Владимир Вейхман
Я – сэнсей
Воспоминания.
Преподаватель мореходных наук – кто он: моряк, педагог, ученый? В своих воспоминаниях автор использовал японское слово «сэнсей» – учитель, наставник.
Человек своего времени, он подчас терпел неудачи и ошибался, но всегда был верен призванию – передавать ученикам профессиональное мастерство и любовь к избранной специальности, любовь к морю, вносить посильный вклад в решение научных проблем, связанных с мореплаванием. Жизнь морского учебного заведения показана в воспоминаниях как бы «изнутри», с ее сложностями и конфликтами, столкновениями интересов и характеров.
…У японцев уважаемого человека называют «сан», а учитель у них – «сэнсей». Это гораздо важнее…
Виктор Клепиков
Часть первая
В окне поисковой системы Интернета Mail.Ru я набрал слово «сэнсей» и нажал кнопку «Найти». Мой запрос в мгновение ока обшарил необъятные закрома всемирной сети и отыскал 1777 сайтов, содержащих это слово. Пришлось изрядно потрудиться, просматривая найденные сайты, – сознаюсь честно, одолеть все это множество у меня терпения не хватило, да и надобности в этом не было: примерно в двух третях случаев речь шла о восточных единоборствах, а в оставшейся трети заданное слово фигурировало в непристойных анекдотах. Воистину, «навозну кучу разрывая…».
Но жемчужное зерно все-таки нашлось. Вот оно: «Сэнсей – это обращение к инструкторам, обычным учителям и т. д.». Да, но как-то чересчур уж скромно.
А вот, пожалуйста, развернутое определение: «Сэнсей (буквально “преждерожденный”) – Учитель. Не в смысле профессии (помимо собственно преподавателей сэнсеями называют также врачей, писателей, ученых и даже юристов), а как выражение нижайшего почтения к Человеку, обладающему Знаниями». Тут есть о чем задуматься. «Преждерожденный» – это что, рожденный прежде времени? Конечно, я исключаю значение «недоношенный». И в равной степени исключаю «несвоевременный», «досрочный». Наверное – «рожденный прежде других», то есть самый старший. И самый уважаемый. Не зря же автор скачанного файла слово «Учитель» набрал с большой буквы, как «Человек» и «Знания».
А вот короткое определение, для самых бестолковых: «– sensei ( – сэнсей) – сэнсей он и есть сэнсей (учитель)».
Нет, неправы те, кто думает, что сэнсей бывает только в каратэ или дзюдо. Вот что пишут на своем сайте сотрудники химического факультета о любимом преподавателе: «У большинства студентов Владимир Бабкенович пользуется уважением, за глаза его называют “сэнсей”, что само по себе о многом говорит».
За что же ученики уважают сэнсея? Если кратко: «…Сэнсей мудро тренирует своих питомцев, натаскивая их на борьбу со злом».
А вот следующим высказыванием я был восхищен; настолько точно оно выражает принципиальное отличие таланта учителя, преподавателя, от способностей, определяющих успех в производственной, научной или иной деятельности: «Сэнсей – это не рекордная планка, а трамплин для ученика». И далее эта мысль растолковывается подробнее: «На самом деле пословицу “Умный любит учиться, а дурак – учить” придумали совсем зеленые школяры. Школьнику часто кажется, что химию им преподает тот, кому не хватало ума стать вторым Менделеевым, а литературу – какая-то несостоявшаяся Анна Ахматова. Все это – детская чушь.
Учительство можно сравнить с тренерской работой в спорте. Разве тренер Сергея Бубки мог прыгнуть на 6 метров с шестом? Ведь наверняка это был пожилой мужик с брюшком и одышкой. Зато он знал о прыжках все и имел талант научать других прыгать выше соперников.
…Когда ученик превосходит учителя, это не всегда радует сэнсея, но это и составляет суть обучения».
То же самое – для еще не понявших: «…То, что сэнсей чемпион города или даже страны, не имеет никакого значения. Спортивные успехи и наличие таланта учителя – вещи вообще разные…»
Мудрые люди оставили в Интернете записи о взаимоотношениях учителя и учеников:
«Сэнсей в японской школе всегда был учителем жизни, а в этом случае личный пример – лучший способ обучения.
В то же время сэнсей уважает в своем ученике потенциального учителя. Сэнсей критикует учеников, но с уважением, не унижая чувство собственного достоинства ученика, проявляя доброжелательность и показывая великое терпение».
«Очень важно отношение к учителю его учеников… Сэнсей… – это учитель, вождь и отец, панибратство и пререкания недопустимы. Сэнсей в любой момент должен быть готов показать свое боевое мастерство любому из учеников…»
Любопытно: прочитал я эти сентенции только сейчас, а ведь старался следовать им всю свою преподавательскую жизнь. Она давала мало возможностей для формулирования обобщений, но пленка видеофильма сохранила мои слова, сказанные в день отчета за сорок лет педагогической деятельности:
«Что главное в работе преподавателя? Мне кажется, это уважение к курсанту. Уважение к курсанту, доверие курсанту, но в сочетании с высокой требовательностью. Одно от другого неразрывно, одно без другого невозможно.
В своей работе, как мог, старался привить курсантам и студентам любовь к своей профессии. Любовь к своей специальности, любовь к морю.( Курсанты, в отличие от студентов, бесплатно обеспечивались форменной одеждой, питанием и общежитием; они должны были подчиняться строевой дисциплине и сводились в роты, которыми командовали офицеры военно-морского флота. – В.В.).
С этим я каждый раз входил в аудиторию».
Вот еще цитата из Интернета: «По традиции школы сэнсей должен умереть в бою».
Итак, с самого начала.
*
Прочный лед соединил один берег бухты Находка с другим, а по снегу, покрывавшему лед, была протоптана узенькая, в ширину пары ступней, тропиночка. Курсанты, которые, взявшись вчетвером, несли тяжелые девиационные платформы, на тропинке не умещались и в своих легоньких ботинках топали по снежной целине. От залива мела поземка, насквозь продувающая шинелишки на рыбьем меху, но распаренные парни смахивали катящийся из-под ушанок пот и на мои уговоры остановиться и передохнуть только время от времени менялись местами, чтобы перенести тяжесть с одной руки на другую.
Кабинет девиации магнитных компасов, которым мне поручили заведовать, напоминал склад всякого хлама: ни один прибор не был исправен, кроме разве трофейных немецких, с пластмассовых корпусов которых враждебно взирали тисненые орлы с распростертыми крыльями и свастиками в хищных когтях. Как попали сюда эти приборы, предназначенные для использования не то на самолетах, не то на торпедных катерах, для меня так и осталось неизвестным, но на малых сейнерах или средних рыболовных траулерах, которые тогда составляли основу рыбного флота, их и в помине не было. Круги самодельных девиационных платформ, выпиленные из фанеры, усугубляли жалкое впечатление от этого бесхозного убожества, и нужно было что-то немедленно предпринимать, чтобы стало возможным проводить предусмотренные программой практические занятия.
Иван Иванович, заведующий хозяйственной частью нашего Дальневосточного мореходного училища, досадливо отмахнулся от меня, когда я обратился с просьбой выделить грузовую автомашину, чтобы отвезти приборы на ремонт в навигационную камеру, расположенную на противоположном берегу бухты: «Какая тут машина, не знаю, как продукты для столовой завезти, да белье нужно отвезти в стирку – туда и обратно, да механикам уже давно обещал дизель со списанного РСа доставить. (РС – рыболовный сейнер. – В.В.). Ты уж потерпи, может, на той неделе что-нибудь получится». Ждать «до той недели» мне вовсе не хотелось, тем более что я узнал, что в навигационной камере есть на продажу две новеньких, еще в заводской упаковке, девиационных платформы. Человек десять курсантов охотно вызвались отправиться со мною. В ту сторону взяли с собой компасные котелки в деревянных футлярах, а в обратную – тяжеленные платформы, изготовленные из дерева и бронзы. Позже я нашел адрес завода-изготовителя, оформил заказ, и спустя полгода мой кабинет девиации уже удовлетворял самым придирчивым требованиям. Ребятам нравилось поворотом платформы приводить воображаемое судно на заданный курс, брать пеленги нанесенных на стенки кабинета «створных знаков», отмечающих заданное направление, передвигать по латунной трубе вверх и вниз каретки с магнитами, используя непонятную непосвященным терминологию: «дефлектор», «норд магнитный», «наклонная картушка».
Кроме девиации магнитного компаса, на мою долю выпали еще практические занятия по навигации и лоции. Лекции по этой ведущей для судоводителей дисциплине читал сам начальник училища, Алексей Григорьевич Витченко, тематика практических занятий была им досконально разработана. Он передал мне свою рабочую тетрадь, в которой аккуратным почерком гидрографа были записаны решения навигационных задач в количестве, намного превышающем резервы времени, отведенного учебным планом. Правда, Алексей Григорьевич, используя находящуюся в его руках власть, добавил часов на навигацию, введя так называемый «факультатив», то есть занятия, считающиеся необязательными, посещаемыми по желанию или по выбору; тем не менее, присутствие на них курсантов строго контролировалось.
В новом учебном году мне предстояло руководить курсовым проектированием по навигации. Для обеспечения проектирования требовался запас морских навигационных карт различных наименований из расчета по четыре-пять штук на человека, да еще почти столько же книг – лоций, описаний огней и знаков, радиотехнических средств навигационного оборудования и тому подобное. В наличии же имелись только жалкие крохи.
Алексей Григорьевич направил меня в командировку во Владивосток, в навигационную камеру морского рыбного порта, снабдив для оформления заказа листом бумаги, в левом верхнем углу которого был выставлен фирменный штамп училища, а в самом низу пустого листа – размашистая подпись Витченко. Текст заявки мне предстояло вписать в этот лист по своему усмотрению.
Ноябрьский Владивосток встретил меня штормовым ветром, настолько крепким, что порой я против него не мог продвинуться ни на шаг, даже навалившись всем телом на плотный поток воздуха. В навигационной камере радушно встретили оптового заказчика, и Тамара Михайловна, старший картограф с властными командирскими замашками, не пожалела времени, чтобы помочь мне подобрать нужные карты и книги.
Но подобрать и получить карты и руководства для плавания – это только часть дела, причем, возможно, не самая сложная. Нужно было где-то их хранить, при этом так, чтобы не составило труда среди многих сотен карт отыскать нужную и извлечь ее, а после использования вернуть на строго определенное место. Для этого в училище создавалась своя «навигационная камера». Для хранения карт я предложил изготовить шкафы со стеллажами по формату самой большой карты. Моя идея понравилась, и четыре таких шкафа были заказаны в деревообделочные мастерские.
Когда привезли готовые шкафы – высотой под потолок, я радовался благородному блеску покрытой светлым лаком фанеры, глубоким полкам стеллажей и широко распахивающимся дверцам, приглашая коллег полюбоваться вместе со мною. Однако ликование мое было недолгим. Вскоре выяснилось, что ни в одни входные двери мои великолепные шкафы не проходят. Незадачливый заказчик (то есть я) не догадался учесть этот оказавшийся отнюдь не второстепенным нюанс…
Что делать? Не разбирать же эти ящики с собранными на шип и проклеенными угловыми соединениями? В поисках решения вспомнился рисунок из «Морской практики», переведенной с английского одним из самых любимых преподавателей училища, которое я закончил, капитаном Николаем Михайловичем Николаевым. Там была изображена самодельная канатная дорога, устроенная для выгрузки тяжеловесных грузов на необорудованное побережье. А что, если?.. Я срочно помчался на третий этаж обмерить размеры окна в нашей «навигационной камере». Результаты обнадежили. Хоть и почти впритирочку, но шкафы должны пройти.
Обвязанный канатами шкаф дружно тянули наверх через окно третьего этажа. Внизу группа курсантов так же дружно оттяжками оттаскивала шкаф от стены и окон двух нижних этажей. Получалось не очень хорошо – раздался звон разбитого на втором этаже стекла. Но вот уже шкаф подтащили к подоконнику, ну, дружно, навались, да приподнимай, чтобы не раскурочить шкаф или подоконник, – ура! Шкаф, правда, втащили в комнату «вверх ногами», ну да это ничего, перевернули, пока комната пустая. Следующие шкафы поднимали дном вверх, а последний вообще влетел, как игрушка. Вот и все, теперь можно проводить курсовое проектирование.
*
Назначение начальником судоводительского отделения было для меня совершенно неожиданным: ведь я не проработал в училище и двух лет. Но Алексея Григорьевича, предложившего мне эту должность, моя неуверенность совершенно не смутила: «Принимайте отделение и наведите на нем порядок».
Не прошло и двух недель с момента моего назначения, как поступившая новость крест-накрест зачеркнула намерение уйти в очередной отпуск, сроки которого подошли. На высшую школу и средние специальные учебные заведения свалилась очередная скоропалительная хрущевская реформа, в этот раз получившая название «Соединение обучения с производительным трудом». Нам предписывалось с 1 сентября организовать производственное обучение курсантов нового набора, обеспечив получение ими рабочей профессии, в декабре отправить их на целый год на рабочие должности и только после их возвращения приступить к так называемому «теоретическому обучению», то есть к учебе по избранной специальности.
Вводимая реформа начисто ломала сложившуюся систему подготовки специалистов командного плавсостава, которая и без того предусматривала набор практического опыта за время обучения. Так, для получения первоначального судоводительского диплома курсант за время обучения должен был набрать тридцать месяцев плавательного ценза в составе палубной команды морских судов. Действовала система зачетов в двойном размере практики на учебных парусных судах, а также групповой практики под руководством преподавателей училища, так что реально требуемый плавательный ценз для большинства курсантов составлял от восемнадцати до двадцати четырех месяцев. К тому же, разбивка плавательной практики по разным курсам обучения должна была обеспечивать поэтапное закрепление знаний, приобретенных в стенах училища. Никаких выгод от реформы мы, преподаватели специальных дисциплин, не усматривали, зато опасения она вызывала большие, к тому же, до начала учебного года оставалось менее двух месяцев, и нужно было успеть за это время разработать методическое и организационное обеспечение учебного процесса в новых условиях.
*
У Николая Ивановича Носенко, заместителя начальника училища по учебной части, была своеобразная манера работать. Секретарша, сухопарая старушка, свидетельница еще русско-японской войны 1905 года, которая стучала на пишущей машинке в его маленькой приемной, никому не препятствовала заглядывать в дверь кабинета. А Николай Иванович, увидев просунутую голову, всегда радушным жестом приглашал: «Проходите, присаживайтесь», сколько бы человек и по каким делам ни находилось уже в его кабинете. Дружелюбно поглядывая на собравшихся посетителей, он продолжал произносить обстоятельный монолог, адресуясь к слушателю, пришедшему в кабинет раньше других. Время от времени, вспомнив по ходу разговора какой-нибудь поучительный случай, он обращался и к остальным, отступив от основной темы. И лишь когда часы показывали приближение конца рабочего дня, Николай Иванович, наскоро отпустив всех посетителей, обращался к начальникам отделений: «Ну, теперь давайте работать».
Частенько мы, начальники трех отделений – судоводительского, судомеханического и радиотехнического, засиживались с Николаем Ивановичем до позднего вечера. Особенно большие сложности были с судоводителями, потому что их плановый набор в приближающемся учебном году составлял 210 человек, а единственное учебное парусное судно училища – баркентина «Секстан» – могло одновременно принять на борт не более 36 практикантов. Чтобы максимально использовать возможности парусника, было решено разбить курсантов нового набора на шесть учебных групп – по 35 человек в каждой – и поочередно направлять эти группы на парусник на две недели. Мы, конечно, понимали, что за две недели курсанты успеют только поверхностно ознакомиться с устройством судна и его парусным вооружением и сделать один коротенький выход в море (неподготовленных людей в море на учебном судне выпускать нельзя!), но другого выхода у нас не было…
Такого количества преподавателей, которые могли бы одновременно вести подготовку более чем двух сотен курсантов по рабочей профессии матроса, в училище тоже не было. Поэтому было решено ввести на каждую группу должность мастера производственного обучения; на большую часть этих должностей пригласили находящихся в резерве капитанов судов базового предприятия – Управления активного морского рыболовства.
Далее, нужно было предусмотреть места производственного обучения курсантов. С судомеханиками и радиотехниками было проще: первые могли проходить подготовку у дизелей в цехах судоремонтных предприятий, а вторые – даже прямо в лабораториях училища по специальности радиомонтажника. Для будущих судоводителей потребовалось предусмотреть смену мест подготовки: судовые устройства – на ремонтируемых судах, грузовое дело – в рыбном порту, тралы и сети – на фабрике орудий лова, сигнализацию – непосредственно в училище, и так далее. Составленный мною график смены мест и видов подготовки, которым я не без основания гордился, раскрашенный цветными карандашами, напоминал картину художника-абстракциониста, смысл которой понимали только немногие посвященные…
Когда мы с Николаем Ивановичем поздним вечером закончили разработку основного комплекта документации, позволяющего начинать учебный год по новой системе, Носенко позвонил начальнику училища. Алексей Григорьевич пригласил нас зайти к нему домой.
Витченко жил по соседству с училищем, и мы нажали кнопку звонка у его дверей уже через несколько минут. Николай Иванович и я доложили свои соображения и выводы. За окнами уже сгустилась темнота звездной августовской ночи. Алексей Григорьевич достал из холодильника бутылку шампанского, его супруга принесла бокалы. Ледяной напиток не показался мне вкусным, но шипучие пузырьки словно расшевелили во мне не появлявшееся до этого момента чувство гордости: в своем новом качестве я справился с ответственным заданием.
*
Распределение на рабочие должности курсантов, прошедших производственное обучение, оказалось делом чрезвычайно сложным. Промышленность не только не была готова к тому, чтобы «переварить» такое множество семнадцатилетних молодых людей, но и никакой заинтересованности в этом не проявляла. Устройство курсантов на рабочие места растянулось на несколько месяцев. Подавляющее большинство практикантов было направлено либо на суда, выведенные из эксплуатации – находящиеся в ремонте или на отстое, либо на такие суда, на которые кадровые моряки идти не хотели. Понятно, что на таких судах ни о каком закреплении полученной наскоро квалификации говорить не приходилось. Некоторые молодые люди, быстро оценив ситуацию, отметились в той «конторе», в которую они были направлены, и разбежались по домам. На наше возмущение отделы кадров реагировали однозначно: «Это ваши курсанты, вот вы за ними и следите». Те же, кто остался на выделенных местах, столкнулись, прежде всего, с негативными явлениями, в особенности свойственными «береговым морякам»: пьянством, развратом, разгильдяйством… Неудивительно, что по истечении года «производственной работы» в училище возвратились не все курсанты. Кого-то напугала перспектива жизни в такой среде, кого-то, удачно устроившегося на промысловое судно, устраивали сегодняшние матросские заработки, и возвращаться за парту для получения диплома техника ему уже не хотелось.
Может быть, это и хорошо, что юноши избавились от шелухи иллюзорных романтических представлений о своей будущей работе, но все-таки жаль, что кто-то в столкновении с неприглядной подчас действительностью утратил ориентир, который обеспечивает выработку прочной, на всю жизнь, любви к своей профессии и гордости ею.
*
С нового учебного года мне пришлось в качестве уже старшего преподавателя (в техникуме – это преподаватель с правом чтения лекций) взять на себя одну из основных профилирующих дисциплин – мореходную астрономию, куда более солидный курс, чем изящная девиация магнитного компаса. Я уже тогда неплохо владел практическими методами астрономических определений места судна, но, как оказалось, преподавание – это совсем другое дело. Неразрешимые противоречия (которых я раньше не замечал) встретились уже буквально на первых строках учебника, когда я подошел к одному из основополагающих начал сферической астрономии – определению понятия «небесная сферическая координата». Автор одного учебника утверждал, что сферическая координата (высота, азимут, склонение, часовой угол и так далее) – это центральный или двугранный угол, стягиваемый определенной дугой на небесной сфере. Другой, не менее авторитетный автор, определяет соответствующие координаты как дуги больших кругов на сфере, измеряемые названными углами. Второе определение выглядело гораздо более приемлемым – по аналогии с декартовой системой координат, но на лекциях непременно возникал вопрос: почему дуга экватора – именно дуга – называется «часовым углом»?
Один раз я совсем запутался, излагая теорию секстана студенту-заочнику, кстати, одному из лучших капитанов своего Управления. На чертеже, который я пытался выполнить, линии, которые должны были пересекаться, оказывались параллельными, и я никак не мог понять, в чем я ошибался. Проклиная в душе собственную тупость, я еще и еще раз начинал злополучный чертеж, пока, наконец, мой заочник не расставил линии на предопределенные для них места. Студент, конечно, получил заслуженную «пятерку», а самому себе я поставил жирную «двойку» – мысленно, конечно…
Хотя подобные казусы не определяли картину преподавательской деятельности, я не мог не ощущать, что одна лекция полностью достигала цели, я чувствовал в ее ходе прочный контакт с аудиторией, вдумчиво следившей за моим рассказом, а на иной лекции спотыкался и путался, злился на себя и оттого спотыкался еще чаще. Мне как будто бы начисто изменяло чувство юмора, заранее заготовленные забавные шуточки, которые обычно расшевеливали аудиторию, оказывались тяжеловесными и совершенно не смешными. Мне кажется, что дело в значительной степени в психологической готовности преподавателя к лекции. Он должен входить в аудиторию не столько отрешась от всего, лежащего за ее пределами, сколько в хорошем настроении, в радостном осознании того, что вот сейчас он будет не «излагать материал», а вместе со слушателями делать замечательные открытия, донельзя необходимые если не всему человечеству, то, по крайней мере, той его части, в области профессиональных интересов которой лежат эти открытия.
Но ведь и аудитория должна быть предрасположена к восприятию лекции. Здесь дело несколько проще, как вообще проще управлять другими людьми, чем самим собой. Преподавателю нужно вырабатывать свой стиль общения с аудиторией, не отказываясь, впрочем, от дозированного использования достижений своих коллег. Существуют стандартные приемы «приведения аудитории в рабочее состояние». Впрочем, такие приемы стандартны лишь в рамках индивидуальных особенностей личности преподавателя: что безотказно срабатывает у одного, то выглядит жалкими потугами у другого. Установление контакта с аудиторией – это определенный ритуал, от которого ни в коем случае не следует отказываться под предлогом экономии времени на изложение нового материала. Такая мнимая «экономия» оборачивается потерями не только «количественными», но прежде всего качественными. Я помню одного из своих любимых преподавателей, который неизменно начинал лекцию высоким фальцетом, лишь постепенно опускаясь на низкие тона. Другой преподаватель даже во взбудораженной аудитории, никогда не пытаясь перекричать шум, начинал говорить подчеркнуто спокойным, тихим голосом, что быстро приводило слушателей в состояние сосредоточенности. Третий преподаватель в ходе лекции, записывая на классной доске громоздкую формулу, ронял мел; говорят, у него на полях конспекта лекции так и было помечено: «На 35-й минуте уронить мел».
В арсенале средств педагогического мастерства есть и определенные запреты: «Не заигрывать с аудиторией»; «Не злиться на аудиторию» (это не исключает резкого, даже жесткого обращения к отдельно взятому нарушителю дисциплины); «Ни в коем случае не унижать ни аудиторию в целом, ни отдельно взятого слушателя». В трудные минуты помогает проверенное средство: «Вспомни, каким ты сам был курсантом».
*
Дальрыбвтуз – это Дальневосточный технической институт рыбной промышленности и хозяйства, что во Владивостоке. Приступив к работе в этом институте в должности старшего преподавателя кафедры судовождения, я столкнулся с вопросом, на который сам себе должен был ответить: чем преподавание специальных дисциплин в высшем учебном заведении отличается от преподавания тех же дисциплин в среднем специальном учебном заведении? Ссылка на разницу в общенаучной подготовке не убеждала: дисциплины, которые я вел – навигация, мореходная астрономия, девиация магнитного компаса – опирались на знание математики и теоретической механики в объеме, изучаемом и в техникуме, и в вузе. Программы этих дисциплин практически совпадали как для одной, так и для другой формы подготовки. Мои коллеги, преподаватели вуза, снисходительно относились к системе обучения в средней мореходке – чему, дескать, там могут научить, упрощают всё до полного примитива, – но я-то знал, что это не так, особенно при подготовке на базе общего среднего образования. А упрощенчества хватало и в вузе, – но это предмет особого разговора.
Другим существенным обстоятельством, заставляющим еще и еще раз ставить перед собой все тот же вопрос, было то, что подготовка как техников, так и инженеров-судоводителей осуществлялась для работы на одних тех же должностях с перспективой служебного роста от четвертого или третьего помощника капитана до капитана (на крупных добывающих и обрабатывающих судах флота рыбной промышленности – капитана-директора). Перемещение на более высокую должность связывалось не столько с наличием высшего образования, сколько с соответствием этой должности так называемого «рабочего диплома» кандидата на эту должность. «Рабочий диплом» – это нечто вроде водительских прав на автотранспорте; они одни и те же и для доктора каких-нибудь автомобильных наук, и для шоферюги, кое-как закончившего краткосрочные курсы. Во времена, о которых идет речь, предусматривалось существование следующих судоводительских званий и соответствующих им «рабочих дипломов» (от низшего к высшему): штурман малого плавания; капитан малого плавания; штурман дальнего плавания; капитан дальнего плавания. Кроме того, отдельные звания существовали и для комсостава судов малого тоннажа. Получение каждого последующего диплома, дающего право занимать более высокую должность, связывалось с приобретением установленного плавательного ценза при работе на определенных должностях. Такая система, в общем-то, нивелировала роль среднего и высшего образования, выдвигая на первое место роль приобретенного опыта практической работы, что, конечно, немаловажно для обеспечения безопасности мореплавания.
Постепенно я пришел к убеждению, что специфика высшего профессионального образования в идеале заключается в том, что новые знания, как зерна, ложатся на лучше удобренное поле, что обучаемые, осваивая специальные дисциплины на базе дисциплин общенаучных и общетехнических, приобретают более широкий профессиональный кругозор, который позволяет не только успешно решать возникающие в практической деятельности задачи, но и самостоятельно ставить задачи. Высшее профессиональное образование призвано обеспечивать более высокую адаптивность, умение перестраиваться применительно к изменяющимся условиям.
*
Я был самым молодым и мобильным преподавателем не только на кафедре, но и на всем мореходном факультете, и поэтому на меня как-то сами собой свалились многочисленные общественные нагрузки, даже не сопряженные с каким-то формальным статусом. Энтузиазма у ребят – студентов нашего факультета – было хоть отбавляй, требовалось только внести организационное начало в их, в буквальном смысле слова, самодеятельность.
Близилось первенство города по шлюпочным гонкам, а нашему институту, кроме как мальчишек-мореходов, выставлять на соревнования было некого. Пришлось мне вспомнить свои умения, приобретенные в недавние курсантские годы, и я оказался в роли тренера команды. В Спортивной гавани на Амурском заливе я после занятий два или три раза выходил с группой добровольцев на шестивесельном яле, подавал непривычные для уха новичков команды: «Вёсла!», «Вёсла на воду!», «Навались!». И ребятки наваливались, и шлюпка, казалось, лебедем неслась по глади залива.
На соревнованиях наша команда уверенно заняла последнее место. Куда нам было тягаться с мастерами спорта из высшей мореходки, натренированными гребцами мореходной школы или мускулистыми сверхсрочниками команды Краснознаменного Тихоокеанского флота. Мы утешали себя девизом олимпийцев: «Главное – не побеждать, главное – участвовать…»
Столь же непроизвольно я оказался в роли куратора факультетской художественной самодеятельности: прослушивал исполнителей, руководил составлением программы. Кто-то из студентов, отслуживших армию, читал стихи Андрея Вознесенского; наличествовала неизменная матросская пляска, Валерий Иванов, обладатель красивого баритона, пел под аплодисменты публики:
«Лечу я на небо седьмое,
Где ты меня ждешь на седьмом этаже…»
Но вершиной всего был хор. На мореходном факультете девушек не было, и хор самозабвенно оравших юношей звучал мужественно и мощно.
После концерта, завершающего смотр художественной самодеятельности, члены жюри и руководители факультетов собрались в кабинете ректора, Вендимиана Николаевича Войниканис-Мирского. Профессор Мирский был глубоко интеллигентным человеком и считался ценителем музыки и поэзии. Он знал наизусть все сонеты Шекспира, но в особенности любил читать Апухтина:
«Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страх,
И можете держать себя свободно…»
Когда речь зашла о присуждении первого места, мнение жюри было единодушно: конечно, хору мореходного факультета. Мне даже стало жаль Люду Сухину, ответственную за самодеятельность технологического факультета, на глазах которой навертывались слезки, а губы сложились бантиком. Последнее слово было за Вендимианом Николаевичем. В установившейся тишине он произнес раздумчиво: «Насколько я понимаю, обычно в хоре одни поют первым голосом, другие – вторым голосом. Но они же все поют диким голосом!»
Так рухнули наши надежды на призовое место.
*
Я, как и все мои коллеги – преподаватели профессиональных дисциплин, никогда не изучал педагогику. К тайнам педагогической науки все мы приходили, так сказать, опытным путем, в основном – методом проб и ошибок. Одним из приемов этого метода было подражание – осознанное ли, интуитивное ли – нашим собственным преподавателям. Я, преподаватель мореходной астрономии, безусловно, равнялся на своего преподавателя, Василия Фомича Дьяконова. Я долгие годы даже хранил конспект его лекций, и на первых порах частенько заглядывал в него. Привычка ставить дату в начале каждой записи помогла мне спланировать материал, отводя на каждую тему столько времени, сколько на нее затрачивал Василий Фомич. Получалось, в общем-то, вполне удовлетворительно.
Что же касается манеры чтения лекций, то тут приходилось труднее: я, худенький молодой «легковес», мало походил на солидного и бровастого доцента Дьяконова, тогда – декана соседнего гидрографического факультета. Основная черта, которая отличала Василия Фомича как лектора – его сосредоточенность на излагаемом материале. Я не помню, чтобы он во время лекции хоть сколько-нибудь отвлекался от темы или пытался романтизировать изложение. В отличие от него, преподаватель физики доцент Маньков даже такое сугубо далекое от всякой лирики явление, как реверберация, иллюстрировал стихами Надсона:
«…Пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает…».
Мореходная астрономия – наука в высшей степени математизированная, и Василий Фомич безотрывно исписывал формулами классную доску сверху донизу, сопровождая записи лишь лаконичными пояснениями. Его изложение само по себе воспринималось как творческий процесс, захватывало движение мысли, подводившее слушателей к намеченной лектором цели. Помню один-два случая, когда Василий Фомич ошибался в выводах и сам с удивлением глядел на получившийся неожиданный результат. Он отходил от доски, с видимым огорчением разглядывал собственные выкладки и, найдя ошибку, предлагал зачеркнуть написанное ранее и последовательно повторял вывод с начала. Никто не попрекнул преподавателя за ошибку: ведь мы проделывали выкладки вместе с ним и, следовательно, были так же виноваты в невнимательности.
Мореходная астрономия как учебная дисциплина, равно как и девиация магнитного компаса, построена на цепочке логических последовательностей, в которой каждое последующее утверждение вытекает из предыдущих. Например, тема «Характер изменения высоты и азимута светила в видимом суточном движении» базируется на рассмотренных ранее темах «Основные формулы сферической тригонометрии», «Небесная сфера и сферические координаты светил», «Параллактический треугольник светила» и «Видимое суточное движение светил». Не усвоив эти темы, а также не владея дифференциальным исчислением, невозможно дать обоснование количественным характеристикам, получению и анализу которых и посвящена рассматриваемая тема. Пожалуй, именно при изложении данной темы я столкнулся с явлением, заключающемся в том, что аудитория всякий раз делилась на две части. Одни слушатели не испытывали никаких ощутимых затруднений и без особых сложностей получали необходимый результат. Маленькую подсказку на экзамене они подхватывали на лету, и беседовать с такими студентами было совершенным удовольствием. Для других выполнение соответствующих доказательств было совершенно непреодолимым, и эта тема представляла для них даже физические мучения. На экзамене студенты, вытащившие билет с этим вопросом, краснели, бледнели, их дыхание учащалось, способность реагировать на внешние раздражители совершенно исчезала: даже простейший вопрос, вроде «Как ваша фамилия?», приводил в замешательство, а наводящая подсказка губила окончательно.
Прежде чем я прочитал в книжках по педагогической психологии, я интуитивно догадался, что дело вовсе не в прилежании конкретного студента, а в общих законах восприятия, в соответствии с которыми человеческое сознание использует два механизма мышления. Один из них – логическое мышление – обеспечивает работу с цепочками символов, с алгебраическими формулами и понятиями, словесными абстракциями; средством решения задач являются логические рассуждения. Логическое мышление обеспечивает научное, количественное решение поставленных задач и анализ полученных результатов. Другой механизм – образное мышление, предполагающее зрительное представление ситуации и оперирование образами составляющих ее частей без выполнения реальных практических действий с ними. Образное мышление дает нерасчлененную оценку отдельного участка действительности, его целостную картину. Оно связано с развитием таких качеств, как интуиция, профессиональное «чутье».
Психологи доказали, что физиологически логическое мышление связано с левым полушарием человеческого мозга, а образное мышление – с правым полушарием, и что все люди делятся на три группы: с преобладающим «левополушарным» мышлением, с преобладающим «правополушарным» и со смешанным мышлением. Это разделение генетически предопределено, и, не отрицая возможности развития мышления иного типа, чем присущего индивидууму от рождения, преподаватель должен искать способы изложения учебного материала, рассчитанные на оптимальное восприятие учащимися как с одним, так и с другим типом мышления.
*
Видные авторитеты неоднократно ссылались на роль образного мышления в решении сложных инженерных и научных задач. В качестве примера можно привести отрывки из воспоминаний академика Алексея Николаевича Крылова о замечательном корабельном инженере Петре Анкидиновиче Титове:
«Верность его глаза была поразительная. Назначая, например, размеры отдельных частей якорного или буксирного устройства, или шлюпбалок, или подкреплений под орудия, он никогда не заглядывал ни в какие справочники, стоявшие на полке в его кабинете, и, само собой, не делал, да и не умел делать никаких расчетов». Предпринимаемая проверка расчетами назначенных Титовым размеров, каждый раз убеждала, «что это – напрасный труд, – расчет лишь подтверждал то, что Титов назначил на глаз».
А вот слова Альберта Эйнштейна, который, безусловно, считается обладателем в наивысшей степени совершенного логического мышления:
«Подлинной ценностью является, в сущности, только интуиция. Для меня не подлежит сомнению, что наше мышление протекает, в основном, минуя символы (слова) и к тому же бессознательно».
Пусть не покажется нескромным рядом со ссылками на крупнейшие авторитеты упоминание о казусе, который когда-то произошел со мною самим.
Один из разделов моей кандидатской диссертации был посвящен вопросам вычисления девиации магнитного компаса по ее наблюдениям на отдельных курсах. После моего предварительного сообщения на заседании кафедры Владимир Васильевич Григорьев, понимающий толк в рассматриваемой тематике, задал вопрос: «А можно ли при определении девиации на заданных равноотстоящих курсах вычислить девиацию для того курса, наблюдения на котором по каким-либо причинам были пропущены?» Мне не пришлось надолго задумываться. «Да, – ответил я, – можно, но это связано с довольно громоздкими вычислениями». На этом бы всё и закончилось, но мысль о поставленной задаче не оставляла меня. Уже поздно вечером, когда я лег было спать, я вдруг отчетливо увидел искомый результат – решение оказалось чрезвычайно простым! То есть я осознал именно результат, а само решение еще предстояло выполнить. Доказательство – сложные математические выкладки – я выполнил уже с утра, на свежую голову. Результат оказался именно таким, каким я его интуитивно осознал. К обеду я уже пришел к Григорьеву показать ему на примерах полученный метод, который затем составил содержание моей первой опубликованной научной работы.
*
Мне довелось работать под началом шести руководителей вузов – шести ректоров, каждый из которых оставил в моей памяти особенные, только ему присущие черты.
Первым был уже упомянутый мною Вендимиан Николаевич Войниканис-Мирский. Говаривали, что его уговорили занять должность ректора, пообещав обеспечить присвоение ученого звания профессора. Вендимиан Николаевич, несомненно, выдающийся специалист в области промышленного рыболовства, тяготился ректорскими обязанностями, и нередко в рабочее время его можно было найти не в его кабинете, а в уединенной лаборатории за игрой в шахматы со своим коллегой по науке, доцентом Владимиром Севастьяновичем Калиновским. Войниканис-Мирский руководил Дальрыбтузом недолго и скоро вернулся в Астрахань, передав ректорскую должность своему проректору по учебной работе Виктору Петровичу Олейнику.
Виктор Петрович был всегда одет, что называется, с иголочки, и его невысокая, ладная фигура была как влита в модный костюм. Ранняя седина аккуратной прически не просто украшала его голову, но придавала ей некую значительность, и даже вздернутый кончик носа не портил впечатления. В 28 лет, после окончания аспирантуры и защиты кандидатской диссертации, он стал начальником кафедры судовождения Владивостокской высшей мореходки. Спустя лет семь был назначен проректором Дальрыбвтуза, где в это время открывались судоводительская и судомеханическая специальности, с целью обеспечить их становление, а через три года он уже стал ректором и оставался им более двадцати лет.
Олейнику я обязан и своей работой в Дальрыбвтузе, и довольно быстрым получением квартиры от института. Он создал мне благоприятный режим для работы над диссертацией: не перегружал учебной нагрузкой, давал командировки в Ленинград, где я учился в заочной аспирантуре, предоставлял возможность подработать летом – не только за счет отпуска, но и прихватывая учебное время. Ректор назначил меня секретарем ученого совета института, что давало небольшой приработок, обеспечил избрание (в сущности – назначение) заведующим кафедрой судовождения сразу же после защиты кандидатской диссертации, не дожидаясь утверждения ее результатов в Высшей аттестационной комиссии. Я не встречал от него отказа ни в приобретении оборудования для кафедры, ни в выделении штатных преподавательских должностей, в то время как другие кафедры содержались на голодном пайке.
Не скажу, что я был благодарным молодым человеком. Я далеко не всегда отступал в возникших по вине опекаемых им лиц конфликтных ситуациях. Не на высоте я оказался и в ситуации, когда благодаря его настояниям мне была предоставлена промышленностью возможность начать хоздоговорную работу, а я, не потрудившись разобраться в необходимых формальностях, это дело завалил. При случае я мог щегольнуть неуместным остроумием, то есть, в сущности, нахамить. Жаль, что благоразумие приходит к нам подчас слишком поздно.
Олейник мог принимать нестандартные решения, не очень, по-видимому, считаясь с буквой тех или иных нормативных актов. Так, в конце 60-х годов в институте было организовано обучение по ускоренной вечерне-заочной системе для руководителей, имеющих среднее специальное образование, – в основном, капитанов рыбопромыслового флота. До позднего вечера в институтских аудиториях шли занятия с немолодыми слушателями, приходившими на занятия после трудного рабочего дня. Большинство «ускоренников» проявляло усердие в занятиях. Некоторые из них, вопреки всем правилам, прошли курс обучения, рассчитанный на три с половиной года, едва ли не за одну зиму…
Учеба до предела усложняла и без того напряженную жизнь «ускоренников». В том году опустели водохранилища, из которых снабжался Владивосток, и вода подавалась к водоразборным колонкам в подвалах жилых домов только на несколько часов в сутки. И после занятий, уже около двенадцати часов ночи, «студенты» отправлялись по домам – таскать из подвалов ведра с водой на свой этаж. Впрочем, и я тоже, вернувшись после занятий около полуночи, отправлялся с ведрами в подвал своего дома.
Эта полузаконная ускоренная подготовка подорвала стереотип мышления, утверждавший, что капитанам рыбопромыслового флота высшее образование необязательно. Теперь любой капитан мог сказать своему помощнику – выпускнику средней мореходки: иди, учись, я вот выучился, несмотря на все сложности, теперь твоя очередь.
Мне кажется, что Виктору Петровичу была свойственна некоторая внутренняя раздвоенность. С одной стороны, он воспринимался как удачливый руководитель, человек высококультурный, даже некоторым образом светский. С другой стороны, в нем глубоко сидели черты курсанта первого послевоенного набора в мореходку, черты бесшабашной моряцкой вольницы, которые плохо сочетались с внешними атрибутами интеллигентности.
Однажды я приехал к нему в санаторий вместе с энергичной дамой – начальником научно-исследовательского сектора. Ей, как и мне, требовалось срочно подписать какие-то бумаги. Конечно, в номер к ректору она не пошла, а ждала меня в садике на скамеечке. Виктор Петрович встретил меня в необычном виде – в плавках, с бутылкой какого-то болгарского вина. В курортном виде ректора не было ничего необычного или компрометирующего его, но, признаться, меня шокировал его молодецкий рассказ соседу по комнате, как он закадрил какую-то отдыхающую – подумать только! – кандидата наук. Передо мною был лихой курсант из послевоенной «бурсы»...
Постепенно между мною и ректором начала возникать некая отчужденность. Что было тому причиной – трудно сказать. То ли то, что он покрывал своего родственника – сотрудника нашей кафедры, прогульщика и бездельника, игравшего роль его личного адъютанта – исполнителя щекотливых поручений. То ли то, что его тайной слабостью стала склонность к спиртному. На этой почве он сходился с одиозными личностями, для которых постоянное пьянство была образом жизни, – например, с преподавателем – физиком, допившимся до того, что он во время лекции упал с кафедры и самостоятельно не мог подняться. Он мог без всякого предупреждения не явиться на свою лекцию, и хорошо, если в это время на месте оказывался безотказный Михаил Михайлович, который шел в аудиторию и, посмотрев по конспектам студентов, на чем Олейник остановился, продолжал тему. Мне не могло понравиться, что на вступительных экзаменах он вскрыл пакеты с темами сочинений и назначил тему, которую следовало объявить: ясно было, что кто-то из поступающих нуждался в его покровительстве. При всем при том ни по работе, ни в личном плане у него не было ко мне никаких претензий, пока…
*
В математической подготовке студентов судоводительской специальности, предшествующей изучению специальных дисциплин, все явственнее стали ощущаться пробелы. Изучение научных дисциплин, составляющих основу профессиональной подготовки судоводителей, – навигации, мореходной астрономии, теории корабля, теории гироскопических приборов – базируется на знании определенных разделов математики, разработанных трудами великих математиков Леонарда Эйлера, Карла Фридриха Гаусса, Фридриха Вильгельма Бесселя. Великолепными популяризаторами математических знаний показали себя выдающиеся моряки-ученые Иван Петрович Колонг, Алексей Николаевич Крылов, Николай Александрович Сакеллари, Николай Николаевич Матусевич, Артемий Павлович Ющенко. Несмотря на это, в морских учебных заведениях то ярко вспыхивал, то вяло тлел конфликт между преподавателями высшей математики и преподавателями судовождения. Математики неукоснительно следовали стандартным программам, а когда им не хватало времени на освоение программы в полном объеме, то за бортом оказывались, как правило, разделы, по их мнению, второстепенные, а в действительности как раз те, без которых качественное изучение специальных дисциплин было невозможно. Тем более игнорировались специальные разделы математики, которые отсутствуют в обычных программах для технических вузов, но без которых нельзя подойти ни к ряду задач навигации, ни мореходной астрономии. Камнем преткновения стал вопрос о резервах времени, необходимого для изучения этих разделов. Даже когда математики, скрепя сердце, включали эти вопросы в свои программы, «на выходе» мы получали очень низкий уровень их освоения студентами. Сфера применения этих разделов была совершенно незнакома преподавателям математики, и углублять свои познания они вовсе не были предрасположены.
Так родилась идея спецкурса «Математическая обработка результатов наблюдений». Его программа была одновременно со мною была разработана В.И. Ермаковым, доцентом Мурманской высшей мореходки, и после взаимного согласования утверждена Центральным учебно-методическим кабинетом. В основу программы легло содержание вышедшего недавно учебного пособия «Математическая обработка задач судовождения», написанного профессором Николаем Юльевичем Рыбалтовским.
Программа программой, но никаких часов на этот спецкурс в учебном плане не было, и пришлось исхитряться, чтобы куда-то его «втиснуть». Зато уж мы получили возможность последовательно проводить свои идеи. Мы заставляли курсантов зазубривать наизусть основные формулы сферической тригонометрии, потому что без этого было невозможно понимать задачи мореходной астрономии. Мы посвящали их в тайны таблиц логарифмов тригонометрических функций – основного в те годы вычислительного средства, заостряя внимание на условии допустимости линейной интерполяции при пользовании таблицами. Мы мучили учащихся составлением систем так называемых нормальных уравнений для нахождения вероятнейших значений искомых величин по способу наименьших квадратов и обучали их различным способам решений этих систем. Мы преподносили приспособленные к практике определения местоположения судна приемы построения эллипса погрешностей. А сколько стараний – и не напрасно – было уделено понятиям о приближенных числах, способам их записи и приемам работы с ними!
С большим усердием и удовольствием разрабатывая спецкурс, я вскоре убедился, что пособие Н.Ю. Рыбалтовского не дает ответа на некоторые возникающие в практике судовождения вопросы, в особенности связанные с приложениями теории вероятностей и математической статистики. В решение этих вопросов и связанную с ними бурную дискуссию я невольно оказался втянутым.
*
Подступы к кандидатской диссертации давались трудно. Найденные решения нескольких частных задач, каждая из которых представляла собой определенный научный интерес, не укладывались в единую тематику и, следовательно, не могли быть предметом диссертации.
Одной из таких задач был способ Керрика, названный по имени мало кому известного американского ученого. Не думаю, что сам Керрик придавал своему способу значение большее, чем изящной математической безделушке. Однако статья с изложением этого способа попалась на глаза капитану 1 ранга Прокопию Прокопьевичу Скородумову. Он включил способ Керрика, который привлек его простотой математических выкладок, в свою «Мореходную астрономию» – один из томов фундаментального официального руководства «Курс кораблевождения». (Кораблем называют плавучее средство военного назначения, а любое невоенное плавучее средство называют судном. Отсюда наличие двух терминов – «кораблевождение» и «судовождение», означающих, по большинству позиций, одно и то же. – В.В.). Я занимался как раз тем математическим аппаратом, который использовал Керрик, и мне удалось установить неприемлемость этого способа для практического применения. Статью с изложением своих выводов я направил в «Записки по гидрографии» – издающийся уже много лет авторитетный сборник, публикующий, в частности, материалы, посвященные методике кораблевождения. В ответ я получил пространное письмо того же самого Прокопия Прокопьевича, в котором он отнюдь не отвергал мои выводы, но, отстаивая свою точку зрения, «подправлял» способ Керрика собственными чрезвычайно громоздкими вычислениями, сводившими на нет его кажущиеся достоинства. Новый обмен письмами не поколебал возражений Скородумова против публикации моей статьи, равно как и моей уверенности в собственной правоте.
Спор наш разрешился просто. Будучи в командировке в Ленинграде, я обратился непосредственно к главному редактору «Записок по гидрографии», контр-адмиралу в отставке Якову Яковлевичу Лапушкину. Адмирал оказался очень симпатичным, скромным и стройным человеком, по виду даже моложавым. Он организовал мою встречу со Скородумовым, и единственное условие, которое мне поставил Прокопий Прокопьевич – убрать «шпильку» в адрес «Курса кораблевождения», на что я с облегчением согласился: она не имела принципиального значения.
Прощаясь с Яковом Яковлевичем, я пригласил его приехать к нам, во Владивосток. Адмирал грустно улыбнулся: «Спасибо, я уже побывал на Дальнем Востоке – пять лет тачку катал в Советской Гавани». Я догадался, что он имел в виду годы своего пребывания в Гулаге, куда он, начальник Гидрографического управления Военно-морского флота, был отправлен по нелепому обвинению во вредительстве и космополитизме…
*
Найти стержень в моих исканиях диссертационной тематики помогла скромная статья, опубликованная в тех же «Записках по гидрографии» еще за 1947 год. Именно в ней был назван математический аппарат, который я интуитивно нащупывал в своих поисках и который впоследствии дал название диссертации – «Тригонометрическое интерполирование в задачах мореходной астрономии и девиации магнитного компаса». Эта тематика, прямо или косвенно, связывала разнородные по своей физической сущности задачи, оригинальные либо по самой постановке, либо по полученным результатам. После моего предварительного сообщения на кафедре судовождения Ленинградского высшего инженерного морского училища мой научный руководитель Валентин Петрович Кожухов порекомендовал мне обратить внимание на одну недавно защищенную диссертацию, которая, по его мнению, касалась некоторых вопросов, связанных с моей тематикой. Времени до отъезда у меня было в обрез, поэтому я торопливо законспектировал основные положения этой диссертации, не особенно вдумываясь в содержание. Разбираться в своих записях я стал позже, сначала во Владивостоке, а потом в Петропавловске-Камчатском, куда время двухмесячного преподавательского отпуска я отправился подработать на зашедшем в порт траулере.
Манера изложения автора диссертации была довольно своеобразной. Многочисленные формулы были приведены в ней без обоснования, и поэтому пришлось потратить довольно много времени и усилий, чтобы убедиться в их справедливости. Мне показалось тогда, что эти выражения выведены не автором диссертации, а его соавтором по одной брошюрке, талантливым и плодовитым исследователем Владимиром Тимофеевичем Кондрашихиным, преподавателем из Одессы. Несколько лет назад я присутствовал на защите кандидатской диссертации Кондрашихина, во многом ломавшей устоявшиеся стереотипы в судовождении, и если бы его решительно не поддержал профессор Ющенко, соискателю ученой степени пришлось бы туго.
Автор изучаемой мною диссертации исследовал способ определения места судна по высотам трех светил – классический способ мореходной астрономии, изученный, казалось бы, до последней запятой. Все специалисты, сколько их ни есть, сходились в том, что эта задача имеет два решения – в зависимости от комплекса условий, при которых выполнялись наблюдения. Для одного комплекса решений результат один, для другого – другой. Правда, для оценки самого комплекса условий, а, следовательно, и для выбора метода решения задачи, подавляющим большинством специалистов предлагались весьма субъективные и, в сущности, произвольные критерии. Автор рассматриваемой диссертации предпринимал попытку предложить объективный критерий и, таким образом, обосновать выбор того или иного способа решения задачи. Он – пожалуй, впервые – показал взаимосвязь методов, но, сказав «а», не отважился – или не смог – сказать «б».
Чуть отвлекаясь, позволю себе сказать несколько слов о роли случайностей в научных поисках. Упомянутая выше статья в «Записках по гидрографии» за 1947 год, давно забытая специалистами, была найдена мною случайно, а если бы не она, мои поиски, по меньшей мере, намного бы задержались. То же самое и в рассматриваемом вопросе. Во время затянувшейся стоянки в Петропавловске-Камчатском я случайно зашел в книжный магазин и обнаружил там изданную крохотным тиражом книжечку моих учителей, Михаила Ивановича Гаврюка и Михаила Михайловича Лескова. Несколько строк, написанных Михаилом Михайловичем, убедили меня в моей правоте относительно влияния комплекса условий на решение рассматриваемой задачи. Остальное, как говорится, было делом техники.
Статья с изложением и обоснованием предложенного мною решения задачи была опубликована в журнале «Морской флот» в 1966 году. Практически одновременно с этой статьей началась публикация работ В.Т. Кондрашихина, в которой он приходил к тем же самым выводам, но используя иной математический аппарат.
Появление этих работ вызвала не то чтобы оживленную – яростную дискуссию, затянувшуюся на десяток лет. Дело в том, что значение наших выводов было гораздо более широким, чем вопрос о конкретном способе определения места судна. За ними стоял вопрос о соотношении и взаимосвязи случайных и систематических погрешностей, в философском плане – о взаимоотношении случайного и необходимого. Недаром обе стороны, особенно противники В.Т. Кондрашихина – подозреваю, в значительной степени в силу личной неприязни – громили друг друга, не стесняясь в выражениях и ссылаясь на высокие авторитеты, прежде всего, на Фридриха Энгельса.
Ни одна моя работа не вызвала такого количества ссылок, как статья 1966 года. Одни ссылались на нее в подтверждение своей точки зрения, другие – в опровержение оппонента. Ее положения, распространенные на целый класс сходных задач, были развиты в монографиях, практических руководствах по кораблевождению и нескольких докторских диссертациях. Яростно опровергаемые в конце 60-х – начале 70-х, они в конце 70-х стали общепризнанными и приводятся теперь в учебниках уже без ссылок на первоисточники.
На защите моей кандидатской диссертации после выступлений официальных оппонентов мне было вручено послание находившегося здесь же профессора Н.Ю. Рыбалтовского, содержавшее, помнится, пятнадцать вопросов. Бегло просмотрев вопросы, я понял, что уважаемый Николай Юльевич не был согласен с моим решением той самой задачи и хотел убедить ученый совет в его ошибочности. Я сообразил, что следует применить некоторый тактический прием и начал с вопросов, которые затрагивали явно непринципиальные огрехи диссертации. Поднявшись на кафедру, я подтвердил правоту оппонента в этих его замечаниях и раскаялся в этих своих неточностях, а вот что касается вопросов принципиального характера, то тут, обратившись к плакатам с формулами и чертежами, последовательно и четко отстаивал свои позиции.
Во время перерыва на тайное голосование Николай Юльевич подошел ко мне. «Я по-прежнему не согласен с вами, – сказал он, – но вы хорошо защищались, в особенности мне понравился ваш язык, ваше умение вести дискуссию. Поэтому я проголосовал за вас».
Так же проголосовали и все другие члены совета.
На скромном банкете, который состоялся после защиты, мне приятно было видеть моих учителей, поддержавших мои идеи, в особенности Василия Фомича Дьяконова, моего преподавателя мореходной астрономии. И тем более огорчительно было в течение нескольких последующих лет читать резкие выступления Василия Фомича, в котором он в непарламентских выражениях поносил Кондрашихина, и меня заодно.
*
Еще в самолете я почувствовал себя неважно. Где-то за Красноярском, на полпути между Ленинградом и Владивостоком, стюардессы подали не то ужин, не то завтрак. Я потыкал пластмассовой вилкой в постный ростбиф – есть не хотелось, а где-то в низу живота вызревала боль.
По случаю успешной защиты диссертации дома меня ждали с шампанским, пришли друзья – бывший политический заключенный, а ныне преподаватель политэкономии Бернгард Самуилович Премингер, Бен, с молодой женой Надей. Я попросил меня извинить и прилег отдохнуть в надежде, что боль – это от накопившейся за перелет усталости. Однако боль не проходила. К ночи она стала невыносимой. Я потребовал вызвать скорую. Меня доставили в больницу с острым приступом аппендицита, и уже через полчаса я был на операционном столе. Спасительный нож хирурга принес такое облегчение, что я даже попытался самостоятельно слезть со стола, но врачи во время меня попридержали.
В летний отпуск Бен предложил отправиться на озеро Ханка, в село Камень-Рыболов близ китайской границы. Там, по словам Бена, можно было спокойно отдохнуть, сняв номер в местной гостинице, ресторан при гостинице обеспечивал питанием, а на озере неплохо заняться рыбалкой. По поводу рыбалки я зашел проконсультироваться к Владимиру Севастьяновичу Калиновскому, заведующему кафедрой промышленного рыболовства, лауреату Государственной премии. Владимир Севастьянович был рад моему визиту и порекомендовал обратиться в Камне-Рыболове к деду-рыбаку, его давнему знакомому: «Он и удочки даст, и место покажет, где хороший клев».
В поезде, всю ночь тащившему нас по Южному Приморью, Ирине, нашей одиннадцатилетней дочери, стало плохо. Ее тошнило, поднялась температура, а в вагоне стояла нестерпимая духота, и хорошо еще, что у нас с собой оказалась бутылочка воды.
В гостинице села Камень-Рыболов заботами Бена для нас четверых и отдельно для Нади, его жены, были забронированы номера-люкс – правда, с изобилием кусачих комаров и «удобствами во дворе». Сам Бен отправился читать лекции по окрестным предприятиям и воинским частям, а мы с утра, когда Ирина пришла в себя, пошли в ресторан – скромную столовую на первом этаже гостиницы, где ресторанными были, пожалуй, только цены. В меню значилось два блюда: отварная телятина и рыба с гарниром. Приготовлено было всё, надо сказать, отменно. Ирина, вообще-то привередница, а после перенесенной болезни ослабшая, справилась со своей телятиной, а восьмилетний Вениамин потребовал вторую порцию. Не отстала от него и Надя.
Потом мы пошли посмотреть это симпатичное село, по улицам которого, тоже, по-видимому, не зная, куда себя деть, бродили офицеры расквартированной здесь танковой части. Посетили сельские магазины – и промтоварный, и бедноватый продовольственный, зато отвели душу в книжном магазине, пожалуй, более богатом, чем магазины Владивостока.
На озере Ханка другого, китайского берега за горизонтом не было видно. Местные жители показали нам и тот самый камень на берегу озера, в честь которого село было названо. Ничего особенного, камень как камень, с небольшим углублением на обращенной кверху стороне. Говорят, что после шторма в этом углублении иногда оставалась заброшенная волной рыбина. В нашу там бытность стоял полный штиль, поэтому увидеть знаменитый камень, так сказать, в действии, нам не удалось.
Я отправился на озеро искупаться и позагорать. В теплой, как подогретое молоко, воде, было приятно поплавать, но после пребывания на солнышке вода ничуть не охлаждала. Вечером солнечные ожоги отчаянно заболели; я мучился всю ночь, к тому же покусанный комарами, а жена страдала, не зная, чем мне помочь.
На следующее утро дети снова потребовали телятину; мысленно заглянув в кошелек, мы взяли им телятину, а себе – рыбу. После завтрака отправились на местный рыбокомбинат. Директор комбината пожаловался на неудачный год; в сарае-леднике хранился весь нереализованный улов – несколько штук какой-то мелкой.рыбешки.
Наконец-то мы навестили деда, знакомого Владимира Севастьяновича. Он снабдил нас удочками и даже наживкой и показал место, где надо было рыбачить. На следующее утро мы отправились на промысел.
Там уже рыбачил местный мальчишка, мастерски закидывая леску и время от времени вытаскивая трепещущую рыбешку. Последив, как он это делает, и мы зашли в воду и подальше забросили крючки с наживкой. Ни в первую минуту, ни в последующие полчаса ничего не поймалось, хотя, казалось бы, мы в точности повторяли движения мальчишки. Надя бурно негодовала, пришлось ее успокаивать, чтобы она не распугала всю живность. Наконец, спустя еще полчаса, когда мальчишка смотал свои удочки и с уловом отправился восвояси, у Нади на крючке засверкала чешуей на солнце рыбка. Под дружный вопль «Тащи!» Надя взметнула удилище, рыбка описала в воздухе большую дугу, сорвавшись с крючка, шлепнулась в воду и исчезла в родной стихии.
Больше удача нам не улыбнулась.
Ежедневная телятина быстро съедала наши отпускные. Пора было возвращаться домой. Помня об Ирининых ночных мучениях, решили лететь во Владивосток самолетом. Я отправился разыскивать здешний аэропорт, нашел какую-то избушку, в которой продавались билеты. Мужик – то ли кассир, то ли какой начальник – с удовлетворением сказал: «Ну вот, теперь рейс заполнен». «Надо же, – подумал я, – успел как раз кстати, еще немного, и мест не хватило бы».
В аэропорт мы явились заранее, чтобы рейс не ушел без нас. Нас встретил все тот же мужик: как мы догадались, он был и контролером, и диспетчером, и начальником аэропорта. «Ну, – сказал он, – пошли». – «А где же пассажиры?» – удивленно спросил я. «Вы и есть пассажиры, идите за мной», – и мужик направился к маленькому, размером с крупную стрекозу, самолетику, стоявшему на краю летного поля. Жена с детьми разместилась на заднем сиденье, а я – на переднем, справа от летчика. Пилот, молодой парень, почти мальчишка, завел зарычавший двигатель, начальник аэропорта махнул рукой, и мы полетели. Жена все переживала, чтобы дети не выпали из кабины. Венька кричал Ирине: «Смотри! Вот коровы внизу!», а я следил за действиями пилота, быстро поняв, что в случае чего я бы мог и сам вести этот самолетик.
Мы приземлились на краю аэропорта Озерные Ключи, отведенном для рейсов местных линий. Пилот высадил нас, вскочил на фырчащий мотоцикл и укатил, а мы побрели к далекому зданию аэровокзала.
*
Едва вступив в должность заведующего кафедрой промыслового судовождения, я тут же столкнулся с проблемой ее укомплектования преподавательскими кадрами. Набор курсантов на наши специальности резко увеличился, соответственно возросла приходящаяся на кафедру учебная нагрузка, а количество работников даже уменьшилось: один из преподавателей тяжело заболел и вынужден был оставить работу.
Укомплектование выпускающей судоводительской кафедры оставалось проблемой все время моей работы в морских вузах. На большинстве других кафедр действовала традиционная для высшей школы схема подготовки научно-педагогических кадров через аспирантуру. Выпускников-судоводителей аспирантура не привлекала: прожить на аспирантскую стипендию было невозможно; работа над диссертацией далеко не всегда была успешной и практически никогда не укладывалась в установленные сроки. А после успешной защиты диссертации все равно заработки кандидата наук были куда ниже тех, которые имели его сверстники, работающие на флоте. По той же причине высококвалифицированных специалистов флота, которые могли претендовать на ученое звание доцента, работа в вузе не привлекала. «Ведь там еще и готовиться к занятиям нужно», – обычно говорили мне капитаны, которых я пытался соблазнить прелестями работы в высшей школе.
Эта работа могла устроить инженеров-судоводителей, которые по состоянию здоровья или по семейным обстоятельствам вынуждены были оставить (временно, как они считали) работу в море. Может быть, кто-то считал их неудачниками – ведь не так уж сложно было найти на берегу более денежную работу. Другие считали их идеалистами, и в этом, наверное, была немалая доза истины, хотя сами они никогда не сознались бы в подобной романтической слабости.
Наконец, особую категорию составляли отставники – офицеры военно-морского флота, в особенности те, кто проходил службу на преподавательских должностях в высших военно-морских училищах. Знающие и дисциплинированные специалисты, они часто выручали кафедры гражданских вузов. Но – но, нередко в их деятельности проявлялось определенное самоограничение, отсутствие стимулирующего уровня притязаний. Это сказывалось и на научном имидже кафедры. «Я сюда пришел преподавать, делать в свое удовольствие то, что я привык делать, и буду делать это хорошо, а остальное меня не касается», – так, или почти так, если не говорили, то считали, осознанно или неосознанно, многие «военморы».
Аркадий Николаевич Солодянкин до прихода на кафедру работал в Дальневосточном морском пароходстве в должности старшего помощника капитана. Он «выплавал» диплом капитана дальнего плавания, однако капитанский значок никогда не носил – из присущей ему скромности. Аркадий Николаевич всегда тщательно готовился к занятиям, ему легко дался размеренный темп лекций, он никогда не повышал голос, терпеливо разъясняя курсантам даже такие места, которые, казалось бы, были очевидны. Качество дотошно вникать во все детали рассматриваемых вопросов он проявлял и в своей научной работе, даже там, где можно было сэкономить время, обратившись за помощью к специалистам. Он лично сам составлял программы для ЭВМ, хотя это было вовсе необязательно.
Только однажды я видел Солодянкина выбитым из присущего ему душевного равновесия. Это было в Ленинграде, куда мы вместе приехали для отчета по хоздоговорной теме. На станции метро, опустив в прорезь монетку при входе на эскалатор, он по неведению высунул вперед себя чемоданчик, и створки турникета выскочили из укрытий и ударили его по бокам. Аркадий Николаевич в смятении оглянулся: все входили беспрепятственно, а его вот эта штуковина неизвестно за что не пустила.
После того как я ушел из Дальрыбвтуза, мы долго поддерживали с Аркадием Николаевичем добрые отношения: и когда он учился в аспирантуре, и когда защищал кандидатскую диссертацию, и когда заведовал кафедрой судовождения. Он не раз помогал мне в трудных ситуациях – у меня еще будет возможность упомянуть об этом. Жаль, что наши отношения прервались – не думаю, чтобы по моей вине.
Юрия Николаевича Жданова представил мне его старший брат Олег. Олег был моим давним знакомым, еще по работе в Находке, где он был капитаном флота судоремонтного завода, а по совместительству преподавал в нашей мореходке. Позже, как и я, он перебрался во Владивосток, пройдя по конкурсу на должность доцента в высшее инженерное морское училище. Однажды мы повстречались на майской демонстрации. Мне как раз тогда предложили должность декана эксплуатационного факультета, но принимать новые обязанности в преддверии защиты диссертации я вовсе не хотел. «Олег, – спросил я, – ты хочешь стать деканом?». Жданов-старший, ни секунды не задумываясь, ответил: «Хочу». А через пару лет, вслед за старшим братом, в институт пришел и Юрий Николаевич.
Жданов-младший стал вести, как и я, мореходную астрономию. Он даже что-то перенял у меня в манере общения с курсантами, повторял мои присловья, копировал маленькие профессиональные приемы. Может быть, на первых порах это было подражательством, но вскоре он, глубоко освоив любимый предмет, обзавелся своими пунктиками. Курсанты не без удовольствия повторяли его афоризмы, а Юрий Николаевич настойчиво и терпеливо перепроверял колонки цифр, скрупулезно отыскивая погрешность в каком-нибудь пятом знаке после запятой или возвращая на место поставленный не там, где положено, значок градусных минут.
Татьяна Николаевна Фадеева попала на кафедру необычным путем: она уже работала в нашем институте на кафедре сопротивления материалов. Но, решив, что ей, окончившей Ленинградский университет по специальности «Радиофизика», радионавигационные приборы куда ближе, чем сопромат, она перешла на нашу кафедру. Женщина на кафедре судовождения – явление довольно редкое, тем более что Татьяна Николаевна не была суровым капитаном, как Анна Ивановна Щетинина, а представала перед курсантами как воплощенная женственность. Курс радионавигационных приборов она освоила быстро, несмотря на то, что в море никогда не бывала (впрочем, в глубине души она давно мечтала туда попасть). Облагородив наш мужской коллектив, Татьяна Николаевна была совершенно чужда всякого кокетства или каких-нибудь иных женских штучек; она все время работы на кафедре была нам хорошим товарищем.
Анатолий Иосифович Тикунов недолго проработал на нашей кафедре. Мы вместе работали в Находке, в Дальневосточном мореходном училище: он – начальником радиотехнического отделения, а я – судоводительского. Анатолий Иосифович был неутомим в работе по развитию материально-технической базы обучения. Он сэкономил для училища немалые средства, организовав изготовление учебного оборудования силами самих курсантов. На изготовленные под его началом развернутые (в буквальном смысле слова) схемы радиолокационной аппаратуры, на которых «живьем» можно было просмотреть ход формирования зондирующего импульса и преобразования отраженного от объекта сигнала, приезжали посмотреть специалисты из всех морских учебных заведений Дальнего Востока. По всем показателям его отделение неизменно оказывалось первым в училище. Поэтому, когда было принято решение о создании во Владивостоке мореходного училища рыбной промышленности, иных кандидатур, кроме Тикунова, на должность начальника училища не было.
Анатолий Иосифович переехал во Владивосток, но открытие училища откладывалось год за годом. Он работал на каких-то временных должностях, тяготясь своим неопределенным статусом. Я предложил ему перейти к нам на должность доцента, он долго колебался, но, в конце концов, согласился.
Приход Анатолия Иосифовича, опытного преподавателя, прекрасно знающего как электронавигационные, так и радионавигационные приборы и отлично владеющего аудиторией, крепко выручил нашу кафедру. К тому же, во время моего отсутствия в институте по причине командировок, иногда длительных, он полноценно заменял меня.
Однако эта идиллия длилась недолго. Здесь следует отметить один нюанс. Высококвалифицированный специалист производства, не имеющий ученой степени, избранный на должность доцента, первый год работы получает доцентскую зарплату, а затем, до утверждения в ученом звании доцента Высшей аттестационной комиссией, получает скромную зарплату ассистента.
Спустя год работы Тикунова в институте документы на его представление к ученому званию доцента были отправлены в ВАК, а сам он был переведен на зарплату ассистента. Через несколько месяцев из Высшей аттестационной комиссии пришел отказ, и Анатолий Иосифович уволился.
Вскоре он заложил первый камень в основание нового мореходного училища, которым затем руководил три десятка лет, неизменно удерживая его передовым среди учебных заведений отрасли.
Леонид Алексеевич Земнухов был одним из первых выпускников нашего факультета, оставшимся на преподавательскую работу. Естественно, что он, самый молодой на кафедре, подружился с теми коллегами, которые были немногим старше него. Лене, учившемуся в пору, когда преподаватели менялись один за другим, пришлось изрядно потрудиться, чтобы залатать пробелы в знаниях и достичь необходимого для преподавателя уровня. Его усердие в науках сочеталось с любовью к природе. Коренной дальневосточник, он знал и любил родной край и заражал своей любовью товарищей. Вчерашний студент без труда находил с курсантами общий язык и, как всякий молодой преподаватель, слыл среди них особенно строгим.
При внешней серьезности Лене был свойствен своеобразный юмор. Фотограф-любитель, он подчас скрытно поджидал, выбирая подходящее мгновенье, чтобы заснять объект его фотоохоты в неловком положении: на сделанных им фотографиях я то зеваю, широко разинув рот, то сморкаюсь в платок.
Леонид Алексеевич был направлен в аспирантуру, успешно окончил ее, защитил диссертацию и многие годы работал на кафедре, пока наступившие новые времена и развитая практическая жилка не вовлекли его в предпринимательскую деятельность.
Михаил Максимович Зотов, сняв форму капитана 2 ранга, сменил высшее военно-морское училище на наш институт. Михаил Максимович был безотказен в «затыкании дырок» на кафедре: если кто-то из преподавателей заболел или по каким-либо другим причинам отсутствовал, Зотов выходил на замену и, быстро сориентировавшись, продолжал незавершенную тему. Подключившись к научно-исследовательской работе кафедры. Михаил Максимович брал на себя ту ее часть, которая требовала терпения в выполнении долгих и нудных наблюдений и, собрав огромный статистический материал, докладывал свои скромные выводы. Он обладал своеобразным чувством юмора, которое однажды выручило кафедру. К нам явился проверяющий, который должен был выяснить состояние методической обеспеченности учебного процесса. Состояние это было, по правде говоря, скверным, поскольку большинство преподавателей работало на кафедре первый год и физически не могло справиться с написанием методических указаний к множеству лабораторных работ, а единственная на кафедре лаборантка-машинистка не успевала их печатать.
Проверяющего встретил Михаил Максимович, который доложил, что методички ко всем лабораторным работам имеются. «Они лежат вот в этом шкафу, сейчас я вам их покажу. Ах, ключ, где же ключ? Наверное, он у заведующего лабораторией, который не ждал вашего прихода и уехал по делам. Но у нас все по полочкам разложено. На верхней полке – методички по электронавигационным приборам, ниже – по навигации, затем – по мореходной астрономии, и дальше все по порядку». Проверяющий был вполне удовлетворен. Я только одного боялся – чтобы к нам не прислали сотрудников других кафедр перенимать опыт.
Михаил Максимович долго работал на кафедре, пока все-таки не перешел в училище к Тикунову: и поближе к дому, и зарплата там была побольше, а ученого звания не требовалось.
Эдуард Михайлович Жидков появился на кафедре во время моего отсутствия – я находился в отпуске. Ректор взял его, уволенного из высшего инженерного морского училища «за нарушение правил поведения моряка за границей». Для него, молодого преподавателя, недавно закончившего аспирантуру и завершившего работу над диссертацией, Олейник специально ввел должность старшего лаборанта. Преподаватель его квалификации был на кафедре весьма кстати – некому было вести курс «Автоматизация судовождения», и, выждав приличествующее ситуации время, я представил его к избранию на должность ассистента, а вскоре и старшего преподавателя. Эдуард Михайлович обладал живым умом (за что и пострадал) и умел быть, что называется, душой компании благодаря своей неизменной предприимчивости и доброжелательности. Я взвалил на Жидкова большую часть рутинной работы по кафедре, вроде планирования учебной нагрузки, написания всяческих отчетов и тому подобное. Ему приходилось нелегко, он подчас чуть не плакал от перегрузки, но я-то видел, что никто другой с этой работой не справится, и не щадил своего верного помощника.
Я пытался «пробить» защиту диссертации Эдуарда Михайловича, обращался с просьбой к начальнику Ленинградского высшего инженерного морского училища, где должна была состояться защита, но тот был неумолим: еще не подошло время, еще не забыты художества моего подопечного…
Вскоре после моего ухода из института Жидков возглавил кафедру и успешно руководил ею длительное время. Когда ректором Дальрыбвтуза стал Малявин, однокашник и друг Эдуарда Михайловича, Жидков был назначен проректором по научной работе.
Малявин, не имевший никаких особых заслуг ни в науке, ни в педагогической деятельности, попал в ректоры как преуспевший на партийной работе. А в те времена, когда я работал в институте, он иногда приходил навестить друга, но всегда стеснялся войти в преподавательскую, ожидая на лестничной площадке.
Жидков воспользовался лазейкой, придуманной для руководителей транспортных организаций, и получил звание «доктор транспорта», которое то ли считалось, то ли не считалось равноценным ученому званию доктора наук. Вскоре решили, что не считается, и присвоение его прекратили. Но Эдуард Михайлович вместе с Малявиным успел получить ученое звание профессора. Мы с Жидковым долго поддерживали товарищеские отношения, изредка встречаясь. Потом до меня стал доходить слух, что Эдуард Михайлович злоупотребляет спиртным. Теперь и Жидков, и Малявин работают в других вузах.
Борис Иванович Букин, один из самых молодых преподавателей кафедры, перешел к нам из высшего инженерного морского училища, где он работал то ли учебным мастером, то ли лаборантом. К преподавательской деятельности он приступил с присущей молодости энтузиазмом, а если еще добавить к этому свойственную его характеру неугомонность, то он воистину стал генератором активности на кафедре. У него, что ни день, появлялись новые идеи, которые он даже оформлял в виде развернутых планов. Однако революционные идеи «ББ» (Бориса Букина) обычно натыкались на скепсис практичности Лени Земнухова или рассудительность Аркадия Николаевича, и его энергия уходила в пар, подобно воде, капнувшей на раскаленную сковородку. Это нимало не смущало Бориса Ивановича, и через день-другой у него вызревала новая, столь же революционная идея. К сожалению, неуемная активность Букина не приносила результатов в научной работе, и его незаурядные способности так и не привели к разработке диссертационной темы.
Алексей Максимович Таран, военный гидрограф по образованию и опыту работы, капитан 1 ранга в отставке, пришел к нам с административной должности заместителя начальника Управления гидрометеослужбы. Алексей Максимович проявлял заметное рвение в работе, ему никак не хотелось отставать от своих молодых коллег. Он не только брался за любое поручение, но всегда предлагал свои услуги, хотя иной раз у него что-нибудь и не получалось. Его методички приходилось основательно править, помогая расставить нужные слова в нужном порядке. У Тарана была неизлечимо больна жена, мы с женой навещали его семью, и казалось, что лучшего, чем он, товарища, у меня нет на кафедре. Не настораживал даже неожиданно проскальзывавший в его высказываниях оттенок цинизма – он воспринимался как рецидив трудного времени, которое не могло не наложить отпечаток на прошедшего через него человека… Да, именно Алексей Максимович казался мне человеком, на которого можно опереться, который, опираясь на богатый жизненный опыт, поможет тянуть воз многообразной кафедральной деятельности. И он до поры, до времени полностью оправдывал мое к нему расположение.
Афанасий Платонович Марфич появился на кафедре позже других преподавателей. Он только что был уволен в запас в звании капитана 3 ранга с должности преподавателя центра подготовки иностранных военных моряков. Очень многие из учившихся там индонезийцев по возращению на родину были казнены после произошедшего там государственного переворота: режим пришедшего к власти президента Сухарто нещадно уничтожал офицеров, зараженных, по его мнению, коммунистическими идеями во время пребывания в Советском Союзе. Афанасий Платонович, конечно, прекрасно знал свое дело, хотя, конечно, поведение курсантской вольницы заметно отличалось от беспрекословного подчинения чужестранных слушателей. Однако Марфич быстро нашел подход к курсантам. Нас это не переставало удивлять, потому что его речь страдала ощутимыми дефектами и, когда он волновался, была попросту неразборчива.
Примерно в одно время с Марфичем на кафедру пришел из высшего военно-морского училища доцент Беликин Петр Кириллович, капитан 1 ранга. Преподаватель с многолетним стажем, он читал свою привычную дисциплину, не испытывая никаких затруднений при переходе из военного учебного заведения в гражданское. Правда, старая закалка обусловила его скептическое отношение к использованию каких-нибудь новаций. Одним из коньков его выступлений по научной тематике была попытка опровергнуть некоторые приложения математической статистики к задачам судовождения. Хотя было очевидно, что он заблуждается в самом формулировании условий задачи, убедить его в этом было невозможно, да и не очень-то я старался.
Нельзя не сказать доброе слово еще об одном преподавателе нашей кафедры, доценте Леониде Андреевиче Воронове. Он был старше большинства из нас и раньше всех начал работу на кафедре. Капитан Дальневосточного морского пароходства, однокашник Олейника, он был приглашен им на должность декана факультета. Первоначально наши отношения были не то чтобы отчужденными, но несколько настороженными: сказывалась и разница в возрасте, и в жизненном и производственном опыте. Но постепенно мы подружились, всегда доброжелательный Леонид Андреевич по первому слову приходил на помощь в трудную минуту. Мы с женой любили бывать у него в гостях, его хлебосольство было ненавязчивым и приятным. Он никогда не повышал голос, даже когда его оппонент был воинственно настроен, и лишь якобы незаметно сунутая под язык таблетка валидола выдавала его волнение.
Самой трудной фигурой на кафедре был Руслан Никитович Шевалин, старший преподаватель, а позже – доцент. Он был немногим старше меня и к моменту моего прихода в Дальрыбвтуз уже работал на кафедре, перейдя из высшей мореходки. Естественно, что в первые годы совместной работы мы были добрыми товарищами. Руслан не то чтобы поддерживал меня в разных начинаниях, но иногда помогал мне, как и я старался помогать ему. Своей задачей я считал содействие ему в завершении работы над кандидатской диссертацией и представлении ее к защите. Тема диссертации Шевалина была весьма своеобразной и касалась некоторых классических задач навигации в новой, по-своему неожиданной трактовке. Я бы сказал, что он ставил эти задачи с головы на ноги, хотя раньше-то никто не замечал, что они стоят «вверх ногами». Такой новый подход позволял получить и некоторые оригинальные решения. Самое, пожалуй, парадоксальное заключалось в том, что, как я все более убеждался, автор не осознавал парадоксальности своих решений, упирая не на их научную новизну, а на оформительскую сторону. А по части оформления Руслан Никитович был большим мастером, выполненные им чертежи и схемы были каллиграфически безупречны.
Я, как мог, способствовал публикации статей Руслана по его диссертационной тематике (наличие публикаций – обязательное условие представления диссертации к защите), собрал симпозиум судоводителей научных специалистов, который заслушал доклад Шевалина и после моего выступления одобрил его труды.
Как ни странно, после успешной защиты диссертации Руслан Никитович резко изменил свое отношение не только ко мне, что еще можно было бы объяснить какими-то личными мотивами, но и к делам кафедры. Он отказался от участия в хоздоговорной научно-исследовательской работе, которая объединила практически всех преподавателей, замкнулся в себе и стал крепко выпивать – в нерабочее время, а попытки разговаривать с ним на эту тему воспринимал как вмешательство в его личную жизнь. То ли эта было следствие семейных неурядиц, то ли реакция на мои успехи в деле формирования кафедры – они его раздражали…
*
Преподаватели нашей кафедры, люди разных судеб, с разными характерами, подчас с противоположными взглядами на те или иные стороны действительности, были едины в одном: в стремлении передать своим ученикам не просто набор знаний и умений, но привязанность и любовь к своей профессии. Они знали ее совсем не со стороны, даже те из них, кто в силу разных обстоятельств провел не так уж много времени на ходовом мостике рыболовного судна или на главном командном посту военного корабля.
На нашу кафедру курсанты приходили, как правило, на третьем курсе, а до этого два – два с половиной года обучались на общеобразовательных и общетехнических кафедрах, роль которых ни в коем случае не хотелось бы умалять. Но там они еще оставались просто учениками, которым умные дяди и тети передают нужную сумму знаний. С приходом на нашу кафедру они становились коллегами, с которыми мы делимся секретами профессионального мастерства. Преподаватель не просто излагал положения специальных дисциплин, он создавал в учебной аудитории проблемные ситуации, аналогичные тем, с которыми будущий капитан встретится в своей производственной деятельности, и раскрывал пути их решения, как бы указывая: «Делай, как я».
При этом даже сухие математические выкладки или инструкции по использованию аппаратуры оказывали на слушателей эмоциональное воздействие, вовлекали в процесс сопереживания, не только создавали интеллектуальные основы будущей профессиональной деятельности, но, прежде всего, закладывали ее мотивационные механизмы. Математические выкладки забудутся со временем, правила использования технических средств устареют, а убежденность в правильном выборе жизненного пути останется и будет стимулировать совершенствование профессионального мастерства.
Забудутся и фамилии и лица преподавателей, за исключением, пожалуй, каких-нибудь вовсе не обязательных чудачеств, непрошено врезавшихся в память. Преподавателю нельзя рассчитывать на то, что продукт его труда будет отмечен его личным клеймом: он не Пигмалион, создавший ожившую прекрасную Галатею, он мастер, создающий, в общем-то, серийную продукцию, и гордость его – не в мемуарных излияниях бывших учеников, а просто в сознании того, что он добросовестно делал свое дело.
*
Исключительно важную роль в организации учебного процесса играют те скромные и со стороны не очень заметные люди, которых называют казенным термином «учебно-вспомогательный состав». Именно на них падала основная тяжесть работ по созданию учебно-лабораторной базы и поддержанию ее в рабочем состоянии, по повседневному обеспечению нормального хода занятий практическими пособиями, инструментами, инвентарем. А лабораторная база кафедры постоянно расширялась. В момент моего прихода на кафедру она занимала всего две комнаты, а теперь расширилась до размеров целого этажа, занятого сложным и дорогостоящим оборудованием, которое использовалось на современных рыбопромысловых судах. В нее входили лаборатория радионавигационных приборов, лаборатория гидроакустической рыбопоисковой аппаратуры, лаборатория электронавигационных приборов, кабинет девиации магнитного компаса, кабинет навигации с навигационной камерой, содержащей пособия и инструменты, предназначенные для проведения занятий не только по навигации и лоции, но и по мореходной астрономии и математической обработке наблюдений. Обеспечивали деятельность этого комплекса заведующие лабораториями, учебные мастера и лаборанты.
Одной из наиболее трудных и болезненных задач, которые мне пришлось решать, заключалась в том, чтобы избавиться от некоторых безнадежно скомпрометировавших себя работников. Один из них мог придти на работу, а мог и не придти, когда ему заблагорассудится. Другой показал себя технически малограмотным и не был способен поддерживать оборудование в надлежащем состоянии. Третий с утра напивался и к концу рабочего дня еле ворочал языком.
Но не менее трудно было и подобрать новых специалистов: зарплата учебно-вспомогательного состава была столь же скромной, что и преподавателей без ученых степеней и званий.
Перейти к нам на должность заведующей лабораторией навигации я уговорил Тамару Михайловну Соловкину, мою старую знакомую, работавшую картографом в навигационной камере рыбного порта. Ее решительные меры по созданию навигационной камеры на кафедре, дружелюбный, общительный характер обеспечили ей уважение всех сотрудников кафедры. Она долго работала в должности заведующей лабораторией, пока ее не «подвинули» при очередной реорганизации, как не имеющую высшего образования. Но и тогда Тамара Михайловна осталась в институте, удерживая роль хранительницы лучших традиций кафедры.
Лабораторию гидроакустических рыбопоисковых приборов принял студент-заочник Петр Степанович Малышев. Пете не были нужны никакие особые указания, в тесном контакте с соответствующими преподавателями он надежно обеспечивал бесперебойную работу своей сложной и громоздкой аппаратуры.
В лаборатории электронавигационных приборов хозяйничал перешедший к нам из высшего инженерного морского училища Василий Петрович Парамонов, пожилой человек, повидавший в жизни всякое. Свою аппаратуру он знал не хуже любого, даже самого опытного преподавателя, которого мог заменить в любой момент. Погруженный в заботы о своих приборах, он не вмешивался в другие дела кафедры, хотя любое поручение заведующего кафедрой выполнял предельно добросовестно.
Заведующий лабораторией радионавигационных приборов, отставной майор, (к сожалению, его фамилию я не запомнил) навел идеальный порядок после своего бестолкового предшественника. Все у него было по регламенту, весь рабочий инструмент и контрольно-измерительная аппаратура всегда готовы к действию. Его пунктуальность была образцом для всех сотрудников кафедры. Ни в какие конфликты или споры, не касающиеся непосредственно его работы, завлаб никогда не вмешивался; ко мне он обращался лишь затем, чтобы подписать заявки или акты на списание. Да и никакой нужды во вмешательстве в его размеренный распорядок никогда не требовалось.
Лаборанты на кафедре менялись быстро – их зарплата была вообще такой, на которую даже при самом непритязательном образе жизни прожить невозможно. Лаборанткой одно время работала Люда, жена Эдуарда Михайловича Жидкова; дольше других задержалась на кафедре Паня, жена Михаила Максимововича Зотова. Хотя иные и не оставили в памяти своих имен, но их скромный труд был жизненно необходим: в докомпьютерную эпоху на долю лаборанток-машинисток приходилась вся нудная работа по размножению обильной писанины, плодить которую преподаватели были великие мастера.
*
В Советском Союзе подготовка судоводителей с высшим образованием была начата в конце 30-х годов, когда в Ленинградском институте инженеров водного транспорта был создан судоводительский факультет, однако, кажется, до войны ни одного выпуска сделано не было. В конце войны, в 1944 году, в Ленинграде, Одессе и Владивостоке были созданы высшие мореходные училища, а в 1945 году – Высшее арктическое морское училище. Все они осуществляли подготовку инженеров-судоводителей для морского флота и позже были преобразованы в высшие инженерные морские училища.
Подготовка инженеров-судоводителей специально для флота рыбной промышленности была начата в 1950 году, когда было открыто Мурманское высшее мореходное училище. В 60-е годы подготовку инженеров-судоводителей вели Калининградский, Дальневосточный и Астраханский институты рыбной промышленности и хозяйства, в которых будущие капитаны обучались как студенты, а в 1966 году открылось Калининградское высшее инженерное морское училище. Подготовка инженеров-судоводителей в учебных заведениях рыбной отрасли отличалась от подготовки специалистов морского (транспортного) флота тем, что учебные планы были дополнены некоторыми дисциплинами, отражавшими специфику рыбопромыслового флота, такими, как «Промысловая ихтиология», «Устройство и эксплуатация орудий лова», «Обработка и транспортировка рыбы и морепродуктов». Впрочем, в разные годы перечень таких дисциплин и их наименования изменялись. Для сохранения баланса времени некоторые обязательные для морского флота дисциплины были исключены или сокращено количество часов на их изучение.
Принятая система подготовки инженеров-судоводителей в принципе удовлетворяла нуждам флота рыбной промышленности, обеспечивая, в то же время, возможность работы выпускников рыбных вузов и на судах иного назначения.
По справедливому выражению Анны Ивановны Щетининой, профессия «Судовождение» – одна из древнейших и вечных профессий. Профессия «Промышленное рыболовство» намного моложе. Ее основы заложил профессор Федор Ильич Баранов (1886 – 1965), создатель инженерной школы промрыболовства. Его ученики и последователи занимались проблемами организации и ведения промысла, разработки орудий лова и методики их использования, механизации промысловых операций, а на рыбодобывающих судах – эксплуатацией орудий лова и промысловых механизмов. Словом, «Судовождение» и «Промышленное рыболовство» – две разных профессии, хотя и та, и другая обеспечивают добычу рыбы и других объектов водного промысла.
Но на грани 50-х и 60-х годов кому-то пришло в голову совместить подготовку этих специалистов. Не то, чтобы вполне совместить – судоводители как были, так и остались судоводителями, а вот промрыбаки должны были превратиться в «инженеров-механиков промышленного рыболовства со званием штурмана дальнего плавания».
В учебных планах для этой специальности на изучение судоводительских дисциплин было отведено 800 – 1000 часов учебного времени. Считалось, что судоводительская подготовка по такой «совмещенной» профессии должна вестись на уровне средних мореходных училищ. Правда, это утверждение никак документально не было оформлено, да оно и нелепо по самой своей сути. Подготовка инженеров-судоводителей отличалась от подготовки техников наличием общенаучной и общеинженерной базы; так что же, при обучении судовождению инженеров-механиков следует эту базу игнорировать?
Однако это обстоятельство облегчало возможность получения высшего образования капитанам, окончившим средние мореходные училища. Судоводительская подготовка шла им в зачет, и они, обучаясь заочно, «сдавали» лишь оставшиеся предметы, что, конечно, приводило к выигрышу времени и усилий.
Попутно можно заметить, что опыт совмещенной подготовки, хотя и по иному профилю – судоводителей и судовых механиков, – уже встречался в мировой практике, кажется, в ФРГ, но после нескольких лет этого эксперимента от него отказались, что и нашло отражение в Международной конвенции о подготовке и дипломировании моряков.
Говорили, что идея совмещенной подготовки была рождена самим Ишковым, министром рыбной промышленности. Три вуза рыбной отрасли тратили массу сил, времени и государственных средств на эту затею.
Александр Акимович Ишков еще с 1930 года работал в органах управления рыбной промышленностью. С 1940 года в течение почти сорока лет с небольшими перерывами в том или ином качестве возглавлял рыбную промышленность страны, пока не был отправлен на пенсию во времена позднего Брежнева, когда возглавляемое им руководство отраслью погрязло в коррупции.
Утверждали, что идея родилась у Ишкова, а, возможно, и не только у него, в связи с поступлением на рыбопромысловый флот новых рыболовных морозильных траулеров типа «Тропик» и «Атлантик», на которых предусматривалась должность помощника капитана по добыче. Имелось в виду, что он должен обладать комплексом судоводительских знаний, чтобы самостоятельно управлять судном.
Однако жизнь пошла по иному пути. Как бы ни титуловать старшего судового специалиста по промышленному рыболовству, он так и остался мастером по эксплуатации орудий лова и промысловых механизмов, а управление судном по-прежнему осуществляли судоводители – капитан и штурмана – вахтенные помощники капитана.
Мастеру добычи – а именно эту должность занимали на судах выпускники специальности «Промышленное рыболовство» – не требовалось знания ни мореходной астрономии, ни теории картографических проекций или гироскопических приборов, как многих других дисциплин или их разделов, обязательных для подготовки судоводителей. А те немногие выпускники этой специальности, которые пошли работать на судоводительские должности, не находили применения своим знаниям в области теории и проектирования орудий лова и промысловых механизмов. К тому же, они испытывали комплекс неполноценности, так как их судоводительская подготовка не приравнивалась к высшему образованию.
Еще говорили, что подготовка по судоводительскому профилю стимулирует выбор абитуриентами специальности «Промышленное рыболовство» – конкурс на эту специальность практически отсутствовал, проходной балл был предельно низким. Но те, кто хотел получать судоводительское образование, и подавали документы на специальность «Судовождение». А престиж профессии инженеров-механиков по промышленному рыболовству без судоводительского «довеска» был бы только выше, так как в этом случае можно было бы сделать упор на их подготовку как инженеров-исследователей, проектировщиков промысловых систем и организаторов рыбопромысловой деятельности. Судовой же специалист по добыче остался в значительной степени работником тяжелого физического труда, что далеко не всегда привлекало молодых людей, выбирающих дорогу в жизни.
*
Казалось бы, возможность высказать все эти соображения появилась в связи с проведением в Мурманске отраслевого совещания по учебным планам и программам для подготовки инженеров-судоводителей.
В середине сентября во Владивостоке стояла теплая, мягкая погода. Осенние тропические циклоны в этом году миновали Приморье. Только желтые листья деревьев да ранние вечерние сумерки напоминали, что лето уже позади. Хорошее настроение подогревалось тем, что я уже начал отдавать долги, накопившиеся за время работы над диссертацией и ее защиты. Проблема была только с обувью: уж больно непрезентабельно выглядели мои старые ботинки.
Но и тут повезло: в магазин на улице Колхозной завезли большую партию японских мужских полуботинок, все размеры, приходи и покупай. Туфли очень хорошо смотрелись, были как раз по ноге, и даже долгий путь в самолетах Аэрофлота от Владивостока до Мурманска не показался утомительным.
Среди участников совещания оказались и мои знакомые. Вадим Владимирович Чудов, доцент Калининградского технического института, каких-то полгода назад побывал у нас с проверкой. Проверкой он себя особенно не утруждал, поручив декану и заведующим кафедрами написать справки с ответами на поставленные министерством вопросы, а сам с удовольствием осматривал лаборатории, ведя неспешные беседы с сопровождающими его преподавателями. Он не скрывал интереса к увиденному, и сам рассказывал занятные истории, по преимуществу из своей богатой морской практики. Он даже предложил прочитать лекцию о случаях потери остойчивости на попутном волнении – по теме весьма актуальной для промыслового флота. Тогда мы расстались добрыми товарищами, и я был обрадован, встретив Вадима Владимировича в Мурманске.
Другим моим знакомым оказался Виталий Дмитриевич Кулагин, до недавнего времени проживавший во Владивостоке и по совместительству работавший на нашей кафедре. Будучи немногим старше меня, он рано защитил кандидатскую диссертацию и пошел вверх по административной лестнице. Сейчас он выступал в роли проректора всего год назад организованного Калининградского высшего инженерного морского училища. Дружески взяв меня под руку, он говорил о перспективах своего училища и предлагал подумать, не стоит ли и мне перебраться со временем туда, тем более что вскорости начинается строительство жилого дома для преподавателей.
Уже в первый день, пока мы заседали в помещении высшего морского училища, погода резко испортилась, и в гостиницу я добирался по каше из воды и снега. Мои новые ботинки тут же насквозь промокли, но это было еще не самое страшное. Когда я разулся в гостиничном номере, то обнаружил, что на одном полуботинке подошва протерлась насквозь (когда только она успела?), так что в дыру можно было просунуть палец. Это была настоящая катастрофа, так как никакой сменной обуви у меня с собой не было.
Поутру из подручных средств, то есть из газетной бумаги, я соорудил стельки и отправился на очередное заседание, стараясь обходить лужи.
На совещании я выступил с предложением обратиться в министерство с обоснованием необходимости пересмотра учебного плана специальности «Промышленное рыболовство», имея в виду прекратить бессмысленную трату времени и средств на изучение судоводительских дисциплин.
Мое предложение не прошло. Представители Мурманского и Калининградского училищ заявили, что это их не касается, так как инженеров-механиков промрыболовства они не готовят. Мудрый Вадим Владимирович вообще промолчал: я не сразу осознал, что прекращение судоводительской подготовки промрыбаков в его вузе означало бы ликвидацию в нем кафедры судовождения; ведь подготовка «чистых» судоводителей была уже передана из института в новое высшее инженерное морское училище.
Я обратился за поддержкой к наиболее авторитетному среди нас специалисту – проректору Мурманского училища, профессору Владимиру Евгеньевичу Ольховскому, однако и у него не нашел понимания. «А кто будет разговаривать с Ишковым? – ответил он мне вопросом. – У него в кабинете на столе стоит стакан с остро заточенными карандашами. Так вот он схватит в свой вот такой кулак (Ольховский показал, какой этот кулак большой) все карандаши сразу да как начнет стучать ими по столу! Что вы будете тогда делать со своими доводами?!»
Возвратившись во Владивосток, я отправился в магазин на улице Колхозной. Полки в магазине были уставлены возвращенными японскими ботинками, утратившими свой парадный вид.
Деньги мне возвратили без единого слова.
Подготовка инженеров промышленного рыболовства с судоводительским «довеском» продолжалась еще двадцать лет.
*
Однажды я зашел к Буянову, начальнику службы безопасности мореплавания Главдальвостокрыбпрома. Напротив Николая Федоровича сидел какой-то мне незнакомый человек – по-видимому, представитель судостроительного предприятия. На столе между ними стояла деревянная конструкция – как я понял, макет рубки проектируемого сейнера или траулера. Николай Федорович прилаживал внутри рубки деревянную фигурку человечка, вертел ее так и этак, пока, наконец, не сказал: «Наверное, тут», найдя для нее подходящее место. Тыкая пальцем впереди и по сторонам фигурки, указал: «Вот здесь поставить эхолот, здесь – радиолокатор, ну, а остальное вы сами знаете». Так я в первый раз столкнулся с проблемой размещения аппаратуры на мостике.
Представитель центрального проектно-конструкторского бюро «Меридиан», прилетевший из Ленинграда, появился неожиданно. Он предложил нашей кафедре принять участие в выполнении проекта, направленного на решение той же самой проблемы и носившего условное название «Веер».
Пока на ходовом мостике судна, объединяющем рулевую и штурманскую рубку, различной аппаратуры было немного, она размещалась по рекомендациям опытных капитанов или просто по сложившейся традиции. Каждое предприятие – изготовитель аппаратуры – по-своему оснащало свои приборы индикаторами и органами управления, в результате чего даже в осуществлении ими сходных функций царил разнобой. С увеличением насыщенности ходового мостка приборами самого разного назначения такая ситуация стала причинять, по меньшей мере, серьезное неудобство. Перейдя с одного судна на другое, капитан или штурман должен был заново разбираться, что означает та или иная сигнальная лампочка и где расположен нужный переключатель. Такие специалисты, как, скажем, лоцманы, подчас за день поднимались на мостики нескольких судов, а времени на то, чтобы освоить особенности расстановки приборов на каждом судне, у них вовсе не было. Шильдики – таблички с надписями, означающими, для чего предназначена та или иная рукоятка или цифровой счетчик, оказывались бесполезными при работе ночью, в условиях полного затемнения рулевой рубки.
Предполагалось, что многие проблемы отпадут, если аппаратура будет сведена в типовые пульты. Сведение аппаратуры в пульты призвано, прежде всего, обеспечить оптимальную организацию информационной модели – комплекса средств отображения информации, при восприятии которой в сознании человека-оператора формируется совокупность представлений о состоянии отображаемых объектов и процессов. Используя информационную модель, оператор осуществляет оценку реальной обстановки и вырабатывает решения, направленные на достижение поставленных целей. Пульты должны обеспечивать унификацию блоков и узлов, уменьшать объем конструкции, облегчать переход к автоматизированному управлению системами.
Тема «Веер» заключалась в получении исходных данных для разработки требований по созданию пультов управления для ходовых мостиков судов и выработки рекомендаций по проектированию рабочих мест судоводителей. Такими исходными данными должны были стать характеристики структуры деятельности судоводителя на морской вахте. Как ни странно, несмотря на обилие уставов, инструкций и других документов, устанавливающих требования к деятельности штурманов и капитанов, реальные характеристики деятельности совершенно не были изучены. Иначе говоря, было хорошо известно, как надо (или как не надо) действовать, но о том, как деятельность осуществлялась на самом деле, существовало смутное представление.
Отведенная нам часть темы, носившая кодовое название «Веер-5», сплотила коллектив кафедры. Она привлекала тем, что это была не надуманная в угоду чьим-то узким научным интересам, а живая, востребованная производством работа. Участие в этом исследовании повышало научный потенциал кафедры и укрепляло ее престиж по отношению к другим кафедрам, промышлявшим мелкотемьем или вообще не ведущим научно-исследовательской работы. И, наконец, работа по хозяйственному договору давала ее исполнителям дополнительную оплату труда, а кафедре в целом – относительную свободу действий в приобретении научного и учебного оборудования и направлении своих сотрудников в командировки, на что выбивать средства из скудного финансирования по госбюджету бывало очень трудно.
В первую командировку отправились мы с Аркадием Николаевичем. БМРТ – большой морозильный рыболовный траулер по имени «Находка» вышел из порта Находка и направился в Тихий океан, в промысловый район, носивший название «Гавайские острова». Район назывался так не потому, что он был близок к Гавайям, а потому, что, хотя от него и отделяла, пожалуй, добрая тысяча миль, но ближе все равно никакой другой земли не было. Погоды в этом районе были далеки от того, как обычно мы представляем себе ласковый и мягкий климат Гавайских островов; вместо этого холод, туман, частые штормы.
Объектом промысла в нашем районе была неведомая ранее рыба пристипома. Она образовывала мощные промысловые скопления на макушках подводных гор, на самых пиках, и судоводители должны были проводить под водой трал так, чтобы «срезать» косяк с вершины пика, не задев за каменные выступы. Это удавалось далеко не всегда, чуть поднимешь трал, и он пройдет над рыбным скоплением, а чуть опустишь больше нужного – и произойдет «зацеп», по научному почему-то называемый задёвом. А сняться с зацепа, произошедшего на глубине нескольких сот метров, дело непростое. Нередко трал вползал на палубу, разодранный в клочья, и команде добытчиков приходилось заделывать огромные дыры в сетном полотне. А бывало и так, что поднять удавалось только ваера – стальные тросы, за которые буксируется трал, да разбитые вдребезги траловые доски, обеспечивающие горизонтальное раскрытие широкой пасти огромного трала.
Второй помощник капитана и сам капитан «Находки» всего лет семь – восемь назад учились у меня в Дальневосточном мореходном училище (капитан, правда, заочно). Не без сентиментальности я смотрел на их уверенную, грамотную работу, теша себя мыслью, что в нее влита капелька и моего труда.
Мы с Аркадием Николаевичем сфотографировали все переборки ходовой рубки, нанесли на схемы многочисленные выключатели, переключатели, приборы связи, звуковой и визуальной сигнализации. Наверное, мы были первыми, кто подсчитал общее число индикаторов в рубке. Их оказалось многое множество – более трехсот. Попытались выяснить назначение каждого тумблера, что было вовсе непростым делом: назначения некоторых из них никто из штурманов не знал, и пришлось это устанавливать, так сказать, опытным путем. Определили рабочие зоны ходового мостика, в которых находится судоводитель во время выполнения различных производственных операций, и методом самохронометража установили средние значения времени, необходимого для перехода из одной зоны в другую.
Основную часть нашей с Аркадием Николаевичем работы составлял непрерывный хронометраж работы вахтенного помощника капитана в течение всей четырехчасовой вахты в характерных производственных ситуациях. Мы фиксировали частоту операций и затрачиваемое на их выполнение время, интенсивность использования различных приборов, а также последовательность обращений к ним.
Первое время помощников капитана стесняло наше молчаливое присутствие на мостике, но вскоре они привыкли и вели себя так же естественно, как и без нас.
Нас с Солодянкиным поселили в пустовавшем судовом лазарете, хотя редко мы находились там одновременно – хотелось охватить наблюдениями возможно большую часть времени, и мы сменяли друг друга на наших вахтах. Попутно совершенствовали первоначально весьма сырую методику, ведь мы должны были передать ее следующим научным экспедициям.
Наши наблюдения мы продолжили на совершавшем свой первый рейс траулере «Авиатор», построенном в ГДР по последнему слову судостроительной техники.
По своей конструкции «Находка» и «Авиатор» заметно отличались друг от друга. Чтобы осуществлять управление судном при спуске и, особенно, при подъеме трала, вахтенный помощник должен видеть, что происходит на промысловой палубе, где работает бригада добытчиков. Но на «Находке» из рулевой рубки не было обзора на промысловую палубу, и поэтому на БМРТ, кроме обычного для всех судов ходового мостика, имелся еще кормовой мостик, на котором продублирована важнейшая аппаратура, необходимая для управления судном. При подъеме трала, а нередко и при его спуске, вахтенный помощник капитана переключал управление судном и сам переходил на кормовой мостик. Но с кормового мостика отсутствует обзор по носу судна и, пока вахтенный помощник находится в кормовой рубке, наблюдение за горизонтом в носовых секторах передоверяется вахтенному матросу, что является прямым нарушением правил безопасности плавания. К тому же, во время перехода штурмана из одной рубки в другую судно фактически никем не управляется. Все это создает понятные опасения.
На «Авиаторе» ходовой мостик имел совсем другую, казалось бы, вполне совершенную конструкцию. Из кормовой части рулевой рубки открывался отличный обзор на промысловую палубу, более того, там же были установлены пульты управления промысловыми механизмами. Но, однако, поскольку пульты управления судном и рыбопоисковой аппаратуры находились в носовой части рулевой рубки, откуда промысловая палуба не просматривалась, вахтенному помощнику капитана во время сложных промысловых операций приходилось бегать по треугольнику: пульты рыбопоисковой аппаратуры – кормовая часть рубки – пульт управления судном. А при плохой видимости нужно было еще успеть взглянуть на экран радиолокатора.
В отличие от «Находки», на «Авиаторе» вся аппаратура была сведена в пульты и использовалась унифицированная система цветовой индикации. Так, желтый цвет обозначал подключение прибора к цепи питания (для менее важных приборов – белый цвет). Красный цвет применялся для оповещения о нерабочем состоянии аппаратуры (подготовка, прогрев и т. п.). Для индикации аварийных ситуаций применялся мигающий красный цвет. Для индикации особо ответственных и опасных режимов применялись сигнальные табло в виде надписей с подсветкой; включение табло сопровождалось подачей звукового сигнала.
Хронометраж с определенностью выявил разницу в напряженности деятельности судоводителя в различных производственных ситуациях. На промысле – при поиске рыбных скоплений, при спуске трала, при следовании с тралом или при подъеме трала – среднее число выполняемых операций в единицу времени оказалось от двух с половиной до шести раз больше, чем на переходах в открытом море. Число перемещений вахтенного штурмана из одной рабочей зоны в другую при плавании в открытом море составило около двадцати в час, а на промысле в два с половиной – три раза больше.
Когда «Авиатору» пришла пора сниматься с промысла, вдруг выяснилось, что поправки судовых компасов – и гироскопического, и магнитного – так давно не определялись, что даже приблизительно судить о их значениях невозможно. А определить их значения по наблюдениям небесных светил не позволял упавший на океан серо-молочный туман. Впору хоть ждать улучшения погоды, чтобы не промазать мимо входа в Сангарский пролив.
Мне не пришлось долго размышлять, чтобы сообразить, что исследованный мною метод тригонометрической интерполяции применительно к сложившимся условиям позволяет без наблюдения внешних объектов определить поправку гирокомпаса и составить новую таблицу девиации магнитного компаса. Я попросил у капитана Шкурлатовского разрешения привести судно последовательно на три курса, отличающиеся друг от друга примерно на сто двадцать градусов. Капитан, конечно, разрешил. Тщательно сличив на этих курсах показания компасов, я минут через сорок сообщил капитану все искомые величины. Траулер лег курсом на далекий Сангарский пролив.
Когда, наконец, туман рассеялся, астрономические наблюдения показали, что найденные мною значения были верны с точностью до десятых долей градуса. Статью с описанием придуманного мною метода я отправил в журнал «Рыбное хозяйство».
*
Следом за нами другие преподаватели кафедры провели аналогичные исследования еще на шести судах различных типов. Общий объем наблюдений составил около тысячи ста часов, в которые было зафиксировано несколько десятков тысяч операций. Обрабатывать такую тьму информации вручную не представлялось возможным, тем более что заказчик поставил перед нами жесткое условие: сдать отчет в первых числах ноября, хотя в договоре значился срок выполнения работы 31 декабря. Мы довольно быстро разгадали причину настойчивости заказчика: нашими отчетами он сам отчитывался перед министерством, а досрочная сдача сулила ему премию. Электронно-вычислительные машины тогда еще только начали входить в практику, и я принял решение произвести обработку всего массива информации на счетно-перфорационных машинах. Правда, для нанесения собранной информации на перфокарты потребовалось предварительно разнести ее в стандартные ведомости, используя единую систему кодирования. Это был все-таки весьма обширный и нудный труд. Анатолий Иосифович договорился со счетно-аналитическим центром одной строительной организации, и у нас приняли заказ.
Тем временем мы были заняты составлением фотоальбомов, вычерчиванием схем, описанием исследовавшихся трудовых процессов. Я вылетел в Ленинград, чтобы побывать на впервые открывшейся в гавани Васильевского острова выставке современных средств добычи и обработки рыбы и морепродуктов «Инрыбпром-68». Там были представлены новые суда рыбопромыслового флота, ходовые мостики которых я тщательно осмотрел. В особенности меня заинтересовал так называемый траулер-ловец немецкой постройки: это было единственное представленное на выставке судно, из рулевой рубки которого, практически из любой ее точки, действительно обеспечивался круговой обзор.
Я выполнил множество фотографий и привез с выставки во Владивосток тяжеленный чемодан проспектов новейших навигационных и рыбопоисковых приборов. Алексей Максимович Таран старательно разместил фотографии и проспекты на нескольких стендах; преподаватели и курсанты с любопытством их разглядывали.
ЦПКБ «Меридиан», куда я доставлял отчеты о нашей работе, было расположено на Петроградской стороне, в здании безо всякой вывески – режим секретности! Правда, у проходной был укреплен щит, на который вывешивалось объявление – какие работники здесь требуются. По перечню специальностей не представляло труда установить, чем занимаются в этом здании. А я однажды был вынужден объясняться с замом по режиму по поводу того, что пришел в ЦПКБ в своей обычной форме рыбопромыслового флота с шевронами на рукавах: по моей форме потенциальный противник мог догадаться, чем тут занимаются! С трудом удалось отговориться своим незнанием строгостей режима да еще тем, что поверх форменного пиджака был надет плащ, под которым, даже при большом старании, золотые нашивки было не разглядеть.
*
Приближалось 100-летие со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Только спустя много лет осознал, что юбилей вождя имел прямое отношение к произошедшему.
Руководимая мною кафедра по всем показателям могла считаться в институте передовой. Нигде, как у нас, не развивалась так интенсивно учебно-лабораторная база. Налажена была практическая подготовка учащихся: уже две группы курсантов на учебно-производственных судах совершили переход с Балтики на Дальний Восток. Объем выполняемых кафедрой хоздоговорных работ составлял больше половины всех работ института. Доклады на научных конференциях, работа над диссертациями, методические разработки – словом, в порядке было всё, чем обычно характеризуется работа кафедры. Было очевидно, что качество подготовки наших студентов и курсантов, не измеряемое никакими формальными показателями, получило признание на флоте. Конечно, ни у меня самого, ни у других не вызывало сомнений, что именно я как заведующий передовой кафедрой непременно буду награжден юбилейной ленинской медалью.
На заседание институтского партбюро меня и весь состав преподавателей и сотрудников кафедры – членов КПСС – вызвали внезапно. Заседание, против обыкновения, проходило в кабинете ректора; сбоку от Виктора Петровича сидел представитель райкома. Оказывается, слушается мое персональное дело. Первые высказывания в мой адрес – кажется, от секретаря институтского партбюро – носили характер булавочных уколов: то я резкой репликой обидел комендантшу, то в недопустимом тоне разговаривал с главным бухгалтером. Всё так и было в действительности, и я готов был тут же принести свои извинения. Исполняющий обязанности декана высказал обвинения покруче: на планерке я вел себя несерьезно, проявлял зазнайство и нескромность. И. о. декана поддержал доцент Шевалин. Незадолго до этих событий Шевалин исчез, как сквозь землю провалился. На работу не являлся, а приехавшая ко мне его жена, вся в слезах, умоляла помочь найти супруга. Я обзвонил городские больницы, милицию, морг – нигде нет Шевалина. Только неделю спустя он обнаружился в одной из больниц. Он был подобран на улице без документов, в состоянии пьяного беспамятства. Но, когда я обратился в эту больницу с просьбой дать соответствующую справку, мне так ее и не дали, а явившийся, наконец, Шевалин был в большой на меня обиде: с чего это его, взрослого и самостоятельного человека, искать вздумали. Примерно то же Шевалин сказал и на партбюро: заведующий создает на кафедре нездоровую обстановку, лезет в личную жизнь сотрудников.
Но самое тяжкое обвинение робко, как бы стесняясь, высказал скромный ассистент-отставник, неоднократно избираемый на должность, от которой все отпихивались, – председателя профсоюзного бюро факультета. Он, чуть ли не извиняясь, сообщил, что несколько раз обращался ко мне с просьбой ускорить принятие кафедрой повышенных социалистических обязательств к столетию со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Я похолодел: ведь и вправду никаких соцобязательств я не сочинил. Все знали, что социалистическое соревнование в вузе, а повышенные соцобязательства тем более, – это совершенная чушь, лишенная какого-либо смысла, но невыполнение этого ритуала грозило всяческими неприятностями. Кстати, в число обязательств можно было включать все, что угодно – и «не допускать нарушений трудовой дисциплины», и «выполнить 27 методических разработок», и «повысить уровень» чего-нибудь. Никто никогда не проверял выполнение этих обязательств, а когда подходил срок выполнения, принимались новые обязательства, отличие которых от предыдущих чаще всего было минимальным.
За все время обсуждения ни Олейник, ни представитель райкома не проронили ни слова. Молчали и оробевшие сотрудники кафедры, впервые попавшие в кабинет ректора, да еще не такое судилище. Кажется, их большая часть была ошарашена абсурдностью происходящего. Лишь заведующий лабораторией старичок Парамонов, который в жизни уже не раз бывал битым за разные действительные и мнимые грехи, попытался что-то сказать в мою защиту, но его слова повисли во враждебном молчании членов судилища. Тогда слово попросил Алексей Максимович Таран, ветеран войны, и стал каяться, что он виноват, так как не предостерег меня от опрометчивой несерьезности.
У членов партбюро отлегло от сердца, когда на голосование был поставлен вопрос об объявлении мне минимально возможного взыскания – выговора «без занесения». Торопливо проголосовав, они даже забыли сформулировать, за что же мне объявляется этот выговор. Формулировку для протокола придумал я сам: «за недооценку роли социалистического соревнования». Чтобы не записали чего похуже.
Конечно же, с выговором о юбилейной медали и заикаться было немыслимо. Скорее всего, мою фамилию ректор первоначально внес в список, представленный на согласование в райком партии, но там ее звучание, очевидно, не понравилось. Олейнику предложили ее убрать (молчаливо подразумевается: «…а не то партбилет на стол…»). Вот и был разыгран этот спектакль.
Юбилейную медаль получил Таран.