/новелла/
Светлой памяти друзей
моих, погибших в шахтах,
посвящается...
У стеклянных дверей ресторана толпилась очередь. Изрядно подвыпивший высокий, худой паренек, рассчитывая явно не только на своих друзей, без конца повторял, случайно залетевшие в его, не особенно трудившуюся голову, и, потому, наверное, очень нравившиеся ему самому, несколько фраз:
- И чего мы злимся! Все - правильно! Для чего революция-то совершалась? Для того... В этом месте он делал паузу и, обжигая кого-нибудь из очереди горячим перегаром, многозначительно изрекал:
- Для того, чтобы лакеям хорошо жилось! Вот им и живется хорошо! Глядите - какие фараоны! –
и он энергичным движением острого подбородка указывал в сторону стеклянной двери, за которой стояли, о чем-то беседуя между собой, швейцар и гардеробщик. Дверь ресторана, непреступная для очереди, иногда открывалась на несколько минут и впускала, обычно, почему-то, только что подошедших, которые, выйдя из подкатившего автомобиля, уверенной походкой, не обращая внимания на ропот стоящих в очереди, направлялись прямо к ней и, постучав по стеклу, небрежным движением указательного пальца манили швейцара. Иногда это были важные, солидные мужчины в дорогих заграничных пальто и шапках из ондатры, пыжика или каракуля. Иногда очень молодые люди, почти мальчишки в фирменных, заграничных куртках, с хохочущими, ярко размалеванными и увешанными множеством различных побрякушек, девицами. Виктора удивляло то, что пожилой швейцар, казавшийся минуту назад воплощением неприступности и величия, тотчас перевоплощался: на его лице появлялась угодливая, заискивающая улыбочка, и он, чуть ли не бежал распахивать двери.
К пытающимся проникнуть в открытую дверь очередникам, он поворачивал, становившееся вновь каменным, лицо и твердым, не терпящим возражений голосом армейского старшины, говорил:
- Мест нет! Не ждите! Идите в другой ресторан!
Когда из группы стоящих в очереди, кто-нибудь упрекал его в том, что он впускает без очереди, он, не моргнув глазом, бессовестно лгал:
-Столик заказывали!»
Вместе с блатными иногда прорывались самые напористые из стоящих в очереди. Прорывались с боем, оттеснив широкогрудую фигуру швейцара.
Виктор почувствовал, что уверенность, всегда сопутствующая ему, покидает его и на смену ей приходит, неясная внутренняя напряженность. Мир за стеклянными дверями одновременно и притягивал, и пугал его. Доселе неведомый, любознательному Виктору, этот мир праздной, красочный и беспечной жизни, веселья и великолепной торжественности, притягивал его своею яркостью и неизвестностью, как мотылька, пламя свечи. Этого дня Виктор ждал целый месяц, с той поры, когда ему впервые пришла эта шальная, обжегшая его нервное воображение мысль - пойти в ресторан. С того самого дня, он каждый вечер перед сном долго думал о том, как все это произойдет: вот он уверенной походкой входит в вестибюль ресторана, небрежно кивнув швейцару, с достоинством, не торопясь идет к гардеробу и, так же, не спеша, подает пальто гардеробщику. Затем с загадочной улыбкой на лице входит в полумрак салона, подходит к администратору и говорит: "Будьте добры! Местечко для одного!»
Он даже по утрам, перед уходом на работу в институт, во время бритья, пытался отрепетировать эту улыбку. Такой, какой бы он хотел видеть ее, ослепительной, словно у супперзвезды Голливуда, улыбка не получалась, а выходила какой-то жалкой, неестественной и вымученной. Когда он долго, позабыв о бритье, мучался перед зеркалом, пытаясь сделать улыбку, ему вдруг приходила мысль о том, что, возможно, улыбка совсем ни к чему, может быть, следует изобразить на своем лице равнодушие, надменность и чопорность, какие он видел на лицах встречавшихся ему иногда на улицах, важных, солидных людей. И тогда он пытался изобразить на своем лице это. Но и каменного равнодушия на его живом, подвижном лице тоже не получалось. Все эти гримасы перед зеркалом, в итоге, смешили его самого и он, уже в приподнятом настроении, спешил на работу в институт, где работал инженером.
Почти каждый день после работы, он, словно случайно, проходил мимо расположенного несколько в стороне от его маршрута, ресторана. Долго находиться возле ресторана он не мог себе позволить, так как дома его всегда ждала масса повседневных дел. Но, те несколько минут, которые он позволял себе, чтобы постоять среди терпеливо ожидающих в очереди, он внимательно и сосредоточенно изучал их лица. Он считал удачным свой поход тогда, когда среди обычно толпящихся возле дверей ресторана - студентов, инженеров и прочего неимущего класса, появлялись хозяева жизни, какими, очевидно, они себя считали - разные дельцы, фарцовщики и спекулянты. Он внимательно вглядывался в их лица, изучал их жесты, прислушивался к их неторопливой, без намека на сомнение, речи. Ему, от природы застенчивому, очень хотелось походить на них - уверенных в себе, взвешивающих каждое свое слово, знающих, как с кем себя вести - удачливых и счастливых.
Но, вместе, с этой неутолимой жаждой походить на них, внутри Виктора росло и сопротивлялось отчаянно-противоположное чувство. Словно, кто-то внутри него пока еще слабым голосом шептал: "Нет! Это не настоящая жизнь! Уверенными в себе этих людей делают только деньги. Они чувствуют себя уверенно только среди таких же, кому так же, как и им, душу заменили кошельки; для кого, так же , как для них самих, не существуют истинные человеческие ценности - любовь, дружба, уважение; среди тех, кто и сам готов продать свою совесть и честь за бездушные бумажки, на которых, словно в насмешку, напечатан портрет человека, который мечтал о равенстве и счастье всех людей, того человека, который никогда сам не стремился к тому, чтобы иметь их много для самого себя: человека, который, имея неограниченную власть и огромнейшую любовь всего народа, готового умереть за идею, которой он служил, ходил в одном и том же пиджаке, а присланные людьми подарки, отсылал в детские дома. И теперь эта святыня советского народа, размноженная огромные тиражами на малиновых, красных, зеленых и желтых бумажках, стала символом, заменившим некоторым людям все - совесть и честь, чувство долга и порядочность. Все на свете. Любовь и та стала предметом продажи и купли. Гонка, беспощадная, бесконечная гонка за личным благосостоянием, словно снежная лавина, катящаяся с вершины высокого ледника, сокрушила в русском человеке все то, что в нем естественно было заложено Богом и природой - щедрость, сострадание, теплоту человеческих чувств. Сколько же надо иметь духовных сил человеку, чтобы с честью и достоинством выстоять в этом мире вещизма и бездуховности, чтобы не броситься вслед за остальными - брать, брать, брать...
Брать, потому что, глядя вперед видишь, там только такую же сплошную черную ночь, так как, самая «твердая непоколебимая валюта - советский рубль, среднечасовая зарплата рядового советского инженера, вопреки утверждениям советских экономистов и лживых газетчиков, падает и обесценивается с каждым годом, часом, минутой... Брать, хотя бы потому, что выстрадав унизительное безденежье, хочется хотя бы собственных детей защитить от этого пошлого, беспринципного и безнравственного мира, в котором ни ум, ни душа, ни другие человеческие качества ничего равным счетом не стоят. Заграничная фирменная одежда, да ключ от Кадиллака - единственные ключи к сердцам всех этих размалеванных и одетых в такую же «фирму» девиц, глаза которых, подобно сорочьим, способны видеть, только то, что блестит и сверкает. Амебы, простейшие микробы гораздо проще и быстрее приспосабливаются в среде унавоженной и затхлой, никуда не идущего общества, наверное, потому что единственной, главной самоцелью их является - только собственная персона.
И вот, сейчас, терпеливо ожидая очереди, среди таких же, как и он инженеров, студентов и младших научных сотрудников, Виктор размышлял о том, как же поступить дальше, когда администратор посадит его за стол. Одинокий, робкий Виктор, не смеющий подойти к женщине на улице, этим посещением ресторана преследовал, может быть, наивную, но определенную цель - он надеялся встретить там обаятельную и нежную подругу, свою единственную и неповторимую половину - скромную и красивую.
Поэтому сейчас он, мучительно, думал о том, удобно ли будет попросить администратора посадить его компанию к молодым девушкам. Он мучительно думал о том, как следует себя вести за столом, чтобы присутствующие не поняли, не распознали в нем чужака, впервые посетившего ресторан; что выбрать из меню?..
Может быть, что-нибудь такое?... что привлечет внимание всех окружающих - какие-нибудь экзотические фрукты? Но тут сразу же возникал вопрос - во сколько обойдется ему этот праздничный ужин?
При его 120 рублевом окладе, этот вопрос был для него весьма существенным. Сколько надо дать официанту на чай? Без этого же нельзя, а то, не дай Бог, примут еще за скрягу. Совершенно бескорыстного Виктора, одна только мысль о том, что кто-нибудь, нет, даже не скажет, а только может подумать о том, что он скуп, приводила в крайнее беспокойство и волнение. И сейчас, думая о том, во сколько ему обойдется ресторан, он думал только о том, чтобы не опозориться при расчете. Хватило бы пятидесяти, наличествующих у него, рублей и, Слава Богу! Не беда, что до зарплаты еще почти неделя - можно будет перехватить у Петровича - соседа по коммунальной квартире.
Петрович - добродушный, крепко сбытый и на удивление веселый старик, полковник в отставке, никогда не отказывал обязательному в отдаче долгов, Виктору и, обычно, когда Виктор отдавал долг, брал деньги, как бы не хотя, иногда спрашивая: "А у тебя-то самого есть деньги? А то я могу и подождать".
Наконец-то подошла и его - Виктора очередь - за два часа из очереди в
ресторан попали до Виктора всего четыре человека и бессчетное множество блатных. Гардеробщик, как показалось Виктору, брезгливо взял в руку дешевое драповое пальто Виктора, спросил:
- Вы - один? Не понимаю, что делать в ресторане одному? Ужинали бы себе дома. Да и дорого у нас.
Виктор оробел. Все его надежды, терпеливо взлелеянные им в течении месяца, рухнули в считанные секунды. Опытный взгляд гардеробщика моментально разгадал в нем неимущее лицо второго, безденежного, сорта.
- Я - приезжий, - промямлил он и нетвердой походкой направился в зал ресторана, из которого неслись грохочущие, оглушающие звуки, , именуемый ресторанной музыкой.
За небольшим столиком, застеленным белоснежной скатертью, сидели двое молодых парней лет двадцати в темно-синей фирменной одежде. Виктор не успел и рта раскрыть, как один из них, подмигнув, Виктору, спросил:
- Вам одно место? К девочкам посадить?
Виктор от этого оробел. Ему, нравственно-чистому, для которого женщина вообще всегда казалась каким-то небесным существом, такое прозаическое заявление не пришлось по вкусу. На это еще накладывалось то, что ему было почему-то очень стыдно оттого, что администратор, как бы прочел его мысли, но прочел их, как думалось Виктору, не так, как следует. В словах его Виктору почудилась ироническая насмешка и он, желая сказать: "Да, пожалуйста, если можно, то посадите меня к девушкам", сказал: "Не имеет значения - я просто поужинать." Администратор ленивым кивком показал ему, на считающую на маленьких счетах, официантку.
Виктор, самой твердой походкой, на которую только был способен, направился к ней. С лихим заигрыванием с молодой, со смеющимися глазами, официанткой, как было задумано, у него ничего не получилось, и он, весь покрывшийся испариной от волнения, с трудом выдавил из себя:
- Мне местечко... на одного!
- Дорого будет стоить, - лукаво улыбаясь, ответила официантка.
Такого поворота Виктор никак не ожидал. Он понимал, что в ресторанах не принято мелочиться, он и сам собирался переплатить, правда совершенно не зная, сколько принято давать официантам на чай. Но такой ответ, прозвучавший с такой беззастенчивой прямотой, полностью смял его. Где-то, в глубине души понимая, что на подобный шутливый тон, надо бы и ответить в таком же шутливом тоне, он, сомневаясь в том, действительно ли это - шутка, а если сейчас, ответив на слова официантки "Сколько надо, столько и заплачу!", услышит в ответ сумму, превышающую всю его наличность? Что тогда? И он, озираясь по сторонам, словно ища в ком-нибудь поддержку, в смущении, буркнул себе под нос: "Не люблю вымогателей!"
- Конечно, - рассуждал он, - в ресторанах положено платить. Он, в общем-то и сам не был против заведенных обычаев, но чтобы вот так - в упор? К этому Виктор совсем не был готов. Его лоб вновь покрылся предательской испариной, ему казалось, что все сидящие за ближайшими столиками, повернулись к нему и, он внимательно начал прислушиваться к шуму. За столиками смеялись и Виктору казалось, что смеются над ним. Ему даже послышалось, что кто-то назвал его по имени. И он попытался найти среди, сидящих за ближними столиками, знакомое лицо, фигуру, что-нибудь, что могло бы поддержать его в эту минуту. Но лица, сидевших за столиками, танцующих и стоящих возле лестничной клетки, казались ему похожими друг на друга. Они сливались в какой-то, непонятно-загадочный единый организм и, словно выталкивали из себя чуждое и ненужное ему существо - Виктора. Словно в полусне, он прошел на указанное, с недоумением взглянувшей на него, официанткой, свободное место за столом, где уже сидела одна молодая пара. Не сумев выдавить из себя слов приветствия, он, улыбнувшись через силу, молча кивнул и робко присел на краешек стула.
Официант возник перед ним, словно по мановению волшебной палочки:
- Что будете заказывать?
Виктор, не ожидавший столь быстрого появления официанта, растерзанный и, внутренне смятый предыдущими событиями, сразу же подумал: " Нет! Это не к добру! Они точно сговорились! - та официантка и этот официант. Почему же тогда она указала на столик, который обслуживает не сама?"
Между тем, официант, молодой энергичный паренек, лет восемнадцати, положив перед Виктором меню, с молниеносной быстротой умчался и вновь вернулся к столу со свежими приборами и, так же быстро расставил их на столе перед Виктором.
Он поставил перед Виктором - два фужера - высокий и узкий и другой - на очень короткой ножке и широкий, маленькую рюмочку, мелкую широкую тарелку, со стоящей на ней поменьше и поглубже; возле которых положил почему-то, вместо обычных ножа и вилки, два ножа и две вилки.
Официант делал все с такой учтивостью, что Виктору, слышавшему не раз в разговорах сослуживцев о грубости официантов, о их постоянном желании надуть клиента и том, что официантов никогда не дозовешься, все это казалось странным и все больше убеждало его в том, что тут, что-то не так.
Между тем, официант, тщательно протерев и так блестящие хрустальной чистотой рюмки и фужеры, участливо спросил:
- Водочки?... Икорочку?...
- Нет! - вновь промямлил Виктор, - мне бы сухого вина и легкую
закуску!
Он не знал сколько могут стоить в ресторане водка и икра, и боялся, что всех наличествующих денег ему просто может не хватить на столь шикарный ужин.
Он тайком взглянул на лицо официанта, пытаясь уловить на нем разочарование или хуже того - насмешку. Но не заметил - ни того, ни другого - лицо официанта было непроницаемо - корректно и вежливо. Быстренько обернувшись с запотевшей откупоренной бутылкой "Старого замка" и "рыбным ассорти", он поставил все это перед Виктором и сказав: "Если что-нибудь понадобится еще, позовете", удалился.
У Виктора немного отлегло на сердце. Но от нервного перенапряжения танцевать ему уже не хотелось и он, медленно цедя вино и, лениво ковыряясь в ассорти, стал осторожно оглядывать окружающую его публику. В тумане густого дыма, под звон фужеров, музыки и звуков человеческой речи, сливающейся в единый сплошной гул, сидело множество красивых, нарядных женщин, очень громко хохочущих и визжащих. И в этом вертепе праздной и беспечной жизни, робкий Виктор казался сам по себе, еще более жалким и лишним. И он уже не хотел ничего. Эти, неискренние, нарочито-смеющиеся женщины, не смотря на все свое внешнее великолепие, не привлекали его и он, молча доедая остатки "Ассорти", ждал одного - когда все это закончится, чтобы убежать из этого непонятного и чуждого ему мира, убежать, чтобы никогда больше не появляться в нем. Позвать официанта, чтобы расплатиться и уйти, он не осмеливался. Ему казалось, что все вокруг только этого и ждут, чтобы вволю посмеяться над ним, над его позорным бегством. И он, терпеливо, чувствуя себя крайне одиноко, неловко и неуютно во всем этом великолепии, ждал, когда же наконец прекратит играть оркестр и официант подойдет со счетом...
И, вдруг, в каком-то, еще смутном озарении, словно лава из глубины вулкана, поднимающаяся откуда-то из самых таинственных и глубоких недр его души, в мерцающих вспышках цветомузыки, в пестром многоцветии богатых нарядов и фальшивого веселья, он вдруг явственно осознал, что, может быть, из всей этой разношерстной толпы хохочущей и звенящей посудой, он - жалкий, робкий и одинокий - единственный счастливый человек. Потому что в нем одном - жило, страдало и рвалось наружу то, что во всех окружающих его людях или уже давно умерло, или никогда не рождалось. Было мертвое всегда или умерло вместе с первым бриллиантовым колье, золотым перстнем или серьгою.
А в нем это, родившееся в муках и терзаниях окрепшее и отрастившее огромные, как у орла крылья, пело и рвалось наружу, надеялось и жило. Это - огромная жажда искренней, взаимной и настоящей любви и маленького человеческого счастья.
Среди всех этих самоуверенных красавцев - мужчин и, притворно хохочущих, красивых женщин, глаза и души которых стерлись об эту мишурную красоту и великолепие, он один мог видеть то, чего другие не видели, так как для них, ослепивших свои души огнями цветомузыки, оглушивших их какофонией электроинструментов и закрывших их друг от друга фальшивыми, улыбающимися масками...для них уже давно духовно мертвых, разменявших свои души на фирменные наряды и множество разноцветных купюр, давно не существовало истинных человеческих ценностей. Не существовало - ни добра, ни зла. Не существовало красоты, сердечности и душевности. И ему, жалкому и нескладному, вдруг стало жаль этих людей. Ему захотелось вынуть из своей, ставшей вдруг необычайно светлой живой и горячей души тепло и свет и подарить им. Ему захотелось зажечь и осветить эти мертвые холодные тела и наполнить их жизнью. Жалкий и смешной он жалел их духовно-одиноких, быть может еще более, чем он сам, но не осознающих этого ужаса одиночества человеческого сердца. Их, плотно затворивших свои сердца друг от друга. Сердца уже возможно не болеющие и не страдающие, но, вместе с тем - одинокие и несчастные. И Виктор, вдруг явственно почувствовал - Нет! - одинок не он, одиноки - они. Жалок - не он, они - жалки, потому что позволили погасить в себе свет собственных душ. Потому что, ежедневно наслаждаясь красивой и легкой жизнью, они перестали ценить всю эту, окружающую их, красоту и саму жизнь. И еще, в этом пламени огромной любви к ним, родившейся в нем одновременно с чувством жалости и сострадания и, разогревшей его сердце так, что вся его прежняя жизнь, полная неудач и горестей предстала перед ним в каком-то новом, неописуемо-прекрасном свете. Он почувствовал, как его маленькая душа вдруг стала расти. Сначала она заполнила все пространство ресторана и ей стало невыносимо тесно в нем и она, вначале, каким-то чудом, не повреждая стен и огромных окон ресторана, вначале выплеснулась на Кутузовский проспект и продолжала расти, во все стороны. Часть ее, словно теплые воды летнего ливня проникала все глубже и глубже под смерзшийся асфальт. Другая, словно пар поднималась к темным ночным облакам, освещая их каким-то необыкновенно голубовато-розовым светом. Третья, со скоростью света неслась впереди всех автомобилей, спешащих по ночной Москве во всевозможных направлениях, окутывала спящие дома Москвы и всех городов Земли. И вот она уже стала такой огромной, что в ней смогла поместиться вся Вселенная со всеми ее галактиками, Солнцем и Землею, освещенной все тем же фантастическим голубовато-розовым светом.
Виктор встал из-за стола и уже с открытой улыбкой, какой мог бы позавидовать любой из самых обаятельных и красивых киногероев, с улыбкой, которая, словно озаряла его изнутри, сказал сидевшей напротив него паре:
-Любите друг друга! Любите мир! На свете нет ничего прекраснее и
выше любви!"
Глаза девушки на мгновение осветились радостной и счастливой улыбкой, сделавшей ее необычайно прекрасной. И Виктор, вдруг почувствовал, что он читает ее мысли. Нет! Даже не мысли! - он почувствовал, что в этот момент он научился проникать в самые сокровенные глубины человеческих душ и видеть в них то, что не дано видеть никому другому. Он, словно прикоснулся к чему-то необыкновенно яркому, чистому и прекрасному, к самой Истине, Богу, Вечности. И она в ответ наделила его необыкновенным даром - видеть все - будущее и прошлое, видеть человеческие души и читать их,
словно самые восхитительные романы, пьесы и сказки.
Виктор встал и неспеша обошел стол и, подойдя к девушке галантно поклонился, пригласив ее на танец. Девушка встала и, словно загипнотизированная пошла за ним.
Виктор бережно взял ее под руку и повел к танцевальному пятачку, где танцевало несколько десятков пар. Танцуя он ничего не говорил, ни о чем не спрашивал девушку, возможно боясь спугнуть то прекрасное чувство, которое наполняло его душу ко всему окружающему миру. Он чувствовал, что девушке тоже приятно танцевать с ним, так как он вел ее по залу с уверенностью профессионального танцора, тонко чувствуя красивую, проникающую в самые глубины души, музыку танца. Когда музыка стихла, Виктор, подвел девушку столику и с подчеркнутой галантностью усадил ее на место. Он был счастлив, счастлив счастьем человека, которому открылась Истина, которая вдруг проникла в него самого, наполняя каждую клеточку его организма каким-то новым высшим значением…