Спящая Красавица
Приезжие обычно удивляются причудам москвичей, привыкших высчитывать свои ежедневные маршруты до минуты и до чуть ли не до сантиметра (опытные люди точно знают, в какую дверь какого вагона им непременно нужно попасть, чтобы не потерять ни секунды времени на выходе или на переходе). Годы практики оттачивают эти навыки до автоматизма. И потому нередко в конкретном вагоне некоего поезда в одно и то же время оказываются примерно одни и те же люди. Не замечали?
Я уже второй год каждое утро катаюсь со своей Студенческой на Новослободскую. Бывшая однокурсница помогла мне устроиться психологом в частный детский садик (сама она, выйдя замуж за преуспевающего бизнесмена, вынуждена была оттуда уйти). Зарплата приличная, особенно для начинающего специалиста, но главное – работа мне очень нравится. Я даже не подозревал, как здорово и интересно общаться с детишками. Зачастую они куда умнее, тоньше и проницательнее своих родителей. И, кстати, именно в садике я понял, что разговоры о светлой или темной ауре – это вовсе не бред доморощенных йогинь и йогов. Когда входишь в спальню, где спят малыши, то едва ли не видишь это сладкое облако дрёмы, витающее над кроватками – немудрено, что и дежурные воспитатели иногда засыпают, сидя на стуле. А какое сияние витает вокруг детских головок на праздниках! Я, когда впервые увидел новогоднюю ёлку, чуть не прослезился – так это было чудесно и трогательно! Хотя, казалось бы, что мне, взрослому дяденьке – Дед Мороз и Снегурочка… А детские головки сзади вы видели? Понаблюдайте, хотя бы в том же метро! Ушки, макушки, затылки, хохолки, хвостики с бантиками и даже помпончики на шапочках излучают волны положительной энергии – они активно познают мир, общаясь с ним ежесекундно и обмениваясь телепатической информацией. Знаете, как муравьи своими усиками-антеннами. У взрослых – не то, макушки наглухо замкнуты, затылки тупы, слух обращен внутрь, энергия с волос стекает вниз, под ноги, а если есть бантики и помпончики – они безвольно болтаются, выдавая безмерную усталость своих обладателей…
Работа, равно как и ежедневные поездки туда-сюда, натолкнули меня на две практические мысли. Первая: нужно срочно писать кандидатскую диссертацию – чего материалу зря пропадать, да и с ученой степенью ценить меня будут выше. И вторая: пожалуй, я уже внутренне созрел для того, чтоб жениться и завести парочку таких вот свеженьких гавриков.
С диссертацией – просто. Созвонился с бывшим научным руководителем, придумали тему, состряпал реферат, прошел процедуру прикрепления на родной кафедре – и знай себе, пиши. Я и пишу потихоньку, благо, в моем кабинете стоит компьютер.
А вот с женитьбой…
Девушки с факультета, конечно, имели на меня виды, но ни одна из них не нравилась настолько, чтобы предложить ей руку и сердце. К третьему-четвертому курсам большинство из них повыходили замуж; в девицах остались совсем уж неинтересные варианты. По злачным местам я не хожу, а на улице знакомиться не умею. По выходным иногда бываю в Ленинке, но там девицы либо слишком явно озабоченные, – эти больше времени торчат в курилке, чем сидят в читальном зале, – либо, наоборот, совсем замороченные. Роман на работе исключен: директриса сразу предупредила меня насчет «облико морале». Достаточно невинного флирта, чтобы оказаться на улице.
Мама моя относится к этой проблеме философски: не спеши, говорит, еще встретишь свою судьбу – или она тебя найдёт.
Но кто же знал, что – так!
Некоторое время тому назад в «моем» вагоне на Студенческой появилась молодая девушка. Когда я входил внутрь, она уже сидела – видимо, ехала издалека. Устраивалась всегда на одном и том же месте: с краешку, рядом с дверью. Видимо, также была исконной москвичкой.
Глаза ее всегда были закрыты. И я прозвал ее Спящей Красавицей.
Она и впрямь отличалась изысканной, но неброской прелестью, которую ныне мало кто способен оценить. Среднего роста, тоненькая, хрупкая как девочка, она обладала нежными и тонкими чертами лица, на котором почти не было косметики, кроме слегка подкрашенных бледнорозовой помадой губ и, быть может, чуть-чуть тронутых тушью ресниц. Волосы у нее были длинными и светлорусыми, собранными в хвост или в косу, что придавало ей сходство со сказочными царевнами. Эту ассоциацию усиливали ее руки – аристократически изящные, несколько нервные, с умеренно отрощенными и аккуратно закругленными ноготками, покрытыми полупрозрачным лаком в тон губной помаде. Никаких вульгарных блёсток, пирсинга в носу, перстней с фальшивыми бриллиантами и аляповатых брошек на такой девушке, разумеется, быть не могло.
Такое же чувство меры и вкуса отличало ее наряды. Я не очень разбираюсь в одежде, но все-таки вижу, умеет дама носить вещи или нет. Она – умела, так что даже невзрачное серое пальтишко из окраинного универмага выглядело на ней как стильная штучка, а хорошо подобранные аксессуары – берет, шарф, перчатки, сумочка цвета слоновой кости – создавали ощущение радости и чистоты. Иногда она надевала алый шарф, а к нему – алые же перчатки и маленькие красные сапожки.
Обычно я доезжал до Киевской и пересаживался на кольцевую, но, поскольку незнакомка продолжала безмятежно дремать, я сменил маршрут и начал кататься по голубой линии до Александровского сада, а там переходить на Боровицкую и попадать на работу через Менделеевскую – это было гораздо менее удобно и занимало больше времени, но очень уж мне нравилось смотреть на ту девушку.
Казалось, она всю дорогу спит, дыша беззвучно и сладостно, как дитя в колыбельке, – однако ровно за пару секунд до прибытия поезда на Александровский сад она, с полузакрытыми еще глазами, плавно вставала и выходила вместе со всеми, растворяясь в толпе.
Заговорить с ней я не решался. Как – если она всю дорогу проводит в полусне? И что ей сказать? Девушка, можно с вами познакомиться? Я хорошо знал, какой ответ рисковал получить. И продолжал молча ее созерцать.
Наконец, я сказал себе: пора.
Нужно пойти за ней следом и хотя бы узнать, где она учится или работает, а там что-нибудь можно будет придумать.
Стараясь не отрываться от Спящей Красавицы, я вышел вместе с ней из вагона и стал пробиваться к узкому переходу, – там всегда очень людно, а уж выход в город – вообще сумасшедшее место, где пересекаются как минимум четыре разных потока пассажиров, несущихся кто на Арбат, кто на Библиотеку, кто к газетному киоску, кто к театральной кассе…
В тот день на ней был красный шарф, так что потерять ее из виду я не мог.
Нас, наконец, вынесло наверх, и она свернула налево.
Студентка журфака? Или… консерватории?
Мое сердце выстукивало нечто невообразимое. Да, наверное, в консерватории самое место таким антикварным девушкам, но как же я буду жить с музыкантшей, ведь они должны упражняться часами…
Тут меня почти оттолкнули две девицы, нагнавшие мою Спящую Красавицу.
– Привет, курить есть? – хрипло каркнула одна из них, схватив ее под локоть. – А то у меня, бля, мамахен вчера из кармана едва начатую пачку стащила…
– А чё вчера с нами не пошла? – вступила другая. – Прикольно было, Вадик на хер так нажрался, что обещал жениться на Рыжкиной…
– Мудак твой Вадик! – презрительно отозвался третий голос. – А Рыжкиной только бы по****овать, с кем – неважно…
Сердце мое с грохотом ухнуло на грязный асфальт.
Это была она.
Теперь я не знал, куда деть глаза, оказываясь рядом с нею в вагоне. Пытался ездить чуть раньше или позже – но почему-то неизменно попадал именно туда, где была она – по-прежнему чистая, отрешенная от всего земного, непретенциозно, но стильно одетая, гораздо более уместная не в московской подземке, а в дворянской усадьбе позапрошлого века. Или в романе Диккенса.
И ведь аура над нею висела – совершенно невинная, почти детская. Я узнавал эти тихие сонные колебания воздуха, эту ласковую монотонную музыку младенческих снов ни о чем. Кроме малышей, такая аура бывет еще у беременных. Но я был почему-то уверен, что это состояние ей пока еще не знакомо.
Постепенно шок от подслушанного разговора прошел, и я снова попал под ее чары. И начал даже думать, что мне всё померещилось или послышалось.
Я сделал еще одну попытку пойти за ней и понаблюдать, с кем и как она общается. И где, всё-таки, учится или работает.
Естественно, это оказалась не консерватория (и слава богу!). И даже не журфак. И тем более не геофак, который тоже рядом.
Она работала в морге.
Там, на Большой Никитской, есть не то что бы настоящий морг, а нечто вроде анатомического театра, находящегося в ведении университета. Все студенты отлично знают это место, потому что внутри – самый дешевый в округе ксерокс.
Проследовать за нею в самый морг я не решился.
Какое мне, в конце концов, дело, препарирует она там трупы или выдает бумажки?
Но теперь, по крайней мере, мне стало понятнее, почему она курит и матерится. А возможно, понемногу и пьёт.
Наверное, я бы тоже оскотинился, работая в таком местечке.
И мне стало ее так жаль, так жаль!
Почему-то вспомнился сто лет как не читанный Пушкин – про тьму печальную и гроб хрустальный… Какая, к черту, детская сказка? Там ведь ужас что творится… А королевич Елисей, между прочим, не убоялся, хотя откуда ему было знать, какою ему предстанет очнувшаяся невеста, и чем всё это закончится…
Я снова начал ездить вместе с нею до Александровского сада.
Она по-прежнему спала всю дорогу, не обращая на меня никакого внимания.
А я ломал голову над тем, как помочь ей и себе.
Быть может, она выучилась мерзким выражениям и вульгарным повадкам так же, как иные учатся иностранному языку – для того, чтобы общаться с окружающими, которые ничего другого не понимают?
Или же она сама – такая же, как все, заурядная девчонка из рабочей семьи с московской окраины, а ее ангельски-снегурочья внешность – всего лишь каприз генетики? Но как же тогда объяснить ее безошибочный вкус, не позволяющий ей уродовать себя дешевой косметикой и якобы модными тряпками?
И какая она на самом деле взаправдашняя – спящая или бодрствующая? Чему верить – ее чистой ауре, витающей в воздухе как свежий запах нарцисса – или ее чудовищным, по контрасту с этой аурой, речам?
Но, если вдруг она настоящая в своем сонном виде, то, может быть…
Озарение пришло само собой.
Надо попробовать гипноз. Я не врач, а психолог, но кое-чему нас учили. Правда, все опыты происходили в тепличных условиях: кушетка, приглушенный свет, тихая музыка… Ну что же, поработаем в другой обстановке: жестковатый диванчик метро, мертвенный свет мигающих ламп, постоянный рокочущий шум за окном – всё это ведь тоже действует на психику, усиливая внушение: недаром в Москве так много невротиков.
Выйдя из дому пораньше, я прокатился назад, аж до Крылатского, и правильно сделал: в вагон мы вошли вместе и сели рядом.
Она тотчас закрыла глаза и уютно положила руки на сумочку.
Я приступил к сеансу.
Изо всех своих душевных сил я посылал ей внутренние импульсы и при этом размеренно, но едва слышно, нашептывал нужные слова. От самых простых – «тебе спокойно, тепло и приятно», – до формирующих внутреннюю установку: «стань собой»…
Она так и не разомкнула ресниц, но губы ее начали непроизвольно чуть-чуть улыбаться.
Кажется, подействовало.
Для начала – достаточно.
В первый раз я не стал провожать ее до морга, а двинулся своим путем на Менделеевскую.
Сеансы продолжались.
Дня через три она слегка повернулась в мою сторону. Похоже, изучала, глядя из-под опущенных ресниц. Но ничего не говорила. И вид у нее по-прежнему был сомнамбулический.
Я не отступался.
К концу недели я понял, что замечен ею. Разглядывание стало более определенным. И, похоже, я не вызывал у нее ни страха, ни отторжения. Однако она делала вид, что не питает ко мне ни малейшего интереса.
Зато теперь мне захотелось проверить, удалось ли мне ее расколдовать, хотя я сам не знал, ради кого или ради чего ставил этот эксперимент: ради себя? ради нее? ради науки?...
Но диссертацию-то я писал совсем не об этом.
Заговорить с ней в метро я так и не осмелился.
В тот день я приехал на Александровский сад раньше нее и тайно подкараулил ее в переходе. Был конец декабря, утром стояла темень, шел снег, и на улице трудно было различить кого-то в толпе.
– Оль, привет, курнем? – нагнал ее на углу какой-то парень.
– Спасибо, Вадик, я бросила, – спокойно ответила она.
– Да брось кобениться! – настаивал он. – Угощаю, Мальборо-лайт!
– Вадик, я честно говорю: бросила, совсем, понимаешь?
– Ой, бля! – искренне удивился он.
Она остановилась посреди улицы. И спросила:
– Послушай, у тебя ведь мама есть?
– Ну… да, – недоуменно фыркнул он.
– И ты при ней… тоже так выражаешься?
– Ты… чё?
– А почему же – при мне?
– Тьфу! – плюнул он и гордо зашагал прочь.
Я подошел поближе.
Девушка прислонилась к чугунной ограде университета, вынула из сумочки платочек и промокнула увлажнившиеся ресницы.
– Оля, – сказал я, не узнавая собственного голоса. – Возможно, ваш Вадик – неплохой парень. Но перевоспитать его Вам не удастся: поздно. А главное, он сам того не захочет. Он нравится себе таким, какой он есть. И Рыжкиной нравится. Но Вы-то – другая.
– А вам какое дело? – резко повернулась ко мне она.
– Вы... особенная. Я всё время любовался Вами там, в поезде. И я… давайте вечером встретимся и поговорим, Оля, такие вещи нельзя обсуждать на ходу!
– Я не знакомлюсь на улице, – холодно проронила она.
Уж об этом я точно знал – с первого взгляда.
Я вынул из кармана визитку:
– Оля, я тоже раньше никогда этого не делал. Но я не хотел бы Вас потерять. Здесь – все мои телефоны. Позвоните, пожалуйста. Не обязательно сегодня. Когда захотите. Я буду ждать.
Она покорно взяла карточку и положила ее в сумочку.
И, словно бы во сне, нерешительно протянула мне руку.
Я взял эту руку – и поцеловал. Прямо в кожаной красной перчатке.
Ее подружки едва не налетели на нас и застыли, наблюдая столь диковинную сцену.
«Спасибо. До свидания», – учтиво кивнув, церемонно произнесла она. В ее светлых глазах плясали радостные искорки.
Мне тоже стало радостно и… жутковато.
Жребий был, как говорится, брошен.
Изменить ничего уже было нельзя.
Я спустился назад, в метро.
Весь подземный переход к Александровскому саду звенел, будто весенний лес птичьими криками – это вели на экскурсию в Кремль толпу младшеклассников. Они пищали, галдели, чирикали, перепархивая из ряда в ряд, словно стайка едва оперившихся разноцветных птенцов…
Мне вдруг стало безумно хорошо, тепло и спокойно.
Я знал: она позвонит.
И больше никогда не вернется в свой морг.