно уволенный в запас из военно-морского флота. Некоторое время назад я встречался с ним у себя на кафедре, когда он откликнулся на наше объявление, но работа у нас ему не подошла, и он устроился в мореходку.
В этот раз преподаватель заранее знал о моем визите и, казалось бы, должен был подготовиться. Увы, этого не произошло. В течение двух часов он беспомощно пытался показать решение несложной, в общем-то, задачи, путался сам, да так и не сумел завершить решение, а курсанты вовсе не уловили смысл его рассуждений. Было очевидно, что к занятию он не готовился, решить заранее рассматриваемую задачу не удосужился, а решить ее экспромтом был неспособен из-за низкой штурманской квалификации. Словом, полнейший провал.
Мое заключение по посещенным занятиям вызвало фурор не только в Петропавловской мореходке, но и в других подведомственных Дальрыбе учебных заведениях. Видимо, оно выбивалось из общего ряда подобных заключений, составленных «через коньяк и Паратунку».
*
А у нас была своя беда: отчаянная нехватка преподавателей. Давно уволился и выехал неизвестно куда Чиженков, в последнее полугодие своей работы тянувший по тридцать шесть часов в неделю. Сашу Первых направили в аспирантуру в Ленинград, а он получил на вступительных экзаменах «двойку» по английскому языку, не забрав документы, вернулся в Петропавловск и почти сразу же ушел работать на флот. На три года уехал в аспирантуру Костя Бочаров. Уволился и уехал «на материк» Виктор Григорьевич Очеретин. Над кафедрой нависла реальная угроза ее распада, а вместе с этим и закрытия судоводительской специальности в связи с невозможностью обеспечить учебный процесс.
Для проведения учебной штурманской практики с огромным трудом удалось добиться выделения мест на учебно-производственном судне, а направлять туда для руководства практикой без ущерба для занятий было некого. Нещадно перекроив плановое распределение часов и взвалив дополнительную нагрузку на доцентов, без которых учебный процесс вообще бы остановился, отправил со студентами ассистента Андрея Анатольевича, обеспечив его всеми необходимыми методическими материалами и разъяснив все, что было нужно знать для руководства практикой.
Эх, Андрей Анатольевич, доброта добротой, но иногда бывают и положения, в которых нужно проявить жесткость. Чуяло мое сердце, что эта практика принесет нам одни неприятности. Студенты-старшекурсники привыкли к вольному образу жизни и, в отличие от курсантов, подчиненных строевой организации, никогда не составляли в учебной группе дисциплинированного коллектива. Сплоченные стадным чувством в неприятии любых обращенных к ним требований, на учебном судне они почувствовали слабинку и, не задумываясь о последствиях, уклонялись от какого-либо участия в судовых работах, выполнения распорядка дня и занятий по программе практики. Андрей Анатольевич по своей слабохарактерности не сумел взять ситуацию в свои руки, а капитану только это было и надо – зачем ему возиться с этой неуправляемой кучкой великовозрастных разгильдяев? При внеочередном заходе в Петропавловск капитан списал их с судна с соответствующей характеристикой. А руководство отряда учебных судов заявило, что впредь не будет выделять нам места для проведения плавательной практики. Словом, полный крах и позор.
Беспомощность Андрея Адамова, не сумевшего управиться с небольшой группой бессмысленно забастовавших недорослей, дорого обошлась нашей кафедре, на которую – естественно, в моем лице – посыпались все шишки.
Сам Андрей был совершенно деморализован, и что толку было во взысканиях, обильно посыпавшихся на него.
Юрий Аминович Рахимкулов возник неожиданно, и с ним появился шанс на спасение кафедры. Рахимкулов, радиоинженер из первого выпуска Калининградского училища, некоторое время работал в качестве сотрудника научно исследовательского сектора там же, где и я – на кафедре судовождения. Потом он поступил в аспирантуру, но диссертацию так и не написал – думаю, в силу своего кипучего характера, благодаря которому он с энтузиазмом брался за многие дела, но редко доводил их до конца. Он разыскал меня в общежитии, где я тогда еще ожидал получения квартиры. Оказалось, что он работал в качестве заведующего учебной лабораторией на одном из учебно-производственных судов, приписанных к Владивостокскому порту, Никакого жилья у него во Владивостоке не было, да и работа не приносила ни морального удовлетворения, ни большого заработка, зато уж совладать с неразумными практикантами для него не составляло никакой проблемы. Я без большого труда уговорил его перейти на работу на нашу кафедру и договорился с Лукьяновым о выделении комнаты в студенческом общежитии. Так была закрыта проблема курса «Радионавигационные приборы», по крайней мере, на некоторое время, да и руководство практикой получило солидное подкрепление.
Курс «Электронавигационные приборы» закрыть оказалось труднее. На объявленный конкурс никто не подал документы, но однажды ко мне зашел молодой человек, рассказавший, что его отец, Евгений Борисович Песков, кандидат наук, работающий в Севастопольском приборостроительном институте, ищет возможность приехать на Камчатку. Правда, преподавать эту дисциплину ему не приходилось, но он занимался электрооборудованием судов и, надо полагать, сумеет ее одолеть. Я попросил директора повторно объявить конкурс, а мы стали ждать приезда Евгения Борисовича. Помня, какое неприятное впечатление произвел на меня прием во время собственного приезда, я, превысив полномочия, отправил в общежитие учебного мастера и лаборантку, чтобы они привели в полный порядок комнату, выделенную Пескову. И насчет машины в аэропорт договорился, и все остальное сделал так, чтобы произвести на нового доцента самое приятное впечатление. Естественно, что Евгений Борисович не оценил моих стараний, восприняв их как должное.
Песков был ближе всех ко мне по возрасту, мы не то чтобы сдружились – будущее показало, что у него был свой расчет, – но вместе совершали изредка дальние прогулки, ходили за грибами, взяв с собой его невестку. Сын его куда-то надолго исчез, – Евгений Борисович не говорил ничего на эту тему, а я и не спрашивал. Впрочем, было не до лирики: в штатном расписании кафедры продолжали зиять дыры.
Для проведения занятий по управлению судном я пригласил поработать по совместительству одного капитана оказавшегося «на берегу» после того, как он был на время лишен диплома за допущенное нарушение правил рыболовства. О каком там качестве его преподавания можно было говорить! Я боялся посетить его занятия, потому что, скорее всего, после такого посещения вынужден буду отказаться от дальнейшего использования его услуг. Однако к этой мере все-таки пришлось прибегнуть несколько позже, после провалившейся защиты дипломной работы Зеленера-старшего, наконец-то добравшегося на заочном факультете до завершающего этапа обучения. В полной беспомощности дипломника виноват был не только он сам, но его руководитель – все тот же капитан-штрафник.
По моей просьбе из базового института к нам были откомандированы на месяц для чтения лекций два преподавателя – Аркадий Николаевич Солодянкин и Олег Николаевич Жданов. Аркадий Николаевич взялся за навигацию, а Жданов – за дисциплину «Управление судном». Я не мог объяснить, почему отношение Аркадия Николаевича ко мне изменилось. Он как будто бы держался от меня на невидимой дистанции, прежде не существовавшей. А ведь мы и в рейсе вместе с ним побывали, и доставляли в Питер материалы по теме «Веер», и на защите его диссертации я присутствовал. Что-то было в том, что я всегда был с ним на «вы» и обращался к нему по имени-отчеству, а со Ждановым чуть ли не с давнего, еще в Находке, знакомства – на «ты», и для меня он всегда был просто Олегом.
Работа в нашем филиале была ему не в новинку: однажды за известную слабость он был отправлен сюда в подчинение Тарану и, проработав тут несколько лет, обзавелся множеством приятелей.
Конечно, Аркадий Николаевич и Олег здорово нам помогли, но их краткосрочный визит не был радикальным решением проблемы.
*
Я послал письмо в Одессу, профессору Леониду Федоровичу Черниеву. С ним я познакомился еще во Владивостоке, куда он приезжал по каким-то делам. Черниев как будто бы вел аспирантов, и кто знает, может быть, кто-нибудь из них соблазнится льготами Крайнего Севера. Ответ пришел от Вячеслава Александровича Синяева, доцента той кафедры, которой руководил Черниев, с просьбой более подобно сообщить об условиях работы и, конечно, прежде всего, о жилье. Я вспомнил, как лет десять назад, посещая Одесское высшее инженерное морское училище, застал на кафедре мореходной астрономии как раз этого доцента, который растолковывал порядок решения задач с использованием звездного глобуса иностранному курсанту, приехавшему учиться с далекого Маврикия. Четверти часа присутствия при их беседе было достаточно, чтобы оценить умение доступно растолковать непростые понятия даже плохо понимающему русский язык курсанту как показатель высокого профессионализма преподавателя.
Лукьянов с пониманием отнесся к моему предложению пригласить доцента Синяева – он разделял мою тревогу из-за нехватки специалистов. Мы совместно стали сочинять текст ответной телеграммы. Дошли и до главного пункта – о жилье. Я хорошо знал, что уже длительное время город не выделял филиалу ни одной квартиры, а ожидавшие в общежитии преподаватели получали жилье только за счет освобождения квартир уехавшими «на материк» коллегами. Игорь Сергеевич, покручиваясь вправо и влево в своем кожаном кресле, предложил написать: «Предоставляется комната в общежитии, получение квартиры – в течение года». Он откинулся на спинку кресла, с хитроватой улыбкой посмотрел на меня и добавил: «Пообещаем, и – не дадим». И подмахнул текст телеграммы.
Встретив Синяева в аэропорту, я привез его к себе домой – пусть побудет, пока разберется с вселением в выделенную в новом общежитии комнату. Моя маленькая двухкомнатная квартира Вячеславу Александровичу понравилась, жена радушно его приняла, а у нас хватало общих тем для разговоров. Прошел день, другой, а наш гость никаких признаков готовности к переселению в общежитие не обнаруживал. Прозрачный намек на то, что комната для него готова, похоже, дошел до него не сразу.
Я передал Синяеву курс мореходной астрономии, который был закреплен за мною уже двадцать пять лет. Грустно было осознавать, что мои наработки он не будет использовать – у него свои подходы, свои навыки. А я ведь только что сдал в печать новое учебное пособие – «Программированные задания по мореходной астрономии», вобравшее мой многолетний опыт. Нет, я ни в малой степени не надеялся на то, что державшийся подчеркнуто самостоятельно Вячеслав Александрович оценит мою жертву, – так и было, он воспринял ее как должное. Худо-бедно, но главные кадровые проблемы на кафедре были решены. А я стал осваивать полный курс навигации и лоции.