Полет... Как хорошо было там, наверху. Какая красивая была земля, усыпанная гроздьями янтаря. Такой изящный полет, в чистоте вихря, можно было ощутить себя чем-то вечным, бесконечным. И кружится, вертеться, обретая жизнь...
И постепенно, приближаясь, начинаешь понимать всю нелепость собственного танца, вечное становится мгновением, а бесконечность уходит. И, как умирающий, жалостью, выбиваешь себе мягкую посадку. Но за секунду до падения - я уже тот самый кусок янтаря. Но не разбиваюсь, а всё таю в себе. Всю тяжесть лет и поколений, их невозможно одним махом откинуть - слишком слаб, и слишком тонок. И почему мы, как все старцы, как те, что уже побывали вечностью, как те, кто видел бесконечность, должны лежать, обездвижено любуясь такими же, как мы. Я бы лучше висел дальше, приросший прочной связью рода. И любовался небом, и целовал плоды своего дерева, под ветром дребезжал, и омывался утренней росой. И что тогда? Полет, всё - ради него. И жизнь не жизнь, если не знаешь, что когда-то станешь прахом.
Еще кто-то здесь есть живой, еще уцелевший, и перемалывающий в себе последнее. "Ура! Он же снизу, значит, все же, я еще не на дне."
И я был подобен в этот миг тому копыту эгоцентризма, от которого же меня и разорвало. И лишь в последний миг увидел, и весь полет потерял смысл. Так больно стало от того, что сам уподобился тому, от чего погиб. И уже не хочу покоиться в корнях, питать свой род своей гнилью, пусть меня ветер разнесет подальше, только чтобы всё это не видеть. Одно утешает, что я не один, не один был, но хочу одним остаться. Я не помнил ничего, ведь эйфория - подарок перед смертью, чтобы уйти прощенным и простившим. Чтобы не увидеть, что падал, только чтобы посмотреть на тех, кто висел меня ниже; чью воду загрязнял, чтобы лишь только мне можно было испить из чистейшего источника; и кому что доказал, сорвавшись с ветки...
"Шаркая" по асфальту, беззаботно смотря в небо, подарил он мне смерть, когда я только увидел свою жизнь...