Часть вторая
В аэропорту Калининграда меня с семьей никто не встретил.
Полдня мы просидели на чемоданах в вестибюле гостиницы, пока, после нескольких телефонных звонков, кто-то не привез из училища письмо с просьбой предоставить нам номер.
В училище только и было разговоров, что о приближающемся юбилее – сорокалетии Виталия Дмитриевича Кулагина. Он и пригласил меня на работу в Калининградское высшее инженерное морское училище, еще когда в Мурманске мы собрались на междусобойчик, организованный непременным хранителем морских традиций Вадимом Владимировичем Чудовым. Сейчас это был уже другой человек, снисходительно и покровительственно поглядывавший на меня сверху вниз. Признаться, мне это было немного странно, так как до этой поры у меня с Кулагиным были весьма простые дружелюбные отношения. На свой юбилей он меня, конечно, не пригласил.
Новая кафедра приняла меня, как мне показалось, настороженно, особенно молодой и честолюбивый заведующий кафедрой Владимир Иванович Дмитриев, недавно защитивший кандидатскую диссертацию, и его младший товарищ по аспирантуре Виталий Михайлович Букатый, всё больше молчавший. С другими преподавателями у меня вскоре установились нормальные отношения. Я был и ранее шапочно знаком с Алексеем Ивановичем Карапузовым, отзыв на диссертацию которого я готовил года два назад. Алексей Иванович иногда бывал очень забавным; особенно во гневе, когда он надувал щеки, не в силах подобрать нужные слова. Рассердившись на нерадивого курсанта, мог назвать его «балбесом», на что никто, впрочем, никогда не обижался. Ассистенты Дмитрий Дмитриевич Папорков и Ян Альбинович Скорб отнеслись к моему появлению спокойно; мы с ними не могли быть конкурентами ни по какой из линий. Преподавателями они были добросовестными, без труда находили общий язык с близкими им по возрасту курсантами, но никогда не позволяли себе переходить невидимый барьер, отделявший учителей от учеников. Один раньше, другой позже, не довольствуясь скромными ассистентскими заработками, оставили кафедру и вернулись к работе на судах
Одновременно со мною на кафедре начал работать доцент Степанов, Николай Ильич. Он, как и я, прибыл из Владивостока, где работал в высшем инженерном морском училище, но познакомились мы только незадолго до отъезда. Ильич был постарше меня, держался по отношению ко мне подчеркнуто дружелюбно, но мне виделась в этом какая-то наигранность, искусственность, что ли. Мне казалось, что он почему-то меня побаивается – я не сразу сообразил, почему.
Ко времени нашего приезда завершалось строительство жилого дома, о котором в свое время мне говорил Кулагин и в котором – по уверению того же Кулагина – нам были обещаны квартиры. Когда подошла очередь распределения жилья, мне была выделена двухкомнатная квартира, а Степанову досталась трехкомнатная. Но у Николая Ильича было два мальчика, а у меня – четырнадцатилетняя дочь и одиннадцатилетний сын, то есть, по справедливости, трехкомнатная квартира должна бы была достаться мне. Не сразу до меня дошел слух о подоплеке принятого решения. Вопрос о распределении жилья рассматривался на месткоме. Когда была названа моя фамилия, математик Катя, член профкома, старая знакомая Ильича, уверенно заявила: «Он же пьет!». И вопрос тут же был решен в пользу Степанова…
*
С курсантами особых сложностей не было, хотя старшекурсники – курсанты первого набора во вновь образованное училище – были в заметной степени разбалованы случайными преподавателями, по большей части совместителями-почасовиками, и не приучены ни к серьезным требованиям, ни к систематическому труду. Уважение к морским наукам нередко подменялось в их сознании пренебрежением ко всякого рода теории и упрощенными представлениями о прелестях вольной морской жизни.
В отличие от них, очень ответственное отношение к учебе усматривалось у небольшой группы курсантов-«ускоренников», выпускников средних мореходок, поработавших на судах и теперь получающих высшее образование в сжатые сроки. Почти все они совмещали учебу с работой, не требовавшей выхода в море, – чаще всего несли посменное суточное дежурство на ремонтируемых судах.
В наследство от преподавателя-совместителя, которого я сменил, мне достался дипломник – курсант-«ускоренник» Юрий Николаевич Момот, капитан дальнего плавания. Тема дипломной работы у него была самая что ни на есть заурядная: «Определение поправки компаса по восходу и заходу Солнца». Момот, в соответствии с выданным ему заданием, понимал свою работу как весьма несложное дело: описать таблицы последнего издания да привести один-два примера расчетов с использованием этих таблиц. Примерно на этом же уровне выполняли дипломные работы другие его сокурсники. Я же считал, что дипломная работа должна быть высшим достижением в подготовке инженера-судоводителя, выявлять его профессиональный кругозор и содержать хоть маленькое, но все-таки открытие. Я потребовал от дипломника проанализировать возможность применения рассматриваемых таблиц при отличии исходных данных от тех, которые предусматривались их составителями, испробовать иные по сравнению с заложенными авторами таблиц расчетные формулы. Когда он это с моей помощью проделал, я предложил ему рассчитать новые таблицы взамен существующих. Тут даже мой спокойный и уравновешенный дипломник возмутился: сколько ему времени понадобится на выполнение механической работы по расчету таблиц; где такое видано, хоть на второй срок обучения оставайся. «А электронно-вычислительные машины?» – озадачил я его.
Об ЭВМ капитан Момот знал только понаслышке, но я продолжал настаивать на своем. Порекомендовал ему проконсультироваться у преподавателя соседней кафедры Бориса Исааковича Германа, о котором говорили, что он раньше всех освоил современную вычислительную технику. Когда мы втроем явились на вычислительный центр Калининградрыбпрома, где были установлены новейшие по тому времени машины «Минск-22», начальник центра с юмором приветствовал наше появление, процитировав Киплинга: «Первый закон джунглей: слабые ходят стадом…»
Дипломная работа Юрия Николаевича Момота стала украшением выпуска, и многие годы ко мне в дипломники записывались не только лучшие по успеваемости курсанты, но и те, кто не был уверен в своих силах, но надеялся, что под моим руководством он с любой задачей справится.
А что касается темы, разрабатывавшейся Момотом, то я с удовольствием еще с нею повозился и через несколько лет опубликовал книжку с новыми таблицами, подобными тем, которые по моему настоянию дипломник рассчитал на ЭВМ. Еще раньше я направил статью с критикой существующих таблиц и предложениями по структуре новых таблиц в «Записки по гидрографии». Редакция мою статью отвергла, но каково же было мое изумление, когда года через три вышли новые таблицы, составленные на тех же основаниях, что и излагавшиеся в моей статье и примененные в моей книжке, сданной в набор годом раньше. Завязалась переписка с Главным управлением навигации и океанографии Министерства обороны, которое, в конце концов, скрепя зубы, вынуждено было признать мой приоритет…
*
Я проработал на кафедре около полугода, когда заведующий кафедрой, с которым у меня уже установились добрые отношения, отозвал меня в свободную аудиторию, чтобы посоветоваться относительно Виктора Оскаровича Рамма, зондирующего почву по поводу возможного перехода в наше училище. Я выложил Владимиру Ивановичу все, что знал о Рамме.
Познакомился я с ним более десятка лет назад, когда он в звании капитана 2 ранга служил в должности преподавателя в Тихоокеанском высшем военно-морском училище. Его фамилия была известна мне и раньше: во время прохождения учебных сборов в Хабаровском центре подготовки офицеров запаса я проштудировал изданную для служебного пользования книжицу, посвященную вопросам математической обработки навигационных измерений. Редкая фамилия одного из авторов тогда запомнилась мне.
А года полтора спустя я встретился с ним лично, когда я в порядке обмена опытом посетил военно-морское училище: он демонстрировал мне навигационную панораму. Панорама была продуктом его творчества. Это было громоздкое сооружение, состоящее из нанесенного на движущуюся ленту изображения реальной навигационной обстановки и перемещавшегося перпендикулярно ей по рельсам-направляющим ходового мостика с установленным на нем компасом. Считалось, что показания компаса синхронизированы со скоростью и направлением перемещения ленты и мостика и что их взаимно расположение соответствует движению корабля, как оно изображается на карте. Однако на самом деле получалось неважно. Люфты и слабинки во всех узлах панорамы быстро приводили к рассогласованию показаний компаса с картиной изображаемой обстановки, и обслуживающий панораму мичман вынужден был то и дело что-то подвинчивать, подкручивать или пододвигать. Словом, панораму можно было эффектно демонстрировать плохо разбирающемуся в существе вопроса заезжему начальству, особенно «сухопутному», но для обучения и тренировки курсантов она была мало пригодна.
Тем не менее, Рамм, вскоре ставший кандидатом военно-морских наук, слыл авторитетом в вопросах морской навигации. Ему на отзыв направлялись разные прожекты, изредка возникавшие в умах изобретателей-самоучек. Отзывы чаще всего были уклончивыми, такими, чтобы и изобретателя не обидеть, и правоту его не признать. Умение Рамма уходить от ответа по существу вызывало уважение к нему не только у меня.
А потом я получил приглашение посетить местный филиал Центрального научно-исследовательского института морского флота. Это уволенный в запас в звании капитана 1 ранга Рамм, теперь заведующий в институте сектором судовождения, созывал судоводительскую общественность на презентацию своего сектора. Убеленных сединами отставных капитанов встречал у входа в зал сам Рамм, обнажавший в улыбке золотые зубы и пожимавший каждому входящему руку. При входе в зал нельзя было миновать столика, за которым сидел никому не известный молодой человек – как оказалось, аспирант Рамма, который предлагал каждому входящему назвать свою фамилию и должность, а также, что особенно смущало ветеранов, ученую степень и ученое звание. Кажется, таковые оказались только у двоих присутствовавших: у Анны Ивановны Щетининой ученое звание доцента, а у меня тогда звания еще не было, а была ученая степень кандидата технических наук. Мы так и сели рядышком.
Виктор Оскарович представил собравшимся программу деятельности своего сектора. После столь церемонной процедуры встречи и регистрации прибывших программа показалась чрезвычайно скромной. Едва ли не главным пунктом в ней была разработка рекомендаций по замене на судах механических морских хронометров электронными часами, – проблема, может быть, и существовавшая, но, как понимали седые капитаны, отнюдь не самая актуальная. Кто-то выступил с пожеланием успехов новому сектору, и на этом все разошлись.
Спустя какое-то время я узнал, что сектор за ненадобностью прикрыли, и Рамм стал работать доцентом в высшем инженерном морском училище. Говорили, что он хороший лектор, умеющий завоевать симпатии курсантов своей флотской выправкой, вставленным в нужном месте нужным острым словцом и прекрасным знанием практики штурманской работы. Я пригласил его на обсуждение сообщения Руслана Никитовича Шевалина по теме диссертации. Рамм терпеливо выслушал доклад Руслана, но от выступления воздержался.
А потом я встречал его каждый раз, когда ездил в магазин проката, откуда брал то холодильник, то телевизор. Виктор Оскарович, живший поблизости, неизменно шествовал мне навстречу с бидончиком, отправляясь за пивом.
Обо всем этом я и рассказал Владимиру Ивановичу, добавив, что, по моему мнению, такой специалист, как Рамм, был бы очень полезен кафедре.
*
Итак, впереди – практика. Практика есть во всех вузах, но у судоводителей и судомехаников она совершенно особенная. За время практики курсант должен набрать плавательный ценз, необходимый для получения первого рабочего диплома, позволяющего выполнять обязанности вахтенного помощника капитана или вахтенного механика. Поэтому практика в море на судах составляет 20-30 процентов всей продолжительности обучения курсанта в вузе. На младших курсах практиканты осваивают, в зависимости от специальности, рабочую профессию матроса или моториста. Бесспорно, опыт, приобретенный при работе в качестве матроса палубной команды, совершенно необходим для будущего инженера – командира флота. Но столь же бесспорно, что ограничиваться этим опытом – значит выпускать на флот «недоделанного» специалиста, не готового к самостоятельному несению вахтенной и штурманской службы. И «доводку» его придется проводить после получения им диплома о высшем профессиональном образовании, в то время как уже с первой секунды заступления на вахту он в полной мере несет ответственность за управление судном, предусмотренную национальными законами и международными конвенциями. А уж кто-кто, а мы-то знали, что выпускник, не отстоявший ни одной учебной штурманской вахты, к этой ответственности не готов.
Поэтому на завершающем этапе обучения предусматривается проведение преддипломной учебной штурманской практики, целью которой должна быть подготовка к исполнению штурманских обязанностей на судах. Этой практикой, впервые проводящейся в нашем училище, мне и предстояло руководить.
Для проведения групповых практик, в том числе и штурманской практики, предназначались специальные учебно-производственные суда, которые сверх основного экипажа принимали на борт большие группы курсантов-практикантов и их преподавателей – руководителей практики. Такие суда должны иметь учебные классы и учебные рубки, оснащенные оборудованием, необходимым для проведения практики.
На учебно-производственном судне – транспортном рефрижераторе под названием «Николай Зыцарь» – мне и предстояло руководить практикой. Чье имя носит судно, я узнал не сразу. Оказывается, Зыцарь был рыбным деятелем в какой-то маленькой республике, и, когда он умер, решили присвоить новому кораблю его имя.
*
Помощник капитана по учебной работе (на судовом жаргоне – помпоуч) встретил нас на вокзале в Риге, куда поезд прибыл поутру. «Мы» – это полсотни курсантов-практикантов, руководители практики Виталий Михайлович Букатый, Алексей Иванович Карапузов, преподаватель английского языка Галина Николаевна и я – за старшего. Крепко подвыпивший Карапузов едва не опоздал в Калининграде к отходу поезда, что заставило меня попереживать, а, поутру, помятый и злой, мучился желанием опохмелиться. Помпоуч сообщил, что «Николай Зыцарь» стоит в Вентспилсе, куда надлежит отправиться на другом поезде, отправляющемся через несколько часов. А пока что я отпустил всех погулять по Риге.
К вентспилсскому поезду собрались во время все, кроме Карапузова. Мы выехали, так его и не дождавшись.
В Вентспилсе наша толпа растянулась по длинной дороге, ведущей от железнодорожной станции к рыбному порту. Те, у кого груз был полегче, вырвались вперед, а позади тащились с тяжелыми чемоданами курсанты, которые захватили с собой учебники или несли общее имущество. На полпути мне удалось остановить грузовик и уговорить водителя за плату взять в кузов чемоданы и посадить в кабину Галину Николаевну.
Меня мучило отсутствие Карапузова. Кто знает, что с ним случилось? В то же время, не хотелось подводить своего непутевого коллегу. На третий день я не выдержал и, посоветовавшись с Букатым, пошел на почту и отправил телеграмму ректору училища. Как нарочно, когда я возвратился на судно, Карапузов уже сидел в нашей каюте. Мне и Виталию Михайловичу он высказал свое мнение о нашем, как он считал, нетоварищеском поступке. Букатый потом рассказал мне, что, пока я был на почте, Алексей Иванович едва не плакал: «Что же со мной теперь будет? Из училища меня, конечно, уволят, куда я теперь денусь?»
Дня через три, когда судно было уже в Риге, приехал офицер – командир роты, посланный ректором разобраться в ситуации и доложить. Конечно, поведение Карапузова ничем нельзя было оправдать, но перспектива отправиться на штурманскую практику без преподавателя навигации и вдвоем тащить воз нас вовсе не устраивала, и поэтому мы попросили командира роты передать ректору нашу просьбу оставить нарушителя трудовой дисциплины на судне «до первого замечания». Такая формулировка и перешла в приказ, которым ректор объявил доценту Карапузову строгий выговор.
*
Кто после душных аудиторий не мечтал о свежем морском ветре, о проплывающих вдоль борта башенках маяков, о резвящихся за кормой дельфинах, о взлетающих над невысокой волной летучих рыбках, на своих крыльях-плавниках обгоняющих бодро бегущий дизель-электроход? Кого не манило яркое солнце тропиков, соленые брызги устроенного на кормовой палубе плавательного бассейна? Кто не хотел во время непродолжительной стоянки в чужеземном порту побродить по извилистым улочкам, поглазеть на заваленные экзотическими товарами витрины магазинов, просто потянуть пивка на прикрытой тентом веранде припортового кабачка?..
Всё это – плавательная практика.
Но чаще всего на плавательной практике ни практикантам, ни их руководителям вовсе не до этих прелестей. Проходим пролив Зунд – берегись курсирующих между Данией и Швецией чванливых паромов, не признающих никаких других правил судовождения, кроме расписания своих рейсов. Пролив Каттегат – успевай хватать и прокладывать на карте пеленги быстро сменяющихся маяков. А в проливе Скагеррак так задувает холодный встречный ветер, что впору напяливать теплую фуфайку да поскорее уходить с открытой палубы в каюту с наглухо закрытым иллюминатором. А впереди еще пролив Ла-Манш, по-морскому – Английский канал, с его туманами, Бискайский залив с извечной порывистой качкой и, наконец, Атлантика, раскинувшаяся с востока на запад и с севера на юг.
Все курсанты разбиты на три смены: вахтенную, учебную и рабочую. Из первой назначаются на трехсменную вахту дублеры вахтенного помощника капитана на ходовом мостике и в учебной штурманской рубке, рулевые и наблюдатели-впередсмотрящие. Учебная смена занималась в классе либо специальными дисциплинами, либо английским языком с Галиной Алексеевной. Рабочая смена была в распоряжении боцмана – у него всегда хватало, чем занять практикантов, – а также обеспечивала работу камбуза – кухни и столовой команды.
*
Наши курсанты – уже совсем не дети, самым младшим из них по 22-23 года. Есть ребята и постарше. Володе Камбарову, в недавнем прошлом офицеру танковых войск, уже 28. А старшина роты, Владимир Иванович Курдюмов, вообще мой ровесник: ему, как и мне, 37. Он коренной москвич, закончил какой-то техникум и десяток лет работал по специальности. Но море неудержимо влекло его, он поступил в училище и надел курсантскую робу, не очень идущую к его совсем не юношеской фигуре. Владимир Иванович с предельной добросовестностью выполнял все курсантские обязанности, хотя порой ему это было и трудновато. Однажды он поскользнулся на мокрой палубе, упал и сильно ушибся. Судовой врач прописал ему постельный режим; Курдюмов сильно переживал, что оказался вроде бы слабее всех остальных. После окончания училища он долго работал на судах, медленно продвигаясь по служебной лестнице, а после этого занимал какую-то невысокую должность в аппарате министерства.
Володя Камбаров не одобрял мальчишеские выходки своих младших товарищей, но не хотел выделяться из общей среды и в связанных с юным недомыслием конфликтах пытался занимать нейтральное положение. После училища он уехал на Дальний Восток, на Камчатку, быстро дослужился до капитанской должности в передовом рыболовецком колхозе. Затем там же отвечал за повышение квалификации судоводителей, руководил радиолокационным тренажером, но стал крепко выпивать, из-за чего разладилась его казавшаяся такой счастливой семейная жизнь.
Леша Перевозчиков вел себя как шаловливый недоросль: обрезал выше колен рабочие брюки, превратив их в шорты, задания выполнял с вальяжной ленцой, иногда опаздывал на вахту. Он остался работать в отряде учебных судов, быстро прошел все ступени служебной лестницы и стал капитаном учебного парусника «Крузенштерн», войдя в этом качестве в когорту самых знаменитых капитанов парусного флота.
Виктор Крылов, сын начальника военно-морской кафедры, отличался преданностью судоводительской профессии, приверженностью к учебе и наиболее неровным характером из всех своих сокурсников. Он подчас бывал неоправданно резок в суждениях, с трудом признавал свои ошибки, что, в конечном счете, ему же, человеку, вообще говоря, доброму, причиняло страдания. Проработав несколько лет на судах, он возвратился в училище в качестве преподавателя, включился в научно-исследовательскую работу, но, не выдержав низкой зарплаты, снова вернулся на море, став капитаном флота рыболовецкого колхоза где-то на юге. Мы переписывались с ним, пока из-за переездов наша связь не оборвалась.
Славу Катерберга я встретил через десяток с лишним лет во Владивостоке, где его морская судьба сложилась счастливо. Он уже был специалистом Дальгосрыбфлотинспекции, так сказать, капитаном капитанов, отстроил дачу, завел хорошую автомашину и, вообще казалось, был вполне доволен жизнью.
Быстро стал капитаном и Юрий Смирнов, один из самых упрямых моих учеников, находивший возражения на любое мое замечание. Я не спорил с ним, а просто предлагал самостоятельно выполнить то задание, по поводу которого возникла напряженная ситуация. Он, не скрывая самоуверенности, брался за дело, а потом я без всяких упреков помогал ему выпутаться из тупика, в который он сам себя загнал…
*
Сегодня я обеспечиваю учебную вахту с 4 до 8 утра и с 16 до 20 часов вечера. К четырем утра поднимаюсь в рубку, проверяю передачу вахты и составляю задание курсантам, заступившим на вахту. Кроме обычного на каждой вахте учета перемещения судна и наблюдения за обстановкой, им поручается:
рассчитать время начала навигационных и гражданских сумерек и восхода Солнца;
с помощью звездного глобуса подобрать пары звезд и планет для наблюдений в навигационные сумерки;
определить место судна по высотам двух звезд и планет;
определить поправку компаса по Солнцу в момент видимого восхода его верхнего края.
Да, вот еще: вычислить моменты и высоты полных и малых вод в ближайшем по пути следования порту.
Все это вахтенный помощник капитана, применительно к условиям плавания, должен выполнять без дополнительной подсказки; но курсанты на первой в их жизни штурманской вахте еще нуждаются в напоминании.
По окончанию вахты проверяю выполнение задания. Да, на первый раз получилось неважно, задание выполнено едва процентов на двадцать. Тщательно разбираю с курсантами, сдавшими вахту, каждую задачу, добиваясь правильного решения. Большинству практикантов труднее всего дается грамотное ведение судового журнала – важнейшего официального документа, в котором непрерывно фиксируется вся деятельность судна, а также объективные условия и обстоятельства, ее сопровождающие. Правила ведения судового журнала строги, и их скрупулезное выполнение обязательно.
К моим объяснениям внимательно прислушиваются курсанты, заступившие на следующую вахту: им предстоит такой же «разбор полетов».
Правильно решенные задачи идут в зачет и отмечаются на экране учета выполнения нормативов штурманской практики.
При составлении программы практики я использовал аналогичные программы из родственных вузов, где штурманская практика уже проводилась. Однако первые же страницы этих программ вызвали серьезные сомнения.
Было ясно, что программа штурманской практики должна предусматривать решение практикантами определенного круга навигационных и астрономических задач. Перечень этих задач в программах был примерно одинаков, но требования к количеству задач каждого типа в большинстве случаев были не только невыполнимыми, но просто абсурдными. Авторы программ, устанавливая нормативы по числу задач во многие десятки для каждого типа, не принимали во внимание ограниченность возможностей практики, как по времени, так и по условиям плавания. К тому же, иную задачу достаточно было решить один раз, чтобы приобрести навык на всю жизнь. Даже для тех задач, которые требовали определенного уровня натренированности, вполне достаточно было трех–пятикратного их решения, а все остальное следовало предоставить на усмотрение практиканта. Поэтому я взял на себя смелость резко сократить обязательные нормативы решения задач. Но уже решение каждой задачи обстоятельно разбирал вместе с ее исполнителем, так что каждый старался работать честно и добросовестно, понимая, что никакое мелкое жульничество тут не пройдет.
*
Определенная напряженность во взаимоотношениях с курсантским коллективом, проявившаяся на первых порах, была связана с тем, что предыдущие плавательные практики были производственными, и курсанты проходили их на штатных должностях матросов. На производственных судах мало кто из командиров обращал внимание на выполнение программы практики. Да и напряженная физическая работа в режиме «восемь через восемь» не оставляла ни времени, ни сил, ни желания для качественного выполнения программы практики, потому и отчеты по практике составлялись по большей части формально, уже после возвращения в училище и путем переписывания с учебников.
Желание взрослых парней, проходящих преддипломную практику, заработать перед предстоящим выпуском было вполне естественным. Но, к сожалению, опыт свидетельствовал о том, что совместить работу в составе палубной команды с качественной подготовкой к предстоящему выполнению штурманских обязанностей удается крайне редко. Что же касается учебно-производственных судов, то они в первую очередь были производственными, а потом уже учебными. При продолжительности рейса около трех месяцев, в рейсовом задании на отработку учебных задач отводилось только двое суток: одни сутки, еще до выхода из порта, на тренировки в действиях по судовым тревогам, и еще сутки – непосредственно в море. Члены постоянного экипажа, кроме причитающейся им зарплаты, такой же, как на прочих производственных судах, получали еще доплату за руководство практикой курсантов, а рейсовое задание было облегченным. А курсанты-практиканты участвовали во всех производственных операциях, на транспортном рефрижераторе – в приемке рыбопродукции от добывающих судов и размещении ее по трюмам, и никакой оплаты за свой труд не получали. Таким образом, члены постоянного экипажа за курсантский труд получали и часть основного заработка, и доплату к нему, и премии.
Судовая администрация предусматривала выделение нескольких штатных должностей матросов палубной команды для замещения их курсантами. Обычно эти места замещали либо практиканты, привилегированные в силу каких-то причин – например, старшины групп, либо более нуждающиеся, скажем, семейные. После обсуждения с курсантами мы отказались от такого варианта использования штатных должностей, поскольку ребята, их замещавшие, выпадали из учебного процесса и, занятые целый день на работе, оказывались в худших условиях для выполнения программы практики по сравнению со своими товарищами. Вместо этого мы предложили, чтобы предусмотренные этими штатными должностями обязанности выполнялись практикантами рабочей смены, а заработанные деньги делились на всех курсантов. Так, по нашему и курсантскому мнению, было справедливо, хотя в этом и возникали проблемы с соблюдением законодательства о труде и других правовых актов. В судовой роли – документе, определяющем распределение обязанностей между членами экипажа, – для каждой должности должна быть указана конкретная фамилия. А случись что, скажем, при работе на высоте или другой опасной работе с лицом, с записанным в судовой роли не матросом, а практикантом, – кому отвечать за нарушение правил охраны труда? Нас поддержал помпоуч, и капитан со старпомом, скрепя сердце, согласились.
Кроме того, капитан через помощника по учебной работе предложил, чтобы один из преподавателей занял должность младшего помощника капитана, как это считалось обычным на учебно-производственном судне в его предыдущих рейсах. Это давало дополнительный заработок и, к тому же, плавательный ценз, необходимый для получения следующего, более высокого морского диплома. Своим отказом мы удивили капитана. Занимая должность помощника капитана, преподаватель обязан нести штурманскую вахту, на которой может руководить лишь двумя-тремя практикантами, а остальные курсанты оставались бы без должного внимания. К тому же, работа в штате постоянного судового экипажа ставила нас в прямую зависимость от судовой администрации, на что мы, представляя интересы училища, не могли согласиться.
*
С приходом в район промысла вся учебная работа была свернута, курсанты были распределены между бригадами, обеспечивающими прием рыбопродукции от добывающих судов и укладку ее в трюмах. Один за другим подходили к нам большие рыболовные траулеры, стальные тросы с визжанием наматывались на барабаны грузовых лебедок, крупноячеистая грузовая сетка с тяжелым грузом выползала из-за борта траулера и повисала над разверстым люком одного из трюмов нашего рефрижератора. Ухман – так называли матроса, руководившего погрузкой – махал вытянутой рукой сверху вниз и радостно кричал: «Майна!» Сетка с грузом на деревянном поддоне плавно опускалась на дно трюма, где матросы-грузчики – в основном, практиканты – разбирали тяжелые картонные короба с замороженной рыбой, разносили их по прожорливому трюму и укладывали в стройные штабеля. Работа, прямо скажем, не для слабосильных, но еще тяжелее было перегружать джутовые мешки с плотной и влажной рыбной мукой, от которых исходил тяжелый, неприятный запах. Не зря же за рыбомучными траулерами у рыбаков закрепилось прозвище «крематорий».
Иногда «Зыцарь» подходил к крупнотоннажным плавучим базам. Эти большущие суда, ошвартовавшись к сейнерам, вычерпывали улов прямо из кошельковых неводов, с помощью которых эти маленькие суденышки облавливали огромные косяки рыбы; одновременно с плавбазы на транспортный рефрижератор перегружалась готовая рыбопродукция. На одной из плавбаз, к которой подошел наш «Зыцарь», капитаном-директором был недавний наш студент-«ускоренник». Никто из нас, преподавателей, раньше не бывал на таком плавучем предприятии, и мы попросили капитана показать нам свое судно.
Передача людей в открытом море с одного судна на другое – дело очень ответственное, и на том и другом судне им руководили старшие помощники капитана. На палубу нашего «Зыцаря» была опущена сетка из растительного троса; ее углы зацеплены за гак грузового шкентеля («гак» на морском языке – металлический крюк, а «шкентель» – трос, противоположный конец которого намотан на барабан грузовой лебедки). В сетке, как в мешке, посредине находилась большая автомобильная покрышка. Мы встали на эту покрышку лицом друг к другу, крепко вцепились в тросы грузовой сетки и были нежно перенесены на палубу плавбазы.
Капитан-директор показал нам огромные рыбные цеха, в которых рыба сортировалась, разделывалась и укладывалась в поддоны для последующей заморозки. Машинное отделение впечатляло своими размерами, плавным, казалось бы, независимым от людей перестукиванием клапанов, почти санитарной чистотой стальных настилов и приборных панелей. Рулевая рубка, даже по сравнению с не маленьким «Зыцарем», казалась необъятной и даже внушала опасение: сколько же времени потребуется, чтобы добежать от одного крыла мостика до другого. А каюту капитана даже трудно было назвать каютой: она включала просторную приемную, рабочий кабинет, холл для отдыха и уютную спальню. По морской традиции, капитан пригласил нас к накрытому с столу изделиями собственной судовой кулинарии и, естественно, с запотевшей бутылкой «Столичной», извлеченной из холодильника. Обед заставил нас от души похвалить искусство судовых поваров и пекарей, да и стопка-другая прозрачной, с холодка, «Столичной» была хороша.
На прощанье Карапузов попросил дать с собой парочку тушек скумбрии: он любил их подсолить, поперчить, подложить лавровый лист, завернуть в пергамент и заморозить в холодильнике. Сутки спустя было готово очень вкусное кушанье.
Через несколько месяцев после возращения в Калининград до меня дошел слух о том, что жена этого капитана плавбазы, школьная учительница, с негодованием рассказывала своим коллегам, что вот-де Вейхман и на промысле ее мужа не оставил в покое, высадил на его плавбазу целый десант, пил-ел, да еще с собой прихватил. Такие вот они, преподаватели-ученые, только и делают, что обирают своих учеников.
*
На переходе между районом промысла и очередным портом захода сильно качало. Все три судовых магнитных компаса – главный, путевой и учебный – словно исполняли какой-то замысловатый танец, их картушки ходили вправо и влево, не задерживаясь ни на каком среднем значении. Кто-то из штурманов равнодушно заметил: «При качке они всегда так болтаются, устарела эта техника прошлого века». Я-то знал, что дело совсем не в «устаревшей технике», а в том, что не компенсированы раскачивающие картушку магнитные силы. Простейший метод их компенсации описан во всех учебниках: «Во время качки корабля картушка компаса начнет ходить, и ее нужно успокоить, передвигая соответствующим образом вертикальный креновой магнит. Нужно найти такое положение картушки, при котором раскачивающая ее сила будет компенсирована и картушка успокоится». Всё правильно, одно только неясно: каким таким «соответствующим образом» нужно передвигать магнит? Раньше, на другом судне, я уже пробовал применить этот метод, но у меня ничего не получилось. Значит, тогда что-то я делал не так. Я попытался найти возможное решение задачи и пришел к выводу, что возможны следующие варианты решения задачи: перемещать магнит вверх; перемещать магнит вниз; перевернуть магнит; заменить магнит. Мне стало ясно, что наугад найти нужное положение нужного магнита практически невозможно. Нехитрый чертеж помог мне сформулировать четкое правило решения задачи. Не прошло и получаса, как картушки всех трех компасов были успокоены и лишь чуть-чуть реагировали на качку.
Позже этот прием, наряду с другим предложенным мною методом исключения влияния качки на показания магнитного компаса, был проверен в длительном плавании моим дипломником, капитаном Латушкиным. Нашу статью опубликовал журнал «Рыбное хозяйство».
Другим вопросом, занимавшим меня, была проблема оценки качества неавтоматизированных навигационных измерений и повышения их надежности. Методы оценки точности измерений, используемые в мореходной астрономии, были достаточно хорошо известны, хотя некоторые их элементы и нуждались в уточнении. Однако область их применения была довольно ограничена, я же пришел к выводу о возможности использования этих методов в качестве критерия натренированности наблюдателя в выполнении «ручных» измерений. Эту идею практиканты первоначально встретили с некоторым недоверием, но вскоре оценили эффективность метода и даже переусердствовали, применяя его и тогда, когда в этом не было необходимости. Ассистенты, работавшие со мною в последующие годы, также подхватили мою идею и включили ее в арсенал своих методических приемов.
Одну из наиболее ответственных задач в практике не только судовождения, но и любых измерений, в особенности выполняемых «вручную» небольшими сериями, составляет выявление грубых ошибок, или промахов. Приходится считаться с тем, что не выявленный промах может сильно исказить результат – среднее значение в ряду измерений. С другой стороны, столь же неблагоприятны последствия необоснованного вычеркивания из ряда результатов «подозрительного» наблюдения. Ведь, может быть, именно оно-то и было самым лучшим.
Используемые обычно в математической статистике критерии выявлении промахов связаны с выполнением сравнительно большого объема вычислений и применением специальных таблиц, а вопрос о промахах традиционно рассматривается применительно к достаточно большим рядам измерений. Но в нашем случае ситуация заведомо иная.
Опираясь на определенные положения той же математической статистики, мне удалось предложить собственный достаточно эффективный метод выявления промахов в ограниченном ряду наблюдений. При этом объем вычислений оказывается значительно меньше, чем при использовании любого другого метода.
Курсантам этот метод понравился, и они стали применять его при выполнении астрономических наблюдений. Моя статья с изложением нового метода была опубликована в научно-техническом сборнике, а Борис Иванович Красавцев включил его в очередное издание своего учебника «Мореходная астрономия», правда, без указания фамилии автора.
*
Порт захода!.. Извечное противоречие: на берегу хочется в море, а в море – на берег. Для выгрузки экспортной рыбопродукции наш «Зыцарь» направился в самый угол Гвинейского залива, в устье большой реки Вури, и ошвартовался в камерунском порту Дуала.
Душно тут, в этой части Западной Африки. По справочникам, на склоны вулкана Камерун, отчетливо видимого после ливня, выпадает едва ли не самое большое в мире количество осадков. Но сейчас, в сухой сезон, снежная вершина вулкана почти всегда закрыта облаками и туманом.
Сойдя на берег, одно удовольствие – побродить по центральным улицам города, полюбоваться на витрины ювелирных магазинов, с удивлением разглядывать стройных местных женщин, грациозно несущих на голове тяжелые корзины и тюки, не придерживая их руками. И как им только удается удерживать равновесие!
А вот идет, уже без груза на голове, белокожая молодая женщина, должно быть, француженка. Нет, что-то в ней свое, хорошо знакомое – не в одежде, не в походке, а в чем? Говорю курсанту Тарасову, идущему вместе со мной: «Смотрите, вот эта женщина – наша, русская». – «Да что вы, Владимир Вениаминович, откуда здесь русской женщине взяться?». Квартала через два нас обгоняет какой-то молодой человек: «Ребята, вы наши?» – «Мы-то наши, а ты чей такой?» Оказалось, это второй пилот арендованного президентом республики Камерун вертолета, он приглашает зайти к нему домой, это рядом!
Мы все очень удивились, когда он у себя дома представил нам встреченную недавно женщину: «Это моя жена, знакомьтесь…». Как я узнал в ней русскую?
Экипаж вертолета состоял из четырех человек: командир, второй пилот, бортмеханик и переводчик, но взаимоотношения между ними, единственными русскими в большом городе, были какими-то странными: они общались только по служебным делам, строго соблюдая должностную иерархию. Второй пилот до поездки в Камерун работал в Краснодаре, а здесь, в заграничной командировке, они с женой хотели скопить на кооперативную квартиру, экономя на всем и питаясь только папайей…
На следующий день ко мне в каюту зашел старший помощник капитана Генрих Садовский. Поляк по национальности, он тут же познакомился с польским торгпредом в Камеруне, паном Цегельским (который, впрочем, просил называть его «товарищем»). У пана Цегельского старшая дочка, Терезка, училась здесь в лицее, и по математике у нее что-то не получалось с эллипсами. Не будет ли пан профессор столь любезен проконсультировать паненку Терезу? Конечно, пан профессор будет любезен.
Я заглянул в справочник Бронштейна и Семендяева по высшей математике, который неизменно возил с собой уже почти два десятка лет. С Терезкой, симпатичной девчушкой лет пятнадцати, мы на следующий день без большого труда разобрались в премудростях аналитической геометрии, а еще через день товарищ Цегельский пригласил капитана, Генриха и меня нанести ему визит.
Торгпред, скорее напоминающий деловитого заведующего складом, показал нам образцы продукции, экспортируемой из Польши в Камерун. Это были оцинкованные ведра, тазы, топоры, грабли, какие-то лейки и прочий скобяной товар, пользующийся у местных жителей большим спросом. Он с гордостью сообщил, что, благодаря его инициативе, товарооборот между странами возрос в десятки раз по сравнению со временами его предшественников. Правда, за время его работы в Камеруне его варшавскую квартиру ограбили уже трижды, последний раз даже вывезли всю мебель…
У четы Цегельских, кроме Терезки, было еще два сына, старший из которых собрал просто фантастическую коллекцию африканских бабочек, препарировав их по всем правилам энтомологии. Мне осталось только поверить, что даже малая часть этой коллекции в Польше будет стоить куда дороже похищенной мебели.
Обильный и разнообразный обед подавала приветливо улыбающаяся негритянка, и «Виборова» из холодильника под роскошную закуску хорошо пошла.
Пилоты советского вертолета, как и Цегельские, побывали у нас на судне. Вдохновленные подкопленным тропическим вином, курсанты самозабвенно провопили второму пилоту:
«Лишь одна у летчика мечта –
Высота,
Высота!..»
Командир вертолета пригласил тех же троих – капитана, старпома и меня – к себе на кружку пива. Я представился его жене; она с непонятным мне удивлением воскликнула: «Как! Это вы?!». Тут мне пришла очередь удивляться: «Да, это я, а что?». Оказывается, жена пилота изучала английский язык по известному учебнику моего однофамильца – профессора МГИМО Григория Абрамовича Вейхмана…
Из Дуалы мы вышли в ночь накануне праздника – Дня учителя. Собрались в каюте помпоуча. Пригласили капитана Ильина, которого сменил на мостике старпом Генрих. Жарко было и душно, парадные костюмы у всех, даже у щепетильной в вопросах моды Галины Николаевны, были одинаковы: шорты и накинутые кое-как легкие распашонки. Попытались сидеть за столом, но тут же от этой затеи отказались и уселись на палубе, скрестив ноги по-турецки. Выпили за учителей и учеников по бокалу тропического вина, потом по другому, по третьему… Первым не выдержал Карапузов и с выражением безнадежного отчаяния на лице, как будто бросаясь с обрыва в воду, запел:
«Вот кто-то с горочки спустился,
Наверно, милый мой идет…»
За настежь распахнутыми иллюминаторами стояла непроглядная тьма африканской ночи, лениво плескалась вода Гвинейского залива, а мы, четверо преподавателей и помпоуч, заливисто выводили:
«…Зачем, зачем он повстречался
Со мной на жизненном пути…»
Капитан, не привыкший к хоровому пению уважаемых преподавателей, с изумлением смотрел на нас.
*
Заведующий кафедрой высшей математики, отставной полковник Рогатов предложил мне совместно написать учебное пособие для курсантов судоводительской специальности по математической обработке результатов наблюдений. Насчет издания, по его словам, он договорился, училище оплатит типографские расходы. Мы поделили тематику пособия, и я, не откладывая дело в долгий ящик, тут же принялся за работу. Когда я закончил свою часть, поинтересовался у Рогатова: готова ли его половина? Хотя она и не была готова, Рогатов условился насчет набора написанной мною части текста, и я отнес рукопись в типографию. Несколько месяцев спустя набор был готов, а Рогатов по поводу своей половинки рукописи отвечал все также уклончиво. В конце концов, дело так и закончилось ничем, не считая того, что мой несостоявшийся соавтор то ли потерял, то ли зажилил взятую у меня дорогую мне книгу с автографом моего учителя, профессора Ющенко.
Зато Рогатов преуспел в другом: он добился разрешения провести представительный семинар преподавателей кафедр высшей математики и профилирующих кафедр специальностей «Судовождение на морских путях» и «Промышленное рыболовство».
На него съехались представители почти полутора десятков вузов и научных организаций. Владимир Иванович, мой заведующий кафедрой, член оргкомитета, собиравший с участников семинара деньги не то на оплату гостиницы, не то на обратный проезд, пересчитывал полученные ассигнации, в основном, как всегда, помятые и замусоленные. Среди них совершенно неуместными казались новенькие, будто бы только с печатного станка, сторублевки. Дмитриев рассуждал вслух: «Кто же это расплатился сотенными? Наверное, академик Гнеденко… Нет, откуда у академика такие деньги?! Конечно, это Шишло, старший преподаватель из мурманской мореходки!».
Доцент Солоноуц из научно-методического совета по математике при министерстве высшего образования вел семинар элегантно и остроумно. Два вопроса стояли в центре обсуждения. С одной стороны, высшая математика нередко изучалась как сумма сведений, ориентированных на некоего абстрактного «инженера вообще», прежде всего, потому, что преподаватели математики нередко не имели представления о сфере их применения в последующей конкретной профессиональной деятельности своих учеников. Другая крайность заключалась в том, что некоторые преподаватели профилирующих кафедр не использовали мощные возможности математических методов, опускаясь до уровня наименее подготовленных слушателей,
Но наиболее острым оказался вопрос об использовании вероятностных методов в технических дисциплинах. Разгорелась резкая полемика между Михаилом Николаевичем Андреевым, заведующим кафедрой судовождения из Калининградского института рыбной промышленности, и Еленой Сергеевной Вентцель, профессором Московского института инженеров транспорта, чей учебник «Теория вероятностей» лежал на столе у каждого уважающего себя преподавателя инженерных дисциплин. Его отличало как раз то, ради чего и собрался семинар – неразрывная связь теории и ее практических приложений. Елена Сергеевна покоряла своей глубочайшей интеллигентностью, артистичностью и блестящим остроумием в неуклонном отстаивании своих убеждений. Меня удивило только, почему Михаил Николаевич, пытаясь отстаивать свою точку зрения, обращаясь к профессору Вентцель, упорно называя ее Ириной Сергеевной. Я сначала подумал, что ослышался, но Андреев повторял имя «Ирина» еще и еще раз, а Елена Сергеевна воспринимала это как должное. Я спросил сидевшего рядом Бориса Вульфовича: «Почему он называет ее Ириной?». Ответ Бориса изумил меня: «Ты что, не знаешь, что она свои литературные произведения подписывает “И. Грекова”?». И. Грекова – это же автор опубликованных в «Новом мире» рассказа «Дамский мастер», повести «На испытаниях», которые я прочитал взахлеб, не отрываясь! Значит, вот она кто, эта замечательная женщина!
Как на любом семинаре, симпозиуме, съезде, самое интересное происходило в последний день. По обыкновению, заказанный автобус подъехал к гостинице «Москва», у которой собрались участники семинара, с большим запозданием. Мы поехали осматривать достопримечательности Калининграда – бывшего немецкого Кенигсберга. Преклонили головы у места захоронения Иммануила Канта возле стены разрушенного кафедрального собора, а потом я попросил отвезти нас к могиле Бесселя. Хотя любому калининградскому студенту имя Канта знакомо лучше, чем имя Фридриха Вильгельма Бесселя, однако в инженерных расчетах формулы Бесселя используются несоизмеримо чаще, чем идеи великого Иммануила. Говорят, что точное местонахождение могилы Бесселя утеряно при сносе старого немецкого кладбища, но потом, вспомнив о его заслугах, все-таки поставили скромный памятник на вершине невысокого холма. Первым взбежал туда профессор Мышкис, автор учебника по высшей математике для инженерных вузов. Мы без слов постояли у памятника, каждый думал о своем, предполагаю, об одном и том же: о бренности человеческой жизни и о непреходящей роли научных идей. Длинную дорогу до курортного Светлогорска мы ехали молча.
После короткой прогулки у волн прохладной весенней Балтики мы направились в ресторан «Риф», название которого у преподавателей морских вузов вызвало поток шуток. Привезенный с собою крупный балтийский угорь сразу же был передан на кухню. Однако обед сильно задерживался, и одесский профессор Овчинников начал уже громко выражать свое неудовольствие. Впрочем, голодные страсти улеглись, когда, наконец, наш угорь выплыл из кухни и всех пригласили к столу.
Проделав обратный путь, мы очутились в ресторане гостиницы «Москва». Мы с заведующим кафедрой Владимиром Ивановичем соединились за одним столиком с доцентом Борисом Вульфовичем из Мурманска и, конечно, с Еленой Сергеевной. Естественно, что она была в центре нашего внимания. Кстати, ее литературный псевдоним не подразумевал имени «Ирина», а происходил от математического символа «игрек»; она и произносила его слитно, с ударением на первом слоге: «Игрекова»…
Разговор продолжился в номере Елены Сергеевны и затянулся далеко за полночь. Елена Сергеевна на вопрос: «Как это вы все успеваете?» – ответила: «Очень просто – не успеваю. А своей художественной прозой занимаюсь, в основном, во время двухмесячного вузовского отпуска»… Вспомнили и казавшийся нелогичным конец рассказа «Дамский мастер», а Елена Сергеевна рассказала, как встретили ее повесть «На испытаниях» в военно-инженерной академии имени Жуковского, в которой она проработала более тридцати лет. На специально созванном партийном собрании ее произведение признали «идейно порочным». Появились погромные рецензии, в которых автор обвинялся в «клевете на советских воинов», в «искажении сложившихся национальных отношений». Еще бы. один из главных героев повести носит немецкую фамилию, а другой так вообще еврей. Добро бы об этом писала «Красная звезда» – газета военного ведомства, так и «Литературная газета» туда же: «низкий художественный уровень» повести… Справедливости ради следует сказать, что бурное писательское собрание дало этому произведению самую высокую оценку. А тут подошел срок переизбрания Елены Сергеевны в ее профессорской должности. Партийное руководство академии приложило все силы, чтобы завалить переизбрание. Но когда была вскрыта урна для тайного голосования, результаты оказались ошеломляющими: пятьдесят голосов было «за» и только один – «против». Только тогда Елена Сергеевна подала заявление об увольнении из академии.
Я нашел в этом рассказе какую-то не так уж и отдаленную аналогию с моим увольнением из Дальрыбвтуза, хотя, конечно, мне со своей неорганизованностью и сомнениями было куда как далеко и до таланта, и до упорства в достижении цели Елены Сергеевны Вентцель – И. Грековой.
Ее слова как будто врезались в память: «Главное – не бояться. Никогда и ничего не бояться».
*
На кафедру пришел ассистентом «ускоренник» первого выпуска Борис Иванович Ривочкин, тот самый, который на госэкзамене по мореходной астрономии неожиданно растерялся на простейшем вопросе.
«А вот это наш отличник», – декан Полтавцев подвел меня к совсем молодому курсанту-«ускореннику», который с видом готового к победному старту спринтера переминался с ноги на ногу у классной доски, сверху донизу заполненной формулами и чертежами, как будто бы в точности перерисованными из учебника. Государственный экзамен по мореходной астрономии, на котором я впервые присутствовал в училище, протекал спокойно. Выпускники показывали хорошие знания, еще бы – ведь все они сдавали мореходную астрономию уже по второму разу, первый раз – в средней мореходке, где с ними занимался прекрасный преподаватель Романенко.
Я уже знал, что Ривочкин – самый молодой курсант в группе, но именно его товарищи, в большинстве своем – бывалые капитаны, избрали старшиной группы, – по-видимому, за рвение в учебе.
В своем ответе Борис Иванович ограничился несколькими фразами, как будто бы приглашая: посмотрите на доску, тут и без слов все понятно. Опустив конец указки, как сделавшей свое дело шпаги, Ривочкин замер в ожидании выпада противника – дополнительных вопросов по своему ответу.
Алексей Иванович, декан, готов был сказать: «Вопросов нет», но что-то заставило меня опередить его: «Скажите, пожалуйста, а как вы получили координаты полюса освещения светила?». Вопрос совершенно невинный, и ответ должен был укрепить положительное впечатление, которое произвел на меня по-мушкетерски лихой ответ экзаменующегося. Но Ривочкин ответил что-то совершенно невпопад. Я протянул ему Морской астрономический ежегодник: «Ну вот, допустим, как с помощью ежегодника получить координаты полюса освещения Солнца на сегодняшний полдень по Гринвичу?». Вопрос, что называется, детский, но Борис Иванович побледнел, заикаясь, произносил какие-то несвязные слова, не решаясь взять ежегодник в руки. Полтавцев якобы незаметно стал оттягивать меня за рукав от доски. Не хотелось портить декану его радужное настроение, и я отошел в сторонку.
При подведении итогов Алексей Иванович, едва была председателем комиссии названа фамилия Ривочкина, поспешил высказаться первым: «Отлично, конечно, отлично!».
Я не стал возражать.
Теперь Ривочкин глядел на меня, раскрыв рот, и трудно было определить, то ли он вправду преисполнен почтением, то ли напускает на себя. Его привычка к категоричным, нередко слишком поспешным высказываниям нередко порождала юмористическое к нему отношение коллег, но Борис Иванович не обижался, а сам готов был подшутить над собой. За дело он взялся с большим рвением, копался в моих конспектах, охотно брался составлять задачи к практическим занятиям. Не обходилось без казусов. Когда я поручил ему подготовить очередное задание, он сочинил такую задачу, с которой ни один курсант не справился. Чтобы разобраться, в чем дело, я сам сел за решение этой задачи, исписав целую тетрадь, прежде чем получил требуемый результат. Мне стало ясно, что курсантам, впервые столкнувшимся с этим типом задач, одолеть решение было не под силу, да и ни к чему. Понятно, что Ривочкин и не пытался его предварительно выполнить это громоздкое задание. На мой упрек Борис Иванович ответил: «А что, пусть они покорячатся!..»
До меня доносился слух о том, что Ривочкин время от времени пугал коллег намеками на свое сотрудничество с КГБ; говорили даже, то ли в шутку, то ли всерьез, что в нетрезвом виде он называл себя полковником КГБ. Я от него ничего подобного не слышал, он всячески хотел показать, как доверяет мне, и даже, чуть подвыпив, обращался ко мне со слезами на глазах с мольбой помочь ему получить квартиру он, не то умоляя, не то угрожая: «Владимир Вениаминович, киньте мне кость!». Конечно, решение квартирных вопросов ни в какой степени от меня не зависело.
*
Доцент Стапанов, одновременно со мною приехавший из Владивостока, был человеком компанейским. Он всегда был готов помочь товарищу – соседу по дому. Надо вставить дверной замок – зови Ильича, лучше него никто этого не сделает. Навесить дверцы на купленный гардероб – только он подгонит их безо всякого перекоса. Нередко, когда мы пешком возвращались с работы домой, он соблазнял не проходить мимо попавшейся по пути «забегаловки», зайти и распить с ним бутылку вина. У меня приторно сладкое болгарское вино, кроме отвращения, других эмоций не вызывало. Николай Ильич сокрушался, но недолго, и сам выпивал второй стакан. У него был, по сравнению с остальными преподавателями нашей кафедры, наибольший опыт работы на судах. Какое-то время он был капитаном в Дальневосточном пароходстве, и как производственник получил в высшей мореходке ученое звание доцента. Преподавателем он считался неплохим, хотя никто на его занятиях не бывал, а Рамм, знавший его по совместной работе во Владивостоке и по природе не склонный проявлять свои чувства, с какой-то тщательно скрываемой брезгливостью уклонялся от оценок своего давнего коллеги.
Заведующий кафедрой обязан время от времени посещать занятия своих преподавателей и организовывать взаимопосещения. Подошла очередь побывать и на лекции доцента Степанова; Дмитриев пригласил с собою меня и Букатого. Тема лекции была самой заурядной, никаких открытий на ней не ожидалось, и посещение было назначено, скорее всего, просто «для галочки». Да и первые фразы лектора, обычные для этой темы, не вызвали никаких эмоций: «Если в видимости судна имеется только один ориентир, который можно использовать для взятия пеленга, наблюдатель получит не что иное, как только одну линию положения». Но не прошло и минуты, как мое внимание непроизвольно зацепилось за что-то – что именно, я еще сам не осознавал: «Некоторое время спустя можно взять не что иное, как второй пеленг того же ориентира». А дальше – «не что иное как» посыпалось одно за другим: «На практике используется не что иное, как графическое решение…»; «…по линии курса откладывается не что иное, как пройденное судном расстояние…». Я начал ставить палочки на листике бумаги; где-то на семидесятой я сбился со счета. Дмитриев и Букатый при очередном «не что иное как» вздрагивали и косились то на меня, то друг на друга.
При разборе лекции мы с Букатым, не сговариваясь, старательно молчали: Дмитриев – заведующий кафедрой, вот пусть он и страдает, подбирая выражения, в которых будет дана оценка риторическому мастерству преподавателя. Степанов надувал щеки и хмурил капитанские брови, но возразить ему было нечего.
Степанов – за старшего – и Ривочкин – с ним – были направлены на руководство учебной штурманской практикой, на тот же «Николай Зыцарь».
Мы не сразу узнали, что на практике происходило что-то неладное, пока не получили от Ривочкина странную радиограмму с просьбой поручить ему выполнение обязанностей старшего руководителя. По просьбе ректората командование отряда учебных судов поручило капитану учебно-производственного судна пресечь «бунт на корабле» и своей властью разрешать споры, возникшие, по-видимому, между преподавателями.
Разбирательство после окончания практики выявило некрасивую картину. С первых дней практики каждый из руководителей гнул свою линию, игнорируя своего коллегу, что, безусловно, сказалось на дисциплине курсантов и на качестве выполнения программы. Сложилось впечатление, что Ильич рассматривал свое руководство практикой как своеобразную форму отдыха, а когда дисциплина в курсантском коллективе упала, применил, используя его любимый оборот, «не что иное, как» недопустимые методы. То Степанов пытался силой отобрать у одного курсанта купленную в порту захода на день рождения бутылку водки «Смирнофф», то в другого, рассвирепев, швырнул гантель. В эти и подобные выходки было трудно поверить, но он умудрился настроить против себя весь курсантский коллектив, и от капитана «Зыцаря» поступил отзыв также крайне отрицательный. Что толку было задним числом убеждать Ильича, что как бы ни была остра ситуация, у преподавателя есть одно оружие – слово, и, обращаясь даже к самому беспардонному нарушителю порядка, надо держать руки за спиной.
Особенно настаивал на самом строгом наказании Николая Ильича доцент Рамм, с которым, по-видимому, у них была давняя, еще с Владивостока, взаимная неприязнь.
Ривочкин, конечно, был виноват не меньше Степанова, но он-то был всего-навсего молодой ассистент, а доцент Степанов уже не в первый раз руководил плавательной практикой. Кафедра возложила ответственность именно на него. Совет училища принял решение: по истечению учебного года прекратить трудовой договор с Николаем Ильичом. Обязанность претворить в жизнь решение совета легла на меня, поскольку тогда я исполнял обязанности заведующего кафедрой. Очень тяжело было отказывать в работе своему коллеге, но Семенов облегчил мою задачу, поведя себя в сложившейся ситуации нехорошо, пытаясь спровоцировать меня на такое отступление от процедуры увольнения, при котором вся ответственность за нарушение легла бы на меня.
Нет, он не следовал правилу – в любой ситуации уходить достойно.
*
Курсант-«ускоренник» Лукашевич принес на кафедру выполненную им дипломную работу под названием «Анализ размещения аппаратуры на ходовом мостике современного рыболовного траулера». Я с удовлетворением рассматривал превосходные фотографии пультов управления и переборок рубок с размещенными на них панелями и циферблатами, многочисленными нажимными кнопками и ручками управления. Да, такую работу не стыдно показать специалистам, и какое это имеет значение, сам ли Лукашевич производил съемки или пригласил профессионала-фотографа?
Подписи под фотографиями были стандартными, для каждой кнопки указано ее назначение, всё, как надо. Но на одной подписи я споткнулся: «Электрическим скоком». «Что это значит?» – обратился я к дипломнику. Тот пробормотал что-то невразумительное. Я попытался растолковать причину моего недоумения: во-первых, непонятно, что такое «электрический скок», во-вторых, почему это словосочетание стоит в творительном падеже, и в третьих, где же в этом предложении главные члены? Лукашевич смотрел на меня в недоумении, явно не понимая, что я от него хочу: он уже давно позабыл, что такое «творительный падеж» и какие члены предложения – главные. Я позвал на помощь Виталия Михайловича, находившегося поблизости. Доцент Букатый предположил, что, возможно, имелась в виду аппаратура электрического шока. С ее помощью в трале создается электрическое поле постоянного тока, от которого рыба теряет подвижность, чем предотвращается ее выход из трала. Лукашевич слушал молча, затем взял ручку и быстро исправил в подписи одну букву; получилось – «электрическим шкоком». Дальнейшие наши с Виталием Михайловичем усилия не дали никакого результата. Глядя на нас прозрачными глазами, Лукашевич больше не произнес ни слова и не внес никаких исправлений в свою странную подпись под фотографией.
Дипломная работа Лукашевича была маленьким звеном затеянной нами с Виктором Оскаровичем работы, конечную цель которой нам еще трудно было четко сформулировать. Мы полагали, что комплексное профессиографическое исследование деятельности судоводителя, которое, как нам было известно, никем еще не выполнялось, даст полезные результаты, которые станут основой для разработки практических рекомендаций. Вообще, мне представляется, что подлинная научно-исследовательская работа не может иметь заранее поставленной конкретной цели; в ходе ее выполнения именно исследуется рассматриваемый предмет, явление или связь событий, и только затем определяется, что из этого следует. Методика нашего исследования предусматривала два основных направления работ. Одно из них, по существу, было продолжением работ, проводившихся по теме «Веер», и заключалось в изучении и анализе рабочего места судоводителя и содержания деятельности вахтенного помощника капитана. По сравнению с темой «Веер», организация наблюдений была значительно усовершенствована в сторону упрощения фиксации наблюдаемых операций, что позволило привлечь к выполнению работ курсантов старших курсов, проведя с ними нехитрый инструктаж.
Второе направление предусматривало оценку психофизиологических качеств личности, необходимых для успешного осуществления судоводительской деятельности. Для этих целей мы использовали известный в психологии труда опросный лист Отто Липмана, содержащий перечень из полутора сотен качеств. Каждому качеству предлагалась дать три оценки: степени его необходимости для профессиональной деятельности, частоты применения и возможности развития и усовершенствования: «Необходима ли для занятий вашей профессией оценка коротких промежутков времени (секунд и минут)? Оценка расстояний (метры, мили)? Быстрая смена различных действий разными конечностями? Готовность быстро менять направление внимания, воспринимать новые ощущения?..»
Около четырехсот судоводителей сосредоточенно выставляли баллы напротив вопросов опросного листа. В числе качеств личности, к которым судоводительская профессия предъявляет наиболее высокие требования, оказались чувство ответственности; справедливость в обращении с подчиненными, дисциплинированность, обязательность, аккуратность; способность определять цели и ставить задачи; способность быстро принимать решение при изменении положения; способность к экстренной концентрации внимания; динамический и статический глазомер; локализация звуков и т.д. В группу качеств, к которым предъявляются низкие требования, профессионалы включили выполнение работы по чертежу; память на названия, лица и цитаты; осязание; суставно-мышечную и вкусовую чувствительность…
Продолжая преподавать традиционные судоводительские дисциплины – мореходную астрономию, девиацию магнитного компаса, математическую обработку результатов наблюдений, в своей научной работе я уже поклонялся иным богам, обратившись к психологии труда, эргономике, инженерной психологии… (Эргономика – наука о взаимодействии человека, машины (технического устройства) и рабочей среды в процессе труда. Инженерная психология – наука о составе и структуре психических процессов, лежащих в основе деятельности человека-оператора, трудовая деятельность которого заключается во взаимодействии с органами управления каким-либо процессом на основе его информационной модели – комплекса средств отображения информации. – В.В.).
Книги по этим новым научным дисциплинам стали моими настольными книгами. Для меня стали своими, обыденными, неведомые ранее понятия: система «человек-машина», информационная модель, человек-оператор…
*
Неожиданно я получил предложение выступить с лекцией о проблемах инженерной психологии в деятельности судоводителей. Предложение исходило от инженерного клуба при Клайпедской базе тралового флота, руководителем которого, как мне кто-то сказал, был отец одного из наших курсантов, правда, с другого факультета. Курсант этот учился неважно и имел многочисленные нарушения дисциплины, но, так как я к его обучению никакого отношения не имел, совесть моя в отношении возможных обвинений в коррупции была чиста. Я тщательно готовился к лекции – как-никак, название «инженерный клуб» предполагало заинтересованную и высококвалифицированную аудиторию.
Стояла неустойчивая погода с пронзительным холодным ветром, характерная для начала неуютной прибалтийской зимы. В Клайпеду я выехал накануне и заночевал в приветливом номере центральной местной гостиницы, забронированном и оплаченном гостеприимными хозяевами. Наутро за мной пришла машина, доставившая в службу мореплавания базы флота, в неожиданно холодное помещение, похожее скорее на вместительный сарай, чем на лекционную аудиторию, как она рисовалась в моем воображении. Меня поджидали два-три работника техотдела и службы мореплавания базы. Пришлось подождать, пока появятся другие слушатели. Ими оказались десятка два курсантов местного мореходного училища, судя по нарукавным знакам, со второго курса. Они расселись по периметру комнаты, не снимая шапок-ушанок и подняв воротники. Единственной реакцией слушателей во время моей лекции было посапывание покрасневшими от холода носами, но, однако, никто во время лекции не заговорил и ни одного вопроса мне задано не было.
Промерзший за два часа лекции водитель отвез меня к директору инженерного клуба. Тот рассыпался в столь свойственных прибалтам любезностях, благодаря меня за интересную и исключительно содержательную лекцию («Откуда он мог узнать, что моя лекция была интересной и содержательной?» – подумал я, отогреваясь в тепле его кабинета). Потом он отливающим медью ключом открыл замок стоявшего у стенки большого сундука (да, да, не сейфа, не металлического ящика, а именно купеческого сундука), откинул крышку, вынул толстую пачку скрепленных аптекарской резинкой купюр и вытащил из нее несколько штук. Я рассеянно спросил, где мне расписаться. Он замахал руками: «Что вы, что вы, какая тут расписка!».
Такого большого гонорара за лекцию я никогда не получал ни до, ни после.
*
На хоздоговорную тему я взял двух специалистов, один из которых отличился тем, что мастерски сложил из стеклоблоков перегородку в конце длинного коридора, за которой поставил стол для себя и своего коллеги, а другой ничем не отличился. Через год их сменили один за другим несколько не более успешных «инженеров научно-исследовательского сектора», но на ту мизерную зарплату, которую им можно было платить согласно штатному расписанию, лучших работников найти было невозможно.
На кафедре появились новые преподаватели: направленный после окончания аспирантуры Евгений Михайлович Лушников, недавний выпускник Ваня Гошкодера. Доцент Рамм его невзлюбил и за глаза называл своего ассистента не иначе, как «Кошкодера». На должность инженера я взял также Надежду Щербакову, выпускницу экономического факультета технического института. По моему поручению Иван и Надежда занялись анализом характеристик, составляемых по разным поводам на специалистов флота, в том числе на судоводителей. С этим заданием они справились успешно.
Я же попытался разобраться в тех оценочных процедурах, которые применялись к судоводителям флота рыбной промышленности. Одной из них была так называемая проверка знаний (в обиходе называемая то «техминимумом», то «аттестацией», хотя официально аттестацией называлась другая процедура, о которой речь пойдет дальше). Целью этой проверки считалось определение уровня соответствия профессиональных знаний требованиям, предъявляемых к нему должностью, на которой специалист работает или на которую претендует. Формально существовало несколько видов таких проверок: при приеме на работу, при назначении на более высокую должность или на судно более высокой группы, а также ежегодная и трехгодичная, которая должна была предшествовать аттестации. Кроме того, предусматривалась внеочередная проверка, которой подвергались лица, виновные в аварии или в других грубых нарушениях правил плавания и промысла. Проверка проводилась по перечню укрупненных разделов, который каждый судовладелец составлял по своему усмотрению. Для проведения проверки приказом по базе флота назначалась постоянно действующая проверочная комиссия, в которую обычно включались руководители служб и отделов. Комиссия в назначенном составе никогда не собиралась, а проверяемый брал в службе мореплавания или в отделе кадров «бегунок», с которым обходил соответствующих начальников. Это могло занимать до месяца в обычном режиме и укладывалось в час-полтора в режиме «наибольшего благоприятствования», когда человека либо нужно было срочно направить на судно, либо начальство и без всяких проверок ему доверяло. Никакой методики проверки не существовало; чаще всего проверка сводилась к беседе по обозначенной наименованием раздела тематике, а по ряду разделов она фактически представляла собой инструктаж, когда «проверяющий» разъяснял «проверяемому», например, особенности взаимоотношений с властями в рыболовной зоне прибрежного государства. По результатам проверки штурману или капитану выдавалось свидетельство, без которого портовой надзор не давал разрешения на выход в рейс
Об эффективности такой проверки можно было судить по эпизоду, не столько взволновавшему, сколько насмешившему морскую общественность Калининграда.
Одно из судов, обеспечивавших промысел вблизи берегов Северной Америки, возвращалось в родной порт и должно было пересечь Атлантику, чтобы далее проследовать через пролив Ла-Манш. Однако после океанского перехода штурмана обнаружили, что находятся вовсе не подходах к Ла-Маншу, а миль на триста севернее. На судне в качестве пассажиров находилось какое-то морское начальство, иначе никто бы и не узнал об этом шедевре морской безграмотности и безответственности. Назначенная внеочередная проверка знаний выявила, что капитан давно позабыл, чему его когда-то учили по навигации и мореходной астрономии, хотя в свидетельстве о последней проверке у него стояли твердые «четверки».
Другой вид проверки назывался экзаменом на более высокое судоводительское звание и проводился перед обменом «рабочего» диплома. Комиссия, проводившая экзамен, называлась в этом случае «специальной квалификационной», и, хотя диплом выдавал капитан порта, независимый от судовладельцев, она назначалась именно судовладельцем. Процедура экзамена чаще всего сводилась к более или менее обстоятельной беседе в службе мореплавания.
Аттестация как таковая была введена совсем недавно, и формы ее проведения еще не устоялись. В базе флота создавалась аттестационная комиссия, состоявшая из руководящих работников и так называемых представителей общественных организаций. Целью аттестации считалась комплексная оценка соответствия специалиста занимаемой должности и перспектив его продвижения по служебной лестнице. Служба, к которой по своей профессии относился специалист, готовила ему развернутую характеристику и проект рекомендаций аттестационной комиссии. Для унификации содержания характеристик в некоторых организациях использовались перечни качеств, обычно составляемые в отделах научной организации труда. Сотрудниками этих отделов, как правило, были неудавшимися работниками производства; они имели смутное представление о требованиях к профессионально значимым качествам большинства аттестуемых и еще более смутное – о методиках оценки персонала. Аттестуемый вызывался на заседание комиссии, которая чаще всего принимала рекомендации, касающиеся повышения квалификации – учебы в вузе или техникуме.
Дополнительным видом оценки, обязательным для всего судоводительского состава, было прохождение обучения на радиолокационном тренажере по безопасному расхождению со встречными судами. Без действительного свидетельства об этом виде обучения ни штурмана, ни капитаны не выпускались в плавание.
*
Ректор училища Юрий Поликарпович Клетнов, человек средних лет, в молодости был, как говорится, первым парнем на деревне. Смолисто-черные волнистые волосы, зачесанные назад, густые брови, смуглые щеки в сочетании с волевым подбородком и красноватыми белками глаз выдавали в нем человека, ни на секунду не сомневающегося в своем праве командовать и в правильности своих решений, какими бы сомнительными они подчас ни казались со стороны. Он окружал себя людьми, похожими на него самого, в общении чаще всего простоватыми, но столь же безапелляционно самоуверенными, во всяком случае, никогда не перечащими ему по сколько-нибудь принципиальным вопросам. Он любил хорошую компанию, вкусную закуску и не без оснований считал себя обладателем приятного голоса, хотя его музыкальный вкус нельзя было назвать идеальным.
За столом Юрий Поликарпович никогда не дожидался упрашиваний сотрапезников, а, достигнув определенного градуса, сам громко запевал песню из времен своей курсантской молодости:
«По далеким островам и странам,
С севера на юг и на восток,
Плавал по морям и океанам
Молодой веселый паренек…»
Или:
«…Мы любим водку, любим джаз,
Мы любим блеск веселых глаз,
И скучно будет девушкам
В училище без нас!..»
Я редко общался с ректором: помню безрезультатный разговор относительно несправедливости, допущенной по отношению ко мне при распределении квартир, да короткий отчет после возвращения с учебной штурманской практики. Судя по всему, ректор моей работой был доволен, я получал поощрения в его приказах по училищу, и поэтому было неудивительно, что, когда Владимир Иванович Дмитриев отправился на работу на Кубу, я был назначен исполняющим обязанности заведующего кафедрой судовождения – до проведения конкурса на эту должность.
Работа в этом качестве ни у кого никаких нареканий не вызывала, не считая ворчания Лушникова, которому я вынужден был поручить осваивать новую для него дисциплину, да шпилек, которые изредка отпускал Рамм, по-видимому, недовольный тем, что мои решения не всегда совпадали с его мнением.
Поэтому было неудивительно, что однажды ректор, повстречавшись со мной в коридоре, сказал: «Готовьте документы, будем объявлять конкурс».
Но… прошел месяц, другой, пошел третий, а объявление о конкурсе так и не появилось. Я чувствовал себя в двусмысленном положении: на должность заведующего кафедрой я не напрашивался, ректор сам предложил мне готовить документы; поверить, что он позабыл, я не мог – все-таки речь шла о выпускающей кафедре; никаких грехов за собой не знал.
После долгих сомнений и колебаний я все-таки подошел к Юрию Поликарповичу – опять-таки в коридоре – и, тщательно подбирая слова, спросил: «Я подготовил документы – что же теперь?». Мне показалось, что Клетнов воспринял мой вопрос с облегчением. Не глядя мне в глаза, он хрипловатым голосом произнес: «Обстановка изменилась, мы передумали» – и быстро скрылся за дверью своей приемной.
На заседании ученого совета, который должен был избрать заведующего нашей кафедрой, рекомендованная конкурсной комиссией кандидатура вызвала недоумение. Ректор прояснил ситуацию, опять-таки использовав местоимение «мы»: «Мы считаем необходимым выдвигать новые кадры, чтобы омолодить руководство кафедрой».
Мне было тридцать девять лет. Заведующим кафедрой был назначен мой приятель Виталий Михайлович Букатый, которому исполнилось тридцать пять.
Много лет спустя, когда мы в ресторане отмечали двадцатилетие одного из выпусков «ускоренников», Клетнов, уже бывший ректор, так же не глядя мне в глаза и тем же хрипловатым голосом сказал: «…Тогда не все от меня зависело» К тому времени я уже понимал, что легко отделался. В соседнем институте рыбной промышленности примерно в то же время под надуманными предлогами было уволено несколько доцентов, всех, как один, с ответом «да» в пятом пункте анкеты…
*
Еще во Владивостоке я выполнил большую серию экспериментов с новым прибором для измерения магнитных сил – дефлектором, теория и конструкция которого были разработаны моим научным наставником Валентином Петровичем Кожуховым со своими сотрудниками. Опытный образец прибора походил на изящную игрушку, и работать с ним было одно удовольствие.
Несколько лет спустя прибор был запущен в серию, пройдя модернизацию на заводе-изготовителе. Изящная игрушка превратилась в кое-как сварганенное громоздкое сооружение, части которого были скреплены непроизвольно отдающимися болтиками. Используемое в дефлекторе червячное соединение имело большой люфт, а у иных экземпляров вообще не работало.
Я поручил исследовать «модернизированный» прибор своему дипломнику Валерию Иосифовичу Рыбчаку, учившемуся у меня в группе «ускоренников» еще в Дальрыбвтузе. Там, во Владивостоке, во время одного из «ленинских субботников» его жена уединилась со своим начальником, который был и начальником Рыбчака, в его кабинете. Когда кто-то стал настойчиво стучать в дверь, испуганная женщина вылезла через окно на карниз второго этажа, но, не сделав и шагу, потеряла равновесие, сорвалась и разбилась насмерть. Двойное несчастье – измена жены и ее нелепая гибель – настолько подкосила Валерия, что он в своем двусмысленном положении не смог больше оставаться в городе, где каждый встречный, как ему казалось, на него смотрел с ехидным сочувствием. Рыбчак оставил институт и переехал к матери в Калининград, где продолжил обучение в нашем училище. Он добросовестно провел исследование, порученное ему как тема дипломной работы. Результаты мы изложили в написанной совместно статье. Эту статью Валерий представил вместо реферата, необходимого при поступлении в аспирантуру. К сожалению, в ленинградской аспирантуре он успехов не достиг и, в конце концов, исчез из поля моего зрения.
Вторым человеком, «сосватанным» мною в аспирантуру, был Борис Иванович Ривочкин. Поступление Ривочкина в аспирантуру тоже связано с дефлектором, но уже совсем иной конструкции. С этим прибором, выпускаемым в ГДР, я познакомился еще на «Авиаторе», составил его описание и разработал методику выполнения девиационных работ с его использованием. Но выполнить опытную проверку методики мне все было недосуг, поэтому, когда Ривочкин заявил о своем желании поступить в аспирантуру и попросил совета насчет темы реферата, я передал ему свои материалы, предложив провести их экспериментальную проверку.
Я немало удивился, когда узнал, что Ривочкин просто-напросто переписал имевшиеся у меня материалы, не выполняя никакого эксперимента, и представил их под своим именем…
*
И вот снова наступила пора идти на руководство практикой, на то же самое учебно-производственное судно «Николай Зыцарь». Моим помощником был назначен Клавдий Леонидович Силинский. Биография Клавдия была необычной, как, впрочем, и у многих его сверстников. Он родился и вырос на родине многих российских первопроходцев, в Тотьме, и по укоренившейся в их городе традиции поступил в военно-морское училище. После окончания училища он был послан в глухую Тьмутаракань, где дослужился до должности командира корабля – правда, корабля маленького, развозившего снабжение по пунктам побережья. При очередном сокращении военно-морского флота его, с учетом предельно добросовестного отношения к службе, не отправили в запас, а послали переучиваться на специалиста ракетно-космических войск, после чего направили служить в знойную среднеазиатскую республику. Пастухи, кочевавшие по пустыне вместе со стадами курдючных овец, ни слова не понимали по-русски, и жизнь в отдаленном гарнизоне оживлялась только прибытием очередной высокой инспекции. Солдаты белили бордюрные камни, выложенные вдоль дорожки, ведущей к штабу части, всовывали в наскоро вырытые ямки чахлые кусты, командир части отправлял свой «газик» за три с лишним сотни километров к единственному на всю республику озеру, где на спирт, предназначенный для протирки оптики и контактов, выменивалась знатная тамошняя рыба. Ну и, конечно, ждал своей участи взятый в ближайшей отаре молодой барашек.
Инспекцию возглавлял полковник, а то и генерал, который обходил солдатские казармы, проверяя заправку коек, традиционно откушивал из солдатского котла, приказывал расчехлить и снова зачехлить технику, а затем, чаще всего, взбирался на крышу ангара, чтобы самолично оглядеть бескрайние барханы. Один раз, поднявшись на крышу, генерал, перед тем хорошо пообедавший в офицерской столовой, до того засмотрелся на окрестности, что потерял ориентировку, позабыв, в каком месте он ступил на крышу с лестницы. Побагровевший генерал, потыкавшись то к одному, то к другому краю крыши, завопил истинно генеральским голосом: «Подполковник! Дайте мне целеуказание на лестницу!»
После демобилизации в майорском звании Клавдий Леонидович приехал в наш город, где пообещали дать жилье то ли ему, то ли его жене, которая была врачом редкой специализации. Они и вправду получили квартиру на углу улиц Коммунистической и Павлика Морозова, а Клавдий вспомнил свое морское образование и устроился ассистентом на нашу кафедру. Он отличался отменной обязательностью, по-отечески относился к курсантам, терпеливо втолковывая им нехитрые истины судовождения, на практических занятиях ставил «двойки» направо и налево, но тут же помогал отыскать и исправить ошибки.
*
Практика началась неудачно. «Николай Зыцарь» еще стоял в ремонте, в доке, так что даже в туалет (по-морскому – «гальюн») приходилось ходить по зыбкой сходне на док, как и затем, чтобы умываться и зубы чистить, и даже бриться по утрам. Насколько ремонт может еще затянуться – никто не знал, даже капитан, который появлялся на судне лишь затем, чтобы пойти поругаться с руководством завода. Говорят, что загвоздка была, в основном, по механической части, все приставали с вопросами к старшему механику, но он, вечно озабоченный, все время куда-то торопится и в ответ буркал что-то неразборчивое.
С первой минуты пребывания на судне я, наученный опытом предыдущей практики, чувствовал здесь себя уверенно. Помощник капитана по учебной работе Козлов попытался командовать, но толку от его «командования» было, как от козла молока. Мало того, что по образованию он рефмеханик и в штурманском деле вовсе не разбирается; к тому же, он привык руководить практикой первокурсников, а их боцману спихнешь, тот найдет, чем их занять: круглое катать, плоское бросать. Тут же – на тебе, «товарищи ученые, доценты с кандидатами», как поет под гитару курсант Зябликов, высоченный такой – всего Высоцкого знает наизусть, это его приохотил командир их роты, капитан третьего ранга, у которого дома полная коллекция записей Владимира Семеновича.
Я отодвинул Козлова от вмешательства в наши дела: сам составил график курсантских вахт и приказал курсантам ни в какие конфликты с судовой администрацией не вступать и по всем вопросам обращаться лично ко мне или к Клавдию Леонидовичу. Козлов, с одной стороны, конечно, был недоволен, а с другой – ему меньше забот.
Надоело стоять в ремонте, хотелось поскорее начать нормальную жизнь. Тут еще вовсе нелепое происшествие случилось. Когда паром с пассажирами подходил к причалу заводского поселка, здешний милиционер поспешил раньше всех попасть на берег, первым прыгнул на причал, но не допрыгнул и ушел под воду между бортом парома и причалом. Как ни смотрели, нигде никаких следов его найти не смогли. На следующий день тело милиционера искали водолазы – здоровенные мужики в скафандрах и тяжелых медных шлемах. Я с одним поговорил. Говорит, что искать трудно, вода мутная, на дне ил, ничего не видно. Тело нашли только к вечеру, оно было далеко снесено течением.
Курсантов, кроме находящихся на вахте, каждый день отпускаем в увольнение. Все обходится без происшествий: чувствуется, ребята дисциплинированные, да и взрослые уже – самым младшим по двадцать два, понимают, что можно, что нельзя.
Наконец-то ко дню осеннего равноденствия ремонт закончился, вышли в рейс. Журчит вдоль борта вода, слегка покачивает, ласково греет осеннее солнце, на душе легко и спокойно. Но по озабоченному лицу Клавдия заметно, что его что-то беспокоит. Я осторожно расспросил его. Оказывается, перед отходом он отправил обстоятельное письмо супруге своей – как-то там ей без него доведется прожить эти три месяца? Ведь они прикипели друг к дружке, никогда надолго не расставались – ни когда он после военно-морского училища на Дальнем Востоке служил, ни когда переучивался на офицера-ракетчика, ни когда в знойной Средней Азии пёкся в пустыне в секретном гарнизоне… А вот теперь, считай, на старости лет, она – там, а он – здесь…
Разоткровенничавшийся Клавдий Леонидович рассказал, что он душой прикипел к мореходной астрономии. И равноденствие, и солнцестояние, и апогей-перигей – все это стало для него своим, кровным. Неожиданно он поведал о том, что говорят обо мне курсанты. По их мнению, я был настоящим ученым, потому что рекомендовал им какие-то неожиданные книжки, а сам все писал, считал, чертежи вычерчивал. Даже в Морском астрономическом ежегоднике ошибки нашел, а уж Мореходные таблицы – святая святых штурмана – в пух раскритиковал. «Я, – говорит, – сам куда более совершенные таблицы составил, особых усилий не прилагая; для меня это не работа, а так, шутки гения». Не помню, чтобы я такое говорил, хотя «шутки гения» – действительно, из моего лексикона. А еще курсанты всерьез верят, что я весь ежегодник – двести с лишним страниц одних цифр – наизусть знаю. И на любой вопрос что по астрономии, что по навигации, я, дескать, всегда отвечаю точно и сразу же. «Да, ученый – он ученый и есть».
Я от души посмеялся над байками о моей собственной персоне.
*
Первые дни практики – может быть, не самые трудные, но, конечно, самые ответственные. Наша с Клавдием Леонидовичем задача в эти дни – привить курсантам необходимые навыки самостоятельной работы, приучить их оценивать обстановку, выбирать тот или иной способ действий, заложить, как учит инженерная психология, основы динамических стереотипов. Для этого приходится многими часами подряд быть на мостике, в учебной штурманской рубке, вместе с курсантами, несущими там вахту. На каждую вахту курсантам выдается задание, нужно объяснить, как его выполнять, помочь и проконтролировать. Учебная рубка не вместительна: одновременно там могут работать не более трех курсантов – арифметика явно не в нашу пользу. Три курсанта за вахту – это девять человек в сутки; пятьдесят два делим на девять – получается, с округлением, шесть. То есть вновь курсант попадет на учебную штурманскую вахту только через шесть суток!
Чтобы повысить интенсивность обучения, еще на каждые сутки одна треть общего состава – 17-18 человек выделяется в учебное отделение, с ним часов по шесть в день проводим занятия опять же мы, Леонидыч и я. Так и идет работа днем и ночью, иной раз ложусь спать в шестом часу утра, незадолго до подъема, а иной раз – встаю к четырем, чтобы начать работу с новой заступающей вахтой. Одновременно с Клавдием в каюте практически не бываем; я с мостика – он на мостик, или я на мостик – он в учебный класс. Клавдий мне сказал, что бывалые преподаватели, и не только с нашей кафедры, ему завидовали: «“Ну, Леонидыч, идешь на практику – уж там-то отдохнешь! Для нас каждый выход на практику – как на курорт!” Ничего себе, курорт! Теперь я понял, почему о вас наши коллеги судачили: сам работает, как лошадь, да и другим отдыхать не дает. Не остается времени, чтобы погрустить о супруге моей, только перед сном несколько мгновений с закрытыми глазами образ ее вижу, а потом как будто проваливаюсь в пустоту, и тут уже пришел курсант разбудить меня на завтрак или на ужин, да идти сменять вас на мостике».
*
Первый заход был в маленький порт небольшой африканской республики, где мы должны были передать снабжение на оборудованную там ремонтную базу нашего рыболовного флота. Когда ушли колонизаторы, то после серии военных переворотов власть в стране захватил какой-то проходимец, который назвал своим именем островную часть государства и выпустил огромным тиражом свои парадные портреты, развешанные повсюду – где надо и где не надо. Хозяйство страны совершенно развалилось. Были заброшены огромные плантации какао, которые могли бы снабдить шоколадом полмира. Работает лишь одна кустарная фабричка, продукция которой – сушеные бобы какао – отправлялась на экспорт. Одичали посадки цитрусовых. На обочинах дороги, ведущей к столице государства, справа и слева валялись проржавевшие насквозь остовы когда-то шикарных автомобилей.
На весь городок была единственная лавка, в которой под выгоревшим портретом президента стояла покрытая слоем пыли и паутины бутылка виски. Бутылка, как я понял, была единственным товаром в этой лавке, а стояла она в нем так долго, потому что никто из местных жителей не имел денег, достаточных для ее приобретения. Вообще, по-видимому, деньги не имели здесь никакой цены, а велось натуральное хозяйство: кто-то срывал с бесхозных пальм бананы, кто-то выращивал на своем огородике ананасы, а иной тащил за хвост пойманную в окрестных джунглях обезьянку, чтобы изжарить ее на обед.
Едва наше судно ошвартовалось, как началось паломничество к капитану чиновников всех рангов, до министра включительно. Каждый, выражая капитану свое почтение, произносил витиеватую речь и долго кланялся, когда ему, в зависимости от ранга, давали одну или несколько мороженых рыбин, а министру – так целый картонный короб, который матросы помогли снести по трапу.
Моряки «Зыцаря», люди оборотистые, быстро сообразили, как тут получить какой-нибудь навар в виде кокосовых орехов, бананов или, если особенно повезет, ананасов. Аборигены уже давно были лишены возможности пользоваться мылом, поэтому куски хозяйственного мыла, выдаваемого матросам и мотористам для производственных нужд, послужили ходовой валютой. Хотя первый помощник капитана сурово пресекал обмен – «чейндж», но удачливые торговцы уже устроили импровизированный рынок, на котором товаром были эти самые куски мыла, аккуратно поделенные ниткой на 64 брусочка. Что они хотели получить у своих менее удачливых собратьев за эти брусочки, мне выяснить не удалось.
А Клавдий набрал на заброшенных плантациях едва ли не целый мешок фруктов, которые он считал апельсинами, но которые в действительности оказались грейпфрутами. Леонидыч именовал их «грей-фруктами», и ими мы с месяц закусывали и без того горьковатое сухое вино, которое в тропиках выдавали для утоления жажды.