БАБА ТАНЯ
Когда Муху принесли домой, баба Таня, обычно тихая, как мышь (во дворе за глаза ее так и звали “баба Мыша”), недовольно буркнула:
— На черта он сдался, кутененок блохастый!
Сказала - и юркнула на кухню - свое постоянное место. Остальные домашние - внучка Ольга, сын бабы Тани Алексей, невестка Нинка стали тискать Муху, вертеть в руках, щупать холодные, черные ушки.. Щенок был крохотный, светло-коричневого цвета. Только на лапах жесткая блестящая шерстка отсвечивала густо-серым.
- Ольга, тряпку, быстро, - вдруг скомандовала невестка, и все увидели, как расплывается прямо на цветастом паласе под дрожащими лапами Мухи темное пятно.
Баба Таня вмиг расслышала эту команду, легко, как сухой лист, унесенный ветром, переместилась из кухни в “зал”, несколько секунд постояла, с неудовольствием глядя на собаку и с торжеством - на домашних, потом, ни слова не говоря, взлетела опять на свою высокую кухонную табуретку и взялась за картошку.
Картошку чистила она виртуозно: тонкая и прозрачная кожура сползала с пальцев сплошным серпантином, нигде не прерываясь. Главный же талант баба Тани заключался в том, что она могла делать сто дел разом.
Есть хозяйки, которые, пока суп не доварят, ни за что другое не берутся. У бабы Тани на плите закипал борщ, в ванной гудела стиральная машина, а в темном углу “подходило” тесто. А бабка прикидывала, как бы управиться со всем этим до начала телевизионной “серии”.
Кино баба Таня любила горячо и преданно. Годом раньше не только телевизор смотрела, а и в клуб бегала, как только прослышит, что фильм индийский, или про любовь... Сейчас не бегает: некогда. Кто его знает, откуда только дела берутся. Чем дальше, тем их больше. А тут еще эту собаку притащили. Им забава, а бабе уборка.
Но вот началась “серия”, потом другая. Все притихли и забыли про нового жильца. Нинка уснула на диване, не дождавшись развязки мелодрамы. Алексей и Ольга сразу после слова “конец”, вспыхнувшего на экране, сладко потянулись и разошлись по своим комнатам.
И осталась баба Таня с Мухой наедине. Щенок поскуливал, дрожал, мостился на сухие бабины ноги. Пришлось устроить ему закуток потеплее и накрыть старым платком. Баба засыпала и боялась: а ну как посреди ночи скулить начнет? Всех перебудит!
..Утро для бабы Тани начиналось всегда одинаково: с заправки постелей. Их было много, по числу членов семейства. “Сегодня - суббота, а значит, спешить не нужно”, - думала баба Таня, перебирая спозаранку в сарае лук. И внучка, и невестка встанут поздно, долго будут ходить непричесанные, неумытые - в одинаковых нейлоновых рубашках, сквозь которые проступают белые полные бедра. Потом Ольга, кое-как одевшись и опоздав на первый урок, уйдет в школу.
— Скорей бы она ее домучила, — думала баба. — По девке ведь видно, что не к тетрадкам и учебникам ее тянет... Потом Нинка добудится, наконец, Алексея, они позавтракают, сядут в свой “Москвич” и поедут. Куда? Не бабиного ума это дело. Нинка женщина деловая. Все эти паласы и ковры в квартире - ее рук дело. Доставала, когда на автолавке в райпо работала. И книги эти - целая библиотека. Хоть бы раз кто открыл, а бабка знай с полок пыль успевай сметать... Теперь невестка вроде фирму свою открыла. Трусы и лифчики из Белоруссии возит, а станичные бабы налетают, как на мед и гребут, и гребут. Как будто сразу четверо трусов на себя надевают.
...Часам к десяти, наконец, все разбежались и баба Таня приступила к уборке. Взялась за покрывало, встряхнула его и услышала отчаянный визг.
- Фу ты, паразит, напугал, - сплюнула баба, но тут же наклонилась и подняла с пола испуганную Муху. - Нашел место где дрыхнуть, - ворчала она, с удивлением чувствуя, как от собачьего тепла в душе просыпается что-то забытое, испытанное давно, в пору молодости, когда маленькие сыновья, грязные, с кровавыми коленками, выбегали за калитку встречать ее с работы. Она и тогда зажимала это летящее, пьяное чувство блаженной любви, знала, что не поймут этих слез умиления ни муж, ни свекровь, и стирала улыбку с лица быстро и умело, словно захлопывала в душе какую-то дверцу и вешала на нее тяжелый замок. Но и поплатилась за это: сыновья выросли неласковыми, будто чужими. А может, это потому, что сыновья, не дочки?
Держа в руках теплый, копошащийся комок она чувствовала, как вместо с нежностью поднимаются в ней и грусть, и обида. В последнем письме младший, Павел, сообщал, что получил в Москве квартиру, но на новоселье не звал. Жаловался на безденежье и намекал, что теща помогает им хоть не деньгами, так продуктами.
- Где ж я тебе денег возьму, - сокрушалась про себя баба Таня. - Вокруг ведь чужое, все не мое. Семь лет назад она сделала роковую в своей жизни ошибку: продала после смерти мужа дом на хуторе и поселилась в райцентре, у старшего сына. Они и раньше-то с Алексеем и Нинкой жили под одной крышей, только вот крыша-то была бабина. А теперь наоборот, хоть и деньги за дом все до копеечки она невестке отдала...
Нинка вышла замуж за Алексея рано, еще восемнадцати не было. Жалела ее баба Таня, старалась заменить рано умершую мать. А когда внучка родилась, то по ночам она к ней вставала, подкармливала из бутылки. Рано утром бежала на базар, а перед собой коляску катила - пусть молодые вволю поспят.
..Щелкнув замок входной двери, пронесся по передней шепоток, хиханье, потом Ольга кому-то пообещала: - Сейчас выйду!
- Ольга, - всплеснула руками баба, - и задела за ухо спящую на коленях Муху, - ты чего так рано?
- У нас физра, отпустили, - бросила Ольга на лету, и пока баба соображала, похоже это на правду или нет, уже вырядилась в джинсы и розовую тесную футболку.
—Ты куда? - начала новую, но уже менее уверенную атаку баба.
- Мать что сказала? Как со школы - сразу за пианино...
- А свое мнение у тебя есть? Что ты сразу: мать, да мать? Смотреть противно, как ты к ней подлизываешься, - отпарировала внучка и, покачивала полными бедрами, пошла к выходу.
Баба не удивилась, не обиделась. С внучкой у нее давно шла глухая и вялая война.
- Все Нинке расскажу, - утешила себя баба и принялась убирать квартиру.
Все, что стояло в ней, висело или лежало, было связано с невесткой. Ее хваткой, сметливостью, расторопностью. Баба не осуждала Нинку за многочисленные наряды, зная, что и Алексея та одевает, не забывает, и продукты в дом несет и везет. На одну зарплату, конечно, такого изобилия не купишь, но баба Таня закрывала на это глаза и от соседей, как могла, отбивалась: “Она одно продала, другое купила. Уметь надо!” Даже со своей младшей сестрой, семидесятилетней Галиной, которая жила неподалеку и называла Нинку не иначе, как спекулянткой и эксплуататоршей, целый месяц не разговаривала. Хоть в душе себе признавалась: не от любви защищает она так невестку, а скорее из боязни перед ней...
С тех пор, как качала баба по ночам Ольгу, Нинка здорово переменилась. На хуторе она работала свинаркой. А в станице стала продавщицей, да не простой, а завмагом. И эта “должность” так ее перекрутила, что и не узнать. Побелела Нинка лицом, покруглела фигуркой. Даже на море ехала - золото с рук не снимала. Знакомых появилось видимо - не видимо, и все, как хвастала Нинка - “ВО”, что означает высшее общество. Но внешние перемены в ней - не главные. Взгляд у нее стал каким-то холодным, с прищуром... Смотрит - будто приценивается, за сколько тебя купить. И ведь вправду верит, что все купит. По вечерам, когда в хорошем настроении, рассказывала:
- Вы бы видели, как некоторые своих жен ко мне в подсобку заводят. Она то шубку схватит, то сапожки, а он только пот со лба платочком вытирает да жалобно так просит: “Машенька, ну, хватит. У нас денег маловато”. А Машенька в азарте, глаза разгорелись...
Рассказывает, бывало, Нинка, а сама смеется. Зло смеется, нехорошо. Как будто кому доказывает: все жадные, все плохие. И даже теперь, когда времена дефицита прошли, смех у нее остался таким же противным, громким, страшным...
..Баба Таня отрывается от раздумий только тогда, когда выключает пылесос и, оглядев темную, как пещера, увешанную коврами комнату, находит, что здесь порядок.
Муха вертится под ногами, и баба догадывается, что ей пора на улицу. Подхватив в одну руку собаку, в другую - голубенькие накидки с кресла, она скользит во двор, где греются на солнышке соседи-пенсионеры.
- А это еще что? - тычет толстым пальцем в блестящий бок Мухи Иван Иванович - одинокий холостяк с третьего этажа.
- Да вот, притащили, - баба Таня хочет сказать “гадость”, но чувствует, что язык у нее не поворачивается. Я их вчера набирала, набирала, - лепечет она не всем понятное слово, означающее “ругала”. Соседи понимающее переглянулись: “Знаем, мол, как ты их набирала”, а Иван Иванович тут же спросил:
- Слышь, Татьяна Михайловна, а правда, что ты деньги за подъезд Нинке отдаешь?
Этого баба перенести не могла:
- А ты как думал, старый хрыч? Она ведь меня кормит, поит, одевает!
Выговорив эту гневную тираду, баба Таня подхватила накидки, Муху, и взлетела на свой четвертый этаж.
- Вот же люди, - сердито гремела она кастрюлями. - Ну все знают, ничего не скроешь.
Баба Таня сердилась потому, что Иван Михайлович задел ее за живое: взялась она за уборку подъезда с тайной надеждой подкопить деньжат для поездки к младшему сыну и почти незнакомым московским внукам.
Но недолго продолжались бабкина иллюзия. Уже в конце недели Нинка бойко и по-деловому прямо спросила:
- Мам, вы за подъезд получили? А то Ольге в музыкальную нужно деньги сдавать.
Дальше все пошло уже без напоминаний. Нинка, которая, чувствовалось, ворочала большими деньгами, никогда не забывала и про бабкину сотню.
...Когда Муха опять уютно устроилась в кресле, а баба завозилась в ванной, в доме опять появилась Ольга. На этот раз не одна — с ней пришел долговязый бритоголовый парень. И Ольга, и ее спутник прошли мимо бабы, как мимо стенки. Та открыла рот и хотела было сказать: - Мать приказала никого в дом не водить! Но передумала.
- Все Нинке скажу, - утешила она себя. - И про папиросы скажу.
Неделю назад она обнаружила в портфеле у Ольги красную коробочку с нерусскими буквами. Буквы она не разобрала, но по запаху определила табак. С этой тайной бабка носилась долго, как бы испытывая свое терпение. Обычно обо всех мелочах она тут же докладывала Нинке.
Вечером в доме, как обычно, собрались гости. Баба Таня только успевала подносить тарелки. Выпивкой распоряжался Алексей. Это было единственное, чем он распоряжался в доме. Раньше спорил с Нинкой, иногда даже ругался. Теперь стал похож на ленивого, толстого кота. “Личный Нинкин шофер”, - называли его во дворе, и баба об этом знала. Сыну, однако, сочувствовала, да и поддерживала: Нинку ведь не переговоришь, не переспоришь. К тому же Алексей характером пошел в мать: покладистый и покорный. Бывало, придет с ночной смены, только уснет, а Нинке тут же ехать приспичит - будит без жалости: вези! И он везет.
... Гости хмелели, рассказывали анекдоты, от которых баба спряталась на кухню. Сюда же к ней прибежала Муха. Ее потискали и забыли. Щенок стал жадно лакать молоко из блюдечка, то и дело попадая в него то одной, то другой лапой, недовольно и часто отряхивая каждую.
Гости ушли поздно, а кум с кумой по обыкновению остались ночевать, кто где устроиться. Баба Таня переступила длинные Володькины ноги, - он улегся прямо на полу, не раздеваясь, и прошла в спальню. Алексей, тоже одетый, спал, отвернувшись от яркого светы к стенке, Нинка с Люськой шептались, а при виде бабы Тани, выжидающе замолчали. Баба Таня замялась, не зная, говорить при Люське или промолчать. Невестка помогла:
- Мам, чего вам?
- Ольга-то какого-то кавалера сегодня домой притаскивала и папиросы в портфеле носит, - выпалила баба одним духом и тут же прикусила язык. Нинкино лицо сделалось густо-красным, как домашнее вино.
- Ну до каких пор это будет продолжаться? Ну что вы с ребенком не найдете общего языка? Что вы все на нее жалуетесь? Она уже мне заявила: “Из-за бабки из дому уйду”. Нет, чтобы поговорить с девочкой по душам, так вы выслеживаете, вынюхиваете... А слова ласкового от вас еще никто не слышал. Бессердечная вы какая-то.
...Путь, ведущий из Нинкиной спальни в их общую с Ольгой комнату, показался бабе Тане длинным и запутанным. С ней случилось то, что чаще всего случается во сне: она шла, заставляя свои ноги разгибаться и отталкиваться от земли, а они вязли то ли в ворсистом ковре, то ли в болотной трясине. Долго и бестолково перебиралась она через длинные Володькины ноги, а в ушах хрипел сдавленный от злости Нинкин голос...
Наконец дрожа от обиды и страха баба Таня забралась на свой высокий жесткий диван и услышала торжествующий шепот внучки:
- Ну что, шестерка, получила? Не будешь больше за мной шпионить.
И тут баба не выдержала - расплакалась. Не плакала она уже лет семь, потому что знала: плачут не только от горя и обиды, плачут, когда хотят, чтобы пожалели. А ее никто никогда не жалел. Даже когда девчонкой в поле напоролась на косу, приставленную кем-то к копне и пополам разрезала нижнюю губу, мать только огрела ее ремнем и заставила одну за десять километров идти к фельдшеру в больницу.
В девках не видела она тепла и ласки, а уж замужем и подавно. Мужа трезвым почти не помнит. А свекровь, сидевшая за обеденным столом тяжело, неподъемно и с приторным елеем спрашивавшая: “Таня, а что у нас на второе?” - была ласковой только на словах. Невестка бегала от печки к столу так быстро, как только позволял ее бараний вес, а поесть вместе со всеми все равно не успевала. И любезным тоном свекрови не обманывалась: не раз слышала, как за глаза та называла ее “косоротой”.
А ведь была, жила в ней надежда, что уйдя из многолюдной родной семьи, от суровой, работающей на шестерых детей матери, она найдет родную душу, выплачется кому-нибудь с облегчением и до конца. Но нет, не получилось. Не угодила она мужу и свекрови. А вот теперь не угодила невестке и сыну. Что же за несчастливая она такая? Чего же в ней не хватает, какого такого винтика или гаечки? Или плохо старается? Так куда больше? Нинка уже и забыла, с какого боку «Сибирь» включается. Огород на даче сама баба сажает, сама убирает. Как-то раз попросила Алексея подвезти с ведром посадочной картошки - не близко ж, километра четыре, так у Нинки на ту пору срочно дело нашлось.
А может, она сама и виновата? Сколько раз сестра ругалась: — Чего ты за все хватаешься? Если Нинку разбаловала, так хоть Ольгу к домашней работе смалу приучай.
А ей приучать было некогда, да и терпения не хватало. — Брось, я сама, - вырвала она платки из Ольгиных неумелых рук и бросала их в общую стирку.
Зато теперь вымахала, а колготки себе не постирает. За хлебом в магазин - только со скандалом, если мать прикажет.
От горьких дум разболелась голова. Не спасала и Муха, которая, словно, чувствуя, как бабе плохо, подползла прямо к лицу и ткнулась мокрым носом в морщинистую щеку. — Уйди хоть ты, - прошептала бабка и расплакалась еще больше. Боясь, что кто-нибудь услышит, она подхватила щенка на руки и выскользнула в переднюю, а потом, бесшумно прикрыв дверь, на улицу.
Во дворе, слава богу, никого не было. Время позднее. Два светящихся во всем многоквартирном доме окошка отсекали от черной темноты мутные куски света. Звезды горели далеко и тускло. В воздухе стоял густой, приторный дух спелой “Изабеллы”, которая заплела весь дом.
Баба Таня присела на скамеечку, пустую и просторную, а Муха, поковыляв по двору и не обнаружив ничего вкусного, устроилась у нее на коленях. Баба Таня уже не плакала. Ее мысли потекли, как было для нее привычнее, в практическом направлении.
— Поеду в Москву погостить, - решила она, забыв в ту минуту о неприятном письме. В конце концов, разве нельзя найти сыну оправдание? На новоселье не пригласил, потому что знал, что все равно не приеду. А денег просит, так это Наташка глаза колет: - Вот моя мама...
- Ничего, поеду, хоть внуков увижу. Перед ними я виновата: нет, чтобы почаще являться, они бы, глядишь, и привыкли.
Баба Таня просидела на лавочке до первых петухов. Потом умылась, расчесала жиденькие волосы, закрутила на голове дульку величиной с крошечный кулачок и села чистить картошку.
...Билет на поезд был взят впопыхах, перед отправлением. Хорошо еще, что достался, в конце августа все бегут с юга. Домашние отпустили в Москву без вопросов, с каким-то облегчением. Мало того: взяв тысячу рублей, робко протянутых бабой Таней и даже не поинтересовавшись, откуда они, Нинка выделила со своего домашнего склада зеленый в красную полосочку палас. С ним бабу и посадили в вагон. Кроме паласа, купленного взаймы, за сестрины деньги, баба взяла чемодан яблок и груш.
В Москве встречал сын. Был он таким же юношески стройным, с лицом провинившегося мальчишки, каким она его помнила. Когда баба разглядела хрупкую фигурку сквозь пыльное стекло вагона, ей показалось, что пристала наконец к желанному райскому берегу. Но вот он вошел в вагон, слегка обнял ее, чмокнул куда-то в лоб и, подхватив чемодан и палас, первым вышел на перрон. По платформе они шли молча, и в электричке разговор не клеился.
Сын спрашивал про хутор, где баба Таня давно не была, про своих друзей, с которыми она, конечно, не виделась... Мучительно подыскивая тему для разговора, она вспомнила про Муху, хотела рассказать сыну, но, подумав о том, каким глупым может показаться ее рассказ, промолчала.
...Квартиру сын получил в новом районе, далеко от центра, зато такую, какую хотел: просторную, с большой кухней.
На звонок в переднюю вышла Наташка и, не зная, как встречать свекровь, призвала на помощь детей:
- Живо сюда, бабушка приехала!
С криком: “Баба Феня, баба Феня!” - внук и внучка выскочили из комнаты, да так и замерли: бабушка оказалась совсем не той, какую они знали и любили.
«Как же все на земле устроено, - думала баба Таня, сидя вечером в модном неудобном кресле. - Смирным и покорным мужикам достаются боевые жены, скромным и тихим женщинам мужья-петухи и задиры.
То, что Павел выполняет бабью работу, не расстроило бабу Таню. Она считала, что от мужика не убудет, если он посуду помоет или кашу сварит. Задело другое: как суетливо, с покорной готовностью выполняет он распоряжения жены и как громко, не стесняясь свекрови, отдает невестка свои команды.
А еще больше опечалила бабу прохладца, с которой приняла невестка подарок. Сказала она, конечно, спасибо, но рассматривала палас без интереса, какими-то потухшими глазами... А про то, как могут гореть у Наташки глаза, баба Таня отлично знала. До сих пор в памяти короткие, полные жгучей зависти взгляды, которые бросала она на Нинкины наряды во время своего давнего приезда в станицу. Да и чего удивляться: женщина она симпатичная, приодеться хочется. А разве за Нинкой угонишься, когда она на дефиците сидела?
- Ну ничего, она тоже одета прилично, - успокоила себя баба, еще раз оглядев с ног до головы московскую невестку. И детишки славные. Чистенькие, гладенькие.
Внуки уже легли спать, и это принесло бабе Тане облегчение. Они упорно не признавали ее, да и она гладила их по светловолосым головкам с какой-то опаской, готовясь мгновенно отдернуть руку.
- Не нянчила, не растила, чего уж теперь переживать, - утешала она себя, ворочаясь на новом месте и перебирая в памяти события минувшего дня. Хотя и вспоминать-то особенно было нечего. Посидели вечером, выпили по рюмочке винца собственного, бабиного производства. Разговаривать было не о чем, Наташка то и дело бросала косые взгляды на Павла: не выпил ли лишнего? Она по-ученому объясняла, что алкоголизм - это наследственное заболевание и боялась, что Павел пойдет в отца.
Потом пили чай с сыром, который баба Таня терпеть не могла. Она пообещала испечь на завтра пирог, но, увидев, как недовольно поджала невестка губы и буркнула, что не успела после работы забежать в кондитерскую, замолчала и сникла. Потом смотрели телевизор, потом баба перемыла посуду и вышла на балкон.
Чужой, незнакомый вид открылся перед ней. Кругом - выше, ниже и совсем на земле горели огни. Небо тоже горело - то желтым, то красным заревом. Не чувствовалось ни таинственности, ни торжественности ночи.
«Вот Ольга все стонет: Москва, Москва! Это тебе не наша деревня, - подумала баба Таня. - А какая разница, где телевизор смотреть? Так у нас хоть готовить умеют, - баба Таня поморщилась, вспомнив серый бульон, где плавали три кусочка капусты, и сглотнула, вспомнив свой красный, наваристый борщ со сметаной.
В холодной незнакомой постели она думала о доме, потом неожиданно перед глазами выскочила Муха - с блестящим носом и черными глазами-бусинками. Бабе Тане захотелось тепла, но в новой, еще пахнущей клеем квартире, было просторно и холодно.
- Надо было палас постелить, - догадалась баба и, решив с этого начать завтрашний день, повернулась было к стенке, как вдруг услышала за дверью, с трех сторон окантованной узенькими полосочками света, приглушенный злой голос.
- И не думай, и не надейся. Подумаешь, подарок привезла, осчастливила! Такие уже сто лет не в моде, это Нинка выделила по принципу “На тебе, Боже, что нам негоже!” И не будут мои дети ходить по синтетике!
- Это о моем подарке, что ль? - с ужасом прислушалась баба Таня. И тут ей стало так неловко за себя, сына, невестку, что она накрыла голову одеялом и, оцепенев, замерла в душной пустой темноте.
Еще один день баба Таня для порядка отгостила. А на третий засобиралась домой.
- Ну что мне тут у вас делать? - объясняла она сыну. - Внуки в школу, вы на работу. На Москву я и с балкона нагляделась.
Невестка и внуки простились с ней рано утром. Павел до обеда отпросился с работы, и мать на прощанье накормила его оладьями. Он ел с аппетитом, а она смотрела на детские оттопыренные уши, стриженый затылок, и ей хотелось прижаться к этим жестким волосам и уколоть об них свои старческие губы...
Баба Таня уже и платок повязала, когда сын, пряча глаза, вынес из спальни свернутый в трубочку палас и, перекинув его через плечо, тронул мать за рукав: - Ты не серчай, но Наталья сказала, чтоб палас ты забрала. Понимаешь, мы другой ковер хотим купить... Чистошерстяной...
У бабы Таня опустились руки.
-Ну вы его тогда продайте, что ли, - пролепетала она, но сын отрицательно покачал головой. - Нет, мама, не надо. Она, понимаешь, принципиально не хочет. Раньше, говорят, твоя мать нам не помогала, и это не помощь...
До вокзала доехали молча. Бабе было жаль сына, она корила себя, такую непутевую, никому не приносящую радости. Было ей тяжело, душно и отчего-то хотелось спать.
- Уже нагостилась, - всплеснула руками сестра, когда баба Таня тяжело опустила палас на асфальт ее просторного двора.
- Спрячь ты его ради бога поскорей, - только и приговорила баба.
Дома все было по-старому. За столом сидели гости, и Алексей разливал по рюмкам водку. Баба привычно кинулась убирать посуду, подносить чай, а потом, почувствовав, как чего-то не хватает, спросила: - Где Муха?
- Где-то на улице болтается, - махнула рукой Ольга, которую веселые гости упрашивали не ходить на дискотеку, а остаться с ними.
Баба Таня вышла во двор, чмокнула несколько раз губами и увидела, как через двор летит, прижав блестящие ушки, энергичный щенок. Баба подхватила его на руки, прижала к себе и с радостью почувствовала, как рядом с ее старым, медлительным сердцем стучит звонкое и молодое...
...И потекли дни по-прежнему. Молодые суетились, что-то доставали, собирали в доме гостей. Ольга.. В старые времена сказали бы “невестились”, но слишком хрупко и нежно звучит это слово в применении к взъерошенной, в голубых линялых джинсах девице баскетбольного роста. Стены ее комнаты, где спала и баба Таня, были увешаны полуметровыми снимками белокурых красавиц в блестящих комбинезонах и бородатых парней с гитарами на широких ремнях. Баба Таня, просыпаясь среди ночи и чувствуя, как со стены в упор смотрит на нее чье-то страшное лицо, мелко и часто крестилась, хотя в бога не верила.
Как раз в ту ночь бабу Таню одолели страшные сны. Ей снилось, как убегали они со старшеньким сыном от бомбежки, как горела вокруг сухая кукуруза и с воем проносились над головой страшные черные самолеты... Утро же выдалось солнечное и для ноября теплое. Листья кое-где еще держались на ветках, в воздухе летала мокрая от росы паутина...
На залитом светом куске пестрого линолеума сидела Муха и внимательно слушала бабины наставления.
- Ишь, дрянь такая! Ей и колбаску, ей и пирожок, а она носом крутит! Заелась совсем! Муха преданно глядела хозяйке в глаза, помахивала хвостом, потом стала поскуливать, и баба открыла ей дверь на улицу. Обычно она не отпускала собаку одну, но сегодня ей было очень уж некогда: надвигался Нинкин день рождения.
Но, как только закрылась за Мухой дверь, на душе отчего-то стало неуютно. Заныло сердце, разболелась голова. Баба отнесла это на счет плохого сна и давней болезни желудка. Но все же решила выйти на улицу и позвать собаку обратно в дом. Она уже направилась к двери, как ясно услышала через открытую форточку скрип тормозов и жалобный, тихий визг. Чуть не выдавив лбом стекло, она припала к окну и никак не могла от него оторваться - собственное тело вдруг показалось ей свинцово-тяжелым и неподвластным. Кое-как она добралась до двери, медленно прошла по большому двору и, еще не выйдя на улицу, уже отсюда, сквозь голые ветки сирени, разглядела на асфальте темный неподвижный комок...
Она взяла на руки еще теплую, но уже мертвую Муху, провела рукой по жесткой шерстке и, пока шла через дорогу, а потом через двор к сестре, твердила, словно заучивая, одну и ту же фразу: “Слава богу, не мучилась”.
В сарае у сестры она взяла лопату, вырыла в огороде ямку и закопала Муху, старательно разровняв сверху землю. Вечером за гостями она захлопоталась и забылась, а ночью, наталкиваясь взглядом на бородатые страшные лица вокруг, вспомнила... Ей стало холодно. Она вытащила из шкафа теплое одеяло, укрылась им как тогда, в Москве, с головой, и уснула тяжелым сном смертельно уставшего человека.
...Через три месяца баба Таня заболела пневмонией и, не смотря на легкое течение болезни, умерла. Младший сын на похороны не приехал - не отпустили с работы. Старшая невестка голосила на кладбище по всем правилам. Внучка не плакала, только удивленно посматривала на мать. Ночью же Алексей слышал тихие всхлипывания в ее комнате. Он лежал на спине, не спал и всматривался в потолок, словно надеялся прочесть там что-то очень важное, чего он за всю свою жизнь так и не понял.