Авдотья, женщина тех лет, когда умерла уже верная, закадычная подруга - надежда на то, что возраст – это всего лишь небольшое количество лет, которое тебе преподносит в подарок внимательный взгляд мужчины, когда отступило уже желание думать о своей привлекательности хотя бы для зеркала, заботиться о стройности своего капризного, сморщенного тела, тревожиться о внешности своего сжавшегося в испуге лица – что ты, глупое, это всего лишь цифры на календаре! – вчера была лишена права опеки. Слово-то какое нелепое - будто выскочившее случайно из пекарни, но ставшее вдруг страшным и равнодушным, привело к тому, что две женщины и один мужчина, заседавшие в суде, – алкоголь, болезнь и бедность вырвали из её рук, из её глаз, из её дома её внучку, её Леночку. «Еще глупость, еще дурость, - бормотала про себя Авдотья, когда, встав под козырьком подъезда, смотрела на растекающуюся под дождем пустынную улицу. – Да и дома-то... Дома-то нет... Не убе-рег-ла!.. Не удер-жа-ла, не смог-ла!.. – Авдотья вытирала мокрыми руками слезы, но щеки от этого становились еще более заплаканными. – Обещала ведь, обещала Наташе, обе-ща-ла!..» Она опустилась на колени в бежавшую по тротуару лужу, ладони прикоснулись к холоду ожившего под каплями асфальта, хотела уж лечь – бессильно, бездумно, безжизненно – но глаза, не видящие почти ничего – слезы, годы, типография – разглядели вдруг плывущую в дождевом ручье иконку.
- Господи святый... - Авдотья взяла в руки маленькую, чуть размокшую, всю заплаканную дощечку. – Господи... Да тебя мне сам господь послал... - Она встала с колен, прижала холодную иконку к груди, пошла под притихшим дождем в сторону своего дома.
Вот только вряд ли можно было бы называть домом то место, где Авдотья жила последние девять месяцев – всего лишь несколько собранных по случаю досок - заглотивших для стойкости десяток гвоздей, пара ржавых железных листов, старый, исхудавший матрац – ребра в нем торчали пружинами, да смотревший на всё свысока, но, тем не менее, ставший углом этого «места» бетонный столб. На него-то Авдотья и повесила иконку – долго рассматривала подслеповатыми глазами женский лик, взирающий на неё из-под тусклого блеска все же сохранившегося лака, гладила непослушными, холодными – что ж уж, как всегда, как всегда... – пальцами приятную, местами шероховатую поверхность иконы, касалась губами ног святой Валентины.
- Валечка, Валя... Молоденькая какая... - слова, с которыми Авдотья обращалась к святой, то ли звучали, то ли всего лишь были испуганными и одновременно полными нежности мыслями. - Я тебя оберегу... Помоги и ты мне... Нет, не надо... Будь только со мной, не оставляй меня... Девочка, совсем еще девочка... Оберегу тебя, оберегу... Не оставляй только меня...
Авдотья стала целовать икону всю – нежно, осторожно – как истово верующая приникает к мощам святой, как мать целует своё дитя, как влюбленная прикасается губами к своему любимому - милому, уснувшему...
Через пару дней к Авдотье наведался её старый знакомый, дед Костян.
- Хозяйка, а, хозяйка! Нету, что ль?..
Пошарив взглядом по опустевшему, замершему жилищу Авдотьи, больно ударившись о край доски, начав материться, не смолкая еще минут десять, дед Костян взял немного – откупоренную бутылку с какой-то темноватой жидкостью – настойка, что ль? – большую толстую книжку – Никодимычу сдам!.. – зеленое яблоко, пару конфет, маленькую куклу – всё это лежало возле столба, на котором висела какая-то икона, - хотел, было, прихватить и саму иконку, но, повертев в руках, швырнул её на землю и торопливо вышел.