Посвящается усекновению аппендикса.
Любитель, я покушать. Возможно даже профессионал. И не то, что делаю это чаще других, но как-то самозабвенно, от души, безмерно. Ибо любовь не знает ни мер, ни границ. Так что, всё-таки - любитель. Но профессиональный.
Главный принцип мой прост: всего и побольше. Нельзя ограничивать свободу ни в качестве, ни в количестве. Преступно это.
Но, поскольку времени мне часто не хватает - занятой я, знаете, человек! то развеяться надо, то отдохнуть, - приходится всё же ограничивать себя. Но не в количестве и качестве, а в большей степени во времени. К примеру, этап пережёвывания пищи я считаю абсолютно ненужной роскошью и попросту пропускаю. Возьмёшь эдак энное количество еды, поместишь в ротовое отверстие, сделаешь глотательное движение, возьмёшь энное количество еды... И так далее, следуя настоящей инструкции.
Иногда, правда, во чреве боли ощущаются. Типа тяжесть от перенасыщенности. Но системы выброса работают отменно, и временные трудности быстро уходят.
А в этот раз не ушли почему-то. Тёща к нам в гости приехала, гостинцев маленько привезла. А с тёщиных гостинцев, честно признаюсь, у меня всегда аппетит разыгрывается. В общем-то, ем я при этом как обычно, только гораздо больше и намного быстрее.
Сели за стол с утра, чуть только баулы с тёщей ввалились в нашу комнату. Разговаривали, кушали... Первое делали преимущественно женщины, второе - практически один я. Нет у меня в этом деле достойных помощников! Всё приходится одному...
Ближе к вечеру ощутил я удовлетворение. Знаете эдакое состояние предлопнутости? За секунду до взрыва? Сходил, совершил взрыв. Но состояние, вопреки ожиданию, осталось. Удивился я слегка, но, поскольку пора было ложиться спать, не стал акцентировать внимание. Подумал: к утру само пройдёт.
Не прошло к утру, знаете ли. Всю ночь промучился, проворочался, не спал практически, но душевного дискомфорта не испытывал. Мало ли чего бывает с молодым здоровым недавно женившимся студентом!
Тревога в душе поселилась наступившим утром. Тёща разбудила и позвала завтракать. А я к себе прислушался и чую: не хочу. Может, старею? - подумалось. Хотя сегодня мне... так... 18 лет, 8 месяцев и 12 дней... где часы?.. ага!.. ноль часов, 42 минуты... Нет, пожалуй, рано мне ещё стареть. Не стареют, как правило, в таком возрасте. Тут-то тревога в ушах набатом и забила: в больницу надо идти! Молодой ведь ещё! Не дай-чего! А помирать нам рановато!
Однако, больница больницей, а позавтракать всё же надо. Ел без аппетита. Много, но с неудовольствием. Вдохновение куда-то ушло. Думаю: без вдохновения - ничего страшного. Опять, не сидеть же голодным! Но с какого-то лешего часам к одиннадцати меня скрючило. Такого вот скрюченного Танюша с тёщей и одели. Октябрь на дворе. Холодновато.
Проводить ещё хотели до поликлиники, а я говорю:
- Да она тут в двух шагах, на Добровольцев. Не волнуйтесь, сам дойду.
Дошёл. В регистратуре говорят:
- Поскольку вы - приезжий и прописаны по общаге, к нашему здравоохранению вы не относитесь.
- Как же быть, девушка?
- Вот если бы вы помирали...
- Ой, помираю, - говорю и на пол опускаюсь. А что делать?
Может, и правда не вру!
Сестричка хоть и мегаполисная, а поверила почему-то.
- Идите в двенадцатый к Рябошапке, - советует. А в глазах - милосердие. Значит не врут. Бывает оно! - Рябошапка, - объясняет, - он добрый, он всех подряд принимает кого попало...
А в двенадцатый - очередь. Легион пенсионеров. Может не легион, а когорта уж точно.
Они фашистов разбили. Куда уж мне! Поэтому, хоть с острой болью, а без очереди не прошусь. Последний не отзывается - все беседой заняты поголовно. На тему: “Ах, какой он, Рябошапка, хороший!”
Сидений свободных нет. Поэтому прислоняюсь к стене и потихоньку сползаю на пол. Болит же, билят! Когорта - ноль внимания. Они на фронте и не такое видели.
Дверь открывается и из неё вылезает головёнка. Старенькая, сухонькая, с длинными светлыми волосами и прозрачными глазами. - Мне ещё подумалось: ах, вот ты какой, Рябошапка!
- И говорит:
- Следующий, - бойкая старушка с лавочки вскакивает и - шмыг к двери!
А голова меня заметила и спрашивает:
- Вам плохо?
- Да, - говорю, - только буква “х” не четвёртая, а первая. Но смысл тот же.
- Тогда заходите. А вы, товарищ Раскова-Осипэнко, подождите немного.
- Да нечто я не понимаю? - бывшая лётчица оправдываться стала. - А вам, молодой человек, стыдно должно быть! Сразу не могли признаться, что вам и взаправду плохо?
Я извиниться не успел - головёнка меня за рукав в кабинет втянула.
Доктор, низенький такой, худенький, живот мне погладил, указательным пальцем потыкал, спросил где болит.
- В брюхе где-то, - говорю.
Он так понимающе кивнул и подбодрил меня:
- Я, - говорит, - в этом ни хрена не понимаю. Ты посиди здесь. Только не уходи. - А сам в пол смотрит. - Я скоро! - говорит, и - бегом из кабинета.
Всё ясно, думаю. Хотя, ничего не понятно. С этой просветлённой мыслью час, а то и поболее прожил.
Думал уже: забыли меня. Однако, нельзя плохо думать о людях. Плохо это. Вот хорошо думать - хорошо. А плохо - плохо.
Добрый доктор Рябошапка ворвался в кабинет космическим объектом, увлекая полем своего притяжения другого доброго доктора. Я уже и надеяться перестал, маловерный.
- Вот, Арон Львович, полюбуйтесь, - указал на меня Рябошапка. Мне непонятно почему стало стыдно, но Арон Львович, айболит с закатанными по локоть рукавами и волосатыми ручищами мясника, оказался человеком деликатным. Не стал он на меня любоваться. Сказал только:
- Пошли, - и ретировался из кабинета. Рябошапка заботливо вытолкнул меня следом.
Арон Львович шёл по поликлинике размашистым шагом большого и сильного человека, прыгал через три ступеньки и мелькал где-то впереди. Мне есть чем гордиться. Хотя я и ковылял, держась за живот, я не упустил своего потенциального спасителя из вида, и, находясь в другом конце очередного коридора, заметил дверь с надписью “Хирург”, за которой исчез Арон Львович.
Когда я вошёл, он встретил меня фразой:
- Вы по какому вопросу?
На объяснения у меня не осталось сил. Я сел на кушетку и с мольбой посмотрел ему в глаза.
- Э-э, юноша, да у вас - аппендицит! - не отрывая взгляда от моей мольбы, произнёс он встревоженно. И добавил: - Флегмонозный!
Последнее слово выбило меня из колеи и я понял, что ошибки быть не может. И ещё поверил: меня обязательно спасут.
Арон Львович, как я и предполагал, тотчас выскочил из кабинета, не забыв сказать, чтоб я никуда не уходил. Да я бы уже и не смог, даже если захотел.
Мозг сверлила мысль: надо как-то сообщить Танюшке и тёще. Но как? Позвонить? Во-первых, неоткуда, во-вторых, некуда. Сбегать до общаги? Хи-хи-хи! Передать через кого-то? - “Бабушка, будьте столь добры, зайдите на Здоровцева, 14, в комнату 23. Передайте: пусть не ждут меня боле. Помнят пусть...”
Арон Львович вернулся к вечеру, часам к шести.
- Вообще-то, - сказал он, - я и сам мог бы тебя прооперировать, но, понимаешь, скальпелей чистых нет.
Он принялся нарезать грязным полукопчёную колбасу.
- Хочешь? - протянул кусок, но тут же отдёрнул руку: - Вообще-то, тебе нельзя.
Я закатил глаза и истерику, правда, её я закатил внутренне. На живот упала скупая мужская слеза.
- Сейчас мы тебя повезём оперировать. Больницы, честно говоря, все переполнены, но надо надеяться на благополучный исход.
Поездка на стареньком УАЗике по вечернему дождливому Питеру была незабываема. Жаль только быстро закончилась: и трёх часов не прошло.
Боль к этому времени сползла вправо и я по достоинству оценил способности Арона Львовича как диагностика.
Мы метались по больницам. Они нас отфутболивали. И тут шофёру - спасибо, брат, никогда твоей доброты не забуду! - пришла в голову благодатная мысль:
- Да чё мы, блин? На Фонтанке в “25-го Октября” всю шваль принимают. А у меня рабочий день два часа как того...
И попал я в больницу имени 25-го Октября. Привели в приёмный покой. Одежду всю отобрали. Вместо неё дали расписку и обещание, что пижаму принесут. Время программы “Время”. Ушли и не возвращаются. Сижу голый и смотрю на часы. Минуты прыгают.
Через часок эдак вбегает сестричка, мне ровесница, с бритвенным станком в руке. Халатиком хрустит.
- Больной, мне вас побрить надо.
- Здесь что, парикмахерская? - не понял я сначала.
- Покуяхерская, - объясняет, - мне тебя, придурок, там побрить надо.
- Может, я сам?
- Лежи уж! Сам, - хозяйство моё справа налево перекинула и начала священнодействовать. О лезвие “Нева”, многажды использованное до! Кто тебя выдумал?..
Из состояния забытья меня вывел писк, переходящий в ультразвук. Я открыл глаза и увидел часы. Они показывали без двадцати одиннадцать. Любимый вопрос моей вечно пьяной бабушки: “сейчас утро или вечер?” - был как никогда актуален.
Я поменял положение с лежачего на сидячее и меня как кувалдой по башке шарахнуло: рядом стояла девчонка лет двадцати, одетая как я, ни во что.
- Это ты пищала? - оправился я от удара.
- Ты что здесь делаешь?
- Жду. И ещё болею. - Понятно, - она опустила руки, которыми до этого безуспешно пыталась прикрыться. Я опустил руки, пытаясь прикрыть то, что прикрыть было невозможно, ибо читалось в глазах, и, стараясь отвлечься, быстро заговорил:
- Я тут уже полтора часа. Шмотки отобрали, ушли и не возвращаются...
- У меня та же история, - сказала, - я тут за дверью сидела. Дай, думаю, найду кого, повозмущаюсь. Вот... Тебя нашла.
- Возмущайся.
- Ты кто?
- Студент.
- И я тоже. Вот здорово, правда? - она улыбнулась.
Очень здорово, подумал я, сидим здесь голые, больные...
На этой мысли я увидел её глаза. И мысли оборвались... Какая она... какая ты... я даже не знаю, как тебя зовут... А боли - как не бывало.
- Ой, а у меня там сигареты есть! - она соскочила с моих колен, - я их в батарее спрятала, когда раздевалась, - и юркнула на свою половину.
И исчезла навсегда, потому что в другую дверь вошёл врач. Молодой и слегка пахнущий любимым напитком россиян.
- Пошли оперироваться, - выложил он предложение.
- У меня одежды нет. Хоть простынь какую дайте.
- Ты сюда одеваться пришёл? Или лечиться?
Аргумент что надо. Только...
- Доктор, у меня уже ничего не болит. Может, и нет никакого аппендицита? Разрешите, я домой пойду.
- Иди.
- А одежда?
- Одежда у кладовщицы. Она завтра ближе к обеду придёт. Так что выбирай: или домой, или на операцию.
- А если у меня нет аппендицита?
- Какая разница? Не стану же я в карточке исправлять. Удалим и дело с концом.
- А... - я что-то ещё хотел спросить, но тут в коридоре истошно закричали. Кто-то дурным голосом последними словами требовал, чтобы его отпустили, и гремел чем-то железным.
- Вот так, - ответил на мой вопросительный взгляд доктор, и я понял, что операции не избежать.
- Куда идти? - я встал.
- Тут рядом, метров двадцать по коридору. Вышли в коридор. Бабка, запертая за грубо сваренной решётчатой дверью без стёкол - это она оказалась источником истошного крика, - смолкла на вдохе, увидев молодого красавца в костюме Адама.
- Вот так, - сказал я ей.
- Понимаю, - кивнула она и глаза её успокоились, а рот расцвёл беззубой улыбкой.
Рядом, за точно такой же дверью, вцепившись в прутья арматуры, стоял мужик с тоской и ненавистью в глазах. Он зло плюнул в меня. Я утёрся и пошёл за доктором.
Двадцать метров оказались достаточно длинными. По коридору, несмотря на поздний час, проходили люди, явно не больные и не медработники. Я держался молодцом: здоровался со всеми.
В операционной стояло два стола. За одним из них пытались спасти мужика с чудовищно изуродованным лицом. Аппарат искусственного дыхания втискивал в хрипящие лёгкие порции воздуха, тело дёргалось, но не оживало.
Меня уложили на второй стол.
- Привяжите руки покрепче, - сказал врач ассистентам, - а то он будет ими к животу тянуться.
Потом живот пронзил глубинный укол. Нижняя часть тела исчезла. Пот залил глаза...
- Держись, парень! - санитары поднимали каталку по ступеням, - а то предыдущего мы тут уронили...
- Правда, подняли, - добавил второй и засмеялся жизнерадостно, потому что он сам - того...
- Жмурик, - прыснул первый.
- А тебя мы поднимать не будем, - закончил второй, - нам за это деньги не плотют.
Они беззлобно похохотали и продолжили междусобойный разговор:
- У нас на Тамбасова, магазинчик есть...
- Ребята, так вы с Тамбасова? - обрадовался я и зачастил: - Вы бы не зашли к моей жене? Она же не знает, где я, что со мной... Она на Здоровцева, 14 живёт. С ума, наверное, сходит...
- Зайдём! Как не зайти? - и опять захохотали. Жизнелюбы - это так прекрасно! - Какой, говоришь, адресок?
Я повторил и всё время, пока они везли меня, благодарил за доброту.
В палате для меня была застелена казённым сетка от армейской кровати без спинок. Она дожидалась меня на полу.
- Ну, что? Планируй, парашютист! - последний раз пошутили добрые санитары и наклонили каталку.
Я свалился на койку, а потом провалился в сон.
Глаза заставило открыть физиологическое утреннее желание. Рядом сидел мужчина со взглядом женщины и теребил край одеяла. С одной стороны встать мешала стена, с другой - он. Я кашлянул и деликатно проговорил:
- Мне бы поссать.
- Так пошли, - с готовностью отозвался он.
- У меня одежды нет.
- Правда? - он приподнял одеяло и ласково что-то промурлыкал.
- Сходи к сестре, - попросил я, - пусть штаны принесёт.
- А ты простынку накинь, - посоветовал он.
Тоже верно...
Мы писали в один унитаз.
- Ты приходи ко мне на Сенную, - ласково зазывал он и гладил меня по попе.
- Ага, - кивнул я, - вот швы снимут. А то ведь мне не выпрямиться.
- Тебе или ему? - он стрельнул глазами, а потом нежно и горячо шепнул: - Ничего, можно и со швами. Мы аккуратненько.
Меня почему-то стошнило в унитаз. Он исчез.
Я добрался до телефона, что стоял на столе дежурной сестрички и позвонил лучшему другу. Через пару часов мы уже курили в больничном коридоре. Он ел апельсины, которые привёз мне, и рассказывал анекдоты. Я смеялся и кричал:
- Вадюха! Хватит! Швы же разойдутся.
- Ой, извини! - орал он и рассказывал следующий анекдот. Анекдоты и апельсины кончились одновременно.
- Ну, выздоравливай, - крикнул Вадим и исчез.
Все они почему-то стали исчезать. Ты ведь так совсем один останешься, шепнул страх.
А вечером дверь палаты раскрылась и появилась она, моя Танюшка. С авоськой в руках. Все морги, небось, обзвонила. Поесть мне принесла.
- Извините, а здесь... - и тут меня увидела. Натруженно улыбающегося, скособоченного и ковыляющего к ней с распростёртыми объятиями.
Слабо охнула, махнула рукой и упала бы, если бы я её не обнял.