– Молодой человек, вы довольно юны и у вас еще не сложившиеся приоритеты, но поверьте наметанному глазу художника: нет ничего выразительнее больших ушей! Я изучил творчество знаменитых портретистов, просмотрел множество картин и к своему глубокому удовлетворению обнаружил одну общую закономерность: у всех великих людей – большие уши, – с пафосом сообщил мазила и, наконец-то оторвав взгляд от искусственных ушей, посмотрел на мои натуральные.
– Это очень важная информация. У нашего президента в таком случае – грандиозные перспективы! – высокопарно-иронически воскликнул я.
Я оставил чудаковатого мудильяни и пошел дальше. Через несколько шагов я наткнулся еще на одного улыбающегося мраморного Сквознякова. На сей раз он был не один, а стоял в обнимку с каким-то мужчиной. Оба, естественно, были в обнаженном виде, но почему-то в военных фуражках. Мраморный друг левой рукой обнимал президента, а правую – приложил к голове, как бы отдавая честь. Об этом же гласила и табличка с красноречивым названием скульптурной композиции: «Честь отдана».
Не очень-то ориентируясь в коридорах Голубого Дома (я здесь, как вы, наверно, уже поняли, впервые), я спросил идущего мне навстречу мужчину:
– Скажите, пожалуйста, где я могу найти туалет?
– Это предложение или вопрос? – со сперматозоидной улыбкой ответил мужчина.
– Если вы хоть чуть-чуть разбираетесь в русском языке, то должны знать, что это вопросительное предложение, – довольно-таки неучтиво заметил я.
– Вас проводить?
– Нет, спасибо. Просто скажите, если это вас не затруднит.
Мужчина, не сводя с меня прожорливых глаз, шустро проникающих сквозь одежду, объяснил, как я смогу добраться до туалета. Да, здесь надо ухо держать востро, ибо любое обращение воспринимается как намек.
Думаю, настала пора рассказать кое-что и о себе, потому что многие, наверняка, захотят побольше узнать о герое, пробравшемся в содомское логово. Я недавно заполнял анкету для получения проездного билета на трамвай (проездной, кстати, так и не выдали: из-за несоответствия по пятому пункту), которую и предлагаю вашему вниманию:
«Андрей Назаров. Возраст: 29 лет (плюс-минус 5 лет в зависимости от обстоятельств). Образование: выше среднего, временами растет. Сознание: ясное, с переменной облачностью. Совесть: чистая (использую чистящее суперсредство «Made in United States of America»). Сексуальная ориентация: бисексуал с левым уклоном. Семейное положение: свободен (термина «холостой» избегаю, так как он не однозначен и может интерпретироваться как – кастрированный). Род деятельности: бездельник, в свободные от основной деятельности дни – практикующий писатель. Вероисповедание: христианин (крещен в детстве), даосист (всегда в пути), буддист (часто выпадаю из сансары), иудаист и мусульманин одновременно (сами догадайтесь почему), в дни постов – убежденный атеист. Характерные черты: вежлив, спокоен, остроумен, в меру ленив, непомерно талантлив, скромен до неприличия. Занимаюсь спортом (в особенности мужскими коллективными играми). К государственным наградам не привлекался, судебной ответственностью не награждался. Родственников на Новодевичьем и Ваганьковском кладбищах не имею. В сомнительных связях не замечен (реакция Вассермана отрицательная)».
Ну и последнее, что мне хотелось бы сказать о себе читателям, которые, возможно, приятно удивлены столь изысканным литературным стилем неизвестного до сей поры автора, – это мое не первое произведение. Я уже написал один неслабый рассказ, который послал в литературный журнал. Сейчас уже не помню название этого журнала, но мне сказали, что он, дескать, самый культовый в России; помню только, что обложка у него голубого цвета… да вроде бы он так и называется – «Голубой мир». Но это все не важно, важно другое – рассказ не опубликовали, цинично заявив при этом, что не хватило журнальной площади. Поэтому, дабы вы могли всесторонне оценить мой писательский талант, я, пользуясь случаем, хочу предложить этот рассказ вашему вниманию, тем более что он очень короткий (если вы вспомните крылатый афоризм Антона Павловича, то оцените мой рассказ по достоинству). Называется рассказ «Правильная любовь».
Итак: «Жили-были (согласен с вами, что начало не слишком оригинальное, но зато в соответствии с традициями русских народных сказителей) белый да черный (разумеется, речь идет не о гомосексуалистах – белом и негре), и счастье жило с ними, ибо любили они друг друга, крепко любили («любили» в первоначальном и высоком смысле слова, а не в современном и опошленном). Так крепко, что однажды решили соединиться в одно целое. И получилось одно СЕРОЕ».
Ну как? Сильно? А эти горе-редакторы из «Голубого мира», представляете, после того, как я им резонно заявил, что для этого произведения искусства и не требуется журнальная площадь, а достаточно лишь скромного кусочка на полях, предложили заменить слово «серое» на «голубое». Я, разумеется, был вынужден им ответить, что я – sosреалист, а не фантаст, и тогда они окончательно отказали, мотивировав тем, что рассказ еще сыроват и для печати не годится. Ну что ж, пусть он немного подсушится, ведь у них, как я заметил, только вяленое и печатается.
До меня доносятся ваши одобрительные выкрики с мест, и я повторяю на бис без комментариев:
ПРАВИЛЬНАЯ ЛЮБОВЬ
«Жили-были белый да черный, и счастье жило с ними, ибо любили они друг друга, крепко любили. Так крепко, что однажды решили соединиться в одно целое.
И получилось одно СЕРОЕ».
Слышу ваши восторженные возгласы и, конечно же, чувствую ваши слезы гордости за нашу возрождающуюся великую русскую литературу. Спасибо, уважаемые читатели. Я думаю, вы согласитесь, что если бы не зависть псевдолитераторов, не позволивших появиться этому брависсимистическому рассказищу, то мое имя, наверняка, уже гремело бы на всю Россию, а быть может, и на весь мир. Разумеется, я догадываюсь, что найдутся и такие читатели, которые будут подсмеиваться над литературным дебютом вашего покорного слуги, как некогда подсмеивались над Гоголем и его первыми рассказами, над Платоновым и его якобы корявым слогом, над Набоковым и его порхающим стилем. Этим товарищам я могу сказать только одно: элитарное искусство сложно для понимания, и не всем оно доступно. Лишь избранным дано вкусить полынь и насладиться. Вы, не воспринимающие молодого автора, отложите на пару часиков томик с моей повестью, попейте травяного чаю с медом, а затем пролистайте другие книги, других авторов, знаменитых, пользующихся популярностью. Восстановив в памяти «творения» этих «классиков», побродив глазами по вязким фразам, поскучав с бледными героями, вы обязательно поймете, что назрела необходимость введения свежей струи молодых писателей, которые своим бесценным талантом смогли бы облагородить мировой литературный пруд, постепенно превращающийся в болото.
Впрочем, за этими литературоведческими рассуждениями я, кажется, забыл, что хотел пустить совсем другую струю. Давайте на время оставим разговоры о высокой литературе и вернемся в коридоры власти. В этих коридорах, надо вам сказать, творилось черт знает что: навстречу мне постоянно попадались какие-то странные люди, которые носились с выпученными глазами, высунутыми языками, выкрикивая при этом что-то непотребное; некоторые из них (извините за такие подробности) были без брюк, а какая-то часть даже и без трусов. (Чтобы не утомлять читателя бесконечными извинениями за аморальное поведение политиков, мешая тем самым увлекательному чтению, я заранее приношу вам свои извинения за все их последующие действия, также как и за мои поступки, которые, возможно, кому-то покажутся неадекватными, – но как справедливо заметил в своих мемуарах легендарный Маугли: «С волками жить – по-волчьи выть». Думаю, читатель уже постепенно привыкает к сложившимся реалиям и не будет так шокирован, как в начале повествования.)
Здесь же, в коридоре, мне повстречался и популярный генерал Страусов, проводивший строевую подготовку с членами своей партии. Генерал был известен всему миру своим крутым нравом – еще бы! – ведь он возглавлял партию садомазохистов «Священный Сад». Страусов, полностью облаченный в поскрипывающую при движении кожу, с красным лампасом на ширинке, с взглядом как у быка – агрессивным, но тупым, командовал парадом:
– Раз… раз… раз, два, три… Раз… раз… раз, два, три…
Группа бритоголовых молодых людей – также в черных кожаных костюмах (это их партийная форма), оснащенных всевозможными разнокалиберными металлическими цепями и заклепками, в черных перчатках, нашпигованных устрашающими шипами, – четко выполняла все команды генерала.
– Раз… раз… раз, два, три… Раз… раз… раз, два, три… – дрючил молодежное отделение своей партии бравый генерал. – Отделение-е, стой, раз, два. Нале-во, раз, два.
Страусов вплотную подошел к первой шеренге, уперся бычьим взглядом в лица подчиненных и полумычанием-полуголосом начал бомбардировку ушных раковин:
– Или мы будем стоять в строю, или будем лежать в земле. Всем понятно?! Только в строю мы сможем выжить и сохранить себя для потомства, другой альтернативы нет. Испокон веков русские ходили только строем, и мы еще надерем задницы этим новоявленным федерастам, разваливающим наш священный строй. – Страусов медленно прохаживался вдоль шеренги, заглядывая всем стоящим в глаза, и угрожающе постукивал плеткой (пока собранной в руке и пока по своим коленям). – Ты, – генерал ткнул рукояткой кнута в нос одного из скинхэдов. – Какой единственный общественный строй подходит для России?
– Военный строй в одну шеренгу, майн фюрер, – звонко отчитался начинающий садомазохист. Его розовый бритый череп лоснился так же, как его костюм, отличаясь только цветом. На нем, впрочем как и на всех остальных черепах, стоящих в строю, отчетливо просматривался символ принадлежности к партии – готическая татуировка в виде двух заостренных и переплетенных СС на фоне пятиконечного креста. (Аббревиатура СС, как вы, наверно, догадались, означала «Священный Сад; правда, в народе она расшифровывалась как «Страусовый Суп».)
– Молодец! – Страусов достал из кармана пряник и с силой вбил его в глотку отвечавшего эсэсовца, который едва не подавился.
Генерал повернул голову и метнул острый пронзающий взгляд в мою сторону, оцарапав мне лицо своими колючими глазами.
– Ну что, гондольер, бельма вылупил – встать в строй! – рявкнул он.
– Я, товарищ генерал… извините, не из ваших, – ответил я, немного опешив от неожиданного предложения.
– Вижу, что не из наших – наши все строем ходят, – недовольно выдавил он.
Страусов подошел ко мне и крепко схватил за ухо.
– Кру-гом! Шшагом марш! – бахнул в мое левое ухо генерал (он, естественно, выпалил не эти слова – се перевод с военного обиходного на военный уставной); при этом Страусов так убедительно щелкнул плеткой, что дожидаться следующих аргументов я не стал и благоразумно покинул строевой плац.
Тут же, буквально через несколько метров, я попал в объятия какого-то сумасшедшего старика.
– Поздравляю, юноша, поздравляю! – резво тараторил дедок и, ничуть не смущаясь, лез целоваться.
– А с чем вы меня поздравляете? – пытаясь отстраниться от любвеобильного старичка, спросил я.
– Как «с чем»?! – всплеснув руками, воскликнул старичок. – Он меня еще спрашивает, с чем я его поздравляю. Да вы же сегодня овладели самой древнейшей профессией в мире!
Старикан, видать, совсем рехнулся, подумал я.
– Но мне кажется, что я не в публичном доме нахожусь, а в парламенте, – резонно ответил я.
– О наивная душа, неужели вы до сих пор не знаете, что политик – самая древнейшая профессия?! – искренне изумился дедок.
– Это в переносном смысле, что ли?
– Почему же в переносном – в самом что ни на есть прямом, – на полном серьезе заявил старичок. – Я – профессор Моисей Глюкман, неужели вы меня не узнали?
– Простите, нет.
– Он не узнал Моисея Глюкмана! – вновь воскликнул старичок. – Мое имя не сходило с первых полос газет, мой профиль не покидал самые рейтинговые программы телевидения, сам президент лично вручил мне государственную премию за выдающийся вклад в историческую науку, и вот здрасьте – что я слышу: меня не узнают! – эмоционально прострекотал профессор и развел руками.
Он расстегнул пиджак, отвернул полу и показал массивный бронзовый крест с гигантским лазоревым бриллиантом в центре.
– Вот видите, – сказал он, – это Большой крест Голубого Братства святого Кирилла Первопокрывателя. Таких вручено пока только три, и одним из них, как видите, наградили меня – за грандиозное историческое открытие.
– И в чем заключается открытие? – заинтересовался я.
– Он меня спрашивает, в чем заключается открытие, – задрав нос и расправив плечи, торопливо заговорил профессор. – Я пятьдесят лет исследовал древние наскальные надписи в различных уголках Земли, посетил все пещеры планеты, где сохранилась живопись эпохи палеолита, проштудировал тысячи томов по истории первобытного общества и пришел к единственному выводу: самая древнейшая профессия – вождь, то есть, по-современному говоря, президент, или обобщающе – политик. Понимаете, это была не общественная нагрузка, как долгое время считалось, а хорошо оплачиваемая работа. Вождю давали еду, выделяли лучшее жилье, обеспечивали охрану. Он пользовался многочисленными льготами, имел право первым познавать всех женщин и юношей племени, то есть в принципе сейчас мало что изменилось с того времени. И проститутки, между прочим, которых почему-то долгое время считали обладательницами древнейшей профессии, появились лишь тогда, когда вожди, насытившись количеством секса и возжелав его качества, начали зазывать наиболее красивых особ, и девушек и юношей, из соседних племен, расплачиваясь с ними едой, украшениями, одеждой. То есть политики однозначно появились раньше проституток – иначе просто-напросто некому было бы оплачивать услуги этих проституток, ибо всем имуществом общины распоряжался только вождь, а у рядовых членов племени абсолютно ничего не было. Так что еще раз поздравляю – вы вступили в высшую касту людей, существующую с наидревнейших времен!
Профессор все-таки улучшил момент и взасос поцеловал меня в губы. Я не сопротивлялся – ведь надо же было чем-то расплатиться за увлекательную лекцию. Поблагодарив профессора, я пошел дальше.
Вскоре, к огромной радости моего изнывающего мочевого пузыря, я нашел заветную дверь, на которой, вместо привычных «WC» или русской «М», висела табличка с изображением… мужского полового органа, если не сказать короче. Изображение органа, надо признаться, было довольно оригинальным и напоминало икону: над головкой эрегированного члена, которая смотрела вверх, сиял нимб, а еще выше имелась каллиграфическая надпись: «Х-У – царь вселенскиЙ». Дверь была так искусно вырезана и к тому же испещрена различными надписями (нет, не теми, какими обычно «украшают» общественные туалеты, а изящными восточными иероглифами), что у меня появились сомнения: туалет ли это или музей древнего фаллического искусства.
Я зашел вовнутрь и застыл в недоумении. Я раньше бывал в различных музеях и галереях, но то, что я увидел здесь, одним легким движением перечеркивало все ранее виденное – такой красоты не было нигде. Мне показалось, что я вступил на ковер, но это был мозаичный пол, составленный из разноцветных кусков мрамора, малахита и порфира; эти куски образовывали загадочные геометрические узоры – сочетания кругов, треугольников и ромбов, дающих впечатление пестрых восточных ковров.
Справа от двери на троне сидело бронзовое тело, которое мне почему-то напомнило бывшего президента; его твердый профиль, изображенный с такой торжественной неподвижностью, какую можно встретить только в изображениях античных мастеров, был обращен к стоящему перед ним на коленях человеку. Все стены были залиты великолепными мозаиками, сияющими в слабом свете единственного окна и временами вспыхивающими золотыми, красными и голубыми искрами от малейших колебаний огней зажженных свечей. На мозаиках был изображен не Иисус Христос, как мне вначале показалось из-за его излучающей красоты и божественного величия, а некто, лицом похожий на бывшего президента. На одних мозаиках он был изображен в окружении золотых оленей, кормящихся из его рук, на других – в окружении детей, молящихся на него и бросающих ему под ноги красные розы с золотыми стеблями.
Я перевел взгляд на потолок и увидел в центре свода… вы не поверите, все того же бывшего президента. Его лик излучал безграничную доброту и полное душевное спокойствие. Бывший президент парил в облаках, поддерживаемый четырьмя белыми ангелами. Лики ангелов смутно напоминали лица первых министров бывшего правительства, но они были такие безгрешные и девственные, что сравнивать их с безобразными и развращенными рожами министров было бы просто кощунством.
Здесь я все-таки почувствовал специфический, неистребимый никакими импортными средствами запах, знакомый каждому, кто хоть раз бывал в общественных или деревенских уборных. Услышав нарочитый кашель, я оторвал взгляд от расписного свода и опустил голову.
Передо мной стояли те самые два ангела, которые только что держали экс-президента.
– Молодой человек, вы что-то х… х… хотели? – промямлил один из них, который из-за своей плешивой яйцеобразной головы с зеленоватой козлиной бородкой и хвоста, старательно замаскированного в брюках, был больше похож на черта, чем на ангела. (Может быть, я, конечно, преувеличиваю: хвоста, вероятно, и не было – не проверял, но на этом теле он был бы весьма кстати.)
– Засмотрелся парень по стенам. Видать, в первый раз тута, – вступил в разговор другой падший с купола ангел, облаченный во френч цвета хаки с золотыми сверкающими пуговицами и обутый в два левых начищенных до блеска хромовых сапога. Маловероятно, что он мог летать: он был такой толстый, что никакие крылья не смогли бы удержать его в воздухе, разве что винты от вертолета.
Я посмотрел на потолок: все ангелы были на месте.
– Молодой человек, вы не слышали моего в… в… вопроса? – вновь зашевелил козлиными губами первый, сверля меня дьявольским взглядом и в нетерпении постукивая копытом об пол.
Я наконец догадался, что мне это все не мерещится, и ответил:
– Простите, господа, но я вообще-то, наверно, ошибся. Перепутал музей, смешно сказать, с туалетом.
– Ничего с… с… смешного в этом нет – это и есть т… т… туалет.
– А вы, извините, кто? Билетер? – спросил я козлобородого вельзевула.
– Я бес… бес… бессменный помощник Никодима Аполлоновича Х… х… христофорова, – продолжая таращить на меня разноцветные, как мне показалось, зырки, ответил он.
– Ну это же вообще-то не только туалет в общепринятом смысле, – густо брызгая слюной, поддержал беса сиплым, но громким голосом толстый ангел. – Это же к тому же и резиденция первого, так сказать, президента Никодима Аполлоновича Христофорова и оставшихся членов его, так сказать, правительства.
– А-а, теперь понимаю, почему везде изображен бывший президент, – сказал я. – А почему, извините, резиденция находится в таком странном месте? Это такой тонкий намек, что, мол, раз страну оставили по уши в дерьме, то и бывшее правительство до выхода России из кризиса будет заседать в сортире?
– Никаких таких намеков тут нету и никогда не было, – продолжил мое просвещение дебелый ангел. – Я, так сказать, могу сказать, шо это бывший, мать его ети, управляющий делами президента Сан Саныч, получив несколько миллиардов долларов на ремонт всего Дома парламента и Кремля, начал со строительства нового, так сказать, туалета для президента и так, скотина, увлекся… этими… как их… – толстяк поморщил массивный лоб.
– Изысками, – подсказал бессменный помощник.
– Ну да… разноразными изысками, шо все деньги на унитазы и спустил. Больше ни на шо не хватило. А власть неожиданно хрясь, – сиплый махнул рукой, – и сменилась. Нам кроме сортира и деваться-то некуда было, ведь все остальное, так сказать, не обустроено. Вот мы и переселились с Никодимом Аполлоновичем сюда. Здесь хоть иногда, так сказать, и пахнет, но зато красиво, и привыкли уже.
– Ну ты, понимаешь, – раздался знакомый голос, который недобрый десяток лет внушал нам свою незаменимость и обещал счастливую райскую жизнь, – все льется и льется, когда остановится-то?
Бородатый черт тут же поскакал к кабинке, из которой исходил голос, и постучал в дверь.
– Никодим Аполлонович, вам чем-нибудь п… п… помочь, – мелким бесом рассыпался бессменный помощник.
– Ну что ты, Калошин, стучишь, – недовольным тоном проговорил тот. – Ты бы еще рогами своими постучал. Я еще, понимаешь, в раздумье.
– Не торопи его, Анчутка, пусть весь выписыется, – откликнулся толстяк.
Услышав фамилию бессменного помощника, я наконец-то узнал его – то был глава администрации бывшего президента Калошин, выплеснутый из номенклатурного корыта вместе со своим хозяином – Христофоровым. Узнал я и второго, дебелого, ангела. Это был бывший премьер-министр Галошин.
Калошин поскакал обратно, заметно припадая на левую ногу. Намериваясь, как я почему-то подумал, пощекотать меня своей мочалочной бородкой, он встал рядом со мной.
– Я, с вашего разрешения, хотел бы справить естественную нужду, – сказал я.
– Б… б… большую или малую? – почти вплотную прислонив свою шерстяную, явно воняющую прошлогодней морской тиной, рожу к моему лицу, спросил Калошин.
– Малую.
– В… в… вот там, – колченогий показал своим левым копытом в сторону гривастых львиных голов.
Двигаясь навстречу львам, я прошел мимо кабинки, из которой минуту назад раздавалась неподражаемая речь бывшего президента. Я не мог оторвать своего взора от двери этой кабинки (которая больше походила на крупногабаритную комнату), но не потому, что там, внутри, оправлялся бывший президент, а потому, что здесь, снаружи, я увидел потрясающее произведение искусства. Это был барельеф еще молодого Никодима Аполлоновича, облаченного в золотую мантию, осыпанную жемчугами, рубинами, сапфирами и изумрудами; на его полуголове торжественно возлежала полукорона Российской империи, украшенная многочисленными бриллиантами и перьями райской птицы. В четырех углах двери размещалась его свита: министры с застывшими, на все согласными физиономиями, телохранители с зыркающими проворными глазищами, журналисты с подобострастными холуйскими улыбочками, простые люди с раскрытыми от восхищения ртами; но этот черно-белый фон смотрелся весьма бледно и, конечно же, не шел ни в какое сравнение со сверкающим и переливающимся Христофоровым.
Подойдя к указанным Калошиным объектам, я обнаружил целую стаю искусно выполненных позолоченных львиных голов с разинутыми пастями. Эти львиные головы, без всякого сомнения, смогли бы украсить любой музей страны, но в этом театре абсурда они играли роль писсуаров. Напоив приглянувшегося мне льва, я бросил взгляд по сторонам в поисках умывальника, но не обнаружил его. Вернувшись к опустившимся ангелам, я спросил Галошина:
– Скажите, пожалуйста, где можно помыть руки?
– А вон – тама, – подсказал он, показывая мясистым языком в сторону маленьких мраморных фонтанчиков, в центре чаш которых, высоко подняв голову, величаво возвышались золотые фаллосы разных форм и размеров.
Я подошел к этим золотым исполинам, выбрал из пестрого разнообразия наиболее приближенный к реальности, но не смог сообразить, как включить воду.
– Простите, а как их привести в действие?
– Если х… х… хотите холодную воду включить – почешите левое яичко, если горячую – п… п… правое, – научил меня Калошин.
– Спасибо, весьма остроумно.
Я почесал оба яичка сразу, и из фаллоса полилась теплая вода. Вымыв руки, я подошел к соседнему фонтанчику, почесал только левое яичко и, приложившись устами к золотому наконечнику, попил холодной воды.
Пока я стоял у оригинального умывальника, в туалет зашел длинноволосый мордатый священник с массивным серебряным распятием на выпуклом животе и, осенив присутствующих крестным знамением, изрек:
– Дети мои, разрешите преклонить голову пред великой святыней – детотворящим органом и испить священной влаги во имя Господа нашего.
– Пожалуйста, Ваше Высокопреосвященство, исполните свой внутренний долг, – сказал Галошин и кивком головы показал в сторону отдельно стоящего фаллоса.
Священник, причмокивая и попердывая, торопливо просеменил к источнику, встал на колени, нагнулся (этот фаллос стоял на полу) и с одухотворенным видом опустил святые уста на гладкую головку драгоценного пениса.
Вытерев рот рукавом пиджака (в очередной раз неудобно было спрашивать, тем паче я опасался, что вместо полотенца мне предложат какую-нибудь женскую прокладку), я прошел к экс-ангелам.
– Забавно тут у вас, – сказал я. – Большой фантазер, наверно, этот Сан Саныч.
– Гм… большой… больше центнеру весит… почти, как я, – подняв закрытые глаза к потолку и мысленно представив образ управделами, ответил Галошин.
– Это вам з… з… забавно, молодой человек, – вмешался козловидный Калошин, – а для нас это фак… фак…
– Ну шо ты матюгаешься, мать твою ети, здесь же святой отец причащается. У него рот занят, а уши-то свободны и слышат, – укоризненно покосившись одним глазом на Калошина, а другим – указывая в сторону насыщающегося иерея, вполголоса произнес Галошин.
– Для нас это фак… фактически родной дом, из которого мы никогда не в… в… выходим, – все-таки закончил свою фразу Калошин.
Я хотел спросить, почему они никогда не выходят из туалета (обет, что ли? или, быть может, хронический понос?), но тут служитель культа наконец-то оплодотворил свою утробу и, оторвавшись от искусственного члена, громко и удовлетворенно крякнул. Закончив священнодейство с языческим идолом, с блаженной улыбкой, явно пошатываясь, он приблизился к нам троим. Его и без того выдающийся чревоугоднический пузырь надулся еще сильнее, и распятие было вынуждено принять почти горизонтальное положение, указывая при этом своим нижним концом на Калошина. Облизывая влажные богомольные уста, священнослужитель на своем профессиональном жаргоне высокопарно произнес:
– Благословляю вас, дети мои, на труды ваши святоугодные. От имени Господа Бога благодарю вас, что утолили жажду одного из любимейших братьев Спасителя, и хочу напомнить вам главные слова святого писания: «Когда же придет сын человеческий во славе своей и все святые ангелы с ним, тогда сядет на престоле славы своей, и соберутся пред ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую свою сторону, а козлов – по левую. – В этот момент Калошин и Галошин тихонечко перебрались по правую сторону говорящего. – Тогда скажет Царь тем, которые по правую сторону его: придите, благословенные отца моего, наследуйте царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал я, и вы дали мне есть; жаждал, и вы напоили меня; был странником, и вы приняли меня; был наг…» Ну это не надо, пропускаем. «…Тогда праведники скажут ему в ответ: Господи! Когда мы видели тебя алчущим и накормили? Или жаждущим, и напоили? И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших, то сделали мне, поэтому обретете жизнь вечную!» Всегда помните эти святые слова, дети мои, и заботьтесь о нас – ближайших родственниках Спасителя! Да воздастся вам по деяниям вашим!
Услышав последние слова, оба экс-ангела вздрогнули и одновременно трижды сплюнули через левое плечо.
Священник напоследок еще раз окстил всех присутствующих в сортире и нетвердой походкой поплелся на выход из модернизированного капища.
Когда он выпал за дверь, я в шутку спросил Галошина:
– Видать, вода действительно святая, раз батюшка так опьянел?
– Да уж – вода! Из этого крана вино течет, красное. Так этот поп по нескольку раз в день заявляется, – раздраженно констатировал Галошин. – Елеем ему тут обмазано, шо ли!
– У вас тут еще и вино из фаллосов льется? – изумился я.
– Хе, вино, – усмехнулся толстяк. – Да у нас тут, шо хошь есть. Вот из этого, – он кивнул носом, – это… белое, экзотическое… как его… козье молоко течет. Если за левое яйцо дернуть – сырое пойдет, за правое – кипяченное. Только его никто не пьет, все предчипитают вино, виски, коньяк и другие спиртные напитки.
– Здорово придумано, как в сказке, – восхитился я. Само собой разумеется, я воспользовался шансом и глотнул из коньячного членика.
Калошин все это время не спускал с меня сощуренных глаз, щекоча на расстоянии мою спину и чуть ниже.
– Как в сказке, – бурчал Галошин. – Это для вас – сказка, а для нас – суровая будня. За такие бабки можно было дворец отгрохать…
Я уже не слышал бубнившего себе под нос экс-премьера и не чувствовал щекочущего взгляда бывшего главы администрации, ибо полностью сконцентрировался на чудодейственном напитке.
В этот момент в главной кабине послышался какой-то грохот и непередаваемые в письменном виде ругательства Христофорова. Калошин с быстротой лошади Пржевальского поскакал к дверям, звонко цокая подкованными копытами.
– Никодим Аполлонович, не волнуйтесь, мы вас п… п… подержим! – заблеял перед дверьми козлоногий
– Раньше надо было поддерживать, когда стоял, – послышалось из-за двери, – у руля страны, понимаешь.
Дверца кабины распахнулась, и на мое обозрение явился полностью опустошенный Никодим Аполлонович Христофоров, бывший царь Всея Руси. Зрелище, надо сказать, было не впечатляющим: сутулая фигура, подкошенные ноги и опорожнённое лицо с высохшим взглядом. Правда, заметив меня, Христофоров подтянулся, выпрямил ноги и наполнил пустое лицо густой улыбкой. С распростертыми руками он подошел ко мне, крепко обнял и стал усиленно целовать в разрумянившиеся от коньяка щеки.
– Ну вот, понимаешь, дождались, – радостно сказал он и через несколько поцелуев продолжил: – Где же ты был, сынок?
Потрясенный таким приемом, я лишь сконфуженно улыбался и не знал, что сказать в ответ.
– Это не он, Никодим Аполлонович. Это совсем п… п… посторонний, – услужливо подсказал Калошин почти в самое ухо Христофорова.
Никодим Аполлонович пристально посмотрел на меня. Улыбка сошла с его исторического лица, которое, потеряв единственную достопримечательность, вновь сделалось серым и невыразительным. Снисходительно погрозив мне одним из двух пальцев левой руки и выпучив осиротевшие губы, Христофоров сказал Калошину:
– Это я как раз и вижу. Я что, по-вашему, понимаешь, совсем уже ничего не соображаю.
Бывший президент характерным жестом покрутил все тем же рабочим пальцем у виска козлобородого.
– А кого вы ждете, Никодим Аполлонович? – набравшись храбрости (в чем немалая заслуга волшебного напитка) и отстранив в сторону всюду сующего свой худой нос козла, спросил я. – Ведь у вас, насколько мне известно, нет сыновей.
– Ну ты скажешь тоже, нет сыновей. Да у меня полстраны сыновей! – безапелляционным тоном заявил он, по-отцовски взглянул на меня и с грустью продолжил: – Только вот, понимаешь, мне тут некоторые доложили, – Христофоров недовольно покосился на Калошина, который мгновенно сжался и стал заметно ниже, даже если приплюсовать виртуальные рога, – что они почему-то разбежались кто куда, сиротами, понимаешь, при живом отце стали. Но страна у нас, знаю, большая – места всем хватит. Ну и я могу приютить у себя кой-кого. А Ибрагима не прощу! Ведь я его еще сопливым в засранной нижегородской деревне подобрал. В Москву привез, от говна отмыл, всему научил, своим заместителем сделал. Парень-то он, конечно, башковитый был, только вот на тоненькой шее, понимаешь, башка эта еле держалась – все время веревочками подвязывали. – Христофоров пустился в ностальгические воспоминания, и его никто не перебивал. – А такая головка черненькая была, кудрявенькая, все говорили, мол, на Пушкина похож. Тоже всё мне стихи рассказывал да песни пел. Бывало, как нашкодит где или поссориться с кем, так подойдет ко мне, обнимет нежно, головку свою пушистенькую на мое плечо положит и песню поет. Так жалостливо-жалостливо. – При этих воспоминаниях слезы выступили из его глаз. – Он мне всё про Волгу пел да про матушку свою. Ариной Родионовной меня ласково называл… Сейчас, подлюка, другим сказки рассказывает. – В его глазах сверкнул гневный язычок пламени, в момент подсушивший аллигаторовы слезы. – Он теперь правый, понимаешь, оказался, а мы все неправые. И меня живьем готов сожрать, понимаешь, как предки его – ганнибалы черномазые. Не прощу!
– Вы еще этого чубастого котяру приблудного вспомните, мать его ети, – вмешался сиплый Галошин.
– Ай, – махнул Христофоров бровями, – лучше не вспоминай о нем. Ведь я его, неблагодарного, еще вшивеньким котенком подобрал. Его же, понимаешь, отовсюду гнали, красными собаками травили, а я его, гаденького, приютил, накормил, на ноги поставил. Я в него столько тепла и энергии вложил, чтоб он, понимаешь, стервец этакий, меня на старости лет согревал. А он, рыжая змеюка, что уделал. Без моего ведома приторговывать ей на право стал и меня, пенсионера, кинул. Да не только меня – из-за него, паршивца, теперь весь север мерзнет, а скоро, как пить дать, и юг содрогнется. А ну их! – Христофоров взмахнул рукой и с силой рубанул сквозь разлетевшийся в испуге в разные стороны воздух по воображаемым кудряво-рыжим головам отщепенцев, бросивших иссохшуюся папкину грудь.
– Не расстраивайтесь, Никодим Аполлонович, и плюньте на этих иуд, – сказал я. – Вы же сейчас почетный председатель самой многочисленной партии – партии импотентов «Бархатный сезон». У вас и без этих двух изменников народу хватает.
– А что проку, что самая многочисленная, если все члены вялые и инертные, ни на что уже не годные, – угрюмо проговорил Христофоров, с прищуром посмотрел на меня и, несколько оживившись, добавил: – Вот если б ты согласился в нашу партию вступить, было бы хорошо: нам нужны стойкие молодые члены, которые, понимаешь, были бы связаны крепкими узлами с нашей партией.
– Я, конечно, подумаю над вашим заманчивым предложением, но у меня есть один серьезный недостаток – я не импотент.
– Это не важно, что сейчас. Смело делай далекоидущий шаг вперед – ведь в перспективе ты все равно будешь импотентом. Это я тебе, сынок, как бывший президент обещаю.
– Да, это я понимаю, однако вы не только бывший президент, но и, мягко говоря, бывший мужчина, а я еще все-таки действующий, – смело возразил я.
– Ну это не надо перемешивать в одну кучу. Я стал бывшим мужчиной еще будучи не бывшим президентом. Подготовил себя, понимаешь, к дальнейшей послепрезидентской партийной работе.
– Предложение, не скрою, интересное, но в этот раз я просто зашел немного отлить и попить водички, – пытаясь перевести разговор в другое русло, сказал я, – а тут захожу и вижу: целая музейная экспозиция древнего искусства.
– Это Зассанныч понапридумывал, умник! – с раздражением произнес Христофоров. – Понатыкал тут, понимаешь, ***ню всякую – смотреть противно!
– Это ф… ф… фаллосы, Никодим Аполлонович, – вмешался со справочной информацией Калошин. – В древности такой культ был, все п… п… поклонялись фаллосу как символу плодородия и верховному б… б… божеству…
– Ты бы, грамотей, лучше экономику учил, а не хероведение, – прервал краткий экскурс в историю идолопоклонничества Христофоров. – Может быть, сейчас и не сидели бы в клозете. Да и где ты видел такие огромные, во сне, что ли?
– Это в знак уважения их увеличивали и делали из чистого з… з…золота, – защищал экстравагантных предков Калошин.
– Из золота, понимаешь! Ты бы хоть десяток таких настоящих нашел, чтобы поддерживали мою партию, а то на ваших-то не долго продержишься! – бушевал Христофоров.
– Ищем, Никодим Аполлонович, подбираем. С… с… скрытые камеры в пастях львов отслеживают всех в… в… возможных кандидатов. Все экземпляры п… п… попадают в мой архив и обрабатываются через к… к… компьютер.
Я, разумеется, сразу догадался, что часть моего тела также попала в тайный архив Калошина, но нисколько не смутился от этого (гордиться мне, правда, особенно нечем, и шансов на попадание в призовую десятку никаких). Продолжая находиться под одурманивающим воздействием коньяка (который, доложу я вам, не чета магазинному – по мозгам бабахнул дай боже!), я продолжил беседу с Христофоровым и задал ему один нескромный вопрос:
– А вы, Никодим Аполлонович, своих новых членов материально заинтересовываете?
– Да из-за этого Зассанныча все наши партийные счета арестовали, недвижимость опечатали. Я из нужника этого боюсь выйти – иммунитет только на него и распространяется, – начал жаловаться бывший президент. – Я и Зассаннычу этому говорил: не выходи – фараоны заметут. Так нет – вышел. Все сыру, говорил, плесневелого хочу попробовать, самый вкусный деликатес, мол. Так до сих пор и не вернулся. Теперь на нем плесень выращивают.
– Скажите, Никодим Аполлонович, но ведь нынешний, – я показал носом на потолок, – тоже из вашей импотентской гвардии. Что же он вас не защитит? И как так получилось, что был импотентом, а стал гомосексуалистом? Ведь обычно бывает наоборот.
Христофоров развел ушами в стороны и со злостью сказал:
– Ну как-как?! Он же оборотень, не знаешь, что ли! Ведь этого Штирлица грёбанного ко мне чека внедрила, новое лицо ему слепила, легенду придумала, даже, понимаешь, импотентом на время сделала. Мои же барсуки как только его не проверяли: и коржик сладкий ему подсунут, и собачку породистую подставят, и киндеров мелких подбросят, и дядю Степу-милиционера подложат – ну ни с кем, понимаешь, не мог! – воскликнул раскрасневшийся от возмущения Христофоров. – Да ведь и клялся мне, понимаешь, положа руку на конституцию: «Не могу, дядя Кодя, не могу, а даже если и мог бы – то только с тобой, ради зачатия демократических основ!» А сам, паскудник, как потом выяснилось, на подпольных явках такое с агентами вытворял – уши дыбом встают! Во, подлец, как конспирировался!
– Да он кроме секса и сейчас ничего не может, – вставил я, морально поддержав бывшего президента.
– Ну я этому эрекционеру покажу еще где раки воюют! – Христофоров крепко сжал зубы, выпятил губы и потряс в воздухе кулаком. – Он меня еще позовет, но поздно будет! – Затем, охладив пыл, разжав зубы и вернув на место губы и кулак, продолжил: – Обидно, понимаешь, ведь я для этих… ну как их… соотечественников, мать их… все делал: страну из кризиса выводил, хорошую жизнь обещал, орденами и званиями награждал, государственное имущество раздавал, а ко мне теперь такое отношение, понимаешь. Как вспомню все, что я наделал для россиянцев, так мурашки, понимаешь, по коже от чувства выполненного долга. Ведь я столько хороших дел наворотил, что больше никто не смог бы. Куда уж больше-то! Я такой густой, понимаешь, демократический фундамент по всей стране наложил, который до сих пор лежит и благоухает, а эти недотепанные потомки так и не могут на нем ничего построить. Да еще, неблагодарные, меня же и поносят за это. Да и пусть они хоть в говне все утонут, я и переживать не стану, потому что все знают, что я по натуре оптимист – иначе давно бы уже, слыша, что про меня судачат, ушел бы с политической сцены. – Выпустив пар, Христофоров вновь выпятил губы, что в данном контексте означало улыбку, и одобрительно взглянул на меня. – Вот смотрю на тебя, сынок, и думаю, что все-таки не зря позаправлял я этой странишкой и что как президент достиг очень многого, если такие отъявленные молодцы-богатыри еще верят в политику и идут в нее, на нас, стариков, глядя. – Он по-отцовски потрепал меня за волосы. – Ты мне, сынок, как бальзак на душу!
Христофоров подал знак Калошину, который услужливо поднес нам дежурные бокалы с играющим пузырьками шампанским.
– От бывших мужчин за будущих бывших мужчин, – произнес тост Христофоров, и мы выпили с ним на брудершафт, а после крепко расцеловались.
– Благодарю, Никодим Аполлонович, за слова поддержки. Надеюсь, что в политике, используя твой (после брудершафта, как известно, переходят на «ты») богатый опыт, следуя по пути, прогрызенному твоими крепкими зубами и освещенному твоей светлой головой, я добьюсь впечатляющих результатов… хотя, конечно же, не таких сокрушительных. – Я по-заговорщицки подмигнул Христофорову и еще раз поцеловал его в исторический лоб. (Думаю, вы, уважаемые читатели, не будете осуждать меня за столь фамильярное отношение к бывшему президенту, ибо хорошо понимаете, что я находился в алкогольном нокдауне.)
Христофоров обнял меня за плечи и повел на экскурсию по резиденции-туалету. Сзади нас, неприятно дыша мне в затылок и о чем-то все время перешептываясь, неотступно следовали оба экс-ангела. Ожидая от них какой-нибудь каверзы и ощущая неприятный зуд, я несколько раз с опаской оглядывался. В эти минуты мне почему-то пришли на память адские строки итальянского странника: «…И я всем телом, ждущим обороны, прильнул к вождю и пристально следил, как злобен облик их и взгляд каленый. Нагнув багор, бес бесу говорил: “Что, если бы его пощупать с тыла?” Тот отвечал: “Вот, вот, да так, чтоб взвыл!”»
– Да не тормошите вы его своими мохнатыми глазищами, – вступился за меня Христофоров. – А то еще, чего доброго, до смерти защекочите. Идите лучше лапти поплетите или хотя бы в домино поиграйте.
Щекотунчики, почесывая свои страховидные ряшки да показывая друг другу зловредные языки, нехотя отошли в сторону. Усевшись на пол и достав из рукава каждый по своей колоде, они начали резаться в карты, активно обсуждая перипетии игры.
– Вот. – Христофоров подвел меня к фонтану и показал на бронзового, атлетически сложенного себя, раздирающего пасть то ли беременному крокодилу, то ли одноглавому дракону; из зубастой пасти била хрустальная струя, которая иногда, как бы случайно, роняла блестящие капли на рельефные икры экс-президента. – Ну что, похож? – Христофоров (не бронзовый, разумеется, а настоящий) поднял обе руки, как бы демонстрируя свои бицепсы, – но рукава пиджака как лежали, так и остались лежать, ни на миллиметр не приподнявшись.
– Ты в хорошей форме, – одарил я его комплиментом.
– Да, костюм от Гуги – эксклюзивная вещь, – широко улыбаясь, сообщил он.
– Он на тебе хорошо сидит.
– Кто? Гуга?
– Нет, костюм.
Христофоров провел меня по всей огромной площади, демонстрируя себя то в виде разнообразных скульптур, то в божественном облике на художественных полотнах.
– Никодим Аполлонович, разреши прервать нашу экскурсию рекламной вставкой? – спросил я.
– Ну давай, вставляй. Реклама – дело нужное, – согласился Христофоров, приостановив экскурсию по нужнику.
"– Вот скопила, милок, немного деньжат на черный день, да не знаю в какой банк отнесть, так как слышала от добрых людей, что банки энти часто обманывают, и потом денег от них не дождешься.
– Не раздумывайте, бабушка. Смело несите деньги в банк «Сердце России», в нем ваши вклады будут как за кремлевской стеной! С банком «Сердце России» вы обязательно дождетесь черного дня! Мы не обещаем – мы гарантируем!"
– А ты, Никодим Аполлонович, на этих картинах прямо-таки на самого Иисуса Христа похож, – продолжил я разговор с Христофоровым.
– Да что там Христос, понимаешь, Исус. Я любому твоему Христу фору дам! – христохорился Христофоров.
Во время нашей экскурсии в туалет забегало несколько человек, но их чахлые тела не способны были привлечь внимание ни Христофорова, ни режущихся в карты бесов. Наверняка и скрытые в писсуарах камеры в ужасе жмурились от увиденного.
– Ой, – экс-президент вдруг остановился и схватился рукой за живот, – опять внутренние несанкционированные процессы начались. Ты меня подожди, я скоро вернусь.
Христофоров поспешно проследовал в свою персональную кабину, и в этот же момент из засекреченного кабинета вышел Калошин. Он на несколько минут оставлял своего напарника, который и в его отсутствие продолжал карточную партию, играя сам с собою. Бессменный помощник, наверно, в своем кабинете просматривал на компьютере параметры моего вступительного органа.
– Вы, м… м… молодой человек, можете его не ждать – он там н… н… надолго, – сказал мне Калошин (видать, компьютер забраковал мою кандидатуру).
– Да, я тоже думаю, что пора идти.
В кабине, после недолгого, но впечатляющего ухо кряхтения, раздался звук падающего тела, а затем последовали характерные для данных обстоятельств нецензурные чертыханья. Калошин мгновенно метнулся к кабине и исчез за величественной барельефной дверью, которая, без сомнения, составила бы гордость коллекции любого музея мира.
– Совсем отец новорусской демократии обессилел, – покачивая малозаселенной растительностью головой, промолвил Галошин.
– Тяжело, наверно, столько лет быть на таком важном посту, – сочувственно сказал я.
– Конечно, тяжело! Ведь президентствовать – это вам не шарики в пирамиду складывать. Здесь умение требовалось и полная отдача сил, – назидательно произнес бывший премьер. – Да, мы теперь импотенты, – не меняя тона, продолжил он, – но нам это и раньше не надо было, потому што мы думали, шоб страна стояла, а не у нас. Вы, поди, думаете, шо нам тут далеко просто. Не-е-ет, нам далеко не просто. Вот у вас, к примеру, какой резус? – обратился он ко мне.
– Положительный.
– Ну вот видите, а у нас у всех отрицательный.
– А вы это к чему? – не понял я.
– А к тому, шо заметили, как Калошин за… за… заикается? А все из-за новых течений в политике. Ведь нам не по насиженным рельсам довелось идти, а пришлось прокладывать новые туннели. Когда еще Никодим Аполлонович был действующим президентом, он прослышал о кознях своих противников и захотел испробовать все виды секса, шоб, так сказать, знать, шо чувствуют попаненты.
– Наверно, оппоненты, – поправил я его.
– Ну я и говорю – компоненты, – делая умную рожу, произнес Галошин. – А так как мы не могли подпустить к телу любимого вождя никого постороннего, то Калошину пришлось и в овечью шкуру переодеваться, изображая барана, и трупом притворяться, и в женские одежды наряжаться, и подставлять собственную задницу под удары хлыста, и даже хотели сделать операцию по замене пола, шоб превратить его в девственницу.
– Да это не экс, а какой-то секс-президент! – воскликнул я.
– Но тут, к счастью, в силу своей слабости Никодим Аполлонович потерял потенцию, а с ней и всякое желание эспе… экске… экс-кре-мен-ти-ро-вать, – по слогам закончил предложение Галошин.
– Еще бы! Столько наэкспериментироваться – у молодого сломался бы!
– Так вот, представляете, какой постоянный стресс испытывали Калошин и я.
– Он понятное дело, а вы почему?
– Как почему?! Так если бы он выбывал, на его место заступал бы я! – Тут, в подтверждение своих слов (если верить народным приметам), взволнованный собственным рассказом Галошин громко пернул. – Понимаете?
Едва сдержав улыбку, я понимающе кивнул головой.
– А тут еще прокурор Малютин раскрыл все эти сексуальные экскременты президента и хотел рассказать об них всему народу, – ни чуточки не смутившись, продолжил бывший премьер-министр. – Мы ему пиджаками уши позатыкали, загородную виллу в рот вбили, а он, гад, все равно все помечал. Представляете, шо с Никодимом Аполлоновичем в эти дни творилось. Он все зло на нас обрывал, покуда мы не избавились от этого взрыкивающего прокурора.
– И что же вы с ним сделали? В асфальт закатали?
– Зачем же в асфальт, есть методы поэффективней. Мы по телевидению крутанули пленку, где лицо, похожее на прокурора, было заснято кувыркающимся с бабами… Представляете, в наши-то дни с живыми бабами! – презрительно ухмыляясь, воскликнул Галошин. – Да ни один порядочный мужчина не позволит опуститься до этого! На его карьере был поставлен жирный крест, как говорится: канул в лето.
– Да, от этого никогда не отмоешься, – подыграл я Галошину, сочувствуя при этом опальному прокурору.
– Так шо живем мы, бедные, как на лезвии иглы. Существуем, так сказать, с грехом пополам, – тяжело вздыхая, проговорил Галошин. – Конечно, мы бы хотели продолжить делать то, шо мы уже много наделали, да вот силы уже не те. Не то шо члены, а руки уже не поднимаются.
Я бросил взгляд на его руки. Да, действительно, их было тяжело поднимать: на всех пальцах без исключения сияли массивные дорогостоящие перстни, и могло сложиться впечатление, что пальцы крепятся к ладоням с помощью этих драгоценных переходников. На обоих запястьях, лениво играя со светом, томились жирные платиновые браслеты с заплаканными бриллиантовыми глазками. Я поднял взгляд и вместо уродливого, но все-таки лица обнаружил смеющееся кабанье рыло с торчащими из пасти бивнями. На меня тут же навалилось тяжелое чувство дискомфорта и необъяснимой тоски, сильно закружилась голова, а изнутри неотвратимо наступала тошнота. Недоуменно оглядываясь на еще раз сменившуюся – жабью морду Галошина, я прошел к умывальнику и выблевал на ошарашенный моей непочтительностью золотой фаллос весь выпитый коньяк.
Какого же черта я так напился! Бестолочь! Дорвался как свинья до дармовой похлебки! Надавав сам себе по щекам, потерев уши и облив голову холодной водой, я заставил включиться свои куриные мозги. Затем посмотрел по сторонам немного протрезвевшим взглядом и наконец-то осознал в каком дерьме нахожусь. Какой же я все-таки дурак, что попался на такую дешевую приманку к этим лукавым ублюдкам – ведь давно известно, что пьяный человек теряет контроль над своим рассудком, и, пока он находится в таком бессознательном состоянии, ему можно впихнуть в мозги все что угодно. На протяжении многих веков истеблишмент всех мастей пользуется этим проверенным и безотказным способом, инспирируя при этом любое, выгодное для них, общественное мнение. Недаром и сейчас вся страна залита отравленным наркотическим суррогатом, делающим употребляющих его людей безропотными рабами, которые послушно, ради следующего стакана исполняют все приказы власть имущих. А я, как алкаш последний, разглагольствую тут с ними, да еще целуюсь и в обнимку хожу с этим х… (нехорошим человеком), который ввергнул страну в бездонную пучину хаоса и которого презирает весь честной народ. Импотенты хреновы, страна в разрухе, а они все деньги на дерьмо спустили! И не зря их резиденция находится в самом загаженном месте – ведь сортир, каким бы музейным экспонатом он не был, все равно оставался сортиром, со всеми сопутствующими признаками; тем более что для нашей страны, кишащей добровольными холопами нечистых на руку правителей, это не нонсенс – у нас из туалета легко делают музей или ресторан и, наоборот, из музея или церкви делают отхожее место.
Неприятный запах, который я почувствовал сначала, перерос в невыносимую вонь. Не знаю, то ли это человеческими испражнениями так воняет, то ли выброшенными политиками, протухшими в этой золотой консервной банке. Но все же мне кажется, что экскрементами не так воняет; я, конечно, не профессиональный ассенизатор, поймите меня правильно, но за свою жизнь нанюхался этого добра (в смысле – дерьма) вдосталь. Да у меня и раньше подозрения были – как только этих козлообразных властителей по телевизору увижу, так меня сразу к унитазу блевать тянет. Это же как надо провонять, чтоб на расстоянии чувствовалось! Жаль только, что вечно пьяный народ не может почувствовать этого запаха, не может понять, какое же все-таки говно им управляет, а когда народ протрезвеет неизвестно. (Надеюсь, что какая-то часть – после прочтения моей книги!)
Сплюнув на дорогостоящий пол и не попрощавшись с жирным мурином, который вновь приобрел человеческий (человеческий ли?) облик, я двинулся к выходу. В следующий раз под куст пойду – но сюда ни ногой!
Выходя из туалета, в дверях я столкнулся с все тем же священником.
– С облегчением, сын мой, – с елейным выражением лица изрек он.
– Спасибо, папаша, и вам того же.
Я вышел, а богородственный церкач, причмокивая ссохшимися губами в предвкушении очередной порции святой водицы, словно верблюд у водопоя после двухнедельного перехода через Сахару, скрылся внутри сортира.
Как только я очутился в коридоре, меня едва не сбила с ног группа короткостриженных молодых парней, идущих вереницей. Но это были явно не люди Страусова, ибо их облачение состояло из белых сари и сандалий на босую ногу. Юноши придурковато улыбались всем встречавшимся, остервенело стучали в бубны, звонили в колокольчики, пританцовывали в такт мелодии и хором выкрикивали какие-то загадочные слова:
– Харе Крыша – Харе Крыша – Крыша Крыша – Харе Харе – Харе Мара – Харе Мара – Рама Рама – Харе Харе…
А навстречу им шла еще одна группа таких же стриженых, но людей несколько постарше и облаченных не в белые одежды, а в желтые балахоны. У этих не было никаких музыкальных инструментов, но они и без них производили много шуму. Желтые балахонщики, закатив глаза, старались переорать белых горлопанов и выкрикивали что есть мочи пару повторяющихся фраз:
– Ом мани падме Хум! Ом мани падме Хум! Сарвам Ева Брахман! Сарвам Ева Брахман! Ом мани падме Хум!..
– Дурдом какой-то! – воскликнул я, не слыша собственного голоса, и прижался к стене, давая пройти двум группам странствующих монахов непонятной ориентации.
Проводив глазами шумные бело-желтые пятна, я направился было обратно в янтарный зал дослушивать выступление Сквознякова, но мне на пути вновь повстречался генерал Страусов. Его плотно обступила стая журналистов, и я на минутку из любопытства остановился возле них.
– Вы за много- или однопартийную систему? – донеслось из стаи.
– Партия должна быть только одна! – отвечал Страусов с твердым и непроницаемым лицом, по которому, особенно если глядеть на сплющенный нос, можно было без труда догадаться, что оно неоднократно использовалось для разбития кирпичей.
– Экскьюзми, мистер Страусоуфф, а какая это будет партия? Мужская? – спросил журналист какой-то иностранной компании.
– Ну не бабская же!
– И не будет ни правых, ни левых? – всунул свой вопрос еще один репортер.
– Почему же не будут – будут… но только не партии, а фланги, – самодовольно осклабляясь собственной, как ему, наверно, показалось, шутке, Страусов демонстрировал будущим телезрителям свою устрашающую плоскую физию, на мой субъективный взгляд требующую еще одного кирпича, поувесистей.
– Хер дженираль, кто ваш любимый писатель?
– Гамсун! – рявкнул Страусов и резко поднял руку с кнутом. – Вольно! Разойдись! Интервью закончено! – щелкнув в воздухе плетью, скомандовал генерал, но его последние два слова слышали уже немногие: журналисты (и я, естественно, вместе с ними) мигом рассосались, ибо все знали, что тот, кто не выполнит норматив (на выполнение команды «разойдись» давалось три секунды), будет использован в качестве манекена для тренировок молодых садистов.
С успехом преодолев сорокадвухметровый марафон, я обнаружил, что нахожусь рядом с еще одним Сквозняковым, на сей раз – бронзовым, с копьем на плече. Доморощенный ваятель, видимо из-за собственного скудоумия, решил не выдумывать нового велосипедика и скопировал древнегреческого Поликлета. Скульптура практически полностью повторяла эллинского красавца Дорифора, за исключением трех несущественных деталей: во-первых, само собой, была насажена сквозняковская голова, во-вторых, была существенно увеличена одна часть тела (не уши), скорректированная под сквозняковский стандарт, и, в-третьих, что сразу бросалось в глаза, на загорелую грудь Сквознякова-Дорифора были повешены поблескивающие разноцветные медальки. Рядом с изваянием, пристально его разглядывая, с почтительным, но немного озадаченным видом, находился мужчина средних лет.
– Вы тоже удивлены? – спросил я, намекая на груду орденов и медалей, прикрепленных к обнаженному телу.
– Конечно, удивлен! У нашего доблестного президента могло бы быть и побольше наград! - с жаром воскликнул мужчина. - Ведь у него столько достижений, столько заслуг перед народом, столько…
Любитель искусственных идолов, а не искусства, как мне показалось сначала, стал перечислять все подвиги его любимого президента, а я, прикрыв уши виртуальной заслонкой во избежание попадания в голову пропагандисткой заразы, передающейся слуховым путем, пошел прочь и через десяток шагов наткнулся на весьма странного человека. Он сидел на контрабасном футляре, вытирая розовым платочком пот с пожилого лба.
– Вот видите, длужочек, годы до добла не доводят, – заметно лалыкая, обратился он ко мне. – Ведь ланьше, в плошлые годы, знаете ли, я обнимал стлойную талию волшебной виолончели, а тепель, – чудак ударил пышной ладонью по футляру, – таскаюсь с этим челтовым контлабасом!
– А кто же заставил вас изменить виолончели? – спросил я.
– Глажданский долг, знаете ли, глажданский долг, – без нужного для данных слов пафоса сообщил он, а затем, перейдя в мажор, искренне добавил: – Ах, длужочек, вы плосто пледставить себе не можете, как сильно я любил свою класавицу Виолину! Какие плекласные мгновения я пележил вместе с нею! – Музыкант замолчал и с блаженной улыбкой посмотрел поверх моей головы в свое счастливое прошлое.
– И долго вы любили друг друга?
– Солок лет, длужочек, солок лет, – вернувшись из далекого прошлого, сказал чувствительный музыкант. – Конечно, если честно, я иногда баловался и с дилежолской палочкой, – не без гордости дополнил он, – а сейчас, – музыкант перешел в минор, – лодина сказала – контлабас, значит, буду любить контлабас.
Несчастный музыкант суетливо вскочил, в последний раз вытер лоб, положил розовый платочек в нагрудный карман, взвалил себе на спину навязанного любовника и, уже удаляясь, на ходу бросил прощальную фразу:
– Плиходите вечелом на концелт, я буду иглать «Валиации на тему лококо» для конлабаса с олкестлом Петла Ильича Чайковского. Будет очень славно!
Я проводил взглядом сгорбившегося под тяжестью инструмента картавого маэстро, который ради псевдомужской национальной идеи бросил любимую женщину, и, когда тот исчез из виду, зашагал в сторону янтарного зала.
По дороге мне попалась группа прилизанных молодых людей в галстуках с явными признаками комсомольских активистов минувшего или привязчивых коммивояжеров настоящего.
– Здравствуйте, – обратился один из них ко мне, а трое других в это время перегородили дорогу. – Мы представляем молодежную подпрезидентскую организацию «Сосущие вместе». Сегодня мы предлагаем вам добровольно сдать тлетворную книгу Владимира Коровина «Розовое говно» и получить взамен патриотический супербестселлер Василия Борисова «Не стреляйте в белых голубей». Эту раритетную книгу в великолепном кожаном переплете с золотым тиснением и личными пожеланиями автора этого замечательного произведения вы получите совершенно бесплатно. Без всякого сомнения, она станет гордостью вашей библиотеки. Если из-за слабого зрения вы не сможете ее читать, то вы без труда и каких-либо очков сможете рассматривать великолепные иллюстрации, выполненные крупнейшим художником страны Гурамом Рецители. Благодаря потрясающему внешнему виду вы сможете поставить эту книгу на самое видное место в книжном шкафу, а благодаря тяжести и феноменальной прочности вы сможете использовать ее не только в качестве пресса, но и даже, что не менее важно в домашнем хозяйстве, забивать ей гвозди.
– Спасибо за предложение, но…
– Но это еще не все, – перебил меня настойчивый сосунок. – В подарок мы предлагаем вам настенный календарь с изображением нашего дорого и любимого президента и с его личным автографом. На календаре отмечены День рождения Кирилла Ардалионовича, его именины, день вступления в президентскую должность, дни рождения его родителей и близких родственников, день образования «Мужского Единства России» и многие другие праздничные даты.
– Да, но у меня…
– Но и это еще не все, – не унимался словометательный автомат, выстреливая в меня зазубренным текстом. – Только сегодня и только для вас! Суперграндиозное предложение! Вы имеете уникальный шанс получить эксклюзивную вещь из личного гардероба нашего президента. Мы предлагаем вам изысканные шелковые трусики со следами мочи и спермы нашего дорогого и любимого Кирилла Ардалионовича. Вы сможете надевать их сами, сможете подарить своему папе на День рождения или лучшему другу на Валентинов день. Также вы сможете повесить их на самое почетное место в своей квартире, ибо, помимо всего, мы подарим вам ультрасовременный киот из благородной осины, в котором трусики будут смотреться просто потрясающе. К трусикам прилагается сертификат подлинности за подписью главного ветеринара страны и разрешение таможенного департамента на вывоз трусиков из страны.
Назойливый экс-комсомолец-неокоммивояжер приостановил свой пулеметный огонь и предоставил мне возможность для ответной реплики.
– Не хочу вас огорчать, но, к вашему сожалению, я не читаю коровинское говно, и тем более не ношу его с собой, – сказал я.
Подпрезидентский старьевщик почему-то мне не поверил и призвал на помощь других сосунков, которые с пристрастием обыскали меня. Разумеется, они ничего не нашли.
– А вы по запаху ищите, так продуктивней будет, – посоветовал я откровенно разочарованным активистам и, осторожно шагая, чтобы не наступить на вываленные прямо на пол и уже раздавленные сосунками коровинские лепешки, пошел дальше по коридору.
Вскоре я увидел Сквознякова-Аполлона, приглашающего войти в зал.
Настоящий Сквозняков уже закончил чтение судьбоносного «Мужского манифеста» и сейчас отвечал на вопросы из зала.
– Ваше Величество, в желтой западной прессе временами проскальзывают статьи с критикой нынешнего госпорядка, в которых говорится о бесперспективности монополового строя, якобы, по их мнению, зашедшего в тупик. Что вы можете ответить на эти злопыхательства?
– Отвечу не я, ответит история, - отрывисто сказал президент. - Наш вид возник на Земле в итоге сложного и длительного историко-эволюционного процесса. Гомосапиенс, а говоря простым языком – разумный мужчина, которого еще Карл Маркс справедливо назвал «высшей ступенью живых организмов на Земле», появился более сорока тысяч лет тому назад и вымирать, как вы можете заметить, пока не собирается. Вместе с тем хочу напомнить негодующим отщепенцам, этим джонам не помнящим родства, о печальной судьбе гетеросексуальных питекантропов, неандертальцев и австралопитеков. Где они сейчас? Нет их! А наше Голубое Братство гомосапиенсев вот оно, – президент показал рукой в сторону зала, – живет и процветает; и ни о каком тупике, скажу со знанием дела, речи идти не может.
– И вы, господин президент, не испытываете никаких сложностей в деле дальнейшего процветания гомосексуализма? – задал свой вопрос явно не местный корреспондент.
– Трудности, скажу откровенно, есть, но мы не пытаемся их отретушировать, а пытаемся их преодолеть. Я уже много раз говорил, но считаю нужным повторить еще раз, что для достижения более впечатляющих результатов, мне, как президенту, придется засучить рукава, а всей стране – развязать пояса и приспустить штаны.
– Ваше Величество, каково ваше отношение к мужчинам нетрадиционной гетеросексуальной ориентации? В чем, на ваш объективный взгляд, заключается корень их порочного поведения и сколько на данный момент их проживает в стране?
– Глубоко уверен, что истинных мужчин-гетеросексуалистов не существует. – Президент, кашлянув в кулак, уверенно посмотрел в зал. – А существуют лишь сбившиеся с правильного пути одиночки, которые наслушались в детстве лживой гомофобской пропаганды, да больные индивиды, ставшие заложниками своей нездоровой психики. Как точно заметил наш великий русский классик Евгений Харитонов, все мужчины делятся на две категории: на гомосексуалистов и на тех, кто чувствуют себя гомосексуалистами, но по разным причинам не могут в этом сознаться. Что же касается количества этих второсортных мужчин, думаю, их осталось немного, ибо наши высокопрофессиональные специалисты делают все возможное для того, чтобы они избавились от своих навязчивых комплексов и наконец-то признались в своей гомосексуальности.
– Коспотин Сквоснякофф, а тчто вы мошете коворить о полошении шеньшин в вашей стране?
– Мне не хотелось бы в этот праздничный день много говорить о недоразвитых существах, - Сквозняков сморщился, - поэтому ограничусь лишь одним предложением и напомню вам древнюю народную мудрость: баба с возу – кобыле легче.
– Я представляю Блакитное Братство компьютерщиков, – заговорил достаточно молодой мужчина электронного склада с косичкой на лопатках. – Вы, Ваше Величество, ничего не сказали в своем выступлении о компьютерах, об интернете и об их будущем в нашем монополовом обществе.
– Скажу прямо и твердо, – безапелляционно заявил президент. – Наша Коллегия Голубого Братства, председателем которой, как вы знаете, до выдвижения меня на президентскую должность я состоял, считает, что нужда в компьютерах в будущем отпадет, и я, как рядовой гражданин, это мнение поддерживаю. По статистике 90 % молодежи и 80 % взрослых мужчин пользуются только гомосексуальными чатами и порносайтами, – он говорил с такой убедительностью, что не оставалось сомнений о его принадлежности к вышеназванным процентам. – Люди еще не привыкли к свободному проявлению сексуальных инстинктов и, стесняясь своих истинных желаний, прячась за экранами мониторов, получают сексуальное удовлетворение посредством интернета. Но уже в ближайшем будущем простому российскому мужчине не надо будет скрывать своих желаний – все смогут заниматься сексом в открытую, без ограничений и с любым понравившимся партнером, что, кстати, уже с удовольствием делают все сотрудники КГБ. Мне докладывали, что наиболее раздвинутая молодежь нашей страны уже отказалась от услуг интернета, и я не сомневаюсь, что вскоре их примеру последуют остальные. Поэтому уже в ближайшем будущем компьютерами никто из нормальных людей пользоваться не станет и нужда в них полностью исчезнет. Мы разорвем эту виртуальную паутину и выбросим свившего ее жирного паука на свалку истории!
Реплика президента удостоилась довольно вялых аплодисментов присутствующих, по всей вероятности истративших все свои и так немногочисленные физические силы на рукоплескания во время чтения эпохального манифеста.
– Господин президент, общеизвестно, что в вашей стране происходят массовые нарушения прав сексуальных меньшинств, как вы можете прокомментировать…
– Чьих прав? Имена, фамилии, явки! – оборвал иностранного журналиста раздосадованный некорректным вопросом Сквозняков. – В нашу судебную коллегию не поступило ни одной сколько-нибудь аргументированной жалобы, а все анонимные поклепы, которые по крупицам собирают враждебные к нам организации, не имеют под собой никаких оснований. – Сквозняков весьма убедительно посмотрел на некомпетентного журналиста, а затем продолжил: – А теперь несколько слов о важных достижениях в своей области скажет министр обороны обер-фельдфебель Авинов. – Сквозняков щелкнул пальцами, и надроченный министр мигом очутился у микрофона.
Авинов долго пережевывал ослиными губами свою фразу и в конце концов выплюнул ее на всех присутствующих в зале:
– Присоединяюсь полностью… Его Величеством к сказанному. Наше министерство… прямой кишки… добилось значительного увеличения… – Слова заплетались в испуганных брылах Авинова и, путаясь, появлялись на божий свет каждое само по себе, вне смысловой очередности. – Приложу все силы… для страны… для дальнейшего расширения и углубления прямой кишки… и дружеских связей. Русская прямая кишка будет самой прямой в мире! – закончил твердо зазубренным лозунгом свое выступление сероречивый министр обороны.
Президент кинул Авинову кусочек сахару. Министр, проглотив сахар, с благодарностью посмотрел на Сквознякова и выкрикнул (правда, это было больше похоже на собачий лай) очередной заученный лозунг:
– Слава отцу всех русских мужчин!
– Слава! Слава! Вова! – закричали в зале.
Улыбающийся президент бросил министру обороны еще один кусочек сахару и указал ему привычным жестом на его место.
– Ну и наконец для заключительного слова вызывается министр без пиджака… – Сквозняков сделал небольшую паузу, дабы находящиеся в зале оценили его шутку, – Вадим Интернационалов.
На сцену из-за кулис выполз министр пропаганды. Его рожа еще больше опухла, а остекленевшие глаза окончательно потеряли всякую осмысленность. Дотащившись до микрофона, он, бормоча себе что-то под нос, начал шарить по карманам, видимо пытаясь обнаружить в одном из них заготовленный текст. Через пару минут, найдя искомый документ в дырявом носке, Интернационалов, с облегчительным выдохом, направленным из себя, с виноватой улыбкой, направленной в сторону президента, и с тупым взором, направленным в зал, предварительно постучав по микрофону несколько раз пальцем и три раза подув в него, начал свою шатающуюся речь:
– Угажаемые господа и дж… дж… джжжентельмены, на этом наша торж… торж… торжжжественная встреча заканчивается. Хочу еще раз от лица резидента, недавно избранного на очередной четырехягодичный срок, и всего правительства поздравить вас с всуплением в МЕРию. Надеемся, вы надолго запомните этот светло-голубой день вашего календаря, ознаменованный прослушиванием истерического мужского манифеста. Разрешите пригласить вас, угажаемые гости, на вечерний фуршет в Калигула-холл, где на ваш суд будет представлен доклад «Пушкин – солнце мужской поэзии», из которого вы узнаете об истинной ипостаси нашего великого предтечи, одного из буховных отцов Голубого Братства Российской Педерации. Докладчик – министр пропаганды Вадим Интер… наци… аналов… Я, что ли? – Министр озадаченно поморщил пропитый лоб, оторвал от бумажки свои, жаждущие дальнейшей заливки, буркала и с тоской посмотрел за кулисы, где его поджидала недопитая литровая подружка. Затем он вновь облокотил глаза на текст и еще раз прочитал про себя последнее предложение. – До свидания, – подавленным тоном выдавил из себя Интернационалов, неизвестно с кем попрощавшись: то ли с залом, то ли с обреченной на многочасовое одиночество беленькой литрушкой. – … этого Пушкина, – что-то невнятное пробурчал министр пропаганды и с осунувшимся взглядом покинул сцену.
Занавес опустился, и президент со сворой дрессированных собак исчез с глаз присутствующих. Свежие (я бы сказал – свежезамороженные) мерины, вяло обсуждая «Мужской манифест», начали потихоньку расходиться. Некоторые из них косили на меня прокрадывающиеся под ширинку взгляды, но я не обращал на них внимания.
– Майлавчик! – раздалось у меня за спиной.
Я обернулся и увидел каких-то двух пухлых вареников. Судя по их комплекции, одинаковым уродливым лицам и одинаковым мешковатым костюмам, это были однояйцевые братья-близнецы; разнили их только большие цветки продетые в петлички пиджаков: у одного был бордовый цветок, а у другого – малиновый.
– О дарлинг, пойдем со мной, я угощу тебя кокой, – взяв меня под правую руку, предложил один из них.
– Спасибо, но мне и своих кокков хватает, – отстраняя его руку, ответил я.
– Майлавчик, а не послать ли нам гонца в темную пещеру? – мучнисто улыбаясь и беря меня за левую руку, спросил другой.
– Какого гонца? – не понял я.
– Резвого всадника.
– Вы знаете, я не военный и не понимаю, о чем вы говорите. Подойдите к министру обороны, уверен, он вас поймет, – вежливо послал я бесстыжих георгинов и, оставив их увядать, пошел на выход.
Около выхода я заметил председателя, который сосредоточенно просеивал всех выходящих. Завидев меня, он улыбнулся, приветливо помахал граблями и, облизываясь, начал продвигаться мне навстречу, протискиваясь сквозь толпу.
– А вот и я! – радостно доложил о прибытии председатель, хлопнув по своему обыкновению меня по плечу.
– Вижу, – ответил я и постарался придать себе изможденный вид, желая таким способом отвязаться от настырного поклонника.
Председатель взял меня под руку и повел в сторону комнаты «Только для кавалеров значка ГТО».
– Вы, я вижу, утомились, милый друг. Пойдемте, я уложу вас в постельку, и вы немного вздремнете, – заботливо шептал он мне в самое ухо.
Потная длань председателя уже переместилась мне на спину, и плавно опускалась еще ниже. Мы подошли к двери, и рука председателя, временно покинувшая теплое общество моих ягодиц, начала целиться ключом в замочную скважину.
Но, видать, это был не его день: к нам подошел двухметровый гренадер в парадной пижаме морского лейб-офицера.
– Гражданин Назаров, – обратился он ко мне, – с вами желает познакомиться Его Величество. Он приглашает вас к себе на аудиенцию.
Председатель моментом скис, и от него начало неприятно попахивать перебродившей бражкой; шаловливая ручонка, лишившись объекта поглаживаний, потеряла свою надобность и теперь бесполезно болталась вдоль туловища.
– Рад за вас, дорогой друг. Это большая честь, – неудачно сконструировав улыбчивую гримасу, сказал мне председатель и пошел вон.
– Гражданин Назаров, пройдемте, – сказал (или, скорее, приказал) убедительно-предупредительный офицер и приглашающим жестом руки указал в сторону сцены. Перед входом на сцену президентский телохранитель просветил меня придирчивым рентгеновским взглядом и, отмашкой квадратной головы, зажег зеленый сигнал светофора, разрешавший дальнейшее продвижение. Пройдя через сцену, мы очутились в тускло освещенном коридорчике. Здесь я увидел еще одного, стоящего на тумбочке, морского лейб-офицера, с ядерным рюкзачком за плечами. Сопровождающий меня офицер кодированным сигналом (для любопытных: два коротких звонка – два длинных – два коротких) позвонил в потайную дверь, и та через мгновение открылась. Военный кивком морских глаз приказал мне проследовать вовнутрь и, как только я вошел, прикрыл дверь.
В комнате было совсем темно и едва слышно звучала модная среди нынешнего истеблишмента колыбельная Михаила Глинки. В глубине комнаты я заметил свет и пошел на него. (Признаюсь честно – да думаю, что вы об этом догадываетесь, – я испытывал неимоверный мандраж, и лишь пришедшая в эти секунды на память любимая присказка Красной Шапочки «Волков бояться – к бабке не ходить» поддерживала меня на ватных ногах и подталкивала в спину.) Приблизившись, я увидел в центре светового голубоватого круга большой кожаный диван, на котором распластался президент. Сквозняков не сводил с меня вязкого взгляда, который неотвратимо засасывал мою волю, как трясина – неопытного ягодника. Я подошел еще ближе и поклонился. Сквозняков, все так же пристально глядя на меня, молча протянул руку, которую я, склонившись на одно колено, поцеловал. Президент жестом руки приказал мне сесть на пол и еще в течение нескольких минут визуально исследовал мое лицо. Я, разумеется, не решался заговорить первым и молча ждал дальнейших событий. Сквозняков после выступления переоделся и сейчас лежал на диване в японском шелковом халате с птицами, цветами и несколькими восходящими солнцами.
продолжение следует.