Ключ Иппокрены
Я был тогда обычным мелким клерком в одной скучной конторе и ездил на работу на метро. В отличие от других постоянных пассажиров, в вагоне я никогда не читал – будучи с детства очкариком, берег глаза: свет тусклый и мигающий, тряска сильная, да еще кто-нибудь начнет заглядывать через плечо… Не люблю. Досматривать оборванные будильником сны тоже не мог: лица пассажиров с закрытыми глазами почему-то внушали мне ужас. Глянешь – а перед тобою словно целая череда покойников, чуть подрагивающих головами. И все мертвы: и девушка с тонким фарфоровым личиком, и усталая от жизни, но когда-то знавшая в ней толк матрона, и болезненный старичок с палочкой, и розовощекий бугай в спортивной куртке…
Проезжая каждый день туда и обратно в одно и то же время по одному и тому же маршруту, я привык к тому, что в определенном месте самого длинного перегона свет в вагоне на мгновение гаснет – и даже научился зажмуриваться за миллисекунду до этого.
Однажды он не погас, но на некоторое время стал каким-то иным, похожим на теплое свечное освещение. Рыжевато-алый, чуть подрагивающий и дающий длинные тени свет – мечта влюбленных и поэтов… При таком свете хочется сидеть у камина в уютном кресле и неторопливо записывать умные мысли, прихлебывая крепкий чай и поглаживая голову всё понимающего дога…
И тогда в моей голове вдруг зазвучали стихи. Всего четыре строчки. Да такие складные, что я подумал, будто мне вспомнилось что-то из классики. Рука невольно вытащила из портфеля «склерозник» (мы в конторе так звали ежедневники, тогда еще бумажные, не электронные). Я записал те строки, чтобы дома отыскать, откуда они – люблю порядок в делах и мыслях.
Дома я перерыл свою библиотеку, где со школьных времен сохранилась вся классика от Ломоносова до Маяковского. Заглянул и в поэтов «серебряного века». Обзвонил знакомых по факультету (я заканчивал педагогический).
Стихи оказались… ничьи. Неужели – мои?
На другой день, подъезжая к тому месту, я уже думал о стихах. И… вновь – освещение на минуту изменило цвет, а в мою голову самочинно влетели еще четыре строчки. Конечно, я их тотчас записал, не обращая внимания на удивленные взгляды соседей.
Вечером мне было подарено окончание стихотворения.
Теперь я с нетерпением ждал поездок и, если была возможность, старался чаще проезжать по тому перегону.
Моя коллекция пополнялась. Как будто некто, поняв, что я слушаю и повинуюсь, с благодарностью осыпал меня стихами – обычно довольно короткими, но, если настроиться на нужный лад, постепенно выстраивалось и продолжение, так что иногда в готовом стихотворении оказывалось строф по шесть-семь.
Как-то я рискнул прочесть один стишок бывшей однокурснице, с которой неожиданно столкнулся на улице. Мы забрели в кондитерскую на Арбате и, поскольку блестящей карьерой я похвастаться не мог, возьми да и скажи – я, мол, потому в своей конторе сижу, что главное для меня – вовсе не должность. А стихи. Какие? Ну, вот, например, из недавнего…
«Да у тебя талант!» – взволновалась она. Почувствовав, что сильно вырос в ее глазах, я прочел еще кое-что. Она была поражена. «С этим надо что-то делать!» – заявила она, потребовав, чтобы я распечатал ей экземплярчик.
Откуда я знал, что она, такая с виду хрупкая и наивная, сумеет пробить публикацию моей подборки во влиятельном толстом журнале.
Стихи продолжали рождаться в туннеле. А мне продолжало сказочно везти, причем безо всяких усилий с моей стороны.
Подруга, превратившаяся к тому времени в невесту, пристроила мой сборник в хорошее издательство – у нее там работал родственник. А потом пошло одно за другим. Позвали вести поэтический альманах на радио. Пригласили на телевидение. Взяли несколько интервью в модных журналах. Приняли в Союз писателей. Присудили литературную премию. Издали мою книжку в переводе на немецкий, стали звать на фестивали, конгрессы, презентации…
Я ушел из конторы, женился на своей верной помощнице, сменил свою «хрущобу» на хорошую «трешку» почти в центре, купил иномарку и… почти перестал пользоваться метро. Во всяком случае, по прежней дороге уже не ездил: зачем?
Поначалу стихи еще по привычке слагались в уме. Но они стали какими-то неуклюжими, бескрылыми, неприятно-уродливыми, как человекоподобные куклы.
Некоторое время я жил распродажей накопленных запасов. Тех мелочей, которым раньше сам не придавал значения – ну, эпиграмма, ну, пара катренов…
Потом понял, что дело плохо. Сам я не мог больше выдавить из себя ни строчки. Я забыл, как это делается. И мне это стало вроде бы неинтересно, хотя душу грызла тоска по былым вспышкам эйфории, охватывавшей меня на глазах у всего вагона и заставлявшей хвататься за «склерозник», сияя тихой улыбкой счастливого идиота…
Я снова спустился в метро.
Поначалу долго не мог сориентироваться: изменились цены и система оплаты, поставили какие-то другие турникеты, а на прежней моей станции даже заменили эскалаторы.
Поезд повез меня привычным маршрутом.
В нужном месте свет, как я и ожидал, внезапно изменился на живой, оранжево-пунцовый, и нехотя вновь вернулся к привычному блеклому тону.
И – ничего.
Я проехал по этому же марштуру еще раз. Другой. Третий.
Бесполезно.
Подземный стихофонтан иссяк?
Совсем ничего больше не ожидая от жизни, я доехал до конечной и сел в поезд, чтобы вернуться домой, в центр.
Людей в вагоне было немного. И я увидел то, что должен был увидеть: напротив меня сидел человек и с блаженной улыбкой что-то писал в навороченном наладоннике.
Китаец.
Или японец.
Я встал, будто бы направляясь к двери, и искоса заглянул к нему на экранчик.
Там были одни иероглифы.