Я, несчастнейшее создание,
я женат!..
А.С. Пушкин, «Метель».
Одоевский и Евдокия, чувствовавшая себя уже совсем здоровой, обедали вместе в столовой князя, располагавшейся на террасе, в стекла которой непрестанно колотил дождь.
Евдокия не переставала удивляться разнообразию и диковинности кушаний, которые были для нее вдвойне вкусны, приготовленные руками милого Володеньки, как теперь она его называла.
Они больше не скрывали своих чувств, но, в то же время, не давали им захолостнуть себя с головою, мучительно сдерживали их именно тогда, когда это казалось почти невозможным.
Сейчас, сидя за обедом, они, внешне спокойные, говорили о кулинарных увлечениях князя, плодами которых сегодня явились необыкновенного вкуса сосиски и длинная шеренга разнообразных соусов. Обрадованный Одоевский видя, как Евдокия с интересом пробует каждый и не видя, разумеется, как удачно она прячет порой невольные гримасы отвращения, весело говорил: «А мои друзья как огня боятся этих соусов, называя их не иначе, как ядами». «Что ж, понимаю этих друзей, - пытаясь спрятать лицо за куском сосиски, думала Евдокия, - это действительно яды. И сравнение с огнем тоже очень к месту. Если бы не Володенька, ни за что не стала бы есть этакую гадость». - «Да что друзья, - продолжал Одоевский, - даже Варвара Ивановна, и та отказывается».- «Это твоя родственница?» - заедая кулинарные шедевры Одоевского хлебом, спросила Евдокия. - «Родная тетушка. И она приходится сестрою моему шурину. Очень любит и
меня, но не мои соусы. Она и брат Александр…» - беззаботно продолжал Одоевский, пока не взглянул на Евдокию. Та выронила вилку и страшно побледнела. Владимир поспешно встал из-за стола и приблизился к ней. «Тебе плохо?» - взволнованно спросил он. - «Ты оговорился, правда? Ты сказал, что тетушка твоя приходится сестрою шурину». Тут побледнел Одоевский - он осознал, что сейчас сказал.»Ты оговорился, да? Скажи, что ты оговорился…» с мольбою в голосе спрашивала Евдокия, пока не встретила его взгляд и не поняла, что это не так. - «Мне следовало раньше сказать тебе…я женат», - произнес Одоевский и сам испугался своих слов. Евдокия несколько мгновений неподвижно глядела на него и вдруг, полностью осознав смысл услышанного, горько усмехнулась и проговорила: «Лучше бы я сразу увидела белые кружевные занавесочки и горшочки герани…» Одоевский не сразу понял смысл ее слов, он мучительно молчал. Не говорила ничего и Евдокия, и это было нестерпимо для обоих.
«Я виноват перед тобою, - начал он. - Ты надеялась, а я видел это и молчал. Знаю, ты не простишь меня, но не молчи, пожалуйста…» Евдокия смотрела в его несчастные глаза. Видела, какой он маленький, жалобный и тщедушный. Ей было жаль себя, но еще больше - его, усомнившегося в ее любви, в той, рядом с которой не было места никакому другому чувству. Ее слова о горшочках - это был неподавимый вопль отчаяния, за который она тотчас же мысленно укорила себя. Склонившись рядом с ним на колени, она начала порывисто убеждать его: «Нет, я не виню тебя, я никогда бы не смогла винить тебя в чем либо, напротив, эти три дня я была счастлива: я думала, что ты принадлежишь только мне…»
«Ничего не изменилось, Дуня, ничего, - не скрывая счастия в глазах, ответил Одоевский, вновь чувствуя, как души их сливаются, - я по-прежнему принадлежу только тебе. И буду принадлежать всю свою жизнь». Словно в подтверждение этих слов он приблизился к ее лицу. Сейчас Евдокия не могла отстраниться, ей хотелось, чтобы он до конца поверил, что между ними не может ничего стоять, она сама подалась ему навстречу, и они слились в поцелуе любви.
* * *
Из журнала Одоевского
Не перестаю находить в ней все новые предметы для восхищения: сегодня я открыл ей сковывающие меня обстоятельства и действительно почувствовал, как камень с души упал - не было никакой обиды, никаких упреков со стороны ее. Она сказала, что эти дни, посланные нам Богом, спасшие нас обоих от страшного чувства пустоты и безысходности, не должны ничем омрачаться: «В сердце моем нет места иному чувству, кроме любви к тебе». Я не могу сказать того же, как бы мне этого не хотелось: признаюсь, я чувствую страх - когда буря эта закончится, когда нам должно будет расстаться - что будет со мною? что будет с нею?..
Профиль Евдокии явился на полях дневника.
Как мне раньше не приходило в голову посвятить ей музыку?..
Написав это, Одоевский тотчас же сел за фортепиано. Звуки лились сами собою, вырываясь из души его и воплощаясь в необыкновенной красоты и силы музыку.
Он не знал, долго ли просидел за фортепьяно и перестал играть, только увидев склонившуюся подле него Евдокию. Все это время она стояла у двери и, в благоговении замерев, боясь пошевелиться, ловила каждый звук его музыки. Она чувствовала, что это музыка его сердца. «Володя, это ведь ты написал?» - поднимая к нему лицо, спросила она. Он молча кивнул. Ее маленькая, еще по-детски розовая и пухленькая ручка легла на его узкую белую аристократическую руку с тонкими длинными пальцами музыканта, голова ее склонилась ему на колени. Души Владимира и Евдокии, как и их трепещущие руки, вновь слились, сердца забились в одном упоительном ритме, взгляды утонули в глазах друг друга… Время остановилось.