«…настоящая человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния».
«Мухи»
Жан-Поль Сартр
Существо – это не человек, не животное, не предмет. Это просто Существо. У него нет ни дома, ни друзей. Все его мысли лишь о еде, сне и сексе. В этом Оно сходно с животным, но все же - Это не животное. Ему всегда и всего мало. Оно постоянно набивает свою пустую, просящую пищи утробу. Ему не ведомы страдания души. Оно не знает, что такое муки неразделенной любви, что испытывает человек, который любит лишь для себя самого только потому, что никого больше не волнует его любовь, только потому, что никому нет до этого дела. Существо не знает неуемной страсти, разрывающей душу и плоть; любви, заполняющей собой все вокруг; ненависти, от которой гниешь заживо. Существо не знает лицемерия коллег и ласки любимой женщины, предательства друзей и нежности материнских рук, Ада и Рая во сне и наяву. Существо испытывает лишь страдания плоти.
Существо не понимает, для чего оно живет. Временами Оно мыслит настолько глобально, что забывает о простых человеческих радостях. Забывает о ласке, нежности, любви.
Существо не всегда было таким. Таким Оно сделало себя само, даже не заметив этого. Существо раньше было мужчиной средних лет. У него было имя – Виктор. Он был обычным, как и множество других. Он, как и все, просыпался утром, чистил зубы, пил кофе и шел на работу. Возвращался вечером, ужинал у телевизора, читал колонку новостей, сидя в туалете и ложился спать. Он настолько погряз в повседневной рутине, что не мог уже выбраться из нее. Он запутался в ней, словно в длинных морских водорослях. Он потерялся в толпе одинаковых людей, потерял сам себя. Он стал путать себя с другими. Думал, что тот состоявшийся во всех отношениях мужчина у барной стойки, та красивая женщина с бокалом мартини и есть он. Он перестал понимать, кто он и зачем здесь находится. Он забыл даже какого он пола. Он больше не вставал так рано, не умывался и почти не ел. Стал много и часто курить. Просиживал вечера либо перед телевизором со стаканом коньяка, либо выключал свет, садился на подоконник, подобрав под себя ноги, и смотрел в окно, смотрел, как по холодному стеклу стекают одинокие капли дождя. Смотрел на пустую и такую далекую луну. Она завораживала его, и он переносился в мыслях в совершенно иной мир, ведомый лишь ему. Он смотрел на людей за окном. Таких серых, таких одинаковых. С зонтами над головой, замерзших, спешащих домой людей. Он не слышал их голосов, но видел пар, вылетающий из горла.
Мужчина настолько одичал, сидя взаперти в четырех стенах, что боялся даже выходить на улицу. Но, когда все же выходил, чтобы купить еды, то шарахался от каждого встречного и стал похож на животное. Ему было не важно, что и как есть. Он ел сырые пельмени и разбавлял растворимый кофе холодной водой из-под крана. Он стал спать на полу, словно собака. Пил из унитаза. Почти не мылся. Ходил в туалет там же, где и ел. Зарывал свои выделения в газетах и точил ногти о косяки, словно кот. Бросил курить, потому что ему стал противен запах табака, противен черствый вкус сигаретного дыма.
Он разговаривал сам с собой, вел диалоги, обсуждал волнующие его проблемы. Но потом для него исчезли все проблемы и вместе с ними и его речь. Он издавал звуки, похожие на рычание животного. Однажды в период обострения, он выбежал в подъезд и попытался изнасиловать какую-то соседскую псину, которая стала так бешено скулить, что ему пришлось вернуться в квартиру, дверь которой он больше не закрывал на ключ. Он больше не носил одежду и ходил на четвереньках. У него завелись блохи, и он вычесывал и выкусывал их, как это делают животные. Он не чувствовал холода. Его квартира превратилась в свалку. Здесь было все: обертки от шоколада, банки из-под тушенки, разорванные газеты, волосы, валявшиеся повсюду. Дверные косяки все были разодраны до опилок и пахли мочой. Так он помечал территорию. В конце концов, соседи обратили внимание на неприятный запах и странные звуки, доносящиеся из его квартиры, и вызвали милицию.
Когда милиционеры пытались войти, он рычал и кидался на них, пытаясь защитить свою «конуру». Он даже укусил одного из них за ногу.
Он открыл глаза. Белый потолок. Тишина. Убивающая, звенящая тишина. Он попытался шевельнуться, но не смог и понял, что связан. Голова его была настолько тяжелой, что он с трудом смог оторвать ее от подушки. Он увидел женщину в белом халате – медсестру. Он понял – он в больнице. Но почему привязан? Он хотел было спросить женщину, что он здесь делает и почему его связали, но его горло настолько распухло, что в нем застряло бы даже самое маленькое слово, а целое предложение и подавно разодрало бы в кровь всю его глотку. К тому же он вспомнил, что больше не умеет говорить, как люди. В голове его было много мыслей, причем вполне осознанных. Он строил их в предложения, но не мог произнести. Он забыл, как звучат эти слова, какая у них глубина, какой размер. Не помнил, как нужно складывать губы, как правильно располагать язык, чтобы сказать то или иное слово. Спустя какое-то время из его горла вырвалось рычание, вырвался хриплый отзвук, подобие слов. Медсестра вздрогнула и подняла на него свои глаза, спрятанные за стеклами очков. Она встала со стула и подошла к его кровати:
- Очнулся-таки. Долго же ты спал, Виктор, - сказала она мягким голосом и слегка улыбнувшись, потрогала его лоб рукой. Он ощутил ее тепло. Ему показалось приятным это прикосновение.
- Если пообещаешь быть хорошим мальчиком, я схожу за санитарами, и они отвяжут тебя.
Виктор смотрел на нее пустым, ничего не выражающим взглядом, хотя внутри у него все кипело. Конечно же, он будет вести себя прилично, он сделает все, что угодно только бы почувствовать снова свободу в движениях, получить возможность шевелиться. Но снова ничего кроме хриплого стона не вылетело из его уст.
Медсестра зашагала к двери, что-то бормоча себе под нос, и скоро скрылась за ней. Он слышал лишь шарканье ее тапок по больничному линолеуму. Виктор предположил, что, видимо, пол в больнице весь вышарканный, раз никто не удосуживается поднимать ноги, а волочат их, словно это тяжелый мешок с медицинскими приборами.
Вскоре она вернулась и привела с собой двух молодых мужчин в белых халатах. Таких же белых, как и у нее. Виктор обратил внимание, что у одного из них на лице был уродливый шрам. Но санитар, видимо, не испытывал от этого никакого неудобства или стеснения, потому как совершенно не старался прикрыть его своими длинными волосами, а, напротив, собрал их в хвост резинкой. Несмотря на наличие шрама, лицо санитара показалось Виктору очень милым. Второй же мужчина был весь в веснушках и рыжий, словно апельсин. Пока они развязывали его, Виктор не шелохнулся. Он хотел выглядеть послушным, чтобы те не передумали.
Санитары разговаривали между собой и постоянно смеялись, но Виктор не понимал, что смешного в их словах. Они называли медсестру каким-то непонятным и редким именем, которое Виктор не мог запомнить. Ее имя было таким неоднородным и угловатым, что не помещалось у него в голове. «Чтобы поместить ее имя к себе в голову – думал Виктор, - нужно удалить оттуда все остальное, все воспоминания. Но кем же я буду без своей памяти, кем же я стану с одним лишь ее именем в голове?» Поэтому он решил даже не стараться его запомнить. Он решил, что будет называть ее (когда научится снова произносить слова) просто «сестра». Так будет проще и ей и ему. Незачем засорять мысли ненужными и бесполезными вещами.
Вскоре Виктора отвели на прием к врачу. Медсестра с именем, не помещающимся в голове, подвела его к двери кабинета, посадила на кожаную зеленую скамейку, а сама зашла внутрь. Через несколько минут она вышла и сказала, что доктор уже ждет его. Она помогла Виктору зайти и сесть на стул. Потом вышла, закрыв за собой скрипящую дверь.
Виктор молчал. Доктор сказал, что его зовут Сергей, и стал задавать какие-то вопросы, показавшиеся Виктору пустыми и бессмысленными. Вопросы о самочувствии, о происшедшем. Знает ли он, почему тут оказался. Виктор не знал, что ответить на эти бесцветные, размытые вопросы, которые не имели никакого веса к тому же. Да он и не мог ответить, даже если бы захотел или знал, что сказать. В его голове роились лишь мысли, не имевшие формы, хаотично летавшие в серой каше воспоминаний.
Поняв, что сегодня ему не удастся вытащить из пациента ни слова, доктор вышел из-за стола, выглянул за дверь и позвал медсестру по имени, от которого у него самого, казалось, голова скоро лопнет. Виктор вдруг ясно представил доктора с постепенно раздувающейся головой. Она раздувалась с каждым слогом ее имени все больше и больше. И вдруг голова лопнула и забрызгала белую больничную дверь и такой же белый халат доктора кровью и кусочками мозга. Виктор почувствовал капли теплой плоти и на своем лице. Он повел рукой по щеке, пытаясь стереть их с себя, но обнаружил, что лицо его совершенно чистое, да и голова доктора на месте.
День тянулся за днем. Один день был похож на другой, как две капли воды, как сиамские близнецы. Они будто прирастали один к другому. Бесконечная цепочка сросшихся дней. Виктору хотелось разодрать их в кровь, отделить друг от друга, но он не знал, как и не мог, потому что постоянно был в оцепенении от препаратов, которые ему давали. Три таблетки в день: утром – лиловая, словно рассвет; в обед – желтая, как теплый осенний день; вечером – розовая, похожая на вечернее небо. Виктор жил в этих цветах, постепенно привыкая видеть с утра лиловое руки медсестры с тяжелым именем; днем он смотрел на желтый потолок своей палаты, желтое лицо доктора и желтые занавески; вечером – розовые сны. Все в этих снах было розовым. Но не потому, что они были радостными и счастливыми. Они были бы черными и грязными, не съешь он эту розовую таблетку. Во сне он видел розовых чертей, которые приближались к нему со всех сторон, окружали его. Он видел себя в луче света, в который черти, пытались его загнать. Он сидел на деревянном розовом стуле внутри этого луча. Но еще ни разу черти не приблизились и не коснулись его. Он просыпался за мгновение до этого. Просыпался с криком или подобием крика, с животным рычанием, которое разносилось вглубь его сознания, но не покидало границ его тела. Он был напуган и весь покрыт липким потом, который почему-то пах ванилью.
Постепенно Виктор понял, что жил, словно в лучах радуги, которые, сливаясь воедино, образовывали страшный темный цвет. И черти в его снах на самом деле были не розовые, и лицо доктора, и руки медсестры были темного неприятного цвета. Цвета весенней грязи, проступающей из-под снега, цвета раскисшей от дождя земли. Он и сам, очевидно, был такого цвета. Он ждал, когда ему разрешат вставать с постели, ждал, когда снова научится ходить на двух ногах, чтобы подойти к зеркалу и увидеть свое отражение. Увидеть липкую грязь на лице и шее, стекающую вниз по груди, застилающую глаза, рот, нос и уши. Он жаждал увидеть это, но, одновременно, боялся. Боялся осознать наличие этой однородной массы на своем лице. Боялся начать ощущать ее влажность на своем теле. Ведь тогда ему пришлось бы смывать ее водой, которую он так ненавидел. Неужели придется сдирать ее вместе с кожей с лица и груди? Это будет, вероятно, очень больно. Да, к тому же, он не сможет выходить из палаты и никогда не выйдет из больницы в таком виде. Неужели придется вернуться к тому образу жизни, в котором он пребывал последнее время, и из-за которого попал сюда?
Прошло несколько долгих и томительных месяцев ожидания прежде, чем Виктор смог вновь встать на ноги и ходить как человек. Постепенно он обретал речь, но все же говорил еще очень невнятно и с трудом мог облачать свои мысли в слова. Зато за эти месяцы немого существования он изучил все, что касается размера, цвета и веса слов. Он даже придумал речь, которую он произнесет, когда сможет говорить, поставил слова в предложениях на свои места. Он знал, что местоимение, «я», например, было красного цвета и было очень маленьким и юрким. Оно буквально само вылетало из уст, оно будто просилось на волю, оно щекотало горло и стучало по зубам. Вес его менялся в зависимости от того, кому оно принадлежало. «Я» Виктора было пока еще очень легким и слабым, потому что и сам он был ослаблен, «Я» доктора с желтым лицом было тяжелым, но очень мягким и расплывчатым, а вот «Я» медсестры было таким же огромным, таким же тяжелым, как и ее имя. Наверное, все в ней было таким увесистым с самого рождения, поэтому ей и дали такое имя. Даже ее грудь, несмотря на возраст, была такой тяжелой и упругой, что, казалось, она могла бы даже положить на нее свои очки и, забыв, где они, искать полдня, пока не наклонилась бы и не уронила их на пол. Или, например, ставить на грудь чашку кофе, чтобы та не мешала ей читать газету или заполнять медицинские бумажки. Виктор не мог спокойно смотреть на ее грудь. Ему казалось, что это и не грудь вовсе, а деревянная подставка или полочка, которую она сама к себе прибивала гвоздями или прикручивала шурупами каждое утро, а на ночь снимала и аккуратно складывала на стул, где висела вся ее одежда, приготовленная на завтра. Виктор думал, что женская грудь должна выглядеть иначе. По крайней мере, те груди, которые ему довелось видеть, ему нравились, и ему хотелось прикоснуться к ним. Что же касается груди медсестры с огромным и тяжелым именем, ему хотелось потрогать ее лишь потому, что было жутко интересно проверить, настоящая ли она. Он знал, что если ему выдастся случай дотронуться до ее груди, он наверняка дотронется, но лишь на миг, на мгновение. В следующее мгновение он одернет руку, как это делает всякий, кто прикасается к манящему, но неизведанному. Желание и страх сменяют друг друга.
Теперь Виктор мог ходить, хоть и с помощью трости, но это все же было лучше, чем лежать целыми днями в постели и смотреть в желтый потолок, засиженный мухами и улепленный кусочками ваты, к которой, очевидно, были прилеплены блестящие нити для празднования Нового Года. Виктор всегда представлял, как эта женщина с тяжелым именем, кое-как взобравшись на табуретку, стоявшую на столе, лепила эти нити, как она плевала на кусочек ваты и смазывала его мылом, чтобы тот лучше прилипал к потолку. И всегда в своих фантазиях он пытался заглянуть ей под ее белый халат и проверить, что же под ним. И всегда в его фантазиях она неизменно падала со стула, причем с большим грохотом, цеплялась колготками за торчащий из стола гвоздь, и они расползались прямо на глазах. Не успев подняться, она начинала так похабно ругаться матерными словами, что сбегался весь персонал отделения. Но она будто не замечала никого, продолжала ругаться и, пытаясь отомстить стулу, била по нему руками от чего приходила в еще большее бешенство, потому как не рассчитывала силу и испытывала боль при каждом новом ударе. Когда Виктор представлял все это, на его лице появлялась еле уловимая улыбка.
Каждый день после всех процедур и разговора с врачом, который заметил явное улучшение, Виктор гулял по обшарпанному коридору психиатрического отделения. Стены его были выкрашены в бледно-зеленый цвет. Этот цвет напоминал Виктору цвет абсента, в котором растворен кусочек сахара. Такой же бледный, такой же мутный. Предполагалось, очевидно, что такой цвет должен успокаивать, но на Виктора он действовал иначе. Он пробуждал в нем некое волнение, которое появлялось неизвестно откуда. Оно будто внезапно пробуждалось от зимней спячки, стоило ему только выйти в коридор. Он тонул в этом цвете, который обволакивал его со всех сторон, словно утренний туман. Виктор чувствовал, как погружается в огромный стакан абсента и растворяется в нем без остатка. Он чувствовал пронизывающий холод, который пробирался под одежду и блуждал там, обдавая ветром, заставляя каждый волосок на его теле подниматься. Виктор думал, а что если этот холод не будет таким пронизывающим? Что, если он однажды станет совсем сухим и жестоким и совсем заморозит его? Что он будет чувствовать тогда? Чувствовать, как холодные иглы втыкаются в его тело, в его пальцы, и они ломаются и падают на пол бессмысленными кусками обледеневшей плоти. Но он не хотел растворяться, не хотел исчезать, замерзать, так и не вспомнив все, о чем он забыл, не вспомнив, кто он и как здесь оказался.
Иногда Виктор, проходя мимо палат других пациентов, заглядывал в открытые двери. Он видел за ними таких же людей. Он чувствовал, что они, как и он сам, не понимают, что они здесь делают, а некоторые и вовсе не понимают больше ничего. Виктор думал, что, возможно, их уже пронзил тот самый сухой мороз, после которого лишь рассыпаешься на куски. Возможно, он заморозил их мысли, и те застряли в голове кусочками льда, инеем, покрывающим все изнутри. Он представил себе эту картину мысленно и увидел только белый и колючий иней седых волос, прорастающих почему-то внутрь. Голова была забита ими, казалось, что они скоро полезут из горла, стоит только открыть рот. «Страшно, - подумал Виктор, - человек открывает рот, а оттуда торчат белые стариковские волосы! И не понятно, как они туда попали – то ли человек сам запихал их себе в рот, то ли они там всегда и были, но были незаметны, потому что человек рта никогда не открывал. Это как положить, например, морковь в целлофановый пакет и забыть о нем, а, если через некоторое время открыть, то окажется, что морковь сопрела и покрылась белой плесенью и длинными, тонкими ростками». Отличие было одно: морковь в пакете сопрела и сгнила от влаги и тепла, а мысли в голове замерзли, окаменели. Тем не менее, пользы теперь ни от моркови, ни от мыслей нет никакой. Виктор не понимал, что же лучше – гнить или стыть? Он все же пришел к выводу, что гнить гораздо лучше. Гниение вещь постепенная, при гниении можно все же совершать какие-то поступки, управлять своими мыслями, пусть более ограниченно, но все же. При замерзании же тело и мысли не слушаются тебя, не хотят делать то, что хочешь ты. Виктор принял решение, что по возможности реже будет выходить в тот зеленый, абсентовый коридор, дабы его мысли не окоченели и стали совсем недоступны его власти. Он лучше больше времени будет проводить в постели, зарабатывая пролежни, тем самым, ускоряя процесс разложения своего физического тела.
Так он и поступил. Сутками лежал в постели, смотрел в желтый потолок. Принимал разноцветные таблетки и грезил от них наяву. Он пытался вспомнить, кем он был до того, как попал сюда, чем занимался, ходил ли на работу, был ли женат. Он настолько погружался в глубину себя, что постепенно научился грезить без помощи таблеток. Он мысленно представлял, как ему приносят утром очередную лиловую, словно рассвет, пилюлю, представлял, как проглатывает ее, запивая прохладной водой. Виктор искренне удивлялся, когда медсестра приносила ему якобы вторую лиловую таблетку за утро. Он отказывался ее принимать, отталкивая женщину и мотая головой. Медсестра недоумевала и жаловалась главному врачу, который после этого вызывал Виктора в свой кабинет и пытался заставить его сказать хоть слово. После нескольких неудачных попыток он понял, что с пациентом что-то не так, его состояние явно ухудшилось, он стал более заторможенным и совсем замкнулся в себе. Доктор больше не видел того прежнего стремления жить и бороться, которое раньше было присуще Виктору. Он не понимал, что происходит, и не знал, как это исправить. Впервые в своей врачебной практике, он не знал, что ему делать. И тогда он решил просто подождать и посмотреть, что будет дальше. Решение, не слишком достойное, а вернее, совсем не достойное, заведующего отделением психиатрии. Так или иначе, доктор не стал делать никаких выводов и ничего предпринимать.
Среди ночи раздался громкий крик. Скорее даже не крик, а нечто более громкое и безумное, сродни воплю загнанного в угол животного, которое получило пару ударов по голове от работников скотобойни, которое осознало, что его хотят убить. Дикий рев. Он разнесся по всему отделению. Он залетел во все палаты, обдал холодом каждый кабинет, дотронулся до каждого цветка, стоявшего на холодном подоконнике. Словно сквозняк, он открыл все форточки, и они со стуком ударились об оконную раму.
Как обычно, выпив вечернюю таблетку, Виктор заснул. В эту ночь он видел во сне всякие причудливые формы, цвета, которые переливались, перетекали один в другой, смешивались друг с другом, создавая невиданные до этого Виктором оттенки. Он играл с ними, пытался изобрести свой цвет, который бы принадлежал только ему. Он видел много разноцветных шаров, мог переноситься, куда ему вздумается, стоило только подумать о том месте, где он хотел бы очутиться. Всего за одну ночь он прогулялся по набережной Невы, поглазел на лондонский Биг-Бен, прикоснулся к рекам Венеции, катаясь на гондоле, умирал от страха и детской радости, катаясь на Американских Горках, испытал немыслимые наслаждения плоти в одном из дешевых борделей Парижа, в объятьях самой прекрасной женщины на свете. Виктор был готов разорваться от эмоций, от всепоглощающего света, боялся проснуться и упустить что-то важное. И как только он подумал об этом, о столь неуместном пробуждении, как все цвета померкли. Париж, Лондон, Венеция растаяли, как весенний снег. Осталась лишь тьма. Она забилась в каждый уголок сознания Виктора, она завесила окна плотными портьерами, закрыла дверь на тяжелый замок. Виктор не понимал, что происходит, но вдруг вдали он увидел приоткрытую дверь и торопливо направился к ней. Подойдя вплотную, он осторожно заглянул внутрь. Он увидел обычный, обшарпанный подъезд, каких много в московских двориках. Стены его были испачканы либо признаниями в любви, либо матерными словами, либо черными пятнами, оставленными сигаретными окурками, валявшимися на полу. Стекла были потресканы, с потолка текло, и запах был во всем подъезде отвратительный. Виктор посмотрел на лестницу и увидел двух женщин в черных одеждах, которые вели под руки третью. Женщины были молодые и красивые, но та, которая шла в центре, еле передвигая ногами, показалась ему самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел. Ноги ее были все черные, в синяках, ссадинах и коростах. Лицо выражало наивысшее страдание не только плоти, но и души. Несмотря на это, женщина все шла и шла, поднимаясь вверх по ступеням. Но вдруг она споткнулась, и все трое упали, скатились вниз, к тому месту, с которого начали. Они лежали там, на холодном, каменном полу несколько мгновений, затем встали и начали все сначала. И всякий раз, когда они уже были почти на самом верху, когда они почти достигали цели, женщина посередине вновь спотыкалась босыми ногами обо что-то невидимое, и они снова падали, но потом опять поднимались и продолжали. Виктору стало страшно от увиденного, ему так хотелось взять эту красивую женщину (самую красивую женщину на свете, которую он когда-либо видел) на руки и подняться с ней наверх. Но он словно приклеился к той двери, из-за которой выглядывала лишь его голова. Он не мог пошевелиться, не мог сойти с места. Внезапно он понял смысл всего происходящего. Он понял, что, сколько бы он не пытался вспомнить о себе хоть что-то он так или иначе когда-нибудь забудет это вновь и снова попадет сюда, и снова будет пытаться все вспомнить. Так же, как и те женщины, вечно будут падать, вставать и продолжать подниматься по ступеням вверх. Виктор, не в силах больше сдерживать накопившиеся в нем эмоции, раздирающие его, выворачивающие его на изнанку, закричал так громко, как только мог…
Утреннее солнце, пробравшееся сквозь тонкую тюлевую занавеску на окне больничной палаты, ласкало приятным теплом лицо пациента психиатрического отделения. Сидевшая рядом медсестра с тяжелым и угловатым именем, таким тяжелым, что оно, казалось, разорвет голову, вытеснит всю память, дремала, уронив голову на медицинский журнал. В палату вошел врач, и она тут же проснулась, подняла голову и покачала ей отрицательно из стороны в сторону. Врач вышел, почти не слышно закрыв за собой дверь.
Медсестра поднялась со своего места, подошла к пациенту и сделала ему укол. Потом она произнесла еле слышно: «Ничего, Виктор, ты еще поправишься». Из ее глаз потекли немые слезы, она прикоснулась теплой рукой к щеке пациента, который уже не чувствовал ничего. Не чувствовал тепла ее руки, не слышал ее дрожащего голоса, не думал о ее огромном имени. На лице его появилась улыбка, когда ее слезинка упала в уголок его сухих губ. Улыбка, которая больше не сходила с его лица, улыбка человека, который больше ничего не ждал от жизни, который был абсолютно и безмерно счастлив. Счастлив ничего не слышать, ничего не видеть, ничего не чувствовать. Ничего не осознавать…
1.11.05г.