Вел я себя с ней по-свински. В шесть утра безжалостно выставлял за дверь, у нее на глазах целовал других женщин, подарков никаких не дарил, а тем более – цветов, и вообще забывал о ней неделями. Правда, иногда давал ей деньги на такси – если они у меня самого на тот момент водились, а водились они нечасто. И, тем не менее, она появлялась по первому моему зову, всегда безотказно и всегда с какой-то неправильной пунктуальностью.
Я не мог объяснить себе причину такой ее привязанности ко мне. Во всяком случае, любви тут не было точно: я знал многих женщин, и знал, что женщины любят мужчин за нечто эдакое, которое отличает для них этого мужчину от всех остальных, – во мне же ничего необычного и отличительного не водилось, других я брал (если и брал) только длительными ухаживаниями; не было тут и расчета – ну какой ей расчет любить сопляка на шесть лет ее моложе, у которого нет ни своего отдельного угла, ни туго набитого деньгами кошелька, ни высокой должности, ни престижной тачки. И все-таки она приходила ко мне. Приходила и отдавалась с такой готовностью, так сразу, что однажды я даже попрекнул ее: «Ну ты хотя бы для приличия поломалась немного, а то даже как-то скучно…».
Впрочем, быть может все объяснялось очень просто: она была замужем, а среди замужних счастливых женщин я не встречал, и наверное именно потому и был ей нужен…
Мне вообще «везет» на замужних женщин, причем все они почему-то старше меня. Сколько раз было: знакомлюсь с какой-нибудь – все хорошо, замечательно, одно свиданье, второе, третье, в конце концов постель – и вот выясняется, что дама моя имеет мужа, ребенка, и к тому же приличный возраст. Ну возраст – ладно, нынче женщины так хорошо выглядят, что ошибиться несложно, а все остальное… Даже как-то обидно слегка. И опять-таки, некоторые мысли в голове возникают: «Вот и женись, – думаю я, – повкалываешь на семью лет столько-то, переживать будешь, изматываться, и что? Непременно найдется молодой козел, который тебе же с твоей женой рога наставит, причем ни за ломанный грош, а ты будешь ходить, ветвистой головушкой потрясая, и твое счастье, если ты рога свои не заметишь, или найдешь в себе силы их не замечать, а иначе… А иначе что делать? Нищий скарб делить и детей? Ну, можно, можно алименты платить и унести из дому сумку своих тряпок и парой эмалированных оббитых кастрюль, а дальше что? Череда женщин и новая изменяющая жена? И все сначала, и все до бесконечности? Какая тоска!..».
Наверное, поэтому я этих акселеративных телок терпеть не могу. Она мне глазки строит, свидание назначает, я ей улыбаюсь, а про себя думаю: «Шиш голуба! Не на того напала, куколка…» – и не иду. Не хочу африканских страстей, неловких ситуаций, глупых претензий, женитьбы вынужденной не хочу, и неуправляемых истерик тоже не жажду. Нет, что ни говори, а в замужних есть своя прелесть: она никогда не потребует от тебя больше, чем ты сам ей способен дать, никогда не навешает на тебя своих проблем, и тебя самого будет ценить только за то, что ты на ней свой взгляд остановил…
Так вот, она была замужем за моим приятелем, когда-то мы с ним выступали за одну спортивную команду, но поскольку он был меня постарше, то теперь тренировал мальчишек в детской спортивной школе, и появлялся у нас на спорткомплексе лишь на пирушках – а на выпивку у него имелся потрясающий нюх, я еще не помню случая, чтобы мы раскупорили бутылку, а он не подоспел к ее остаткам. Выпивши он глупел невероятно, и все пытался всех учить жить, разумеется, его никто не слушал – он обижался и начинал задираться, а мастер спорта по вольной борьбе в случае потасовки противник достаточно серьезный, и мы старались уладить дело миром, клялись ему в вечной дружбе и взаимном уважении, а сами потихоньку вели его в раздевалку за борцовским залом и укладывали на принесенных специально для такого случая матах.
Спал он буквально час-другой, и за этот короткий срок умудрялся совершенно протрезветь, трезвым же он был вполне приличный парень, с которым можно иметь дело. Впрочем, в таких ситуациях на всякий случай мы всегда звонили его жене, и она прилежно являлась, чтобы отвезти его домой, и непременно благодарила нас за проявленную заботу. И однажды, скорее всего, далеко не на трезвую голову, я предложил ей приехать ко мне, объяснил куда и как, и во сколько, совершенно не надеясь на успех мероприятия, просто так, от нечего делать. А она, оказывается, все прекрасно запомнила и пришла…
Наши отношения тянулись года полтора, свидания случались то через день, то раз в месяц – словом, как получится. За это время я успел два раза значительно влюбиться – не в нее, разумеется, – и пережить длительный почтовый роман с одной иногородней дамой, конечно же, тоже замужней. И тем не менее она ухитрялась сохранять нашу связь так долго – случай для меня совершенно исключительный.
Нет, что ни говори, а прав Жванецкий – уникальное существо наша женщина. Ну в какой стране мира можно найти такое дешевое развлечение? За все время я сделал ей всего лишь один подарок, да и то по ее просьбе. Она мне так и сказала – подари мне на память о себе что-нибудь такое, чтоб я могла этой вещью постоянно пользоваться. Чисто женская штучка : «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю, что». Я долго ломал себе голову, чтобы такое ей вручить. В ювелирный магазин я зашел случайно, мне нужен был ремешок к часам, а в «Часах» часы переучитывали, и совершенно случайно в отделе серебра увидел витрину со странными зеленоватыми кольцами, похожими на пластмассовые.
Оказалось – поделочный камень, называется нефрит, дешевка необыкновенная, кольцо буквально копейки стоит. Такие деньги у меня водились, и в следующее свидание я вручил ей свой подарок, сдуру даже забыв вынуть из крохотного целлофанового пакетика ценник.
Обрадовалась она ему необычайно, словно я ей корону Российской империи вручил. Она тут же надела его на руку и все говорила, что какой я умница, что подарил ей именно это кольцо – она сможет носить его не снимая, и оно всегда будет у нее перед глазами. Какая чушь! Просто поразительно. Мало того, в эту ночь она мне «призналась», что замуж она вышла не по любви, что я у нее первый любовник, и до мужа у нее никогда никого не было.
Вот уж удивила! Честное слово, мне иногда кажется, что женщины подписали всесоюзную конвенцию, по которой обязались каждому мужчине, с которым они спят, говорить, что если уж он у них не первый, то второй и единственно любимый.
После этой встречи мы виделись с ней от силы раза два, точно я не помню. Зато последнюю нашу ночь я вряд ли забуду.
Во-первых, она явилась без предупреждения.
Поросячий конечно поступок – мало ли, какие у меня планы могли быть?
Во-вторых, она принесла бутылку шампанского, что тоже между нами принято не было.
В-третьих… В-третьих она долго и муторно объясняла, почему это вдруг она решила прийти.
Мне эта комедия быстро надоела, и я пресек поток ее вранья очень легко: «Ну пришла, так пришла, уж если тебе невтерпеж, то ради бога, оставайся, но впредь таких фокусов не делай!»
И она осталась.
Одета она была таким образом, что ее хотелось как можно скорее раздеть, что я и сделал, не дожидаясь приглашения. От шампанского мы слегка захмелели, и она позволяла мне вытворять с собой такие штучки, которые прежде считала неприличными. Мало того, она мне заявила, что ей со мной так необыкновенно замечательно, как, наверное, у других людей и не бывает, и что вообще именно я сделал из нее женщину – раньше она в этом ничего не понимала, и с мужем спала как с подушкой или одеялом.
«Ну все, – подумал я, – туши свет, сейчас в жены проситься начнет», – и не угадал.
Она стала мне говорить, какой я хороший человек – чуткий, добрый, отзывчивый (и это несмотря на мое жлобство, которого она хлебнула весьма прилично), и что вообще она никогда в жизни таких не встречала. После этого она поинтересовалась, какие у меня планы на ближайшие две недели. Я предусмотрительно соврал, что уезжаю в командировку. Она разыграла полную радость: мол, просто прекрасно, что ты уезжаешь именно на эти две недели, я мол, и мечтать не могла о такой удаче, что ты вернешься к двадцатому! И тут начался подвох – я его сразу почувствовал, она стала говорить, что она меня в общем-то никогда ни о чем не просила, и это ее последняя просьба, и что я, такой весь из себя хороший, эту просьбу непременно выполню, потому что просто немыслимо, чтоб я отказал ей в таком пустяке.
«Ну ты, пожалуйста, говори конкретно, мозги мне не путай», – попросил я ее.
«Хорошо, конкретно. Конкретно, пожалуйста. Двадцатого приходи ко мне в больницу», – и она назвала мне корпус и палату, где она будет лежать, и еще сказала, что это ее мелкий каприз, первый и единственный, и что мне туда больше одного раза приходить не придется.
Мне показалось все это странным, но то ли усталость, то ли шампанское, то ли просто лень моя сказалась – я не стал ничего выспрашивать или там просить объяснить мне толком, что с ней случилось.
Она же, чтоб я ничего не забыл и не перепутал, написала дату, время, корпус и палату на вырванном из ее блокнота листочке и вложила его в мой кошелек рядом с проездным, под прозрачную пластиковую поверхность, и за две недели ее записка так намозолила мне глаза, что я ее выучил наизусть со всеми закорючками букв и цифр.
Двадцатого мне стало не по себе.
«Шиш, никуда не пойду», – подумал я и выкинул прочь злополучный листок. Но за полчаса до назначенного времени со мной стало твориться что-то невыносимое, и переполненный какими-то сложными предчувствиями, против своей воли, я пошел к ней в больницу.
Я нашел ее срезу, никого ни о чем не спрашивая: меня словно за руку вели, словно в спину толкали – я безошибочно находил нужное здание, переходы, лестницы и дверь ее палаты – нет, определенно то было какое-то наваждение, шестое чувство, неведомый зов, мне самому непонятный, но – реально существующий. И вот я возле ее кровати.
– Я так и знал, что ты обязательно придешь! – она обрадовалась мне необыкновенно.
– Извини, я замотался и тебе ничего не принес, – я еще помнил, что в больницу не принято ходить с пустыми руками.
– Это даже хорошо, мне сейчас ничего не надо.
Честно говоря, я боялся, что нам не о чем будет говорить. Но странное дело – мы проговорили с ней часа три, хотя о чем – убей не вспомню. Она шутила, смеялась, и выглядела такой счастливой, что я даже забыл, что мы в больнице, а не где-нибудь в доме отдыха. Из палаты меня изгнала медсестра.
– Ну ладно, молодой человек, у нас через полчаса отбой, завтра придете…
Я стал прощаться, твердо решив, что ничего странного не происходит, и что, пожалуй, мне стоит зайти к ней завтра и принести хотя бы пару яблок – все-таки человек болеет, и ей не повредят витамины.
– Да нет, что ты, не надо, – стала она меня отговаривать.
Вот и пойми этих женщин – то им так надо, то им эдак!
А она говорила мне, какой я замечательный, и что она меня любит и обожает, и никто и никогда так, как она, меня любить не будет, и еще, что она очень рада, что у нас с ней все так сложилось. И она показала мне свою руку с надетым на средний палец нефритовым кольцом, и сказала: «Вот видишь – твое. Ношу…».
Я пожал ее руку – целоваться было вроде как неприлично, и ушел, но теперь мне уже не казалось, что со мной происходит нечто такое необычное, которое я недопонимаю, но вот-вот пойму.
А назавтра… так вот, на следующий день, когда я пришел на спорткомплекс, ребята поздоровались со мной весьма рассеянно и продолжали прерванный разговор, время от времени повторяя фамилию ее мужа. Терпеть не могу такие вещи – все что-то обсуждают, а ты вклиниваешься с середины и не понимаешь, о чем же идет речь, и вынужден прикинуться валенком: что мол, случилось-то?
– Как? Ты еще не знаешь? Сегодня ночью у него умерла жена.
На похороны, я, разумеется, не пошел.
Ее муж приволок нам на комплекс ящик водки и картонную коробку с закусками, и мы упились, как последние сволочи, поминая его жену.
Остаток дня я ходил, как чумной, мне было странно думать, что женщины, которую я так хорошо знал, уже нет, а я все еще хожу по земле и способен на ней жить.
Думаете, на этом все и кончилось?
Если бы!
Ночью мне стал сниться кошмар.
Не знаю, водка ли тому виной или же видик, который я в последнее время смотрел частенько, и все больше фильмы ужасов, или же были на то какие-то совсем иные причины, но…
Снился мне гроб, снилось, как открывается его крышка, как из него в белом свадебном платье выходит она, с длинными распущенными волосами, и идет ко мне, и протягивает мне руку.
На этом месте я умудрился сделать над собой дикое усилие, раскрыл глаза и сел на кровати.
В окно светила полная луна, меня окружали обычные предметы, ничто не предвещало никаких ужасов. Я перевернул подушку и снова лег спать. Но стоило мне сомкнуть глаза, как снова перед моим взором возник гроб, его крышка открывалась, из гроба в белом платье выходила она и протягивала мне руку. И снова я заставил себя проснуться. Встал, походил по комнате, сходил на кухню, напился воды, вышел на лоджию, вернулся в постель. И снова тот же сон! И снова я заставил себя проснуться… И так было почти всю ночь. Совершенно невыносимая ситуация. Я хотел спать – и не мог. Где-то в четвертом часу я выложил все таблетки из домашней аптечки, гадая, чтобы такое выпить, чтоб уснуть без кошмарных сновидений – элениум, димидрол или седуксен, или же все разом, и тут мне пришла в голову мысль, что такой устойчивый кошмар вряд ли возьмет лекарство, что причина этого кошмара гораздо глубже, и если я напьюсь таблеток, то неизвестно, что из этого еще выйдет. Клин клином вышибают, ясное дело, но что в данном случае будет клином? И тут меня осенило! Я так и просидел за столом при свете, подгоняя взглядом стрелку часов. В начале шестого я вылетел из дома и помчался на другой конец города к своей двоюродной бабке, старушке совершенно древней и странной, почти не от мира сего. Одна мысль сверлила мне голову, что бабка, повидавшая на этом свете немало всякой всячины, наверняка должна была знать что-то о подобной чертовщине, и о том, как избавиться от такой напасти.
Не помню, что я говорил ей и как – но, скорее всего она прекрасно поняла все, что со мной случилось.
– То она к тебе за упокоем души приходила, – сказала мне бабка. – Уж больно отчаянно любила она тебя, хоть ты ее и не желал, и отпустить не решался… Похоже, душу свою она загубила за то последнее свидание с тобой… Ей со смерти сорок дней на земле еще маяться, пока Господь не возьмет, а ты душу ее не пускаешь. Ты сам-то крещенный?
– Нет, – я точно знал, что меня никто не окрестил.
– Плохо, но ничего, может, еще обойдется. Поди в магазин, купи темных штапельных старушечьих платков, сколько – сам поймешь, а потом ступай в церковь. Будешь в храм входить – каждому нищему милостыню подай. Платки раздашь богомолкам, кому – душа подскажет. Купишь свечку, пойдешь в левую сторону от алтаря – там крест гроба Господня, поставишь свечку за упокой ее души и Бога о милости попросишь. Как поймешь, что простил он тебя – ступай домой, на выходе снова всем просящим милостыню подай. И тогда уж душа ее утешится.
«Чушь собачья, средневековье сплошное», – подумал я, уходя от бабки.
Утро отодвинуло ночной кошмар, и мне на миг показалось, что все стало по-прежнему, ничего сверхъестественного в этом мире нет, и нет ничего необъяснимого. Я совсем было решил ехать домой, но! Но во мне словно что-то всколобродилось, взбунтовалось, снова, словно кто-то меня за руку вел, кто-то в спину толкал – я почти против своей воли поехал совсем в другую сторону от своего дома – к универмагу. Здесь я купил семь платков, наменял пригоршню мелочи, и уже через четверть часа оказался в церкви. Тут я сделал все так, как велела мне бабка.
…Больше она мне не снилась. Ни-ког-да. Вспоминаю о ней я очень редко, причем вспоминаю не то, как мы любили друг друга, и не то, что она мне о своей любви говорила. Я вспоминаю высокие голоса певчих, суровую позолоту икон и темные лики святых, легкий дурман ладана, бездымное ровное пламя свечи, и то разящее чувство полного одиночества, что вдруг охватило меня в наполненной людьми церкви, и свои мысли о том, что вот она жила, и оказывается, знала, что ей на этом свете нужно, и оказывается отчаянно, безрассудно любила меня, и вот умерла, а я… А я все еще топчу эту землю, черт его знает зачем…