ВЫСОКАЯ ЖЕЛТАЯ НОТА
… Через три дня после смерти жены Олег Степанович, мощный красивый старик с генеральской выправкой, пришел в картинную галерею с предложением руки и сердца. Хозяйка галереи Инна Николаевна удивилась даже не предложению, а тому, что Елены Сергеевны больше нет.
- Как? – всплеснула она руками. – Как это умерла? Я ее видела на прошлой неделе, бежала при полном параде, завитая и подкрашенная...
- В одночасье… - употребил он забытое слово и старомодно приложил руку к груди. Жест казался убедительным, но взволнованная Инна Николаевна все равно потребовала объяснений.
- Я же вам рассказывал про экстрасенса... – мягко начал старик.
- Помню...
- Так вот, экстрасенс сказал, что внуков у нее нет, потому что она не освобождает для них места на земле...
- Какая чушь! Ну и что, она вот так просто решила умереть и умерла?
- Конечно. Если вы помните, Елена Сергеевна была дамой решительной...
Проговаривая этот странный текст, Олег Степанович стоял, высоко подняв голову и сложив на груди руки. Глаза его горели вдохновением. Или в них все же блестели слезы? Трудно сказать...
В прошлой жизни старик был актером. «Жан-премьер, известный по провинциям», - рассказывал он вскользь, как о случайном эпизоде своей биографии, хотя эпизод этот, кажется, затянулся лет на сорок. Никто ничего толком не знал, поскольку артистическая карьера Смирнова состоялась далеко от здешних краев, но дамы, особо приближенные, из тех, кого Олег Степанович называл «тургеневскими девушками бальзаковского возраста», любили представлять его живым персонажем Островского – беспутным и обаятельным Григорием Несчастливцевым. В южном же городке, куда он перебрался откуда-то с Поволжья лет десять назад, Смирнов позиционировался уже как художник. Не чета, конечно, местным, на все лады переписывающим сельскохозяйственные пейзажи с копнами, косами и кринками молока, а скорее представителем андеграунда, не признающим холста и пишущего то на станине от швейной машинки, то на сиденье от старого стула.
Вот с таким стулом он и предстал впервые перед Инной Николаевной – владелицей небольшой картинной галереи, открытой ею на заре нового капитализма в России. Инна Николаевна хоть и слышала о художниках-передвижниках, и посещала время от времени Эрмитаж, музей имени Пушкина и даже Дрезденскую картинную галерею, образование имела самое прозаическое – финансовое. Поэтому на стул воззрилась с большим недоумением и уже подумывала, не вызвать ли из соседней комнаты подмогу. Но… прошло пять минут, и лед был растоплен, рука, протянутая для пожатия, расцелована, а из соседней комнаты вынесен дымящийся кофе.
- Вы знаете, как обходиться в квартире без ремонта? Вешать на стены побольше картин! – балагурил Олег Степанович, и строгая Инна Николаевна не могла устоять перед обаянием старика. Даже устроила ему персональную выставку, названную самим художником длинно и претенциозно: «Мы с Ван Гогом нигде не учились». Непричесанные, без рам картины смотрелись на белых глянцевых стенах диковато, как и сам виновник торжества, не снявший в гардеробе ни старой шинели, ни фуражки с кокардой. Смирнов ходил по галерее молча, независимо заложив руки за спину, а после жиденькой церемонии открытия, на которой обозначился всего один букет цветов – жене и музе, демонстративно покинул выставку, прошагав через зал широко и стремительно, как царь Петр на известной картине Серова. Роль непризнанного гения ему удалась.
Бизнес же Инны Николаевны и после выставки не пошел в гору. Серьезные клиенты работами не заинтересовались – мыслимо ли повесить в роскошной приемной банка обуглившиеся головешки или рамку из колючей проволоки? Знатоки, местная богема поохала, поахала, позвенела мелочью в карманах, и разошлась восвояси. К тому же мало кто из них не имел хотя бы одной работы старика, - тот имел привычку раздаривать их налево и направо. Инне Николаевне тоже немало преподносилось. Вот и после выставки в галерее остались: удачный автопортрет, выполненный на ржавом противне от старой духовки и триптих «Адам и Ева» - на обороте выцветших тряпичных лозунгов «Наша цель - коммунизм» и «Пятилетку – в четыре года!». Несмотря на застойную изнанку, работы светились такими живыми и свежими красками, что заезжие эксперты уверяли: подобное в состоянии написать только юноша. «Согласитесь, ну не может человек в столь преклонном возрасте смотреть на мир с удивлением и восторгом юноши!»
- А как же Ван Гог? – осмеливалась возразить Инна Николаевна.
- Ван Гог умер тридцати семи лет от роду. А вашему Смирнову, вы говорите, сколько?
То ли семьдесят пять, то ли восемьдесят, - Инна Николаевна все не решалась спросить. Знакомые тургеневские девушки тоже разводили руками. Но учитывая то, как уверенно обходился он с дамами, все склонялись к нижнему пределу. Да и при чем тут возраст, когда налицо редчайший по нынешним временам мужской талант? Он, как всякий божий дар, с годами не убывает, а только растет. Одним дамам Смирнов читал стихи, других норовил как-то случайно, ненароком, но очень выразительно обнять, третьим раскрывал секреты красоты: «Запомните: если пудра, то с блеском! Лицо должно играть, переливаться, сиять! Если румяна – то на мочки ушей. Свежесть, только первая свежесть!»
Инна Николаевна невольно взглянула на себя в зеркало.
- Так как вы смотрите на мое предложение? – Олег Степанович по-прежнему стоял у стола. Он никогда не садился без приглашения.
- Да сядьте же наконец! – прикрикнула на него Инна Николаевна. Кричала она на всех, но на Смирнова особенно – чуть громче и чуть кокетливее. Могла себе позволить, ведь была, как утверждал художник, точной копией актрисы Франчески Гааль. Инна Николаевна никогда о такой и не слышала, но Смирнову верила и сходством заочно гордилась.
- Конечно, вы - человек творческий, вам многое прощается, - издалека начала она, когда гость присел на краешек стула. Но надолго ее дипломатии не хватило: - Ну нельзя же так!
- Как? – казалось, искренне удивился старик..
- Нет, ну вы смеетесь... – даже покраснела от гнева Инна Николаевна. – Допустим, Елена Сергеевна умерла. Хотя странно... Но от вас двоих можно всего ожидать. Умерла... – повторила она, прислушиваясь к странной мелодике этого слова. – Так что же? Не то, что пары башмаков не сносить, но еще и не помянуть как следует и уже бежать к другой женщине… Да это просто... неприлично!
- Почему? – невинно, как ребенок, спросил Олег Степанович. – А впрочем, извините. Он встал, отвесил поклон и направился к двери. - Эх вы, рабы условностей! – добавил он, взявшись за дверную ручку и, только Инна Николаевна начала страдать и раскаиваться, сделал такую потешную мину, что она расхохоталась, потом опять сделала строгое лицо и в конце концов замахала руками:
- Вон, вон, шут гороховый!».
… Инна Николаевна никогда не была замужем и никогда не была одинокой. Но что за романы с творческими натурами, которые, волею судьбы, всегда вставали на ее жизненном пути? Один гений, другой женат, третий вообще пьяница. Кстати, Олег Степанович тоже употреблял, и зло... Жена его Елена Сергеевна терпеть не могла в доме гостей с бутылками. А к художникам только такие и захаживают. Но она им воли не давала. Жаль только, недолго. Пять лет они вместе прожили, кажется. Жена смогла занять свое место в доме только после смерти матери Смирнова… Или это случилось чуть раньше? Инна Николаевна потерла лоб, пытаясь вспомнить отголоски каких-то скандалов пожилой невестки с древней свекровью. Но перед глазами стояла лишь запущенная, заваленная картинами, бумажками и пустыми тюбиками из под красок квартирка двух стариков, – молодящейся Елены Сергеевны, которая увлекалась то спиритизмом, то астрологией, а то вот, на свою голову, экстрасенсами, и величественного, по - купечески щедрого Олега Степановича, награждающего каждого уходящего гостя эскизом, наброском, а то и целой картиной.
Елене Сергеевне не нравилась такая расточительность: то ли она надеялась выгодно распорядиться творческим наследием, то ли просто ревновала мужа ко всем и вся... Олег Степанович знал эту ее слабость и с удовольствием подтрунивал над женой. Выбирал позу повеличественней, басом (Мефистофель! Люди гибнут за металл!) гудел:
- И обогатишься ты, раба божья, только после моей смерти. Знай, что художников ценят не современники, но потомки!
Елена Сергеевна после этой проповеди по-девичьи краснела, по-старушечьи, не взирая на полезные советы, пудрила носик белой, как алебастр пудрой, и убегала по астрологическим делам – она составляла гороскопы, и у нее была своя клиентура.
«Лучше бы в квартире порядок навела, глядишь, меньше всяких бомжей и шарлатанов в нее попадало бы… - вслед ей, словно живой, мысленно послала упрек Инна Николаевна, и спохватилась: – Ох, Господи, что ж я...
…А квартира и в самом деле поражала своей захламленностью. В этом Инна Николаевна убедилась через неделю, когда, терзаемая муками совести, решилась навестить вдовца. Да и вдовца ли? Не исключено, что Смирнов все просто выдумал, как выдумывал сюжеты рассказов, которые обещал издать толстой книжкой, или пьес, - их были готовы поставить все театры страны - от местной оперетты до МХАТа. Жил он в бывшей коммуналке, которую соседи перекроили всяк на свою сторону и, как смогли, благоустроили. У Смирновых тоже была ванна, но стояла она по какому-то странному раскладу в передней. Рядом ютилась газовая плита, на которой в данный момент кипело варево с таким ароматом, от которого Инну Николаевну тут же затошнило. Смирнов, одетый в жесткую от грязи шинель, лежал на диване в живописной куче тряпья и являл собой последний кадр старого польского фильма «Пепел и алмаз», герой которого в муках принимал смерть на городской свалке. Тишину нарушал мерный звук капели. Инна Николаевна подняла глаза к потолку – точно посередине расплылось огромное грязное пятно.
- О господи! – растерялась гостья. Таким зеленым и несчастным она Смирнова еще не видела. Догадывалась, что случались с ним неприятные инциденты, но Елена Сергеевна так старательно их замалчивала, так туманно и расплывчато отвечала, что Олег Степанович не может подойти к телефону по причине легкого недомогания, что обо всей тяжести и неприглядности его запоев никто не догадывался. А теперь вот... полюбуйтесь. Инна Николаевна попыталась сгрести в кучу весь мусор, но старик, как Вий, поднял тяжелые веки, и мрачно приказал:
- Ничего не выбрасывайте, это мои записи. Интересно - полистайте.
«Мой последний дневник, - стала она в растерянности, не зная, как себя вести в такой ситуации, разбирать косые крупные буквы. - Сенека писал, что цель жизни каждого человека – самосовершенствование. Можно идти к нему путем размышлений – самым достойным, подражаний - самым легким и опыта – самым тяжелым. Я, конечно, как и большинство, выбрал последнее. Но вдруг, сам того не сознавая, иду путем подражания? Не дай Бог!”
На обороте листа шел совсем другой текст: “Странная переписка у меня с сыном. Я ему пишу, но письма не отправляю. По телефону разговаривать не умею и не люблю. Сам никогда не звоню, а если он (вдруг!) позвонит, то у меня остается какой-то осадок от куцего разговора. Досада на себя: не так и не то говорю».
- У вас есть сын? – удивилась Инна Николаевна. – Где же он?
- В столице. Мы с ним не виделись лет двадцать. Он меня не очень жалует, и правильно делает. Плохой я отец...
- Конечно, плохой, если сын хоть раз наблюдал вас в таком виде…
- Обычный для художника вид. Ищу высокую желтую ноту...
- Что?
Олег Степанович пожал плечами:
- Современным меценатам это знать не обязательно…
Говорил он с видимым усилием, и Инна Николаевна засуетилась насчет чая, но старик только отмахнулся.
– Если хотите быть моим добрым ангелом, принесите граммов сто любого спиртного. Слышите, любого!
Что-то в этой не просительной, но повелительной интонации заставило Инну Николаевну покорно побежать в соседний магазин и купить бутылку красного вина. Смирнов без удовольствия взглянул на этикетку, потом яростно ввинтил в пробку откуда-то возникший в этом хаосе штопор… Пил он прямо из горла, быстро и жадно. Брезгливо отвернувшись, Инна Николаевна постояла минутку, а потом выскочила на свежий осенний воздух.
Уже в своем кабинете она нащупала в кармане скомканные листочки, разгладила их и стала читать. Не из любопытства, а просто чтобы успокоиться: «На соседней улице два дня назад погибла старушка. Старушка уже не в первый раз сидела на тротуаре возле вековой акации, торговала семечками. На бешеной скорости автомобиль размазал старушку по стволу акации. Это судьба или что?» Дальше опять невпопад шло совсем другое: «Полина Виардо была знаменитой певицей, и потому ее не знают как композитора, значит, талант проглядели. Только Лист и Тургенев безуспешно пропагандировали музыку Виардо. И Михаил Врубель был сначала скульптор, а потом уж живописец. Леонид Андреев известен как писатель и совершенно не известен как художник. Все его полотна погибли в революции. Бухарин и царь Николай тоже писали картины “.
«В этом он весь, - уже с нежностью думала Инна Николаевна. – Делает вид, что ему не нужны слава и признание, а сам страдает. Неуверен в себе, как мальчишка. А кто уверен? Я, что ли? А ведь я ни на что не претендую, кроме как на заурядное бабское счастье. Которого тоже нет как нет. Может быть потому, что иду самым тяжелым путем - собственных ошибок?»
Инна Николаевна дотемна засиделась в кабинете. Домой она не спешила, к Смирнову возвращаться не могла – уж очень мерзкий запах источала кипящая на его плите кастрюля. Возможно, у Инны Николаевны не было вкуса, как иногда в пылу спора утверждал художник, но нюх, к сожалению, был. Вернее, обоняние. И с годами оно обострялось, чем, в свою очередь, был недоволен “жан премьер”. Как-то, заметив невольно сморщившийся при виде его несвежей шинели носик хозяйки галереи, он заявил, что порога ее не переступит, дабы не оскорблять тонкую натуру. Инна Николаевна тогда фальшиво рассмеялась и за рукав втащила художника в кабинет, но с собой поделать ничего не могла: она чувствовала, как даже самые чистенькие и ухоженные старички и старушки источают специфический аромат– запах старости. Чувствовала и страдала, потому что видела в этом свое неизбежное будущее...
Нет, к Смирнову она не может пойти... Только не сегодня. «Да и кто я ему, жена?», - выдвинула она главный аргумент и решила, что все сделала правильно. И бутылку купила правильную. Нужную в тот момент бутылку.
... Следующий визит в особняк она нанесла через месяц, заинтригованная воркующим женским голосом в трубке: «Олега Степановича? Одну минутку, я позову его к телефону...»
В доме было прибрано. Страшный призрак коммуналки затаился в темных углах, а в лепных карнизах высоких стен, кованых узорах старинного балкона проступило нечто первородно-величественное. Расставленные по комнате картины, раньше скрытые под марлей паутины, теперь светились радостно и ярко. Да и сам хозяин в отглаженном полотняном пиджаке выступил в тесную переднюю вальяжно, как барин на крыльцо дворянской усадьбы.
- Познакомьтесь: мой добрый ангел Лидия Ивановна, - церемонно поклонился Смирнов в сторону юркой черноглазой женщины, суетливо протянувшей руку гостье. Инна Николаевна поджала губы. «Неужели я ревную? – спохватилась она. Посидела недолго – в присутствии чужих и чуждых, как сразу определила она новую хозяйку, говорить было не о чем. Быстро распрощалась, сухо пригласив Олега Степановича в галерею оценить новые картины.
Он явился на следующее утро, одухотворенный и сияющий. Инна Николаевна, не церемонясь, напустилась на него, как старая ревнивая жена:
- Кто эта женщина?
Смирнов, казалось, ужасно обрадовался этому, почти домашнему, скандальчику, хитро сощурился и даже откашлялся, готовясь к обстоятельному и красочному рассказу. Но как только Инна Николаевна узнала, что новый «ангел» – подруга той самой прорицательницы, которая свела Елену Сергеевну в могилу, мизансцена развалилась.
- А если они ее отравили?! – ужасалась Инна Николаевна. - Чтобы вашу квартиру забрать?! А вы уши развесили: ангел, ангел… Что-то много ангелов на квадратный метр вашей площади… Вы же умный человек, неужели всерьез верите в смерть от предсказаний?
- Да нет, официально Леночка умерла от сердечного приступа... – оправдывался растерянный Смирнов.
- Ах, от приступа! Так что же вы мне голову морочили!
… Инне Николаевне вдруг стало стыдно. «Какое право я имею право им распоряжаться? Кто я ему в конце концов? Жалко старика – не кричи, а возьми над ним шефство. Как тимуровец...» Вот этот «тимуровец» показался ей таким смешным, что она отмякла, успокоилась, напоила Смирнова чаем и попросила быть бдительным. Мало ли что... А он положил ей на стол очередной кусок дневника, который она стала читать, едва за ним закрылась дверь.
«Я пытаюсь навязывать людям свои советы, свои идеи, а людям это совсем неинтересно. У них хватает своих идей и не хватает времени. Время – это единственное, чем мы располагаем. Пустые разговоры - типично старческая черта. «Дело надо делать, господа! Каждый представляет собой то, что он успел сделать со своим временем. »
Инна Николаевна перечитала последнюю фразу и подумала, что для большинства людей вопрос стоит совсем иначе: что время успело сделать с ними? А оно успело главное: превратить их в стариков. Вечно раздраженных, сердитых на весь свет от невозможности перелицевать жизнь и начать все сначала. Необратимость гнетет пуще скорой и неизбежной смерти. И только такие, как Смирнов, и в сто лет беззаботно, словно воробьи в весенней луже, купаются в настоящем и строят планы на будущее. Может быть, они движутся навстречу времени? Оттого в их картинах и яркие краски, и солнце, и молодость?
... Наступила зима, а ни визитов, ни звонков от Олега Степановича не было. Инна Николаевна закрутилась в своих делах, съездила в командировку в Москву, потом вырвалась на неделю в Египет – к верблюдам и Красному морю. Уже на второй день бесцельного лежания на пляже она заскучала и припомнила давний разговор со Смирновым о разного рода удовольствиях.
-Что такое досуг, отдых, радости жизни, наслаждение в конце концов? – вопрошал старик, глотая обжигающе горячий, как он любил, кофе. – Это же вещь сугубо интимная! Те удовольствия, которые навязывает нам телевизор – это, как говорит молодежь, попса, ширпотреб. Кто сказал, что замок в Испании или собственная яхта – предел всех мечтаний? А если я боюсь привидений или у меня морская болезнь? А? Для вас вот какие минуты в жизни самые счастливые, покойные, радостные?
- Ну... не знаю… Сидеть в уютном кресле, читать хорошую книжку, и чтобы за окном шел дождь. Такой, знаете, нудный, мелкий, осенний. И чтобы абажур на лампе светился желтым светом, и тишина стояла такая, что слышен шорох дождя по стеклу…
В тот день Инна Николаевна, «мадам Суматоха», как метко окрестил ее Смирнов, находилась в хорошем расположении духа и никуда не спешила, поэтому позволила себе капельку романтики...
«А ведь прав старик, тысячу раз прав! – рассматривала она сейчас соседей по пляжу, лениво перелистывающих детективы, без удовольствия погружающихся в теплое море и вяло рассуждающих о погоде и магазинах. – Все едут в Египет, и нам надо. А надо ли?”
… Она вернулась домой накануне Нового года и, укладывая в сумку пакет с конфетами, с тайным злорадством готовилась увидеть сильнейшее разочарование на лице старика. «Ну не бутылку же ему нести, он ведь теперь остепенился. Женился…», - усмехалась она. Но Смирнов и конфеты встретил благосклонно, а еще больше обрадовался бы куску колбасы. Нахохлившись, как большая больная птица, он сидел среди обычной квартирной свалки в грязно-зеленой шинели и фуражке, надвинутой по самые уши. Сквозь распахнутый балкон в комнату летел снег, и мягкие сугробы угнездились и на поникших цветах герани, и на мольберте, где в беспорядке валялись выдавленные тюбики из под красок.
- А где же ваш ангел? – ахнула Инна Николаевна.
- Улетел, - ответил старик.
- Через открытый балкон?
- Вы же не любите дурных запахов, вот я и проветриваю квартиру.
- Олег Степанович, я хочу вам помочь, - умоляюще сложила руки Инна Николаевна. – Давайте я позвоню сыну в Москву.
- У меня внук ближе, в Ростове. Уже взрослый. Не появляется с тех пор, как я ему квартиру подарил...
Инна Николаевна онемела. Так вот отчего улетают ангелы!
«А сама ты? – тут же одернула она себя. – Святая? Признайся, ведь было, было искушение... Квартира-то в центре, в старинном особняке… Но я бы за ним на самом деле ухаживала, не бросила... – тут же встрепенулась она. – Я бы исполняла супружеский долг!»
И вдруг она вспомнила, как при очередном, уже шутливом разговоре на тему женитьбы спросила, что она должна будет делать в качестве жены, и Олег Степанович ответил: «Все!» При этом так по-молодецки подбоченился и сверкнул глазами, что пришлось, сконфузившись, срочно переводить разговор на другую тему.
… После Нового года Смирнов явился в галерею трезвый и не очень помятый.
- Опять ангел залетел? - съязвила Инна Николаевна.
-У меня единственный ангел – вы! - почти серьезно ответил художник. – А вам, я знаю, пища лишь духовная нужна. Поэтому хочу записать в ваш блокнот стих, рожденный в новогоднюю ночь. Хотите? И, не сомневаясь в ответе, начертал размашистым почерком:
Мы тишину уже не замечаем.
Грохочут выстрелы, сверкают блицы.
Под Новый год на радостях стреляют,
Как будто все – и террористы, и убийцы.
Хочу понять – не понимаю,
А почему я не стреляю?
Обычно Смирнов декламировал свои и чужие стихи громко, собирая зрителей, входя в роль. Сейчас же, молча и сосредоточенно исписав страницу, не дожидаясь ответной реакции, ушел, будто спешил куда-то. Написал он много, но Инна Николаевна смогла разобрать только первые шесть строк. Жаль...
… А ближе к весне пошли странные времена. Смирнов не приходил и упорно не отвечал на звонки. Ни телефонные, ни в дверь. Инна Николаевна даже пошла на поклон к его соседям, которые, как все приличные люди, ненавидели богему, а старика считали городским сумасшедшим, мечтая поскорей вытурить его из своего благополучного дома.
- Живут у него какие-то подозрительные типы, - обозначилась через цепочку острая лисья мордочка. – Пьют или еще что, не знаем, и вмешиваться не хотим.
- Да он сам жив ли? – тщетно пыталась дознаться Инна Николаевна .
- А кто его знает. На той неделе вроде прошел мимо окон в шинелишке своей...
Инна Николаевна позвонила участковому милиционеру, который намедни очень настойчиво предлагал свои услуги и даже раздавал визитные карточки на квартале – видимо, по команде начальства. Но страж порядка только потоптался у закрытых дверей, покашлял для солидности басом в кулак и, как ни держала его за рукав Инна Николаевна, удалился восвояси.
В один из теплых мартовских дней Инна Николаевна все-таки высмотрела, как колыхнулась грязная шторка в окне нехорошей квартиры.
- Олег Степанович! – закричала она на всю улицу, вспугнув не только прохожих, но и окрестных ворон, поддержавших ее дружным карканьем.
-Он болеет …- проблеяла с балкона какая-то темная личность уголовного вида.
- Мне нужно с ним поговорить, откройте, - настаивала Инна Николаевна.
Личность молча уползла за занавеску. Потом появилась вновь:
- Он сейчас спустится...
... Ожидая старика, Инна Николаевна чувствовала, как закипает в ней злость и уходит страх. Сильнее бандитов она боялась подвоха. Жан-премьер - большой любитель разыгрывать спектакли, в том числе детективные, и не исключено, что все эти темные постояльцы - актеры для им самим срежиссированной постановки. Но как это некстати сейчас, когда весь мир радуется первому теплу и наступил конец театрального сезона?” Этот внутренний монолог прервал спустившийся со ступенек, как с котурнов, старик.
- Послушайте меня, - Олег Степанович был бледен, худ и космат. – Я связался со страшными людьми. Беженцы. Наркоманы. Ведут себя странно, спят в одной постели, курят траву. Свезли ко мне какие-то узлы и лишают меня возможности подходить к телефону...
Инна Николаевна страшно испугалась и даже порумянела, но вдруг заметила испытующе-хитрый взгляд из-под кустистых бровей. «Да он все-таки играет, что ли... – растерялась она, - ну что за манера! Ни слова в простоте! А я опять верю ему, как дура!» Но браниться на всякий случай не стала, чтобы потом не раскаиваться. Сказала только, что сообщит о постояльцах в милицию.
-Да-да, в милицию. Непременно в милицию! – с какой-то фальшивой и поспешной готовностью подтвердил Смирнов. – А теперь о главном: вы роскошно выглядите, Франческа Гааль!
И, ласково проведя рукой у нее над головой, не коснувшись волос, как будто прочерчивая нимб, быстро исчез в темном проеме двери...
Через неделю раздался звонок:
-Если вы не хотите, чтобы я умер, принесите любого спиртного!
Инну Николаевну неприятно кольнуло странное ощущение дежавю, но она опять отбросила дела и рванула в ненавистный уже старинный особняк. Свита Воланда испарилась, оставив после себя кучи мусора, посреди которых восседал старик. Он обвел гостью мутным взором, трясущимися руками схватил маленькую бутылочку коньяка, опрокинул ее в себя и облегченно выдохнул:
- Вы мне принесете еще, а? И, поймав гневный взгляд, умоляюще сложил руки: - Берите картины, берите, сколько унесете!
- Да не нужны мне ваши картины! - уже благим матом заорала испуганная Инна Николаевна. Ей показалось, что Смирнов вот-вот испустит дух. – Мне нужны вы! Вы! Дайте мне адрес и телефон ваших родственников, есть же какие-то сватья - братья в нашем городе! Дайте!
Старик упрямо покачал головой. Потом протянул мятые листочки:
-Ну хоть дневник мой сохраните, вдруг после смерти знаменитым стану. В его голосе прозвучала такая надежда, что Инна Николаевна присела на краешек дивана и взяла его руку в свою.
-Конечно, станете. И даже при жизни.
Но тут пришла очередь возразить Смирнову.
–Знаете, как Ван Гог говорил о творчестве? Это все равно, что пробиваться сквозь железную стену, отделяющую все, что ты чувствуешь, от того, что способен передать. Я так и не передал миру того, что я чувствовал. Впрочем, - он слабо усмехнулся. – Ван Гог тоже был уверен в этом, уходя.
Инна Николаевна едва сдержала слезы. Она знала, что только в молодости смерть кажется чем-то сверхъестественным, из ряда вон выходящим. Нужно непременно разбиться на самолете, потерпеть кораблекрушение, быть сраженным вражеской пулей... А чтобы вот так просто, легко взять и умереть, - это кажется невероятным! Первый опыт такого рода она пережила, ухаживая за отцом, который после апоплексического удара прожил всего несколько коротких дней. Он то приходил в себя, гладил ее по голове и спрашивал, почему она плачет, то куда-то рвался, с кем-то горячо спорил, но в целом был, казалось, и умен, и силен, и полон жизненных сил, как вдруг страшно захрипел и навеки закрыл глаза... Она никого не позвала, сидела рядом, запоминая, как бледнеют его щеки, становятся восковыми пальцы. Трогала лоб, который превращался в лед, и вот это потрясение от осознания простоты и ординарности смерти запомнилось ей навсегда.
Так что когда на пороге ее галереи появился незнакомый человек и обвел оценивающим взглядом коллекцию картин на стенах, она поняла, что все свершилось...
- А у вас тоже есть работы Смирнова? – приторно - невинно удивился он. – Да, щедрый был человек, раздаривал налево и направо.
Инна Николаевна побагровела от гнева и стыда, а потом сухо ответила:
-Картины все с дарственными надписями. Можете проверить.
- Ну что вы! Старик, я наслышан, был очень к вам расположен. Так что я не в претензиях, - человек приложил руку к груди. Очень знакомый жест.
Уже в одиночестве Инна Николаевна всласть наплакалась. В смерть Смирнова она поверила сразу и безоговорочно. Даже испытала, к своему стыду, какое-то облегчение оттого, что ей больше не надо нести ответственности за этого неуправляемого тяжелого человека. Хотя, если честно, не очень-то он и нуждался в ее опеке, поскольку принадлежал совсем другому миру, недоступному для нее и десятков тысяч таких же, созданных Творцом лишь для того, чтобы продлевать человеческий род или, как в случае с Инной Николаевной, населять землю и выполнять на ней простейшие жизненные функции – сеять, жать, лечить, учить…
...А время шло, и день за днем уходила жизнь. Как вагончики через полустанок: по рельсам тук-тук - один, другой, третий... И вот уже близок хвост поезда, горят в полутьме сигнальные огни... Инна Николаевна посмотрела старый фильм про Модильяни, умершего в глубокой нищете и ставшим знаменитым на следующий день после смерти. Прочла все о Ван Гоге и его «высокой желтой ноте» - творческом экстазе, который появлялся вместе с дозой абсента. Проходя по галерее, она неизменно останавливалась перед картинами Смирнова, сравнивая их с работами с легендарного голландца, который вот так же обводил предметы контуром, чтобы подчеркнуть самое существенное, так же играл цветом, выражая огонь своей души... Рассматривая в каталогах «Красные виноградники», «Жатву», «Сад», «Натюрморт с сосновой веткой и перчатками», она лепила облик их творца - этого незнакомого ей человека. Вот Ван Гог спускается в страшную черную шахту, вот в порыве отчаяния хватает охапку своих картин и за бесценок продает их старьевщику – как использованные холсты, вот спорит с братом Тео, отчаянно жестикулируя и разбрызгивая с кисти непросохшие краски... Она представляла Ван Гога как живого, но... не любила его. И не могла уловить в своем сердце никакого отзвука при взгляде на его, по общему признанию, гениальные работы.
«Так что же остается от человека? – спрашивала она себя. – И что главное – он сам или плоды трудов его? Картины Ван Гога, оцененные потомками в миллионы долларов, нисколько меня не трогают, а вот на этот не очень удачный автопортрет Смирнова я не могу смотреть без восхищения. Может быть оттого столько подделок в коллекциях по всему миру, что по-настоящему знать художника и любить его могут только современники?
Выходит, важнее все-таки человек? Картины вот они, висят, а Смирнова нет. И опустел город, и сжалась душа, и жизнь потускнела, как монета, пролежавшая сто лет под землей. А он еще смел иронизировать накануне вечного прощания! Она вытащила из стола желтые смятые листочки, всегда лежащие наготове:
Ухожу из жизни с удовольствием,
Не кляня эпоху, не хваля.
Может, и по части продовольствия
Людям будет легче без меня...
Инна Николаевна подошла к зеркалу. На нее смотрела немолодая женщина с глубокой складкой между бровей, - ”морщинкой гнева”, как сказал бы Смирнов.
- Франческа Гааль… - усмехнулась она. – Портрет незнакомки кисти неизвестного художника конца ХХ века... И скорее почувствовала, чем увидела, как засветился у нее над головой нимб, прочерченный в воздухе его рукой…