Судьба: то, что задумал Бог. Жизнь: то, что сделали (с нами) люди…
М.И.Цветаева
Всеми пытками не исторгли!
И да будет известно - там:
Доктора узнают нас в морге
По не в меру большим сердцам.
М.И.Цветаева
1941-й год
Когда в последний год жизни она проходила по улице, иные прохожие оборачивались ей вслед со смешанным чувством жалости и страха, столько неисцелимой боли, невысказанной горечи застыло на этом сером, до срока состарившемся лице…
В Чистополе, сделавшимся в начале войны прибежищем многих эвакуированных литераторов, обычном местом для встреч была площадь перед горсоветом. Приезжие толпились там, обсуждали изредка доходившие новости, с трепетом ожидали известий с фронта, неумолимо отодвигавшегося вглубь страны…
Флора Лейтес подвела её к Лидии Корнеевне Чуковской и представила:
- Познакомьтесь: Марина Ивановна Цветаева.
Марина Ивановна наклонила голову вбок, глядя испытывающе, точно вопросительно, и сказала, протягивая руку:
- Как я рада, что вы здесь. Мне так много говорила о вас сестра моего мужа, Елизавета Яковлевна Эфрон. Вот перееду в Чистополь и будем дружить…
А на другой день Совет Литфонда решал, разрешить ли ей остаться в Чистополе, или же отправить дальше, в Елабугу.
- Сейчас решается моя судьба, - тихо произнесла Марина Ивановна, обращаясь к Чуковской. – Если меня откажутся прописать в Чистополе, я умру. Я чувствую, что непременно откажут… Брошусь в Каму! Тут, в Чистополе люди есть, а там никого… Никого! Там – сплошь деревня… В Елабуге я боюсь… О, не уходите! Побудьте со мной!
***
1940
О себе. Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче себя. Боюсь – всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего – себя, своей головы – если это голова, так преданно мне служившая в тетради и так убивающая меня – в жизни. Никто не видит – не знает, - что я год уже (приблизительно) ищу глазами – крюк, но его нет, потому что везде электричество. Никаких люстр... Я примеряю смерть. Всё – уродливо и – страшно. Проглотить – мерзость, прыгнуть – враждебность, исконная отвратительность воды. Я не хочу пугать (посмертно), мне кажется, что я себя уже – посмертно – боюсь. Я не хочу – умереть, я хочу – не быть. Вздор. Пока я нужна… Но, Господи, как я мало, как я ничего не могу!
Доживать – дожевывать
Горькую полынь.
***
Из кабинета, где проходило заседание, вышла Вера Васильевна Смирнова и сказала поднявшейся ей навстречу Цветаевой:
- Ваше дело решено благоприятно. Это было не совсем легко, потому что Тренев категорически против. Асеев не пришёл, он болен, но прислал письма за. Вам сейчас следует найти себе комнату. Когда найдёте, сообщите адрес – и всё. Что касается вашей просьбы о месте судомойки в будущей писательской столовой, то заявлений очень много а место одно. Сделаем всё возможное, чтобы оно было предоставлено вам. Надеюсь – удастся.
***
1914
Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам. – Нужно было бы сказать – человека.
Я смело могу сказать, что могла бы писать и писала бы, как Пушкин, если бы не какое-то отсутствие плана, группировки – просто полное неимение драматических способностей. (…)
«Второй Пушкин», или «первый поэт-женщина» - вот, чего я заслуживаю и, может быть, дождусь при жизни.
Меньшего не надо, меньшее плывёт мимо, не задевая ничего…
1941
Я отродясь – как вся наша семья – была избавлена от этих двух: слава и деньги. Ибо для чего же я так стараюсь нынче над… вчера над… завтра над… и вообще над слабыми, несуществующими поэтами – так же, как над существующими, над Кнапгейсом? – как над Бодлером?
Первое: невозможность. Невозможность иначе. Привычка – всей жизни. Не только моей: отца и матери. В крови. Второе: моё доброе имя. Ведь я же буду – подписывать. Моё доброе имя, то есть: моя добрая слава. – «Как Цветаева могла сделать такую гадость?» - невозможность обмануть – доверие.
(Добрая слава, с просто – славой – незнакома.) Слава: чтобы обо мне говорили. Добрая слава: чтобы обо мне не говорили плохого. Добрая слава: один из видов нашей скромности – и вся наша честность.
Деньги? – Да плевать мне на них. (…)
Ведь нужно быть мёртвым, чтобы предпочесть деньги.
***
- Ну, вот видите, всё хорошо, - сказала Лидия Корнеевна, когда они вышли на улицу. – Теперь идите искать на Бутлерову…
- А стоит ли искать? Всё равно ничего не найду. Лучше уж я сразу отступлюсь и уеду в Елабугу, - как-то безнадёжно ответила Марина Ивановна.
- Да нет же! Найти здесь комнату совсем не так трудно.
- Всё равно. Если я и найду комнату, мне не дадут работы. Мне не на что будет жить…
- Уверяю вас, в Совете эвакуированных много людей, любящих ваши стихи. Они помогут вам!
- Хорошо… Я, пожалуй, пойду поищу.
- Желаю вам успеха.
- Нет, нет! – вскрикнула Цветаева. – Одна я не могу. Совсем не понимаю, где что. Я не разбираюсь в пространстве.
Серое небо давило свинцовой своей тяжестью… Люди то и дело заходили на почту, надеясь получить хоть какую-то весточку от близких. Писем не было, но было ожидание, надежда… Марине Ивановне не осталось и этого. Ей не от кого было ждать писем…
- Я знаю вас всего пять минут, - произнесла она, помолчав, - но чувствую себя с вами свободно. Когда я уезжала из Москвы, я ничего с собой не взяла. Понимала ясно, что моя жизнь окончена. Я даже письма Бореньки Пастернака не захватила с собою… Скажите, пожалуйста, скажите, почему вы думаете, что жить ещё стоит? Разве вы не понимаете будущего?
- Стоит – не стоит – об этом я давно уже не рассуждаю. У меня в 37-м арестовали, а в 38-м расстреляли мужа. Мне жить, безусловно, не стоит, и уж во всяком случае всё равно – как и где. Но у меня дочка…
***
1921
…Чтобы вы не слышали горестной вести из равнодушных уст, - Серёженька, в прошлом году, в Сретение, умерла Ирина. Болели обе. Алю я смогла спасти, Ирину – нет.
1933
- Аля, закрой окно: холодно…
- Как – это – глупо.
«Стоило ли мне убивать на неё жизнь? Порождать её 18-ти лет, отдавать ей свою молодость и в Революцию – свои последние силы???»
1940
…27-го в ночь арест Али. Аля – весёлая, держится браво. Отшучивается. (…)
Уходит, не прощаясь. Я: «Что же ты, Аля, так, ни с кем не простившись?» Она в слезах, через плечо – отмахивается. Комендант (старик, с добротой): «Так – лучше. Долгие проводы - лишние слёзы…»
***
Марина Ивановна повернулась с Чуковской:
- Да разве вы не понимаете, что всё кончено! И для вас, и для вашей дочери, и вообще…
- Что – всё?
- Вообще – всё! Ну, например, Россия! Нет будущего! Нет России…
- Немцы?
- И немцы тоже.
- Не знаю. Я не знаю, захватят ли немцы Россию, а если захватят, надолго ли. Я и об этом размышляю мало. Я ведь мобилизована. Мобилизованным рассуждать не положено. Сейчас на моём попечении двое детей, и я за ни в ответе. За их жизнь, здоровье, покой, обучение, веселье.
***
- И какие же поэты нравятся тебе, Мур?
- Маяковский, например! Вы так не напишите.
- О, да! Так – не напишу…
***
- Дети, дети, жить для детей… Если бы вы знали, какой у меня сын, какой он способный одарённый юноша! Но я ничем не могу ему помочь. Со мною ему только хуже. Я ещё беспомощней, чем он. Денег у меня осталось – последняя сотня. Да ещё если б продать эту шерсть… Если бы меня приняли в судомойки, было бы чудесно. Мыть посуду – это я ещё могу. Учить детей не могу, не умею, работать в колхозе не умею, ничего не умею. Вы не можете себе представить, до какой степени я беспомощна. Я раньше умела писать стихи, но теперь разучилась…
***
Первого сорта у меня в жизни были только стихи и дети.
1914
…В своих стихах я уверена непоколебимо, - как в Але.
О, Аля! Где ты теперь..? В застенках НКВД из тебя выбили признание в антисоветской деятельности и свидетельства против отца, а потом спрятали куда-то далеко, в бездну…
- Марина, что такое бездна?
- Без дна…
***
Шли вдоль Камы, такой же серой, как и небо. По набережной, разбитой, по которой можно было передвигаться лишь по перекинутым через непроходимую грязь доскам. Марина Ивановна зябко куталась в серое пальто, мяла в руках странный мешочек, похожий на каренинский… Чуковская имела неосторожность заметить:
- Одному я рада, Ахматова сейчас не в Чистополе. Надеюсь, ей выпала другая карта. Здесь она непременно погибла бы.
- По-че-му?
- Потому, что не справиться бы ей со здешним бытом. Она ведь ничего не умеет, ровно ничего не может. Даже в городском быту, даже в мирное время.
Землистое лицо Цветаевой исказила болезненная гримаса.
- А вы думаете, я – могу?! – выкрикнула она. – Ахматова не может, а я, по-вашему, могу?!
***
1932
Париж ни при чём, эмиграция ни при чём – то же было и в Москве, и в Революцию.
Я никому не нужна: мой огонь никому не нужен, потому что на нём каши не сваришь.
***
До улицы Бутлерова шли молча. Едва ступив на неё, Марина Ивановна произнесла:
- Какая страшная улица. Я не могу тут жить. Страшная улица!
- Хорошо, поищем другую. Но сейчас зайдём на минутку к моим знакомым, Шнейдерам. Посоветуемся. Вам они будут рады, за это ручаюсь. Они уже огляделись вокруг –посоветуют, где искать.
Шнейдеры встретили нежданную гостью неожиданно радушно.
- Всю жизнь мечтала познакомиться с Мариной Цветаевой! – произнесла Татьяна Алексеевна. – У меня в Москве купала горят… Скажите, Марина Ивановна, как вы могли в 16-м году провидеть близкую смерть Блока?
«Думали – человек!
И умереть заставили.
Умер теперь. Навек!
- Плачьте о мёртвом ангеле!» -
Откуда взялось у вас такое предчувствие?
- Из его стихов, конечно, - отозвалась Цветаева. – Там все написано…
Татьяна Алексеевна усадила гостью к столу, подала чай, сахар и чёрный хлеб и стала расставлять раскладушку.
- Ни в какое общежитие мы вас больше не пустим, - говорила она. – Там грязно и тесно. Вы будете у нас читать стихи, потом обедать, потом спать. Утром пойду с вами вместе искать комнату – поближе к нам, - у меня на примете их несколько. Я здесь уже всех хозяев изучила… Стихи будете нам читать о Блоке, это мои любимые, а потом какие хотите… А найдём комнату – пропишетесь и съездите в Елабугу за сыном.
***
…О, если б я была богата!
Милый 19-ый год, это ты научил меня этому воплю! Раньше, когда у всех всё было, я и то ухитрялась давать, а сейчас, когда ни у кого ничего нет (у порядочных!), я ничего не могу дать, кроме души – улыбки – иногда полено дров (от легкомыслия!) – а этого мало.
О, какое поле деятельности для меня сейчас, для моей ненасытности на любовь (только тогда живу!) – Кроме того, на эту удочку идут все – даже самые сложные! – даже я! Я например сейчас определённо люблю только тех, кто мне даёт – обещает и не даёт – всё равно! – хотя бы минуточку – искренно – (а, может быть и не искренно – наплевать!) хотел бы дать…
Не могу - с спокойной совестью – ни рано ложиться, ни поздно лежать, ни до сыта есть. Точно я не в праве…
Что я умела в жизни? – давать! давать! давать! Чего не умела в жизни? – продавать! продавать! продавать!
***
Марина Ивановна оттаивала на глазах. Лицо её просветлело. Закурив, она произнесла:
- Вы встретили меня с таким благородным радушно, что я чувствую себя обязанной рассказать вам свою историю… Знаете, ещё в Париже Сергей Яковлевич принёс однажды домой газету, просоветскую, разумеется, где были напечатаны фотографии столовой для рабочих на одном из провинциальных заводов. Столики накрыты тугими крахмальными скатертями, приборы сверкают; посреди каждого стола – горшок с цветами. Я ему говорю: а в тарелках – ЧТО? А В ГОЛОВАХ – ЧТО? А в будущем – ЧТО?!
***
1921
Мой Серёженька!
Если Вы живы – я спасена.
(…)
Мне страшно Вам писать, я так давно живу в тупом задеревенелом ужасе, не смея надеяться, что живы – и лбом – руками – грудью отталкиваю то, другое. – Не смею. – Вот все мои мысли о Вас.
(…)
Если Богу нужно от меня покорности, - есть, смирения – есть – перед всем и каждым! – но, отнимая Вас у меня, он бы отнял жизнь.
А прощать Богу чужую муку – гибель – страдания, - я до этой низости, до этого неслыханного беззакония никогда не дойду. – Другому больно, а я прощаю! Если хочешь поразить меня, рази – меня – в грудь!
(…)
Серёженька, умру ли я завтра или до 70 л. проживу – всё равно! – я знаю, как знала уже тогда, в первую минуту:
Навек. – И никого другого. – Я столько людей перевидала, на стольких судьбах перегостила, - нет на земле второго Вас, это для меня роковое.
Да я и не хочу никого другого, мне ото всех брезгливо и холодно, только моя легко возвышающаяся играющая поверхность радуется людям: голосам, глазам, словам. Всё трогает, ничто не пронзает, я от всего мира заграждена – Вами.
Я просто не могу никого любить!
(…)
Если Вы живы – это такое страшное чудо, что ни одно слово не достойно быть произнесённым, - надо что-то другое.
(…)
Если Вы живы. Вы скоро будете читать мои стихи, из них многое поймёте. О, Господи, знать, что вы прочтёте эту книгу, - что бы я дала за это! – Жизнь? – Но это такой пустяк. – На колесе бы смеялась!
(…)
Серёженька! – Если Вы живы, буду жить во что бы то ни стало, а если Вас нет – лучше бы я никогда не родилась!
Не пишу: целую, я вся уже в Вас – так, что у меня уже нет ни глаз, ни губ, ни рук, - ничего, кроме дыхания и биения сердца.
***
- Прочитайте стихи к Блоку, - попросила Татьяна Алексеевна.
- Старье. Не хочу. Я вам почитаю «Тоску по родине»… - отозвалась Марина Ивановна и начала читать, плавно и размеренно:
Тоска по Родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно -
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошёлкою базарной
В дом, и не знающий, что - мой,
Как госпиталь или казарма.
Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной - непременно -
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведём без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться - мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен...)
Двадцатого столетья - он,
А я - до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все - равны, мне всё - равно,
И, может быть, всего равнее -
Роднее бывшее - всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты - как рукой сняло:
Душа, родившаяся - где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей - поперек!
Родимого пятна не сыщет…
Внезапно она оборвала чтение:
- Не хочу. Простите меня. Я вам вечером почитаю что-нибудь другое, например, «Поэму Воздуха». Вы, верно, совсем не знаете моих поэм?
***
Как жалко, что люди не знают меня, когда я одна. Если б знали – любили. Но никогда не узнают, потому что такая я – именно оттого что одна….
Я, кажется, требую, чтобы меня сейчас любили, как будут любить через сто лет.
Так же безнадёжно, как требовать деньги за счёт – очень верного! но через сто лет! – наследства…
И самое обидное, что я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет!
***
Отдохнув немного, Марина Ивановна вдруг заторопилась куда-то, сказала, что должна с кем-то встретиться и пообещала:
- Я вернусь к 8-ми и заночую…
- Не заблудитесь на обратном пути?
- Меня проводят…
…Она заночевала в общежитии, а утром отправилась в Елабугу, сказав соседке, что хочет привезти сына, чтобы искать комнату вместе…
***
1919
Два месяца назад от Володи Алексеева (…) узнала о его болезни. Болен, скучает. Но мы виделись только раз, только час! Но – раз болен – семья, друзья… Близко не подойдёшь, а проталкиваться не умею. (Не расступятся же!) (…)
Потом: для меня прийти (всегда, а особенно сейчас, в Революцию), для меня прийти – принести. Что я ему принесу? Свои пустые руки (никогда не аристократические, а сейчас – даже не человеческие!), пустые руки и переполненное сердце? Но последнего он – из-за первых (смущения моего!) не увидит. Даром измучаюсь и время отниму.
Но с каждым приходом Володи, жалобно: «Возьмите меня к Стаховичу!» Для меня достижимость желаемого (вещи ли, души ли) в обратном соотношении с желанностью: чем желанней – тем недостижимей. Заранее. Заведомо. И не пытаюсь хотеть. Стахович у Страстного, стало быть – и Страстной – не Страстной и… даже Стахович – не Стахович. («Удивится… Рассердится…» Он, Петроний!)
Словом, - не пошла.
- Я принёс ужасную весть: Алексей Александрович Стахович вчера повесился…
Ещё одна фраза, на похоронах, Мчеделова: «Почему вы его никогда не навестили? Он был бы так рад. Он любил стихи, беседу, сам любил рассказывать, только его никто не хотел слушать… А было – что! У него ведь была необычайная жизнь. Столько встреч, путешествий… В молодости – война… И такие разные круги: придворные, военные, театр… А вы ему тогда так понравились…»
(…) Если бы на Рождестве 1918 г. я, как хотела, зашла к Стаховичу, он бы не умер.
Я бы ожила.
***
…Мура в доме не оказалось. Кое-как лежали, наваленные друг на друга узлы, чемоданы… И бросилось в глаза – как ножом полоснуло – КРЮК.
***
1919
Смерти нет, своей смерти нет.
Что такое смерть? Почувствовать себя мёртвым. Но раз мы чувствуем, значит мы не мертвы, раз мы мертвы, мы не чувствуем.
«Боюсь смерти» - неверно. «Боюсь боли, судорог, пены у рта» - да. Но боль, судороги, пена у рта – это всё-таки жизнь.
Две возможности: или я, вздохнув в последний раз, становлюсь вещью (не чувствую), или последнего вздоха – нет. (Бессмертие.)
Я же никогда не узнаю, что я умерла! И в ответ – дьявольская мысль: «А вдруг – может быть всё дело в том? – узнаешь?!»
Смерть. – Хочу допонять…
***
Руки машинально принялись разматывать верёвку, коей был перевязан один из чемоданов. Эту верёвку перед отъездом в эвакуацию принёс Боря Пастернак.
- А крепкая ли она? Не порвётся?
- Крепкая! Хоть вешайся!
- Правда?
- Нет, я не то хотел сказать… Я имею ввиду, что она выдержит даже вес человеческого тела…
***
1919
«Уже не смеётся». (Надпись на моём кресте.)
1918
- Где лебеди? – А лебеди ушли.
- А вороны? – А вороны – остались.
- Куда ушли? – Куда и журавли.
- Зачем ушли? – Чтоб крылья не достались.