Танец. В начале был танец

 


Я выскакиваю в коридор и бегу что есть мочи. Но надо быстрее, ещё быстрее! Чтобы не догнали. Там, впереди, – свобода!

 Каблуки мешают, туфли - долой. Колготки скользят на гладком плиточном полу. Ногтями вспарываю их на стопах – задержка только на мгновенье. Бег продолжается. Да, так легче и быстрее. Что это мешает? Сумка? Прочь! Теперь еще чуть-чуть быстрее. Я почти лечу! Поворот. Хватаюсь за угол руками, чтобы не упасть, не потерять время. Нельзя останавливаться!

Лестница и лифт. Наудачу нажимаю кнопку – лифт внизу, когда он еще поднимется?! Бегом по ступенькам. Один пролет тремя скачками. Другой так же, третий… Лестница остается позади.

Оглядываюсь на бегу. Ага, с лифтом у них меня догнать не вышло! Огромный вестибюль на бешеной скорости – швейцар не успел среагировать. Тяжелая дверь. Всегда путаюсь в этих «тяни-толкай». Свобода!

Ноги обжигает холодный асфальт. Пробегаю квартал. Теперь не догонят! Можно остановиться, перевести дыхание. Что дальше? Куда? Домой? Ключи в сумке, сумка в коридоре седьмого этажа. Вернуться? Ни за что! Вперед! Ногам зябко. Жидкая осенняя грязь уже налипла. Куда? Такси? Деньги в сумке. Сумка в коридоре… Значит, так надо.

Ночной город утопает в огнях, темно и светло одновременно. Холодно и весело одновременно. Меня никто не ждет, я никого не жду. Мне некуда и незачем идти. Я свободна!

Куда теперь с этой свободой?

Сажусь на скамью. Сигареты в сумке, сумка… Значит, буду долго жить! Холодно… Я поджимаю ноги, обхватываю их руками и греюсь собой. Животу и коленкам стало теплее, плечи и спина мерзнут. Как бы их согреть?

На плечо ложится рука. Незнакомая, но живая и теплая. Хорошо! Я не хочу видеть того, чья эта рука. Он появился, чтобы согреть плечо, и все.

Другая рука берет мою руку и вкладывает в нее бумажку. С удивлением смотрю на мятую сторублевку. Зачем? Не надо! Я свободна от денег, протягиваю их обратно. Теперь надо уйти.

Иду. Асфальт под босыми ногами сменяется травой. Огни города остаются позади. Теплые руки тоже. Теперь я должна одна… Абсолютно одна. И в этом - счастье, счастье свободы.



Музыка кончилась…

Танец сердца затихает. Но ноги еще чувствуют холодную траву, плечам и спине зябко. Я почти ничего не слышу. Заключительные аккорды еще звучат в ушах. Но вот их перебивают аплодисменты небольшой аудитории. Восхищенные возгласы, среди которых «потрясающе», «божественно», «дьявольски прекрасно»… Я к ним давно уже привыкла, они проходят мимо моей души, не трогают ее, потому что внутри тревога за ту, одинокую и свободную, идущую в никуда.

Тост за меня уже прозвучал. Сейчас начнется «домашнее интервью». Вот и первый вопрос:
- А где ты училась?

(Где я училась? А где учатся танцевать? Нигде. Просто звучит музыка, и люди танцуют, кто как умеет. Переминаются с ноги на ногу, скачут, кружатся, отстукивают ритм ногами, обозначают его руками. Это врожденное. Ребенок только родился, еще не закричал, но уже танцует – выделывает ручками и ножками коленца в такт только ему слышной музыки.

 Но так отвечать не годится. Заподозрят в хвастовстве). Говорю:

- На уроках ритмики в школе, потом в танцевальном кружке.


- Ой, знаешь, я балет не понимаю, а в твоем танце все поняла, даже заплакала…

(Милая моя, балет – это коллективное искусство, причем все в нем четко определено и регламентировано: шесть позиций ног, три рук, эфасе, круазе… Стоило Майе Плисецкой пройтись в «Кармен-сюите» с пятки, как началось смятение: что с этим делать, как к этому относиться. Так родился термин «шаг Плисецкой из «Кармен-сюиты», и все пошло дальше по накатанной. Я бы не смогла танцевать в балете – там надо думать, синхронизировать свои движения. Я же не думаю.

Я даже не танцовщица. Я приёмник с антенной: улавливаю идею мелодии и танцую ее. Отпускаю сознание и позволяю моему телу самому воплощать музыку в движении. С первыми нотами в моем теле просыпается дикая, первобытная энергия танца, она управляет мной. Наверное, так когда-то танцевали наши предки, обращаясь к богам, или объясняясь в любви, или тоскуя по ушедшим, когда само тело находило именно то движение, которое необходимо душам, твоей и тем, которые невидимы, но всегда рядом. Тогда они могут соприкоснуться, встретиться. Так твоя душа сливается с Богом.

Я улетаю, я не здесь, когда танцую. Я не знаю, что танцую. Заставь меня повторить танец – не смогу, потому что я его не видела. Однажды смотрела видеозапись моего «выступления» – полное ощущение, что это не я, это кто-то другой. Танец потряс меня до слез. С тех пор не смотрю больше.

А что ты поняла все в моем танце… Так язык танца – это тот общий язык, который понятен всем людям без перевода. Мне понятна символика индийских и японских танцев, истома фламенко и упругость джиги, удаль чардаша и огонь лезгинки…Движение передает всю философию человека, а в коллективном танце – народа. И Махмуд Эсамбаев не был «полиглотом» от танца, он умел чувствовать музыку, она его вела, она подчиняла себе его тело).

- Спасибо, - это вслух.

- А Вы под любую музыку танцуете?

- Под любую.

(Но под попсу не танцую… Тут разговор особый. В ней все искусственное, натянутое, неискреннее, плоское. Слова подчас противоречат музыке, музыка – словам. Взять, к примеру, великолепную мелодию Паулса – саунд-трек к «Долгой дороге в дюнах…». Безмерность светлой и святой любви озаряет надежду, робкую и почти уже угасшую, закатным солнцем, и та блуждает среди величественных и равнодушных сосен, не знающих ничего о человеческих страданиях… И вдруг хрипловатый голос Пугачевой: «Пусть отключат на сцене мой давно уставший микрофон…» Мелодия умерла, потому что превратилась в придаток песенной исповеди известнейшей певицы. Или, наоборот, потрясающе глубокое стихотворение Тарковского «Вот и лето прошло» затоптано галопирующим рефреном: «Было-было-было, но прошло, о-о-о, о-о-о!».

Под попсу можно переминаться с ноги на ногу, крутить бедрами, сучить руками, стрелять глазами… Что, в принципе, все и делают. Танцевать под такое нельзя. Танцевать надо под джаз, под классику. Они не врут, не фальшивят в чувствах, не ограничивают себя рамками, не подлаживаются под слова, как песни.

Есть исключение – народная песня. Любого народа. Веками отшлифованная мелодия, тысячами голосов выверенная, спаянная временем со словами в единый рисунок. Но вот поют их все реже. Не услышишь теперь настоящей народной песни. «Ой, мороз, мороз» по случаю – разве это русская песня? Это народная песня пьяниц).


- Пойдем выпьем?
- Пойдем. Мне чего-нибудь покрепче.
Надо выжечь тревогу, посеянную музыкой. А то не усну.


Бреду по ночной улице, а губы шепчут той, что свободна: «Молодец! Так и надо. Но мне страшно за тебя. Как ты там, одна…
Я тоже одна. Но у меня есть музыка и танцы. Мои танцы. Мои образы. У меня есть ты и еще сотни станцованных, пережитых, воплощенных, а у тебя никого».


На углу мальчишки-подростки танцуют хип-хоп. Останавливаюсь посмотреть. В каждом движении этого танца «ниггеров» читаю протест: «Вы хотели нас унизить, растоптать? Не вышло. Мы поставим этот мир с ног на голову. Мы вас закопаем! Мы сила, и каждый по отдельности, и все вместе. Смотрите, как мы понимаем друг друга, как подхватываем рисунок!»

- Нравится?- спрашивает один из толпы.
- Сильно!

Нет, в начале все-таки был танец. «Слово» – возразите вы. Но ведь слово – это танец языка…