Любовь это прикосновение к бессмертию.
Лихо это я завернул, не правда ли? Неожиданно для мужика тридцати семи лет, беспартийного, умеющего и любящего выпить, с талией в сто сантиметров.
Со смертью любви человек теряет интерес к вечности.
...В моем возрасте о любви как-то не очень прилично рассуждать. Все большие юношеские страсти уже давно позади. А до стариковского "беса в ребро!", говорят, еще лет десять. Как минимум.
Еще сверстницы — жены из последних сил стараются удержаться в возрасте "старших сестер" своих акселераток-дочерей. Попутно доказывая это самим себе торопливыми изменами со всяческими фитнес-тренерами, преподавателями бесчисленных курсов австрало-парагвайского языка, саудовского "пиара", подводной экибаны и прочей херни, которая, не только помогает всяким, вышвырнутым из жизни, "мэнээсам" и кандидатам поправлять свое существование за счет, вкалывающих, как вокеры во времена Великой депрессии, чужих мужей, но и насыщаться до отвала, трепещущей плотью их, тоскующих в предчувствии "бальзаковских перемен", жен.
Тридцать семь — сложный возраст для мужчины. Я бы его назвал возрастом кастрированной кошачьей тоски. В тридцать семь впервые ясно и бестрепетно понимаешь — жизнь прошла уже почти все мыслимые свои развилки.
Далеко в юности осталась развилка, когда здоровья хватало даже на то, что бы рискнуть податься в космонавты.
Другая развилка пронесла мимо войны и возможной звезды Героя, как, впрочем, такой же возможной жестяной звезды.
Потом как-то незаметно проплыл мимо водопад науки. А ведь как хорошо начинал — кандидатская в двадцать шесть! Так и академиком в сорок можно было стать. Но рождение сына и нужда заставили повернуть в тихую, но безбедную протоку номерного НИИ.
За спиной тяжелый порог умопомрачительного романа с "мечтой всей жизни", которая была создана "только для тебя". Которая, так же как и ты знала наизусть всего Окуджаву, переписывала для тебя ночами Пастернака и готова была "хоть завтра" бросить своего убогого учителя ради тебя одного.
Но почему-то слишком рано узнала об этом жена, еще слишком маленьким, был сын, и так некстати открылась перспектива уехать в Ливию доработчиком "изделий". Надо было выбирать. А тут еще любовь, вдруг, на глазах поглупела, потеряла над собой контроль, извела себя, и всех вокруг беспричинной стервозностью и ревностью. И, в конце-концов, перевелась в филиал, где по слухам в отместку тут же отдалась комсоргу-горнолыжнику, затем родила учителю вторую дочь и исчезла в бесконечном декретном отпуске...
Только чудом удалось слезть с мели "реформ", когда первые шальные деньги за бартерный (блоки наведения ПТУРов — на пуховики) обмен с китайцами, так вскружили голову, что, казалось, стать миллионером так же просто, как вложить деньги в МММ. ...Именно там и сгорели все "подкожные", "подковерные", "на черный день", а заодно "машинные" тестя и "шубно-соболиные" тещи. До сих пор родня жены смотрят на тебя как рязанцы на Батыя, вдруг, вернувшегося с полдороги к сожженной им Рязани.
Проплыли! Теперь и работа менеджера в операционном зале "БукингемНазрань банка" за счастье. Пусть не много, но стабильно...
Перекаты, стремнины, пороги — все закончилось. Теперь только неспешный дрейф по широкому фарватеру, среди сотен таких же, как и ты плотов, баркасов и белоснежных яхт. Ничто не изменить, никуда не вырваться. Год до поступления сына, ровно две тысячи "зеленых" надо дособирать на "льготную" (аж на полторы тысячи меньше "официальной") взятку через старого институтского друга декану, с которым тот каждую пятницу парится в Сандунах. А потом капитальный ремонт квартиры. А потом строительство бани на даче тестя...
Страшный возраст для мужчины — тридцать семь лет. Пол жизни за спиной, а в дебете почти полное "зерро". Брюхо, одышка, рога и, измочаливающее душу, ощущение должника, который должен всем...
И вдруг вести разговор о любви?!
Нет, конечно, я не романтик. Я даже подозреваю, что столь понравившуюся мне в самом начале идею о близости любви бессмертию, я у кого-то спер. Но не помню у кого. Может быть у Платона или Дугина. Но я рискну о любви продолжить.
Мне в жизни кое в чем повезло.
В тридцать лет я развелся. Моя жена — племенная блондинка, с жизненными убеждениями, почерпнутыми раз и на всегда в тринадцатилетнем возрасте из сериала про "неутомимую Анжелику", на самой заре "новой России" решила, что настал ее час. И по блату устроилась в интуристовскую гостиницу "Космос" на скромное место горничной. Но надо знать мою жену! В горничных она ходила всего два месяца, а затем уже оказалась в кресле дежурной, из которого так же быстро перепорхнула управляющей в валютный бар. Чего ей это стоило — знают только постели и диваны "Космоса", которые, я думаю, после этого "штурма" пришлось менять. От меня она эту свою эпопею не очень-то и скрывала, то и дело "задерживаясь на работе" то до полуночи, а то и вообще до утра. Впрочем, Элла (ее имя) не наглела, определенный этикет сохраняла.
...Так уж вышло, что буквально на первой в своей жизни измене жене я погорел. Командировочное знакомство с инженером-теплотехником Мариной, которая налаживала ракеты где-то под Бологим, закончилось, за неимением в то юное время дачи и свободных квартир друзей, моей семейной постелью. И надо же так случиться, что именно в этот день мою Элку отправили закупать подарки для мужчин к двадцать третьему февраля. В общем, в самый ответственный момент в замке заворочался ключ...
С того самого дня моя бывшая жена имела в своем рукаве козырного туза, которым легко завершала в свою пользу любые семейные скандалы.
Помню, как впервые сам поймал ее на том, что она регулярно посещает квартиру своей подруги с неким грузином, который сегодня слывет чуть ли не "королем" российской эстрады. В те годы он пел в захолустном ресторане.
Тогда, в ответ на мое уязвленное бешенство, она равнодушно бросила:
— Если тебя что-то не устраивает — разводись!
...Не развелся. В конце концов, моя жена была классной, красивой женщиной. И здравый инстинкт собственника подсказал, что вероятность найти вторую такую, да еще "порядочную" не больше чем у Земли столкнуться с астероидом. Я смирился. В конце-концов, мне ее тело доставалось в любое время и по первому требованию.
Так вот, через полгода работы в валютном баре Элла заявила мне, что разводится со мной и выходит замуж за немецкого режиссера. Это был удар! Тут уж она посчиталась за все.
Месяц я пил практически беспробудно. Тормоза отказали. К тому же, именно тогда закрылся наш НИИ, и я пополнил собой армию "новых русских" безработных. А Элла, тем временем развила дикую активность. Она успела подать на развод. Причем, после предъявления меня (после двух недель пьянки) суду, баба — судья развела нас почти мгновенно, разделив "совместно нажитое имущество" так странно, что, несмотря на решение делить "поровну", все лучшее, что было — досталось Элке...
А еще через два месяца она торжественно укатила в обетованную Германию.
Потом мы с ней встретились лишь спустя пять лет. Хотя нет. Раньше. Лично я ее увидел через полтора года. К этому моменту я уже вполне овладел собой. Вышел из запоя и уже давно трудился бухгалтером в фирме, торговавшей компьютерами. Тогдашние мои заработки позволили не только отремонтировать мою однокомнатную кузьминскую "хрущебу", доставшуюся мне после размена нашей "трешки", но и даже заняться покупкой предметов роскоши. Среди коих едва ли не первым стал видеомагнитофон. Понятное дело, что после его покупки, у меня началась обычная русская видеомания. Я смотрел все подряд от третьесортных боевиков и "ужастиков" до мировой классики, ложась спать только с первыми петухами, что бы через пару часов вскочить и бежать с красными, словно у кролика, глазами на работу. В один из дней кто-то из моих новых сослуживцев принес мне "свежую" порнушку, привезенную намедни из Германии. И можете представить, каково было мое изумление, когда одной из главных героинь "Баварских губок" оказалась моя бывшая благоверная!
...Она, конечно, сильно изменилась. Европейская косметика, макияж, прическа только подчеркнули ее развратные формы. Но в основном Элка осталась той же. Правда, тамошние разноцветные жеребцы на экране вытворяли с ней такое, о чем я, в целомудренное советское прошлое, просто не смел заикаться. Они так ее выворачивали наизнанку, что за обычный часовой фильм я в совершенстве изучил все анатомические особенности бывшей жены, о которых раньше, не смотря на семейную близость, не знал.
...Мы сидели с ней в баре "Космоса", с которого, так сказать, началась ее "артистическая карьера" и болтали не о чем. Элка прилетела в Россию оформлять визу на ПМЖ своему отцу, бывшему майору МУРа, который по злой иронии перед уходом на пенсию возглавлял отдел, боровшийся с проституцией...
Элка, конечно, не помолодела за эти пять лет, но выглядела прекрасно. Особенно меня изумили ее сиськи, буквально разрывавшие просвечивающий сквозь белую футболку кружевной бюстгальтер. Поймав мой изумленный взгляд, она хмыкнула.
— Смотреть можно. Но руками не трогать!
Но, увидев на моем лице разочарование, уже миролюбиво пояснила:
— Силикон. Пять штук за каждую. Так, что это теперь просто музейный экспонат.
Я сидел и думал — рассказать ей про ту пленку или нет...
Но Элка все выложила сама:
— Гюнтер, тот урод, за которого я вышла, оказался обычным дешевым порнографом. Так, что два года я, что бы с голоду не сдохнуть, из под мужиков не вылазила, пока бабок не накопила и козла этого вонючего не наказала. Узнала где он "наличку" держит, а потом сдала его полиции на детском порно...
...Я вспомнил пару сцен из "Баварских губок" — на голодающую Элка там явно не тянула. Впрочем, у каждого свое представление о голоде...
— Потом год сама держала студию. Но сейчас в этом бизнесе кризис. Видеокамер у народа как грязи. И порнухи, теперь, сколько хочешь и на любой вкус. От любительской домашней до любой суппер садо-мазо. Теперь я на цветы переключаюсь. Буду сюда из Голландии розы гнать. Выгодное дело...
Понятное дело, что в эту же ночь мы оказались в постели. Надо сказать, что я с нетерпением и с некоторым страхом ждал этого процесса. Боялся, что на фоне тех ее жеребцов буду бледной тенью отца Гамлета. Но все прошло на удивление мирно. Даже по семейному. Никаких скачек, йоги и эквилибризма. Разве что губами она действительно научилась владеть мастерски...
Силикон на ощупь оказался чем-то вроде плотного желе и совершенно не возбуждал. Куда-то пропала и привычная ее "внутренняя" плотность. Теперь все "там" было словно из ваты. "Заездили "милашку" — с жалостью подумал я, подстраиваясь под неторопливый ритм моей "лягушки-путешественницы".
Через неделю она вновь уехала в Германию, все семь ночей проведя в моей постели.
...Мне показалось, что она хотела услышать от меня предложение вновь сойтись. Возможно, даже предложила бы уехать с ней и образовать добропорядочную германскую семью. Но я смолчал. И перед выездом в аэропорт, где ее уже ждал отец, Элка в дверях вдруг смахнула слезу. Но потом гордо вскинулась бросила мне:
— Мудак ты, Гречихин! Полный мудак! — и с тем уехала.
...В Германию я ехать не хотел по нескольким причинам.
Во-первых, я знал, что мне там будет скучно. Я не могу жить без друзей, без компании, без преданных в доску, проверенных за много лет корешей. А их в Германии у меня не было ни одного. И на что она мне? Быть обеспеченным бюргером? Но к материальным благам я уже давно безразличен. Было бы, что выпить и закусить, все же остальное от лукавого.
Во-вторых, я категорически не хотел попадать к Элке под каблук. А ведь пришлось бы. Без языка, без денег, без работы, без своего дома — я был бы куда зависимей, чем кутенок от суки...
А-в третьих, ...хрен его знает почему. Просто знаю я, что не жить мне в Германии. Сердцем чувствую. И деды мои оба на войне с фрицами погибли. Нехрена мне там делать!
Ну да вернусь к рассказу о любви.
В общем, повезло мне в том, что вот уже пять лет как я человек свободный.
...Это моим друзьям еще предстоят скандалы, разводы, дележи, холостяковская послеразводная контуженость и проч. Я даже поглядываю на них с неким превосходством египетского жреца, знающего тайну даты разлива Нила...
Придя в себя после развода, я, конечно, с безумством неофита набросился на женщин. Сколько их прошло через мой холостяцкий диван! Одно время я даже вел учет, но потом сбился.
Хорошо быть тридцати трех летним разведенным мужиком, без вредных привычек да еще с собственной квартирой и более — менее нормальной зарплатой. Бабы так и липнут!
Зрелые семейные матроны боролись на этом диване с прогорклой кухонной скукой благополучного семейного быта. Девицы "репродуктивного возраста" безуспешно, но настойчиво сражались на нем за свое семейное счастье. Бальзаковские дамы с отчаянностью камикадзе бросались здесь в последние атаки. Юные и робкие создания отправлялись от этого причала в долгое постельное плавание по жизни.
Как писал поэт: "Все промелькнули перед нами, все побывали тут..."
И мне казалось, что в этой чреде моя душа скукожится и отомрет окончательно, как осенний лист.
Но именно после развода в моей жизни и приключился большой катаклизм.
Катаклизм имел огромные зеленые глаза, рыжие волосы, длинные ноги, затянутые чаще всего в линялые джинсы с металлическими пуговицами у лодыжек, как на штанах гренадеров времен покорения Крыма, и носил странное имя Евгения.
...Меня вообще всегда смущали имена, которые могут носить как мужчины, так и женщины. Что-то в них есть коварное. Вроде женщина, и вдруг, Евгения или Валерия. Как криптограмма. Или картуш вокруг имени фараона, или начало имени бога: "Тот который...". Словно вторая душа.
У Катаклизма их точно было две, или даже три, а точнее — семь. У каждой кошки, говорят, семь жизней. А она точно была кошкой. По повадкам, по грации, по взглядам на жизнь.
— Мужчина, угостите даму спичкой! — это были ее первые слова. Банальные и пошлые до жути. Что делать! Сейчас я отлично понимаю, что банальности и пошлости в ней было куда больше чем искренности и естественности.
"Катаклизм" вынырнул из дымного чада какой-то дружеской попойки на квартире моего старого приятеля, отставного капитана. На ней были черные сетчатые колготы, короткая юбка, белая блузка. Почему-то мне запомнился странный кулон на серебряной цепочке. Дракон, обвивающий перламутровый камень. Ох, не к добру был этот кулон! Она была вызывающе, задевающе пьяна...
...Спички у меня были. Глубоко затянувшись "Салемом", она внимательно всмотрелась в меня, потом выдохнула дым и задумчиво произнесла:
— Я думала то сэрдцэ, а то шкворчала ваша папироска...
Неожиданно для себя, я смутился и начал лепетать что-то про стянутое железными обручами сердце и отсутствие той которая эти обручи собьет.
Она благосклонно выслушала весь этот бред, после чего предложила выпить шампанского. И я, как ужаленный в задницу мангуст, кинулся к столу за шампанским...
Конечно, одна эта встреча никак не задела меня. Мало ли подвыпивших красоток я видел в своей жизни?
...Но почему-то, нет — нет, а перед глазами вдруг вставал нахальный, вызывающий прищур зелёных глаз. Что-то в ней было...
Потом я конечно, как бы невзначай, спросил своего приятеля капитана, что за девица была у него на вечеринке.
"Так это Женька. Соседка по подъезду. Она воспитательница в саду, куда мой Ромка ходит — вспомнил он. — А что, понравилась? Хороша баба. Но стерва редкостная. Дочь без мужа растит. Ни один мужик больше месяца не удерживался..."
Характеристика была настораживающей. Впрочем, другой я и не ожидал. Стервозность из нее просто излучалась в окружающее пространство...
В следующий раз мы увиделись почти через два месяца на дне рождения Иры — жены капитана. Узнав ее среди гостей, я решил сразу взять быка за исподнее, и на правах старого знакомого бодро подкатил с фразой, услышанной от одного из своих знакомых, проверенного в боях "железного" бабника:
— Здравствуй, нежная!
Обычно за этим следовала польщенная и поощряющая улыбка, той, которая в данный момент оказывалась "нежной"...
Но в этот раз ответом мне был такой ледяной взгляд, что иней выступил у меня между лопаток. Меня не удостоили даже словом. Наверное, так бы среагировала английская королева на, схватившего ее за полу платья, уличного нахала.
Я отошел в полном "обломе"... Словно не эта подвыпившая стерва всего два месяца назад отправила меня за шампанским и, прожигая шалыми глазами, хохотала над пошлыми анекдотами, и даже целовалась со мной на балконе. ...Злость буквально распирала меня. Весь вечер я хмуро ожидал момента отомстить ответным безразличием, но так и не дождался. Она так на меня и не обратила внимания.
С того дня и можно отсчитывать историю моего катаклизма. Я "запал". Конечно, сначала я успокаивал себя тем, что мои постоянные мысли о ней не более чем рефлексия, уязвленного мужского самолюбия. И отчасти это было правдой — я был зол на эту крашеную под брюнетку стерву. Но одной злостью все явно не исчерпывалось. Было еще нечто. Так, куртуазничая с одной из проверенных добрых подруг, я неожиданно поймал себя на мысли, что, прислушиваясь к ее охам и вздохам, а почему-то пытаюсь представить охи и вздохи совершенно другой особы. С шалыми зелеными глазами и волосами цвета начищенной меди...
Или она, вдруг, начала мне чудиться среди, проходящих меня по улицам женщин. И я несколько раз в непонятном возбуждении догонял и едва не хватал за руки совершенно незнакомых девиц и матрон.
Все это были плохие предзнаменования... Но кто может себя остановить на краю?
Наконец, мы встретились, но лучше бы это встречи не было. Мы столкнулись нос к носу в магазине. Она довольно приветливо поздоровалась и я, окрыленный этим началом, уже решил было, наконец, перейти к более решительным предложениям, как неожиданно, словно из пустоты, рядом с ней возник дебелый мужик с ранней лысиной и какими-то рачьими глазами. Он окинул меня ревнивым, человеконенавистническим взглядом многолетнего рогоносца, и тут же поспешил продемонстрировать свои права на стоящую рядом со мной женщину:
— Муся, мы яички берем?
От этой фразы меня буквально передернуло. Вся пошлость мира была в ней. Мне захотелось убить его прямо здесь, с его "яичками" и "мусями"...
Как сквозь вату я услышал:
— Познакомься, Паша, это Валера, друг Анашенковых...
Паша все понял мгновенно. Он явно принадлежал к той породе мужиков, которые годами безропотно носят рога, и при этом с каждым годом все больше обожают своих изменниц, и все сильнее ненавидят весь мужской род. И уж мой "интерес" он своим мазохистски-отточенным чутьем разобрал молниеносно.
Мы молча, с плохо скрываемой неприязнью, кивнули друг другу. Говорить было больше не о чем. И, довольно сухо попрощавшись, мы разошлись в разные стороны.
Правда, каким-то шестым чувством я, вдруг, уловил ее раздраженность. Ей явно не понравилась быть в моих глазах "мусей", которая должна решить, покупать ей "яички" или нет. Сам того не понимая, но, Паша явно "опустил" ее перед чужим мужиком, согласно, ее собственных представлений о себе ...
...Пресная нудная порядочность женщинам всегда поначалу нравится, но начинает быстро утомлять, потом раздражает, а потом уже просто бесит....
Паша уже начал раздражать...
Потом, шагая к дому с пакетом набитым бутылочным пивом, я неожиданно вспомнил фразу моего друга капитана Анашенкова: "Женька... стерва. Ни один мужик больше месяца не удерживался". Это давало надежду, что Паша в ее жизни долго не задержится.
Он продержался полтора...
...В постели мы с ней оказались так же неожиданно, как весной, после стаявшего снега, вдруг гремит первый гром.
Я встретил ее в дождливый день на улице недалеко от ее дома. Она буквально уперлась в меня своим зонтиком. И именно в это мгновение, когда она увидела меня, я, вдруг, уловил в ее глазах тот самый блеск, который так задел меня еще при первой встрече. Она явно была рада мне...
Мы мило проболтали несколько минут не о чем, но ей надо было бежать в детский сад за сыном и единственное, что я успел сделать это выпалить приглашение на кофе. Глупое, невнятное и неточное. То, которое еще раз подтверждает простую и вечную истину — если женщина хочет, то ей хватит даже намека.
Уже через полчаса нашего "пития кофе" мы лежали в постели, и, видит бог, мне никогда не было так хорошо как с ней.
...Я не могу сказать, что она поразила меня бешенным темпераментом, нет, бывали и по "активнее". И тело ее, хотя и стройное, хорошо сложенное, но не из тех, которые "сшибают крыши" проходящим мужикам. Но было в ней что-то такое, что пронзило меня как бабочку иглой. Есть у каждого человека своя "половинка" — мысль, хотя и банальная, но точная. Мы и были этими двумя половинками, двумя крыльями...
Я лежал и несколько растерянно размышлял, над тем, что помогло мне столь неожиданно и быстро овладеть ею. Ее влюбленность? Но я, честно говоря, не чувствовал ее влюбленности... ****ство? Но она не походила на секс-маньячку. Страсть? Может быть... По крайней мере, я ее хотел дико, каждой клеточкой своего тела, зверски. Может быть эта, стекающая с кончиков моих ногтей, черная патока страсти и бросила ее на мой диван...
...Потом я смотрел как она одевалась. Деловито и как-то совершенно бесстыдно. Не обращая на меня никакого внимания. Словно это не она всего несколько минут назад "столбнячно" выгибалась в моих руках. И это снисходительное безразличие тоже кипятило мою кровь. Так римские патрицианки совершенно безразлично раздевались при своих рабах. Изнывающие от желания они были ничем, мебелью.
И именно в ту минуту я понял, что она привыкла ломать мужиков, подминать их под себя. В ее шкале ценностей мужчины стояли где-то среди ослов, слонов и мулов. Ручные, покорные, работящие и преданные.
Проблема была в одном — я был не из этой породы.
Я плохо помню ту весну и лето. Говорят, тогда в стране случился дефолт. Говорят, был кризис... Не помню. Для меня это было время полного "улета". Каждый день начинался с того, что я просыпался с ощущением ожидания. Ожидания нашей встречи. И весь день это был только подготовкой к ней. А потом приходил вечер, и приходила она...
По странному ее капризу она никогда не оставалась у меня на ночь. Остаться же у нее было тоже невозможно — в эту весну к ней из Луганска переехала мама, строгая, сухая дама, которая к тому же оказалась активной иеговисткой и сразу восприняла меня как чужеродный организм. Уже потом я узнал, почему я так не глянулся ей — оказывается, по приезду она еще застала того самого Пашу, который тогда из кожи вон лез, что бы удержаться в "бойфрендах" ее дочери. Он произвел на маму самое благоприятное впечатление...
У нас было всего четыре часа и, едва успев перекусить, мы бросались в койку. Или я встречал ее у детского сада и мы шли гулять. В то лето я вдоль и поперек изучил все аллеи и тропы чертановского леса, который был для нас тогда и сенью, и Эдемом и брачным ложем. Иногда мы встречались в городе и, набродившись по Москве, целовались в каком-нибудь недорогом кафе. У нас было несколько любимых местечек, где можно было целоваться, не опасаясь, что кто-то на тебя будет нахально таращиться. И не только целоваться...
Мы растворялись друг в друге, мы не могли насытиться друг другом. Но как только часовая стрелка наползала на цифру "девять", она как золушка из сказки начинала деловито и торопливо собираться домой. И, наблюдая за тем как она расчесывается, как красит губы, подводит ресницы, я не мог избавиться от ощущения, что каждым этим движением, она словно стирает с себя меня, как снимают салфеткой ненужный грим или мейкап. Я провожал ее до дома, но эти проводы всегда были тяжелыми. Она шла рядом, о чем-то говорила, улыбалась, но я всем существом чувствовал, что она уже не моя, что она тяготиться мной.
И эта ее двойственность изъедала меня. Слишком большой была разница между страстной, ненасытной, шепчущей слова любви МОЕЙ женщиной и холодной, жесткой, ЧУЖОЙ женщиной, которую я провожал до подъезда. Я просто не знал, какая она настоящая. Она была как ртуть... И эта неуверенность мучила меня. Я стал ловить себя на том, что начинаю ревновать ее. Не к мужчинам, нет. Она прекрасно умела дать мужчине почувствовать, что он единственный и неповторимый. Я ревновал ее к ней самой. Я интуитивно чувствовал, что ее душа никогда никому не принадлежала. Что все ее чувства, все влюбленности — не более чем страсть. Глубокая, сердечная, искренняя, но страсть. А страсть всегда проходит.
И я жил под этим дамокловым мечем — ощущением того, что однажды эта ее страсть пройдет и меня отбросят в сторону как надоевший дамский роман... Тогда я научился жить одним днем. Каждый день, проведенный вместе, мне казался наградой. Я научился ускорять время, когда, проснувшись утром, и добравшись до работы, я впадал в некое подобие анабиоза, когда, как нормальный московский клерк я совершал на протяжении семи часов целый ряд каких-то запрограммированных действий, но оживал только за полчаса до выхода, когда надо было начинать готовиться к встрече с ней...
Я чувствовал, что я постепенно теряю волю, силу и безропотно готов ждать ее где угодно и сколько угодно. Что начинаю терять себя, что становлюсь рабски зависим от нее, Но, вместе с тем я чувствовал, что она внимательно наблюдает за мной. Что, может быть, впервые в ее жизни она встретила мужика, который оказался куда более "тугоплавким" чем остальные. Я упорно не "ломался" под нее, по крайне мере внешне она этого еще не замечала. И это раздражало ее, задевало. Так кобра, укусившая какого-нибудь тушканчика, потом с холодным любопытством наблюдает за действием своего яда...
Может быть, эта мучительная борьба и была содержанием нашей любви? Не знаю...
Так прошло полгода, потом год...
У такой любви не может быть будущего.
Время расставаться...
Его очень сложно почувствовать. Еще более мучительно понять и смириться с мыслью, что оно настало.
Еще ваши тела жадно ищут друг друга, еще ваши сердца стучат в унисон, еще не хватает времени наговориться, насытиться друг другом, но, как в августовский полдень ветер, вдруг, швыряет тебе на колени первый желтый лист, и сквозь августовский зной ты вдруг чувствуешь холодное золото осени. Так, на самом пике страсти, вдруг, понимаешь, что ты на вершине, что дальше уже ничего не будет. Что лучше уже не будет. И что на этой вершине нельзя стоять вечно.
А дальше — ничто. Дальше — пустота.
...Это было осенью. Восхитительной, золотой, листопадной осенью. Мы гуляли с ней по кладбищенским дорожкам Донского монастыря и молчали. Она была не в духе. И я привычно ожидал, когда, наконец, ее хандра сменится более снисходительным настроением. И, вдруг, мне стало легко и светло. Это было как сатори — внезапное озарение. Я увидел нас со стороны. С высоты, сквозь ветви деревьев. Мужчину и женщину, идущих рядом по солнечной, шуршащей багрянцем и золотом аллее. Я, вдруг, понял, что лучше уже не будет, что наше лето кончилось, а впереди только мрак и угасание.
Я был поражен неповторимым совершенством этих минут. Этой листвы под ногами, этого солнца, тугого колокольного звона. Желанного тела любимой женщины, спрятанного от меня одеждами, но которое я видел и ощущал. И эта пряная осенняя смесь желания, грусти, горечи и смирения была такой пьянящей, что я неожиданно остановился как вкопанный.
Если нашей любви суждено было умереть, то это должно произойти только сейчас!
Она удивленно посмотрела на меня, и на дне ее глаз я прочитал понимание. Она каким-то шестым чувством поняла что сейчас произойдет. И сквозь понимание вдруг стала проступать растерянность и страх. Впервые за все время нашего романа я увидел растерянность и страх в ее глазах.
"Контрл — альт — делит!" — эта команда из компьютерного учебника, почему-то самым глупым образом вспыхнула в моем мозгу. "Контрл — альт — делит!" — экстренный выход из программы с потерей всех несохраненных данных..."
Я обнял ее и крепко поцеловал в вялые растерянные губы. Потом отстранился, осторожно провел ладонью по такому близкому и родному лицу. Она молчала.
— Будь счастлива! Прощай!
Это было едиственное, что я сказал. А потом повернулся к ней спиной и зашагал к выходу из монастыря. Шагал, а в мозгу пульсом билась дурацкая фраза: "Контрл — альт — делит..."
...Через полгода она вышла замуж за Пашу. Ему досталось ее тело и ее душа. Пресный, безропотный и послушный он переждал всех. Что ж, есть и такое мужское счастье — всех переждать.
И пусть мое горячее, безумное сердце не способно смириться и принять ТАКОЕ холодное старческое счастье — обладать женщиной, уставшей от любви, от страсти, от самой себя — это ничего не изменит. Она — его...
"Муся, мы берем яички?" — в этой пошлой фразе куда больше несокрушимости и надежности, чем во всех самых горячих и страстных клятвах.
Но это ее выбор.
На что мне жаловаться?
Мы были вместе. И эти месяцы я был счастлив.
...Есть и еще одно, но то главное, что остается любящим. Вечность.
Мы навсегда останемся в той любви молодыми. И будет вечно струиться по ее обнаженным плечам июньский дождь, и я буду вечно с ее ключиц ловить эти струи иссушенными страстью жадными губами. Будут вечно сыпаться нам на головы алая медь осенней листвы и молодые наши тела никогда не устанут друг от друга в той осени. Разве этого тебе мало? Смирись! Уходи!
Потому, что вашей любви не дано познать старость.
Да, ты не узнаешь благодарную нежность стариков, проживших друг с другом десятилетия. Но ты не узнаешь и печаль угасания любимой.
Признайся себе, что ты не можешь представить ее дряхлой. С обвисшей, сморщенной, как застиранная тряпка грудью, больными варикозными ногами, одышкой, сединой. Будь честным — ты не хочешь, что бы она видела твои геморройные свечи на туалетном столике, твое в синих прожилках пивное брюхо, утренние мешки под слабеющими, слезящимися глазами, твои волосы на подушке.
Это не твое.
Это Пашино...
И потому, будь мудр.
"Контрл — альт — делит..."