Я впервые увидел её лет пять – шесть назад, когда, влекомый внутренней пустотой и жаждой чего-то нового, таскался по окраинам Европы, меняя декорации для своей тоски. Однажды я оказался в одной дальней маленькой деревне на Севере Франции. Поздно вечером наша повозка остановилась у заезжего дома. Пожилой сонный хозяин проводил меня в малюсенькую комнату для гостей, молча поставил на столик бутылку розового вина, блюдо нарезанного холодного мяса с хлебом и ушёл спать. Немного поев и, скинув сапоги и куртку, я завалился в кровать. Проспал всю ночь и день до обеда. Проснувшись и перекусив остатками ужина, я отправился осматривать окрестности. Побродив по убранным полям, заросшим виноградникам и немного поплутав по заваленному буреломом осеннему лесу, я возвращался к дому по грязной деревенской улице. Моё внимание привлекла небольшая толпа людей у одного из домов.
Это было странное зрелище: посреди убогой деревеньки, состоящей из полутора десятка дворов, из которых только два дома были чуть лучше покосившихся остальных, на улице вплотную к высоким воротам одного крепкого дома была сооружена большая клетка из тонких, окрашенных жёлтой краской, жердей, связанных между собой грубой пеньковой верёвкой, в которой перед собравшимися жителями деревни выступала Она. Молоденькая девушка, почти девочка, худая и легкая, танцевала странный танец без музыки, а потом, внезапно остановившись и воздев руки к небу, пела такую же странную песню без всякого аккомпанемента, в полной тишине. Её внешность была необычна для этой местности. Среди смуглых и темноволосых деревенских жителей она выделялась своей белой, почти прозрачной кожей, а распущенные тонкие волосы, длинные и волнистые, были удивительного светло–рыжего цвета. Такого цвета бывают не опавшие по какой-то причине листочки ивы поздней осенью, когда их желтизна уже выцвела от дождей и первых слабых заморозков. И глаза у неё были удивительными: большие, удлинённой, почти азиатской формы, прозрачно – голубые, глубокие, под длинными светлыми ресницами. Но они не искрились, как бывает у неискушенных светлоглазых девушек, а были подёрнуты какой-то влажной мутью, как будто их взгляд был устремлен внутрь души, а не на этот видимый мир.
Когда она танцевала, её хрупкое тело, закрытое ярким костюмом, совершало то порывисто-резкие, то плавные движения. То она, высоко подпрыгивала, взмахивая длинными тонкими руками, то, сидя на коленях и низко склоняясь к земле, медленно раскачивалась всем телом из стороны в сторону, скрестив над головой выпрямленные руки. Её танец не был танцем в общепринятом понимании. Скорее всего, можно было подумать, что её тело пытается говорить на понятном только ему языке движений. Глядя на этот танец, я всё больше видел образ летящей птицы, то борющейся с бурным ветром, то парящей в вышине. Её костюм был сшит из кусков тонкой шерстяной ярко-зелёной и шёлковой жёлтой блестящей ткани, отделан золотистой бахромой по некоторым швам и состоял из короткого платья без рукавов и прилегающих к ногам узких трико. Открытыми оставались только руки, ступни босых ног да тонкая шея. Но эта контрастирующая с костюмом трогательная белизна голых рук и ступней ещё больше усиливала схожесть с образом диковинной птицы.
Её танец, не подчинённый какой-нибудь музыке или ритму, оборвался внезапно. Девушка просто замерла, стоя почти у самой деревянной решётки, сначала положив крестообразно руки на плечи, потом, начав петь, медленно поднимая их к небу. Её голос, сначала тихий и нежно-печальный, как будто прозрачный, постепенно набирал силу и в конце песни звучал звонко и высоко, с такой жизнелюбивой силой, что дух захватывало. Песня не состояла из куплетов, мелодия не повторялась, а двигалась от нижних нот к предельно верхним, иногда диссонирующими ступенями, иногда как бы задерживаясь на месте, но потом опять взлетала вверх. Смысл песни был странным. Она рассказывала о прекрасном месте, где обитает только Свет и Правда, где воздух напитан запахом цветов и плодов. Ещё там, как мотыльки, летают все детские мечты, такие прекрасные, что излучают тысячи лучей и похожи на маленькие разноцветные искрящиеся звёзды. Они тихонько поют друг другу свои чудесные песенки, поэтому там всегда звучат новые мелодии. И когда ты слушаешь одну из этих песен, то видишь и как будто переживаешь одно из прекрасных детских мечтаний.
Песня закончилась так же внезапно, как и началась. Я замер в тишине, как и все остальные зрители. Девушка неподвижно стояла, подняв глаза и руки к небу. Через секунду она уже отвернулась, опустив руки и ссутулясь, будто нахохлившись, и быстро выскользнула между створками приоткрытых ворот. Аплодисментов не было. Собравшиеся стали медленно и молча расходиться, серьезные и задумавшиеся. Только дети, которых здесь было довольно много, начали шуметь и бегать. Я был настолько удивлен всем увиденным, что не стал никого спрашивать, а повернулся и пошел по улице к дому. Мимо меня пробежали несколько грязных мальчишек, и я заметил за собой, что как-то по - особому гляжу на них, внимательно и по-новому, как будто было в них нечто загадочное для меня и для всех. Неужели это из-за песни? – подумал я.
По возвращении в заезжий дом оказалось, что меня уже давно ждут хозяин с женой. Они уже второй раз разогревали обед, недоумевая, куда же я запропастился. За столом хозяйка начала живо расспрашивать, кто я и откуда, - видать, гости редко навещали эту деревню, а хозяин молча поглядывал на меня из-под густых нахмуренных бровей. Но я отвечал рассеянно и неохотно, ещё находясь под впечатлением того странного «концерта». Воспользовавшись некоторой паузой в расспросах, я спросил их кто эта девушка, которую я сегодня видел танцующей и поющей в клетке из жердей на улице деревни. Хозяин, мужчина сразу видно, серьёзный и не очень разговорчивый, насупившись, только вымолвил: «А, это Жар - Птица!». Он тут же встал и, поблагодарив жену за еду, пошёл заниматься лошадьми. А хозяйка, понизив голос, будто не желая, чтобы кто-то ещё её услышал, поведала мне историю девушки, которую прозвали в деревне Жар – Птицей.
Она родилась и выросла здесь, в этой глухой деревне. Родители её приехали откуда-то посреди зимы с богатым скарбом, нагруженным на нескольких повозках. Это была странная пара: чернобородый мужчина старше средних лет, хорошо одетый, как одевались воины или охотники, или купцы, - в добротных сапогах со шпорами, меховой шапке, крепком тёплом кафтане на меху и светловолосая женщина явно намного моложе его, одетая как барыня. Они сначала остановились у одного одинокого жителя, тоже недавно обосновавшегося в деревне, но с весны начали строиться и к концу лета уже жили в собственном просторном доме. Муж был на все руки мастер, трудолюбивый, сильный, заботливый. Жену же его редко видели работающей в огороде или на поле. Она всё больше сидела дома, не общалась с деревенскими кумушками. Вообще они вели замкнутую жизнь, и никто про них ничего не знал. Даже в церковь, которая находилась в соседней деревне, куда ходили деревенские жители по воскресеньям и праздникам, они никогда не ходили. Жители долго гадали да предполагали что это за люди, а потом привыкли и отстали.
Через год стало видно, что новосёлы ожидают ребёнка. Но случилось несчастье: светловолосая женщина, промучившись в родах двое суток, умерла, оставив на руках мужа новорожденную девочку. Он долго горевал, но не пил. Дочку назвал Амелией. Забот у него было много, но жениться ещё раз - видно, и не думал. Деревенские кумушки посудачили и успокоились, даже одобрили его одиночество – уж очень заботливым отцом оказался вдовец, а мачеха неизвестно как примет дочь.
Девочка росла дома, на улицу не бегала, подружек не заводила. Всё с отцом, куда он – туда и её с собой берёт. А он был неразговорчив, поэтому поначалу и не заметили, что девочка почти не разговаривает. Потом отец спохватился, начал спрашивать её о том, о сём, а она только да или нет, а больше ничего и не скажет. По деревне поползли слухи, что дочка-то у него больная уродилась, ненормальная какая-то. Загрустил мужик, вообще стал людей избегать, девочку свою тоже дома держит или с собой берёт, если в город или в поле поедет. Так и жили молча вдвоем – никто про них ничего не знал.
Амелия росла, будто в заключении. Никуда не выходит, ни с кем не общается, как привязанная к отцу. Местные ребятишки летом пасли скот, а зимой бегали в школу при церкви. А она училась грамоте или нет – если только отец её учил, - неведомо. Из скота они держали только корову да пару лошадей. Огород садил и убирал сам отец, сад развёл вокруг дома, сено косил. А на что купил дорогую упряжь и коляску с железными колёсами, красивую, с откидным кожаным верхом – люди долго удивлялись. Вообще у них много дорогих вещей было. Одевал Амелию отец в хорошую одежду, какую в деревне никто не носил. То ли от матери осталась, то ли покупали в городе. Поговаривали, что у него и ружье имеется, а чтоб охотился – не видели. Кое-кто говорил, что может он был раньше разбойником, пока не приехал с женой в деревню, или может, воевал где-то наёмником, вот и живут сейчас награбленным. Но таким слухам не верили – мужик был неплохой, да и как жить рядом, если верить всему.
Так и жили. Девочка росла, а отец её был занят всегда, - много работы одному по дому в деревне. Иногда, правда, он заходил вечерами к тому одинокому мужчине, у которого они первое время жили с женой ещё, когда только приехали в деревню. А если уж зайдет, то видать, не по делу, а посидеть. Замечали, что до полночи горела у них лампа, - то ли разговаривали долго, а может, и выпивали…. Но пьяными их никто не видел.
Однажды отец Амелии удивил всех в деревне. Это было зимой. Его долго не было видно, но никто не обратил внимания сначала. А оказалось, он был болен. Выяснилось это благодаря Амелии – она сама пришла к соседям. Их бабушка знала способы лечения травами. Девочка пришла, постояла у ворот, а когда бабка вышла покормить гусей, подошла к ней, взяла за руку и тихо промолвила: «Пойдём… папа….»
Бабка пошла к ним в дом следом за девочкой. Отец лежал на кровати, весь горел и бредил. Бабка лечила его травными чаями несколько дней. Амелия сама доила корову, варила еду. Оказывается, всё она могла делать. Отец поправился через недели две. Но с того раза уже не было в нем той силы, стал слабнуть и болеть.
А тогда, как поднялся, в первое же воскресенье приехал в церковь вместе с дочерью. Вот это действительно было небывалым случаем. Зашли они, когда служба уже шла, сели на заднюю лавочку и просидели, не преклоняя колен к молитве, не повторяя за ксендзом. Амелия выглядела напуганной, всё озиралась и жадно слушала пение церковного хора.
Говорят, её отец даже был на исповеди. Но больше их в церкви не видели, только один раз это и было.
Вот с тех пор и началась у Амелии эта странность: петь и танцевать на улице. Каждый день перед закатом солнца начала она выходить из ворот и танцевать, не смотря, видит её кто-нибудь или нет.
Весть об этом вмиг облетела деревню. На другой же день уже были зрители, в основном ребятишки. Скоро почти вся деревня собиралась в это время дня к воротам необычного дома, чтобы увидеть диковинный концертный номер.
Песни Амелии обсуждали, передавали из уст в уста, над ними размышляли и недоумевали: «Что это за дар Божий открылся в этой странной девочке?». Злые языки называли это всё сумасшествием, а кто-то даже сказал: одержимая. Но его тут же заткнули, потому что песни-то уж очень разумные были, красивые.
Отец Амелии никогда не выходил смотреть выступление дочери. Может, это было для него и не ново. Кто знает, может, это уже давно проявлялось у девочки, и отец уже всё это видел. С тех пор и прозвали Амелию Жар – Птицей, уж очень похожи были её танцы на движения летящей птицы. А пела она о таком небывалом, о чем, наверное, и поют заморские птицы, если бы люди могли понимать их песни.
Несколько времени прошло, и отец девочки соорудил клетку из жердей, покрасил её и, вышедши однажды во время выступления Амелии из калитки на улицу, поставил перед клеткой небольшую плетёную корзинку. Так и повелось с тех пор: отец выставлял корзинку перед выступлением дочери, а после забирал её. Люди начали приносить кое-что в корзинку: кто пять яичек, кто яблоко, кто горшочек мёду, иногда и монетку. Зачем это делал старый уже отец – не понятно, ведь нужды-то они не знали. Может, хотел, чтобы дочь какой-то достаток имела со своих песен? А ещё потом Жар – Птица стала выходить в этом костюме, который я и видел на ней. Говорят, что её отец сам сшил его из старых платьев жены.
Пока хозяйка заезжего дома рассказывала мне эту историю, я все вспоминал танец и песню Жар – Птицы и думал: действительно странные и девушка и отец. Зачем было отцу непременно строить эту клетку? Только лишь для того, чтобы ещё больше усилить впечатление прозвища? Или хотел и защитить дочь от злых людей, поставить хоть какую-то преграду между нею и теми, кто захочет обидеть её? Хотя кто будет пытаться её тронуть, разве только заезжие кто, такие как я? Много было непонятного и в этой истории и в самой природе этого явления или дара девушки, как это ещё назвать, - не знаю. И почему Амелия стала выходить петь на улицу именно после посещения церкви? Мне хотелось больше узнать обо всём этом, и я твёрдо решил остаться и ещё посмотреть на Жар – Птицу.
На следующий день я не мог дождаться времени, когда смогу увидеть её снова. Когда я пришёл к дому старика и Амелии, небольшая толпа уже стояла вокруг клетки, ожидая выхода девушки. У меня было время разглядеть людей. Здесь было человек около шестидесяти – наверное, почти все жители, кроме самых занятых и немощных. В основном, женщины, старики и дети. Но было и несколько мужчин. Они стояли отдельно, негромко переговариваясь. Вообще, обстановка была такая, будто все собрались на сход или для какого-то дела. Только дети, как всегда, шумели и играли. Я занял место поближе к клетке и с нетерпением ожидал, когда же выйдет Амелия. Наконец она появилась, будто выскользнула из ворот и сразу же закружилась быстро и плавно. Я придвинулся почти вплотную к жердям и, присев на корточки, жадно вглядывался в танец. Не знаю, какая притягательная сила заставляла меня ловить каждое её движение.
Танец девушки был стремительным, движения молниеносны и вместе с тем плавны и легки. Но, не смотря на быстрый темп танца, я не заметил никакого напряжения мышц или учащённого дыхания. Лицо Амелии было спокойным и одухотворённым, дышала она легко и свободно. Её чудесные глаза были прикрыты и, казалось, полны влаги. Светлые волосы, развивающиеся в такт движениям, отражали лучи заходящего солнца и создавали вокруг головы и плеч подобие золотого ореола. Руки, ноги и всё её тело казалось расслабленным и эластичным, как будто ей не доставляло никакого труда бегать от стенки к стенке клетки, склоняться низко, а потом порывисто вскакивать, взлетать и снова приседать. Как мотылёк, светлый и лёгкий, она порхала внутри этой уродливой клетки из жёлтых жердей.
В моей душе происходило что-то необычайное: я смотрел со стороны и в то же время, следуя порывам танца, вся моя внутренность будто стремилась вторить каждому движению тела девушки. В моей груди какая-то сладкая боль жадно искала выхода, наполняла грудь и горячей волной поднималась к гортани, будто желая что-то выкрикнуть или высказать.
И тут она запела… и я, кажется, мог бы петь вместе с ней, если бы знал такие слова и такую мелодию, чтобы выразить всё, что я чувствовал! В тот самый миг в моей голове ощутимо и остро будто включился слух и не просто слух, а что-то большее, что-то, что давно спало, и никогда не было потревожено, а сейчас встрепенулось и, голодное и сухое, жадно вбирало живительную влагу слов.
Амелия пела о небе…. Голубом, прозрачном и холодном. Живущие там, в этом бескрайнем пространстве, - бесконечно свободны. Им не нужен огонь, им не нужна одежда и даже тело им не нужно, - ведь они говорят на языке души, таком тёплом, чистом и открытом…. Если бы кто-то захотел дать им имена, то каждое из тех имён было бы лишь оттенком одного Имени, значение которого – Любовь. Но этих имён было бы бесконечно много, как бесконечно много лучей света. И если бы они не видели друг друга, то они думали бы, что они – одно целое. Им не нужны солнце и луна, потому что вечный свет пронизывает их мир и, наверное, они сами и есть – этот вечный свет. Все, кто живёт там, когда – то жили среди нас, но им не нужна память о земле, как не нужна память нам, когда мы, проснувшись, понимаем, что увидели страшный сон.
Но иногда кто-нибудь из этих прекрасных небесных жителей возвращается на землю только лишь на один миг, чтобы заглянуть в наши глаза или шепнуть кому-то на ухо всего одно слово. И тот, кому посчастливится услышать это слово или поймать этот взгляд, уже никогда не будет прежним, но будет жить в сладком предчувствии следующей встречи.
… Песня закончилась, но в моей голове ещё долго потом звучал этот голос – голос, несущий боль и наслаждение, жажду и упоение. Я не видел, как Амелия ушла, потому что ничего не мог видеть от слёз, наполнивших глаза. Я не мог вымолвить ни слова, повернулся и медленно побрёл по направлению к дому. Дойдя до него, не хотел войти, повернулся и зашагал к ближайшему лесу. Я не видел ничего вокруг себя, ничего, что искал. Серое хмурое небо иногда притягивало мой сухой взгляд, но, будто ничего там не найдя, мои глаза с отвращением отворачивались и от него. Не знаю, что я жаждал видеть, но я чувствовал, что я просто слепой. Так бывает в детстве, когда долго смотришь на солнце, а потом куда бы ни посмотрел, - все черно. Я тряс головой, стараясь сбросить это ощущение, прекрасно понимая, что мои глаза, как и прежде, имеют нормальное зрение. Но осознание того, что я не вижу чего-то главного, что я просто обязан видеть, не проходило. Иногда я, зажмурив глаза и закрыв руками лицо, просто садился на траву среди деревьев и долго сидел так, не думая ни о чём. Много времени я кружил по окрестностям, спрашивая себя, что со мной.
Когда стало темно, я вернулся в заезжий дом. Мне предложили холодный ужин, но есть не хотелось. Дрожа то ли от прохлады, то ли от возбуждения, я залез под одеяло и никак не мог унять эту дрожь. Ночь прошла без сна. Необъяснимая душевная мука томила и жгла меня изнутри. Иногда мне казалось, будто что-то огромное и тёмное наваливалось на меня откуда-то сверху, от самого потолка, а может и откуда-то выше потолка, раздавливая мою грудь и наливая тяжестью все члены тела. Я то задыхался, то меня снова начинало трясти, и тогда я, скрючившись, укрывался с головой. Когда начало светать, я всё-таки уснул тяжёлым и глубоким сном, и проспал опять очень долго, как будто измученный мозг не желал пробуждаться.
Разбудила меня жена хозяина, громыхнувшая на кухне вёдрами. Я моментально открыл глаза, сон слетел сразу, как будто я вообще не спал. За окном стоял хмурый дождливый день. Капли стекали по тусклому стеклу и шелестели по глиняной стене дома. Вставать не хотелось, я лежал и думал о Жар – Птице, о её вчерашней песне и о своей жизни, бессмысленной и безнадёжной.
- Что я делаю здесь, - думал я, - и вообще что хорошего я когда-нибудь сделал?
Есть ли хоть один человек в этом мире, кому я был бы нужен? или кто нужен был бы мне? Чего я ищу, скитаясь уже несколько лет по земле? На что я трачу свои деньги, доставшиеся мне по наследству от умерших родителей, и на что я трачу свои силы, годы, чувства? И есть ли у меня вообще эти чувства? Или моё сердце занято только тем, что перекачивает мою холодную кровь?
Я думал об этом как-то отрешённо, будто о ком-то другом, со стороны. Я вспомнил друзей, с которыми когда-то давно, когда учился в университете, проводил время. Некоторые из них добились хорошего положения, а некоторые влачат существование в развлечениях, карточных долгах и кутежах, постепенно спиваясь. Многие женились, но их семейная жизнь так скучна и тосклива, что, глядя на их «счастье», я решил не жениться никогда. Один из тех, с кем я был близок в то время, через год после окончания учёбы покончил с собой, застрелившись в городском парке. Причём, никто так и не узнал причины такого исхода. Другой сам убил кого-то и теперь отсиживает свой десяток лет в тюрьме. В общем, ничего стоящего не было в моей жизни и жизни тех, кого я знал.
Я вспомнил своих родителей, скупых на слова друг с другом и со мной, единственным их сыном. Не помню, чтобы отец, отставной офицер, был когда-нибудь ласков или откровенен со мной. Откровенность вообще не принята была в нашем доме. От меня требовалось лишь послушание и приличие.
Мать - слабая, почему-то всегда молчаливая и печальная женщина, рано умерла от чахотки. Меня воспитывала строгая воспитательница, а потом отец отвёз меня в город, в военный лицей, где я и провёл все свои лучшие годы, маршируя по плацу и вскакивая, вытягиваясь, всякий раз при появлении учителей. После окончания лицея, я не пошёл служить, как сделали все остальные выпускники, а оставил военное дело и поступил в гуманитарный университет, чему совсем не рад был мой отец, к тому времени уже совсем больной. Но всё-таки он благословил меня тогда и, прощаясь, обнял. Это было, пожалуй, его единственным проявлением чувств ко мне. А вскоре он умер.
Моя студенческая жизнь была очень свободной, тем более что деньги у меня были, и я не заботился об их рациональном вложении. Женщин я узнал рано, но никогда не привязывался к ним, наверное, потому, что видел их распущенность и притворство. Скорее всего, я вращался в таких кругах, где просто не было серьёзных и умных женщин. О любви мы тогда говорили много и в довольно пренебрежительном тоне. А когда много подобных слов, тогда и чувствовать что-то серьёзное не хочется. Короче, я постепенно подошёл к тому, что стал относиться к жизни и к людям скептически, с насмешкой. Я не видел ничего ценного и хорошего во всём том, что меня окружало. Единственное, что меня ещё привлекало – это природа. Удивительно, но я действительно ощущал умиротворение и покой, плавая на лодке по пруду в городском парке или гуляя по лесу. Наверное, это и сыграло свою роль: после окончания университета я отправился в путешествие по Европе, которое затянулось на несколько лет. И теперь я действительно не знал, когда оно закончится.
Тогда, в тот тусклый осенний день, лёжа в постели и вспоминая всю свою жизнь, я впервые задумался о том, что ожидает меня дальше. Под шелест стекающих дождевых капель в моей душе росло желание что-то изменить. И хотя мои унылые воспоминания рисовали мне такую же унылую перспективу на мою дальнейшую жизнь, всё-таки какая-то смутная надежда, я ощущал, теплилась в самой глубине моей души. Когда и отчего она зародилась там, для меня было непонятно. Но я твёрдо понял тогда, что если я вообще задумался обо всём, что происходило и происходит в моей жизни, значит можно попытаться всё изменить.
С этим намерением я тут же встал с кровати, вышел из комнаты и позвал хозяина. Попросил подать завтрак и горячей воды, чтобы побриться и привести себя в порядок. Потом собрал и отдал жене хозяина свои грязные рубашки и бельё, чтобы она постирала. Ел я с аппетитом, после завтрака стал прибираться в комнате и в своих вещах. Как-то светлее и радостнее стало вокруг, не смотря на то, что погода и не собиралась улучшаться, наоборот, - подул порывистый ветер, и совсем похолодало. Но внутри меня всё ощутимее зрело предчувствие хороших перемен.
За работой время прошло быстро. Моя комната уже не походила на грязный чулан. Хозяйка с удивлением поглядывала на меня, когда я выносил мусор. Я привел в порядок свою одежду и почистил сапоги, на которых уже засохла многодневная дорожная грязь. День клонился к закату. Я сообщил своим хозяевам, что намереваюсь завтра утром отъехать, чтобы они приготовили лошадей и провиант в дорогу. Но я хотел в последний раз увидеть Жар – Птицу. Перед самым закатом, надев дождевик, я вышел из дома.
Не смотря на холодный дождь, у клетки уже собрался народ. Амелия вышла через минуту после того, как я подошел, и начала свой танец. Дождь струился по её голым рукам, струйками стекал по бледному лицу и шее, но она будто не замечала его. Волосы и весь костюм прилипли к телу, босые ноги скользили по мокрой земле. Но она танцевала так самозабвенно, будто в последний раз в жизни! Будто в этом и была вся её жизнь!… Каждое движение её тела, мокрого от дождя, стало ещё резче и чётче, было будто подчёркнуто этой сверкающей водой и мелкими брызгами, отлетающими от длинных тонких пальцев рук и белой кожи лица. Не было даже намёка на то, что она озябла, скорее всего, можно было думать, что во всём её теле был какой-то скрытый огонь, согревающий изнутри и распространяющий вокруг волны тепла и внутренней силы.
В какой-то момент вдруг луч заходящего солнца, весь день прячущегося за плотными тучами, осветил фигуру девушки и всё вокруг. Солнце, уже наполовину зашедшее за горизонт, будто прощаясь, в последний раз бросало свой ярко – багровый свет на мир.
Так я и запомнил на всю жизнь тот вечер: хрупкая девушка в деревянной клетке поёт прекрасную песню посреди залитой багровым светом и дождём мокрой деревенской улицы, и каждая капелька на её лице отражает этот странный багровый свет.
Она пела, и звук её голоса, и каждое слово, казалось, были обращены только ко мне:
- Знаешь ли ты, какой драгоценный подарок скрыт в твоём сердце?
Знаешь ли, какое сокровище ты скрываешь от всех и самого себя?
Если бы ты знал, что тихо дремлет внутри тебя, то не бежал вдаль всё время, всю свою жизнь, а остановился бы и прислушался к своему сердцу.
Твоё сердце рождено в другой семье!
Оно не рождено для тоски и зла.
Оно не рождено для горя и страданий.
Твоё сердце помнит семью и родной дом
Тот дом, в котором никогда не бывает печали и слёз.
Послушай своё сердце, оно мечтает поговорить с тобой.
Оно ждет тебя, чтобы ты мог обрести своё непознанное сокровище.
Оно поведёт тебя туда, где ты будешь счастлив.
Где солнце не заходит никогда, а цветы никогда не вянут.
Иди туда вслед за своим сердцем, потому что это единственный путь, которым стоит пройти.
Ты пойдёшь, и ничто не сможет остановить тебя, если ты будешь хранить этот ценный дар.
Счастливого пути! Мы встретимся в конце, у дверей нашего дома….
Девушка допела свою прекрасную песню и, не медля, скрылась за воротами….
Я ещё немного постоял под дождём…. Люди торопливо расходились, закутавшись и приподняв плечи, и сами похожие на тёмных нахохлившихся птиц, - грачей или воронов, когда они вперевалку быстро шагают по свежевспаханной полосе. Солнце уже совсем спряталось за горизонтом, и холодный серый дождь пеленой висел над деревней и ближайшим лесом, полями. А в моей душе было спокойно и тепло. Как будто в неё спустился откуда-то сверху приятный свет и мир. Слова песни Амелии будоражили сердце, вселяя в него радость. Моё прощание с Жар – Птицей состоялось.
- Ну что ж…. Счастливого пути! – сказал я сам себе с улыбкой, и зашагал домой, поглубже спрятавшись в капюшон длиннополого дождевика.
…Прошло несколько лет. Моя жизнь совершенно изменилась, я уверен, по причине той давней встречи со странной девушкой по прозвищу Жар – Птица. А может, это кто-то более могущественный и всесильный, сжалился надо мною, бесцельно скитавшимся по земле, и, взяв меня своею властной рукою, привел на ту грязную деревенскую улицу и поставил перед клеткой из крашенных жёлтых жердей, чтобы я увидел Нечто, неподвластное моему пониманию, и чтобы наконец-то я прозрел. Я благодарен судьбе, что она подарила мне этот шанс – начать жить будто заново, наслаждаясь всей гаммой чувств, которую может дать только жизнь с отверстыми глазами. Нет, мне не было легко! Как бывший парализованный калека, чудом обретший возможность ходить, я заново учился жить, делать правильный выбор, открыто и честно общаться с людьми. Иногда мне было даже очень тяжело, особенно когда приходилось бороться внутри себя с привычными старыми понятиями и взглядами. Но я видел смысл этой борьбы и знал, ради чего я борюсь.
Я не буду описывать свою жизнь за эти годы, потому что это заняло бы много времени, и это была бы уже совсем другая история. Здесь же я хочу рассказать продолжение истории Жар – Птицы.
Да, я встретился с нею ещё раз….
Не знаю почему, но я никогда и никому не рассказывал о ней все эти годы. Может быть, боялся, что мне не поверят или не поймут. А может потому, что встреча с ней была для меня настолько личной, что я просто не смог бы передать всего…. Думаю, что я правильно поступил, умолчав об этом, иначе, возможно, любопытствующие и искатели всего необычного совершенно нарушили бы тихий покой затерявшейся на окраине мира деревеньки. Кажется, я опасался и за спокойствие самой Амелии.
Как бы то ни было, но однажды утром я проснулся с чувством, что эта странная и необычная девушка находится где-то рядом. Вернее, будто я лишь вчера вечером стоял и смотрел на неё, танцующую под холодным дождём. Будто я только вчера заснул в той неказистой комнатке для гостей в заезжем доме на краю той деревни. И вот теперь проснулся, в надежде увидеть снова удивительный танец и услышать новую песню Жар – Птицы.
Целый день я ходил, занимался делами, встречался с людьми, но это чувство не проходило. На следующий день оно только усилилось. Прошло четыре дня, и с каждым днем я всё сильнее хотел увидеть Амелию. Вдруг я стал замечать что, занимаясь делами, я стараюсь всё побыстрее завершить, будто готовясь к отъезду. Наконец, я действительно решился ехать, не в силах противостоять огромному желанию встречи.
Сборы, вся подготовка и сама дорога заняли ещё три недели. В конце пути, подъезжая к тем мало изменившимся местам, я уже ругал себя, что поддался своим чувствам. И в то же время я сам пугался своего непреодолимого влечения.
- Дурак! Зачем я еду?! Что я хочу там найти? А вдруг её уже там и нет давно? А вдруг она умерла или, что ещё хуже, окончательно сошла с ума?!
Эти и другие подобные мысли лезли мне в голову, доводя до отчаяния. Только здравый смысл не позволял мне повернуть назад. Чтобы отвлечься от пессимистического настроения, волнами накатывающего на моё сердце, я старался бодро разглядывать окрестности. А окружающая природа была чудо как хороша!
Стоял август, - мягкий и ароматный конец лета. Виноградники, тянущиеся вдоль дороги, были полны тяжёлых и сочных грозд, то иссиня-чёрных, то янтарно-розовых, притягивающих ос и шмелей, деловито гудящих над пышными лозами. Ласковое солнышко пронизывало широкие и мягкие виноградные листья и крупные ягоды. А запах стоял необычайный! Легкий ветерок доносил горьковато - медовый вкус с дальних цветущих лугов, смешивая с ароматом поспевающего винограда и ещё чем-то неуловимым и терпко - сладким, витающим вокруг и пьянящим, как старое вино. А птицы просто сходили с ума! Самые разнообразные трели, щебетанья и переливы доносились отовсюду. Я мог бесконечно, закрыв услаждённые видами глаза, слушать сквозь дрёму птичий концерт, с упоением вдыхая насыщенный запахами воздух. Только волнение от предстоящей встречи никак не давало мне расслабиться.
Мы подъехали к знакомой деревне, как и в тот раз, уже почти ночью. Хозяева встретили меня радушно. Начались расспросы. Почему-то я сказал, что только один день передохну и поеду дальше. Вероятно, я действительно так и намеревался сделать. Сразу спросить об Амелии я не решился. Отправились спать. Та же самая комнатка, только некоторые вещи обновились. Я открыл окно. Волнение всё более овладевало мною. Я лёг и заставил себя не думать, чтобы уснуть.
Наутро, лишь только восход озарил через окошко стены моего пристанища, я уже оделся и вышел. Мои хозяева хлопотали по хозяйству. Мы сели завтракать: молоко, серый ароматный деревенский хлеб и большая миска тушёных холодных овощей. Накладываешь их на широкий кусок хлеба и ешь, как бутерброд, запивая теплым ещё молоком. Почему-то такая незатейливая еда всегда пробуждает во мне звериный аппетит. Настроение бодрое, только неизвестность немного возбуждает. Не знаю, как начать разговор о девушке. Но хозяйка сама начинает:
- А помните, барин, нашу Жар – Птицу?
Хозяин, сразу насупившись, встаёт из-за стола, роняя:
- Ну, трещотка, никак не уймешься. Я лошадей поить. - и, накинув старый пиджак, вышел из дома.
- Конечно, помню! – поспешил ответить я.
- Так вот… отец-то её умер год назад, сразу после Рождества.
- А как же девушка? Разве она одна?
- Вот в том-то и дело, что нет! Отец оказывается, всё продумал, да как-то всё не по-человечески. Одним словом, он её завещал….
Я ошарашено посмотрел на рассказчицу:
- Как завещал?! Кому?
- Да так! После его похорон выяснилось, что он написал завещание и оставил его у того своего друга, ну, к которому только он и ходил иногда, у которого он первое время жил с женой, когда ещё Амелии-то не было! Запечатанный конверт с письмом, сургучом залитый, с печатью, лежал в окованной деревянной коробочке с замочком. А ключ от замочка на шнурке, на шее у Амелии! Это старый дурак незадолго до смерти придумал, потому что шнурок-то с ключом в аккурат в это время и появился на шее девушки! Ещё говорили: что это за украшение такое на ней? Шнурок из ниток разноцветных сплетён так, знаете, косичкой, и ключик маленький, жёлтенький, такой весь резной, красивый ключик…. – женщина замолчала, неодобрительно покачивая головой.
- И что? Кому завещал-то? – с нетерпением спросил я.
- А вот тому своему другу и завещал!
- Как?!
- Ну, вот слушай! Говорят, что записано там было, что никого у покойного нет, кроме Амелии и что, хочет он, чтобы она была с человеком надёжным, каковым и является этот самый мужик, - вроде он его проверял что ли. Чтобы тот заботился о ней, а в награду будто, чтобы жил в его доме и владел бы всем, что у них с дочкой было. И специально написано, чтобы была она ему, как жена. Так и написал, мол, доверяю тебе её и душу и тело. Чтоб ему пусто было! – прости Господи!
- Ну и что дальше? – я смотрел на хозяйку расширенными глазами, не веря своим ушам.
- Ну, то и дальше… как завещал, так и стало…. Перешёл тот мужик в дом Амелии вскоре после похорон. Его-то дом намного хуже… перенёс нехитрый свой скарб, скотину объединил. Разъезжает теперь на ихней коляске….
- А Амелия как?
- Ну, как… видать, как хотел отец, так и есть, только ей, голубушке, не по сердцу это….
- А её песни? – с трудом выговорил я.
- Поёт, милая. А как же? Поёт…. Только песни другие стали…. Да ты сам погляди! Так же, перед закатом и выходит. Пойдешь, поди?
Я кивнул головой и долго ещё сидел за столом, обдумывая услышанное. А хозяйка моя, сказав, что ей надо дела делать, пошла в огород.
Всё это никак не укладывалось у меня в голове. Я прикидывал и так и эдак, но всё равно выходило, что такой способ пристроить дочку, пожалуй, был единственным для умирающего отца. Но циничность этого поступка меня просто шокировала. Как она, бедняжка? – думал я, тряся головой и представляя состояние девушки. Понимает ли она в полной мере, что случилось? «Песни стали другими» - вспоминал я слова хозяйки. Как это повлияло на неё и её песни? С тяжёлым чувством я отправился на воздух.
День был прекрасным: тепло, воздух чист и свеж. Я пошел прогуляться к пышному зелёному лесу. Но ни шелест листьев, ни пение птиц, ни красивые виды не могли развеять моих тягостных мыслей.
Я вернулся в заезжий дом. Хозяйка развешивала постиранное бельё на верёвки, натянутые в саду между деревьями. Я подошел, и нерешительно спросил:
- Скажите, а как люди в деревне отнеслись к тому, что случилось с Амелией?
- Да как? Посудачили, конечно, да что сделаешь? Воля умершего…. А что, зацепила она тебя видать тогда ещё, да?
Я помялся.
- Не бойся, я понимаю. Дело молодое…. Красивая девка-то…. Но только ненормальная она всё-таки. Такая вот уродилась. Видать, Господь наказал отца её за что-то…. А теперь вот и ей приходится терпеть…. Ох хо-хо….
Развешав всё бельё, хозяйка выпрямилась, опершись рукой о ствол груши, и продолжала:
- Знаешь, он перешёл к ней в дом вечером, а уже на следующий день она опять пела на закате в своей клетке…. Ведь сама она и открыла всё….
- Как?
- Вот в песне-то и открыла всем…- помолчав и понизив голос, женщина продолжала:
- Песню такую спела…. Я сама слышала… мне вообще-то некогда на неё глядеть, а тут я специально пошла. Как услышала про завещание-то, любопытно мне стало: выйдет ли петь или нет…. Вышла! Только грустная совсем… и не танцевала почти, будто руки у неё не поднимались что ли…. А как запела, так я всё и поняла…. Песня такая, вроде она с ним разговаривает… Господи, прямо сердце у меня замерло. В общем, поет она свою песенку так: мол не говори мне, что это любовь…. Когда ты любил меня в первый раз, это было ужасно. Когда ты… в общем, во второй раз, - это было ещё ужаснее. Когда ты… в третий раз… гм… это было хуже, чем в те разы вместе,… в общем, стыдно и рассказывать. Да ей, видать, стыд не ведом….
Я почувствовал, как кровь ударила мне в лицо, в висках застучало. Женщина продолжала:
- Потом мужики вызвали его, поговорили. Тогда-то он и объяснился, что мол, все по завещанному от её отца. И даже показывал эту бумажку мужикам, чтобы поверили. Но всё равно они его помяли немного, да что уже сделаешь? Пересудов по деревне было…. Через месяц примерно ксендз приходил из соседней деревни. Увещевал, мол, венчаться надо, с Амелией даже говорил.
- И что? – спросил я, переводя дух.
- Этот-то говорит, что он бы с радостью, да она отказывается. Вроде как не любит она. А без её согласия никак он,… хотя какое уже согласие? Но всё равно: человек ведь как никак.
- А она говорила что-нибудь?
- Говорила…. Заладила одно: люблю другого, с ним обручена уже. Диковина, да и только….
Я подавленно смотрел сквозь женщину. Трагедия, которая разыгралась в этой семье, потрясла меня. Я не знал, что и думать…. Стесняемый ужасными чувствами, я пошёл к себе. Упал на кровать и ещё долго ворочался, а то вскакивал, размахивая руками и разговаривая сам с собой. Я старался мысленно разрешить эту чужую проблему, но только ещё больше доводил себя противоречивыми мыслями и словами. С кем я спорил, и что мог изменить этот мой спор?
Время уже близилось к закату и я, встав и в мыслях стараясь успокоить сам себя, медленно пошёл к дому Амелии, еле влача ноги по тёплой мягкой дорожной пыли. Люди уже собирались возле той самой клетки. Только жерди уже были не жёлтые, краска почти совсем облезла. Ворота покосились, дом выглядел постаревшим. И толпа, как мне показалось, поредела….
Время тянулось медленно. Яркий солнечный диск уже скатывался по безоблачному небу к далёкому чистому горизонту.
Наконец, ворота скрипнули, и показалась она…. Но как изменилась эта некогда прекрасная молодая девушка! Нет, весь её облик остался прежним, но что-то внутреннее, прежде наполнявшее её движения, какой-то огонь или сила, - это бесследно исчезло. Я жадно вглядывался в её бледное лицо, печальное и сосредоточенное, в её, ставшие ещё тоньше, длинные гибкие руки. Она очень похудела и как-то выцвела что ли…. Волосы, раньше обнимавшие плечи летящим пышным облачком, стали длиннее и от этого казались тонкими прозрачными струйками, стекающими по спине и худой груди. Белая шея будто стала ещё длиннее, подбородок и все черты её лица заострились и стали резче. Под ставшей ещё более прозрачной кожей ясно обозначились голубые жилки, оттенявшие и без того бледный облик девушки какой-то нежной небесной краской.
Танец её действительно стал другим: хотя сходство с птицей по-прежнему было очень явным, но во всех её более медленных движениях сквозила какая-то усталость, трогательная беззащитность. Тот же старый костюм выцвел и уже не так плотно, как раньше облегал тело девушки, и от этого создавалось впечатление, будто птица немного растеряла своё оперение. Она казалась больной или раненой. Чаще наклонялась к земле или садилась на колени, судорожно и бессильно взмахивая руками – крыльями, напряжённо вздрагивая всем телом и снова обмякши, склонялась, будто ей не хватало сил держаться на высоте.
Танец так же внезапно оборвался. Амелия, встав и прижав руки к груди, запела. Её голос показался мне ещё красивее, чем раньше. Он был нежным, более низким и хотя не было уже в нём той страстной силы, но всё-таки чистый, мягкий его тембр, проникая в самое сердце, обволакивал всё внутри лаской и приятной болью. Мелодия, - медленная, будто укачивающая, наполняла душу той светлой тоской, которая бывает на чужбине, когда вспоминаешь оставленный дом и далёких родных людей. Девушка пела, неизменно глядя в небеса:
О, мой усталый путник, выпей мёду из моих ладоней!
Подкрепись моими дарами, потому что тебе ещё долго идти.
Не смотри на мои раненные руки и изрезанные острыми камнями мои ноги.
Мы с тобою обязательно отыщем дорогу в нашу любимую Родину!
Знай: наш путь проложен через огненную печь, и зловоние болот душит нас.
Но посмотри вперед!
Видишь, белые лилии вдали радостно кивают нам навстречу.
Видишь, белые крылья ангелов машут нам: вперёд, вперёд!
Ах, как блистают их грозные мечи и грохочут огненные колесницы!
Они готовы выйти в бой рядом с нами!
Я слышу голос Любимого, который зовёт нас к себе.
Не бойся, я не буду плакать.
Я полечу вместе с розовым лучом, скользящим по вершинам гор.
Беги же за нами вслед, будь сильным и быстрым, подобно оленю!
Мы ничего не оставляем здесь….
Девушка умолкла. Опустив глаза и руки, медленно повернулась и побрела к воротам.
- Постой, Амелия! – крикнул я ей вслед.
Она остановилась и замерла, не поворачиваясь и опустив голову. Я быстро оббежал клетку и, вцепившись в жерди с боковой стороны, прижался к ним лицом. Я сам не понимал, что делаю. Мне хотелось только, чтобы она взглянула на меня! Но Амелия, как-то пригнувшись, волосы спадали на её лицо, и мне не было его видно, резко двинулась с места и скрылась между створками ворот. Я отпрянул от клетки и оглянулся вокруг. Люди, в замешательстве молча все смотрели на меня. Даже дети были серьёзны и тоже не сводили с меня глаз. Я шагнул вперёд, и немая сцена будто ожила. Я пошёл вдоль по улице, и все остальные тоже начали расходиться в разные стороны.
Вернувшись домой, я заперся в комнате и лёг спать, несмотря на ранний вечер. Ночью меня разбудила гроза. Открытые створки окна хлопали от порывов ветра. Я закрыл окно и долго сидел возле него, вглядываясь в бушующую стихию за стёклами. Деревья в саду, как бешенные, махали своими мохнатыми руками – ветвями. Вспышки молний, озарявшие на мгновение кривые стволы, слепили глаза. Гром то, казалось, ударял по самой крыше, то напоминал звук огромных металлических колёс, несущихся по булыжной мостовой, приближающихся издалека. Спать больше не хотелось.
Я думал о том, что жизнь некоторых людей, встречающихся нам изредка, похожа на вспышку молнии, только на один миг озаряющую нашу тьму. И тогда мы видим всё в потрясающе ярком свете, но в следующий же миг можем только медленно двигаться на ощупь, смутно разглядывая дорогу лишь на шаг впереди себя. Удивительно, но я с глубоким спокойствием вспоминал Жар – Птицу, весь её облик, её движения и её песню. Вспоминал всю её историю, которую ещё несколько часов назад я слушал в сильном волнении и возмущении, а теперь просто и умиротворённо, как будто всё так и должно было быть….
Рано утром я отправился в обратный путь. После грозы воздух приятно холодил в груди. Ровный розоватый свет восходящего солнца, сверкая на мокрых листьях деревьев, празднично озарял умытый мир.
Впереди была вечность….