Шубка из чёрного кролика

 
 Самым сладким куском Марининого детства остается вот что. Медленный поезд, везущий ее с мамой в станицу. Ехать недолго – два часа, но, чем чаще стучат колеса и быстрее мелькают телеграфные столбы, тем скорее замирает, а потом и вовсе останавливается время. Марина успевает заскучать от зимнего заоконного пейзажа, медленно погружающегося в сумерки, сжевать куриную ногу и крутое яйцо – обязательный набор русского путешественника, осторожно открыть и закрыть крышку деревянной резной шкатулки, которую сунул ей в руки странный пассажир.
- Он немой – шепчет мама испуганной Марине на ухо и молча возвращает товар коробейнику. В вагоне зажигают свет, экран окна окончательно гаснет, глаза слипаются, и Марина, прислонясь к теплому маминому плечу, начинает падать с высокого трамплина в море...
 - Приехали! – через мгновение тормошит ее мама и сует в руки шапку и варежки.
 По звенящим от мороза ступеням полусонная Марина спускается на перрон, и тут же просыпается от холода, который уже пробрался под новую шубку из черного кролика. Тогда еще о гринписе никто не слышал, а кроликов все равно жалели. Вот и Марина думает о том, что если бы черный кролик существовал сейчас не в виде шубы, а был настоящим, живым зверьком, он бы тоже заледенел на таком морозе. Но вот быстро, почти бегом, она спускается с крутой железнодорожной насыпи по скользкой тропинке, и разогревается, и уже в радостном возбуждении рассматривает открывающийся в свете полной луны пейзаж. Маленькие избушки, утопающие в снегах, кажутся ей пряничными домиками из любимой сказки. Их окошки тускло мерцают желтым, оранжевым, голубым светом. Из труб вьется дымок, и тишина стоит такая, что скрип снега под сапогами будит местных дворняг, которые рады случаю огласить округу хриплым лаем и тоненьким поскуливанием.
 Наконец Марина в доме у тети Кати, маминой сестры. Тепло, почему-то всегда полумрак. Может быть потому, что, как говорит тетя Катя, «напряжение упало», а может для того, чтобы ярче мерцали сквозь открытое поддувало угли в печке.
 Это в средней России печь в избе огромная, под потолок, и на ней можно лежать, как Илья Муромец, целых тридцать три года. А на Кубани - низенькая, аккуратная - не для лени, а для дела. И называется не печью, а плитой. На плите у тети Кати постоянно что-то кипит – то чайник, то кастрюля с борщом, то чан с водой - для купания.
 - Раздевайтесь, раздевайтесь, а то холоду в комнату напустите, - весело командует тетя Катя.
Она всегда радуется маме, потому что «Нюрка», как она ее называет – самая из всех четырех сестер любимая. Две другие живут по соседству, а мама за шестьдесят километров. Чем дальше, тем дороже.
 Пока Марина разматывает мохнатый шарф, аккуратно вешает черного кролика на крючок в холодной передней, мама уже разделась и убежала в дальнюю комнату, к своей маме, Марининой бабушке.
 Бабушке Евдокии почти сто лет, и она встает с кровати только к столу или по крайней нужде. Эту бабушку Марина не очень любит, потому что дома у нее есть своя – с руками мягкими, как сдобные булочки. Прасковья Анисимовна, все зовут ее просто Анисимовна, убежала из средней России на Кубань от бедности, вынянчила Марину с пеленок, да так и осталась жить в их доме. Одно время засобиралась домой, к родне. Уехала навсегда, а вернулась через неделю.
 - Не могу. У них там и куры, и козы, и телята, и все в доме.
 - Отвыкла от кацапов! – удовлетворенно сказал отец. А мама добавила: - Оставайся, мы тебя не гоним.
 - Давайте к столу, - позвала между тем тетя Катя. Она работала на птицеферме и всегда угощала гостей лапшой из потрошков. Вкуснее Марина в жизни ничего не ела, - в желтом густом бульоне плавали прозрачные полоски теста вперемешку с куриными пупками.
 - Нет, сначала Ленку выкупаем и сами с дороги умоемся! – возразила мама.
 - Ну, так - так так, - легко согласилась тетя Катя и вытащила из деревянной люльки маленькое сморщенное существо с крошечной лысой головкой. Оно и плакать-то не умело, а только посапывало и похрюкивало. Но уже имело родственный статус - приходилось Марине двоюродной сестренкой и звалось Еленой. Елена была крошечной не по возрасту.
 - Это потому, - объясняла мама, что родилась она недоношенной.
 Непонятное и почему-то неприятное слово долго не давало Марине покоя. Про себя она твердо знала, что ее нашли в Новый год под елочкой, подружку Светку – на огороде в капусте. А где водятся такие некрасивые младенцы – тайна, ключ к которой Марина тщетно пыталась найти, прислушиваясь к взрослым разговорам, вглядываясь в страшную фотографию из семейного альбома: черный гроб, а вокруг него много знакомых и незнакомых людей. В самом центре - тетя Катя, вот мама с папой, чуть подальше – дядя Вася и тетя Феня... Внизу – белая надпись красивым почерком: «21 февраля 1954 г.». «Ленка тоже родилась в 1954 году», - соображала Марина, но что связывало эти даты, понять еще не могла.
 ... Для купания принесли из коридора цинковую ванночку с помятыми боками, налили в нее кипятка, добавили ведро снега, который тут же обмяк и растворился.
 -Марганца добавить? – озабоченно спросила мама.
 - Давай, а то я без тебя всегда боюсь переборщить, - обрадовалась тетя Катя.
 - Смотрите, дитё не сварите! – раздался из соседней комнаты зычный голос бабушки Евдокии.
 - А то без вас не знаем! – беззлобно огрызнулась тетя Катя, ловко завернула красное сморщенное тельце в старую простынку и осторожно погрузила в ванночку.
 Мама стала набирать воду в стеклянную банку и осторожно лить на простынку. Ленка задрыгала ручками и ножками, смешно захрюкала и, кажется, даже заулыбалась. После купания мама прижала ее к своей груди и стала совать в рот соску. Малышка зачавкала, захлебываясь молоком, потом нашла одной ей известный такт и затихла в чмокающем блаженстве.
 - А ты чего стоишь? – шепотом, чтобы не спугнуть Ленку, спросила Марину мама. – Иди, умойся, пока вода не остыла.
 Марина погрузила руки в корыто, наклонилась и вдруг увидела, что вода окрашена ярко- желтым цветом.
 - Ой! – отпрянула она в брезгливом испуге. – Не буду я в Ленкиных какашках мыться!
 Мама с тетей Катей расхохотались, заухала совой и бабушка Евдокия – стара-стара, а слух хороший!
 - Ну не умывайся, - разрешила мама. - Ложись спать.
 Тетя Катя взбила подушки, наполненные нежнейшим пухом, Марина улеглась на перину, похожую на облако и уже сквозь начало сладкого сна слушала обрывки взрослых разговоров.
 - Поддувало закрой, утром золу выгребем...
 - А Фенька приходила?
 - Завтра мать будем купать.
 - Да купали же на прошлой неделе...
 Последнее, что Марина слышала, был мамин шепот:
 -Уже спят. И та и другая. Хоть бы спокойно ночь прошла...
 ... Много позже Ленка фигурировала где-то на обочине Марининой жизни, проявляясь то черным пятном в виде любимой шубы из кролика, доставшейся по наследству, то всплывала, как рыба, посередине речки, в которой Марина с одноклассниками плескались все лето... Шестьдесят километров – большое расстояние, а тетя Катя с Ленкой жили бедно. Не наездишься. И мама с Мариной бывали в Платнировской уже не так часто, – бабушка Евдокия на сто четвертом году жизни умерла, купать стало некого.
 Умерла и любимая Анисимовна, хотя ей исполнилось всего пятьдесят семь.
 - Такая легкая смерть! – почему-то с завистью шептались старушки на похоронах. – Взялась за сердце – и преставилась, не стала утруждать чужих людей.
 - Какие же мы ей чужие? – удивлялась про себя Марина, переживавшая первую потерю бурно, со слезами по ночам и неизбежными после ухода близких угрызениями совести. То она вспоминала, как Анисимовна отливала ей испуг – держала над головой миску с водой, куда капал воск от зажженной свечки, а потом долго вглядывалась в плавающие желтые фигуры. То корила себя за насмешки и общее невнимание к ней в семье. Ей стало казаться, что Анисимовна в последние годы жила в доме неуютно, как приживалка, чувствовала свою ненужность и бесполезность. Или к Марине эти трезвые мысли пришли уже потом, на расстоянии лет?
 А тем временем Ленка проявилась уже отчетливее. Она поступила в медучилище, и, несмотря на то, что ей выделили место в общежитии, все время толклась в доме у «тетечки Нюрочки». Так она называла Маринину маму, и Марине это почему-то не нравилось. Она еще не разбиралась в людях, но детское, богом заложенное чутье на фальшь уже спасало от подвохов. Как-то зимой Марина с Ленкой занялись бизнесом, не догадываясь, конечно, даже о существовании такого слова. Инициатором выступила младшая сестра, которая то ли от бедности, то ли от природной хватки становилась все более предприимчивой. В моду вошли фруктово-ягодные украшения, и сестры лепили из пластилина и красили ярким маникюрным лаком гроздья вишен, подвешивали их на булавки – и брошки готовы! Сбывала их своим однокурсникам, и очень удачно, конечно Ленка. И, хотя Марина видела, что получает крохи от общей прибыли в то время как «основной капитал» оседает в Ленкином лакированном, подаренном «тетечкой» кошелечке, молчала, почему-то понимая, что это справедливо.
...«Никто не видит выше себя» – эту житейскую мудрость Марина вспоминала потом не раз, когда слышала от ровесников воспоминания о детских лакомствах – куске колбасы на седьмое ноября или горсти ирисок под Новый год. Голодное то было время и холодное, но, как водится, не для всех. Вот и сытая, одетая - обутая Марина тоже отчаянно страдала… от недосягаемости кукольного сервиза! После войны подружкин отец доставил домой целый вагон немецкого добра. Были здесь и ковры, и посуда, и картины с длинноволосыми русалками, и даже кружевные комбинации, в которых женщины одно время ходили в кино, принимая их за нарядные платья... Но Марине хватило этих крошечных, в мелкий цветочек чашечек, чтобы потом всю жизнь уставлять свою квартиру фарфоровыми безделушками. Знала бы ее дочь, с усмешкой бросавшая в сторону пастухов и пастушек «твое мещанское счастье», на каком детском несчастье, какой зависти вся эта коллекция была заквашена!
 Даже тему серебряного века в русской поэзии Марина для своей диссертации выбрала из-за детской мечты. В тех людях, интерьерах и манерах она находила столько красоты, что чем дольше жила, тем больнее воспринимала прямо таки патологическое равнодушие к красоте своих соотечественников.
Как-то на своей кафедре Марина даже объявила, что нашла разгадку странного заявления Достоевского о красоте, которая спасет мир.
 - Русский мир, - вот что он хотел сказать, горячо доказывала она снисходительно внимавшим ей коллегам. – Ведь чем Россия отличается от Европы? Неряшливостью, невниманием к быту, неумением и нежеланием украсить себя и свой дом. И если вымыть наши мутные стекла, убрать покосившиеся заборы и снять замызганные халаты ...
 - То настанет царствие небесное, - закончил за нее преподаватель философии.
 - Да ну вас!– махнула рукой спорщица и засмеялась вместе со всеми. Ведь и ее мать всегда считала, что сервизы и хрусталь – ненужная роскошь. Быт должен быть спартанским. И вообще выделяться нельзя. «Что людям, - говаривала мама, делая ударение на последнем слоге, - то и нам!» Правда, здесь она сама себе противоречила. Потому что столько еды, сколько за раз готовили на их кухне, у соседей и неделями не водилось. Гостеприимный дом большого начальника, каким в ту пору был Маринин отец, никогда не пустовал. Гости приезжали - уезжали, оставались и жили неделями, а то и месяцами. На целый год в соседней с Марининой проходной комнате обосновалась чета молодых специалистов, направленных в их южный городок после учебы по распределению. Жили они по-молодому беспечно и, разумеется, бесплатно. Дети старых и не очень близких приятелей – но не выставишь же за порог! С ними Марина часто попадала в неловкое положение, и молодожены намекали, что нужно стучать... Марина же не без основания считала, что она здесь все-таки хозяйка, хотя жить и учиться в такой обстановке невозможно и надо что-то с этим делать, мама! Мама разводила руками, виновато улыбалась: «Тише, Мариночка, не кричи, люди услышат, неудобно!»
 Летом случались целые нашествия. Москвичи, питерцы, пермяки – все ехали на юг, но так как до моря было еще двести километров, оседали в доме, а то и в огороде, заставленном, как кемпинг, шезлонгами и палатками. Хотя и весело тогда было, чего уж жаловаться! Картошка в костре печеная, уха из котелка, танцы под транзистор...
- Бедная мама! – говорила Марина по прошествии лет. – Как ты все это выдерживала! И не без тайного злорадства прокручивала перед старушкой калейдоскоп лиц, растворившихся во времени и, конечно же, не подававших теперь никаких сигналов. – Хоть бы кто открытку тебе прислал, позвонил, о здоровье справился!
Мама не понимала ее сарказма. Как все Козероги, она боготворила родню и не жалела для нее ни сил, ни денег.
Так и Ленка, донашивая Маринины вещи, перехватывая куски в теткином доме и приторговывая всем что под руку попадется, получила диплом медсестры и быстро выскочила замуж за молоденького лейтенанта.
 - Любовь – не вздохи на скамейке и не прогулки при луне... – прочувствованно говорила тост в виде стихов Марина на свадьбе, хотя жених казался ей таким невзрачным рядом с сестрой, которая из мелкого заморыша превратилась в крупную яркую блондинку с сочными розовыми губами.
 ...А потом чета молодых стала жить-поживать и добра наживать. Причем нажила его столько, что едва довезла контейнером из Монголии, куда лейтенанта направили служить.
 - Я же там в медсанчасти работала, а торговая база рядом, вот мне и перепадало все самое лучшее, - хвасталась Ленка дубленками и сервизами «Мадонна» перед Мариной, которая сразу заприметила в ломившемся от посуды серванте одну перламутровую вазочку…
 А тем временем Ленка и на юге, где яблоку негде было упасть, прекрасно устроилась. Без сожаления забросив свою малодоходную профессию, она «села на дефицит», как тогда говорили. Это потом, когда прорвало плотину и витрины залоснились от изобилия, все решили наконец, нехитрое уравнение: «есть деньги – нет товаров, есть товары – нет денег». «Было нечего надеть – стало некуда носить» - любила цитировать Марина. А в те скудные времена, когда на Ленку, впридачу к ее заграничным нарядам, снизошло еще и сияние бриллиантов из ювелирного магазина, Марина вдруг почувствовала, что рушится ни больше ни меньше как основа ее мироздания.
Ведь старательно накопленный запас книжной мудрости на себя не наденешь? И встречают все-таки по одежке? Марина и без Ленкиной подсказки понимала, что на глазах превращается в синий чулок. Уже и студенты перестали задавать ей вопросы не по программе, уже и она находила особую, жестокую радость в том, чтобы завалить на зачете и довести до слез какую-нибудь смазливую первокурсницу. А тут еще это сероглазое чудо в облаке французских духов и норковой шубке.
Сначала Марина ждала, что сестра сама догадается предложить ей из-под прилавка хотя бы колечко. Потом собралась с духом и попросила сама, ожидая, что та спохватится и с готовностью откроет свои закрома... Но Елена спокойно выслушала, выдержала, как хорошая актриса, паузу, и солидно, с растяжкой, произнесла:
 - Ну... не знаю. Надо подумать. У нас ведь все горком контролирует...
 Домой Марина шла как оплеванная. При чем тут горком... Неужели сестра не может простить ту потертую шубку из бедного кролика?
 Колечко ей все же досталось. С переплатой, конечно, и совсем не такое, о каком мечталось. Вместо тоненького, изящного, с маленьким алмазным глазком, Марина получила массивный перстень с мутным желтым камнем.
 - Так и хочется разрезать и гной выдавить! – грубовато пошутил завкафедрой зарубежной литературы. А еще в любовники набивался!
 Жизнь между тем шла своим чередом. Еленин муж дослужился до майора, дочь поступила в торговый техникум. Марина жила с дочерью и старенькой мамой, донимавшей домашних разговорами о том, какой платок повязать ей в гроб и кого пригласить на похороны. Сама она уже проводила в последний путь и мужа, и всех троих сестер, включая любимую тетю Катю.
 После смерти тетки Марина избегала общаться с сестрой. Не могла ей простить, что она оставила мать одну умирать в станице.
- Куда я ее возьму, ты что? – округляла глаза Ленка, в ответ на робкую попытку Марины объяснить, что старики, как и дети, больше всего боятся одиночества.
-Она у меня боевая, сто лет проживет. Сколько было бабке Евдокии? Сто два? Нет, сто четыре года! Наша порода – долгожители! – покровительственно хлопала Марину по плечу Ленка, с некоторым сомнением оглядывая тощую фигуру сестры.
- Да она и сон видела, маме рассказывала… - пускала в ход последний аргумент Марина.
- Это еще что за чепуха? Я ей вчера звонила – бодра, весела, курей во дворе кормила, бегом к телефону бежала, как молоденькая. И что ты привязалась – возьми, возьми… А личная жизнь? Вон сейчас Олег в командировке, Ольга на практике, а я – женщина свободная, кра-асивая… Ну, тебе этого не понять, - смяла она разговор и щелкнула Марину, как в детстве, по носу.
… Тетя Катя умерла от обширного инсульта, так и не добравшись до телефона. Нашли ее соседи только на следующий день. Ленка устроила матери пышные проводы, громко, как и положено, плакала, и старушки – соседки умилялись, глядя на убивающуюся дочь. В преддверии собственной кончины они ходили на похороны как в театр и долго потом рецензировали спектакль, давая оценки и убранству гроба, и закускам на поминках, и поведению родни. Ленке, думается, они единогласно присудили высший балл…
Как ни обиделась Марина на сестру, но пройти мимо, не кланяясь, не позволял культурный багаж. Приходилось, уже почему-то без зависти, выслушивать восторженные рассказы о поездке на Кипр, престижной дружбе с мэром города, новой диете.
 - Я себе в уши иголки вставила, аппетит отшибает. Олег за компанию голодает. Живота уже практически нет, а я похудела... нет, ты посмотри... на пять килограммов!
 Марина смотрела, вежливо кивала, думала о своем, и, выслушав последний дежурный вопрос «Как там тетя Нюра?», прощалась. После встреч с яркой, широко живущей и громко говорящей Еленой она всегда чувствовала себя неудачницей, лузером, как сказали бы ее студенты. «Так кто из нас в какашках, а кто в шоколаде?» усмехалась она про себя. Ирония – она на то и спасительная, чтобы видеть себя со стороны и высмеивать собственные недостатки, которых с годами у Марины, как у всех философски настроенных людей, становилось все больше.
 - Много читаешь, - выслушивала она еще через год веселую Ленку. – Скоро все мозги высохнут!
 - Да... – виновато кивала Марина. – Во многой мудрости много печали, и преумножая познание преумножаешь скорбь...
 - Чего? – округляла глаза сестра. – Ты что это, в бога поверила?
 - Да нет, это я так, цитирую... – смущенно оправдывалась Марина.
- А... Ну-ну... – опять с сомнением разглядывала ее сестра, как будто боялась, что Марина
подкачает и уронит высокое звание долгожительницы. – А может ты бы спортом занялась, в тренажерный зал ходила. Мы вот с Олегом сейчас знаешь что придумали? Обливаемся по утрам холодной водой по системе Деточкина. Целое ведро ледяной воды – и прямо на голову! Класс! До ста лет жить будем! - Ленка довольно хохотала, видя округлившиеся от ужаса глаза сестры, и, довольная произведенным эффектом, бежала дальше по своим бесчисленным делам. Марина смотрела ей вслед, пытаясь разозлиться, но, похоже, уже умилялась. «А все гены, будь они неладны! Сколько ни проповедуй родство по духу, а кровь есть кровь!»
А еще через год Елена попала в больницу.
 - Поезжай, узнай, что с ней, - забеспокоилась мама. – Что-то у меня душа болит.
 - Да что с ней случиться, она же крепкая, как орех, - успокаивала мать Марина.
 Но в палату ее не пустили... Внушительную фигуру нисколько не похудевшего Олега она заметила в многолюдном больничном коридоре сразу. А когда подошла вплотную, разглядела, что глаза у него красные.
 - Что? – уже не на шутку испугалась Марина.
 - Операцию сделали. Опухоль мозга. Говорят, хорошо, что капсулированная, есть шанс... – и он без сил опустился на стул.
 Когда спустя неделю Марина вошла в палату, Елену она не узнала. Таких синяков под глазами она не видела с самого детства, с тех пор, как одноклассник Вовка упал с высоченной шелковицы...
 - Ну, полюбуйся на меня, голова лысая, рука не работает... – слез в глазах сестры не было, зато ее муж, как обиженный ребенок, тихо ронял их у окна.
 - Ничего, зайчик, крепись. Ты у нас сильная... – Марина растерялась и не находила слов. Впервые, за исключением детства, она видела сестру такой растерянной и жалкой.
 ...Елену, еще очень слабую, но уже определенно живую, выписали из больницы только через месяц. Еще два месяца она упорно занималась гимнастикой, разрабатывая непослушную руку. Наконец рука ожила, Елене дали инвалидность, и она сразу же вышла на работу.
 - Ты что, с ума сошла? – кричала ей при молчаливой поддержке Олега Марина. – Какая работа! Тебе беречь себя надо!
 -Ну да, буду я дома рассиживаться! Да на мое золотое место знаешь сколько охотников? А семью кто кормить будет? Он что ли со своего оклада денежного содержания?–Елена разошлась не на шутку, Олег сник, и Марина почувствовала себя в центре жалкой горстки пехотинцев, отражающей атаку танковой дивизии.
 Она опять ушла в свой серебряный век, в свою тихую жизнь с пустыми залами библиотек и вздохами старенькой мамы, которая мечтала о смертельной таблетке, которую хорошо бы выпить, недельку пожить и...
 - А если ты так смерти ждешь, зачем же еще недельку жить? – смеялась и плакала вместе с ней Марина.
 А еще через год позвонил Олег и, странно заглатывая слова, стал говорить что-то о родстве крови и души, о судьбе и Богом посланных испытаниях...
 -Ты что, выпил? – догадалась наконец Марина. – А по какому радостному поводу? И как на это смотрит моя строгая сестрица?
 - Леночка в больнице.
 У Марины сжалось сердце. Ничего вразумительного не добившись от вконец растерявшегося мужика, он набрала уже знакомый номер ординаторской и получила страшное подтверждение: опухоль восстановилась в том же виде и на том же месте. Завтра очередная операция.
 На этот раз Елена выкарабкивалась тяжелее. Почти отнялась рука, долго не восстанавливалась речь. Даже когда стала ходить, двигалась осторожно, будто несла сосуд с водой и боялась ее расплескать. Только спустя полгода глаза ее, большие, темно-серые, очистились наконец от мутной пелены, которую приносит физическая боль. И во взгляде появилась резкость и твердость, лишь изредка разрушаемая каким-то сомнением... Марина чувствовала: в ней жил страх, и этот страх она, как ни старалась, ничем заглушить не могла.
 - Теперь все позади, все будет хорошо, - попыталась как-то Марина приобнять и приласкать ее. Елена резко и даже грубо отстранилась, и Марина поняла, что жалость – это последнее, что может она себе позволить по отношению к сестре.
 Время шло, Елена опять закружилась в каком-то одной ей известном ритме... Марина уехала на учебу в Москву, а, вернувшись, с удивлением обнаружила, что на вокзале, чего раньше никогда не случалось, ее встречают. Двоюродный брат Сергей, без улыбки и приветствий молча взял тяжелую сумку, усадил Марину в машину и повез на своем «жигуленке» по утренним, еще свободным от машин, улицам.
 - Куда ты повернул? – удивилась Марина, - забыл, что я живу на Фестивальном?
 - А я тебя не домой везу, к Ленке.
 Марина громко ахнула.
 - Что, опять больница?
 - Хуже.
 - Не выдержала операции?
 - Погибла в автокатастрофе...
 И он рассказал, наконец, как Ленка с Олегом ехали по Ростовской трассе, Ленка, конечно, за рулем, как на огромной скорости из-за поворота выскочил встречный грузовик... Лобовое столкновение... Олег в реанимации, она в морге... Вернее, уже дома... Похороны через три часа...
 ...Россия – не Америка, где даже из покойника умудряются сделать фотомодель. Елену же привезли домой с кое-как замазанными синяками и рассеченным лбом...
 Захлебываясь слезами, Марина обожглась тяжелым холодом каменного тела и, не помня себя, заголосила как все ее три тетки из станицы: «Что они с тобой сделали-и-и...», вкладывая в это «они» и людей, и судьбу, и самого господа бога, который не мытьем, так катаньем забрал Ленку к себе.
 Потом она вместе с племянницей, еще по молодости лет не осознавшей, что произошло, сидела у гроба и принимала соболезнования. Откуда-то издалека доносились рассказы о том, что пока везли в морг, с покойницы сняли бриллиантовые кольца и серьги, дочкино наследство... что муж теперь останется инвалидом, если выживет... что гроб купили лаковый, дорогой, не поскупились... Марина поглаживала сестру по плоскому холодному лицу и вспоминала так пугавшую ее в детстве фотографию с белой надписью «21 февраля 1954 г.»
 В тот день хоронили Ленкиного отца, дядю Николая. Полуживым он вернулся из воркутинского лагеря, куда попал после немецкого плена как предатель родины, прожил год и умер. «У него все нутро отбили, - рассказывала мама. – Больной был, худой, зеленый... А дочку как ждал! Как будто знал, что будет дочка!» В роддом тетю Катю увезли на следующий день после похорон. На два месяца раньше срока, недоношенной, родилась Ленка, младенец-сирота, которая и плакать-то не умела, а только посапывала и похрюкивала...
 ... Прошел год. Жизнь шла своим чередом, без особых радостей и огорчений. Дочка окончила институт и уехала в Москву, в аспирантуру. Марина писала докторскую, хотя и не видела в ней особого смысла. Просто пользовалась первым правилом дзюдо: «Если не знаешь, что делать – делай шаг вперед». Старенькой же маме каждый шаг вперед, как, впрочем, и назад, давался все с большим трудом: палочка с отполированной до белизны ручкой уже не спасала, и Марина купила в магазине медтехники «этажерку» - конструкцию из легкого металла. Двигая ее перед собой, старушка почти свободно переступала по комнате.
 - Ты бы сходила к Олегу, как они там? Или хотя бы позвонила, - иногда принималась она пилить Марину.
 - Да что он, маленький, что ли? – раздражалась Марина, для которой внезапный уход сестры был не просто семейной трагедией, а еще и какой-то вечно зудящей душевной экземой. Словно покойная Ленка в чем-то провинилась, не соблюла правил их общей игры и, вместо заслуженного поражения, Марина внезапно получила от жизни карт-бланш, которым не хотела или не умела воспользоваться...
 Конечно, она пошла, даже без предварительного звонка, в дом сестры. И то, что застала в нем, прежде таком богатом и ухоженном, повергло ее в шок. Из комнат исчезли картины в золоченых рамах, а последний ковер, закатанный в трубочку, стоял в прихожей в ожидании выноса. Такие метаморфозы уже встречались в жизни Марины. Чтобы избежать их, она и рассталась в свое время с мужем, за которого, как ей тогда казалось, выходила по большой любви. Но тут, похоже, распорядиться было некому...
 - Да все у нас нормально... Я учусь, папа на пенсии. Вот только по маме очень скучает, - неубедительно лепетала племянница Оля, бледным личиком похожая не на яркую Ленку, а на Олега в далекий период его жениховства.
 - Вижу, как у вас нормально, – поджала губы Марина, почувствовав себя стервозной училкой, принимающей зачет у нерадивой студентки. Она тряхнула головой, избавляясь от наваждения, обняла племянницу за плечи, привлекла ее к себе и уже мягко произнесла:
 - Как же ты тут одна, бедолага...
 Оля тут же расплакалась, призналась, что она в полном отчаянии, так ей жалко папу, который очень горюет и потому пьет.
 - Жалко - то жалко, но о тебе он думает? Тебя еще на ноги надо ставить, он забыл?
 Марина что-то говорила, гладила Олю по плечам, а сама устало думала о том, что все в мире повторяется, все предсказуемо и, сколько бы не говорили об эмансипации, равных правах мужчины и женщины, перемене их участи, но дом, семья, дети, - все центруется и стабилизируется женщиной. Уходит хозяйка – гаснет очаг. И некому удержать огонь, и сколько в мире таких слабаков как Олег! «Да они все такие!» - вспомнила свой опыт Марина и велела Оле собирать вещи.
 - Я еще вернусь, поговорю с папой, мы его не бросим, - обещала она растерянной племяннице, сама себе не веря. – А пока ты поживешь у нас. У нас хорошо, тихо, просторно, бабушка будет рада...
 ... Когда из дома стало нечего выносить, Олег все же образумился. Не без посторонней, конечно, помощи. Одинокая соседка, простая, но решительная дамочка, перешла к нему жить, оставив свою квартиру семье сына. И Олег утешился, покруглел, раздобрел. Он звал, правда, не очень настойчиво, Олю домой, но та обозвала его предателем и разговаривать не захотела.
 Сейчас она живет у Марины, называет ее «тетечка Мариночка» и как своим, пользуется гардеробом троюродной сестры, похоже, осевшей в Москве навсегда. Старенькая же бабушка так счастлива, что даже ходить стала бойчее, забросив свою «этажерку». Взбодрилась и Марина, у нее словно появился новый смысл в жизни. Только иногда, глядя в ярко-серые, наивные глаза Ленкиной дочки, и протягивая ей деньги на месячный проездной, она украдкой вздыхает и предугадывает все, что будет дальше...