Дикарка. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
Куда ведёшь меня дорога?
Г л а в а 12.
— О чём задумалась наша путешественница? — вдруг прервал её мысли голос Александра, который, переговорив обо всём с ребятами, пробился, наконец, к Реле. — Или тебе не хочется идти со своими подругами «к тополям», куда они тебя тянут, как я понял, чуть ли не силой?
— Ну, нет, — возразила Реля. — Нам же скоро всем расставаться, и я, с удовольствием, хоть устала, иду с одноклассниками куда угодно. А вы, Саша, пока не раздражайте наших парней, побудьте с ними, чтоб они не очень ревновали. И не подходите ко мне, чтобы не было ссор, потому что наши глупые парни могут и «бока намять».
— Да тут столько уже взрослых за вами увязалось из клуба, что я найду себе компанию, пока вы общаетесь, — лейтенант пожал Релин локоть и удалился, чему девушка была рада. Ей не хотелось раздражать парней, которые с ней учились. Они не имели никакого права гневаться на Релю — она ни с одним из них не встречалась. Но ей всё же не хотелось плохо расставаться с одноклассниками, с которыми вместе приходилось огорчаться и радоваться почти полтора года.
На пятачке, «у тополей», куда её одноклассники устремились после клуба, они не сразу затеяли танцы, а вначале поиграли в подвижные и почти детские игры — «Третий лишний» и «Номера» — игры эти как близнецы — одинаково выкликают, и бегать приходится очень много.
Пришедшие за десятиклассниками сельские ребята, (в том числе и Саша в своём новом мундире), залегли в густую траву, росшую вокруг пирамидальных тополей, где говорили, друг с другом, показывая, что они переросли всякие игры, а «дети» пусть «резвятся». А что им оставалось делать? Многие из этих рослых парней встречались с выпускницами и просто не могли отстать от весёлой компании, которая резвилась, будто предчувствуя, что веселятся они, вполне возможно, в последний раз. Настанет взрослая жизнь, и закончатся все эти наивные бегания и битья друг друга, под визг девушек, крапивой.
Реле достался несчастливый номер — её без конца вызывали, а надо было бежать мимо рыжего Аркашки, который стоял в кругу с пучком крапивы в руке. Ох, и похлестал он девичьи ноги в тот вечер: за парней, залёгших в траве, за свою некрасивую физиономию, которая никому из его одноклассниц не нравилась. Тут надо прибавить, что и характер у парнишки был неважный — всегда этот маленький «Квазимодо», как прозвала его в душе Реля, прочтя «Собор Парижской Богоматери», был злобным и умел показать свою ненависть людям. И в тот вечер он, с удовлетворением, отыгрывался на девичьих, быстро пробегающих мимо него, ногах. А поскольку Релю вызывали через раз — выпускники словно сговорились — то на её руках и ногах Аркашка отыгрался больше всего.
— Гордая Дикарка! — Злился он, хлеща её даже, когда девушка добегала до парня, вызвавшего её. — От всех ребят, у класи, отфыркнулась, а от офицера нэ одказалась. Уси вы на чины падкие…
Калерию слова Аркашки смешили, да так, что она даже не возражала — ну чего с убогим связываться? Ему, конечно, жить не сладко, так пусть потешится, хоть ноги девичьи похлещет.
Но когда начались танцы, распухшие ноги уже не держали Калерию, и Александр, который поспешил к ней, чтоб насмешливые одноклассники не перехватили девушку, заметил её усталость: — Этот рыжий дракончик мстил тебе, наверное, за что-то?
— По-моему, он всем девчонкам мстил. Но мне, разумеется, особенно, потому, как решил, что я польстилась на ваши погоны. Самое интересное, что парни наши, которые вроде мирно приняли вас в свою компанию, вдруг подыграли ему.
— Да, я заметил, бесконечно тебя вызывали — я уж думал подняться и кому надо по шее надавать, — пошутил он.
— А если бы они, ваши будущие, быть может, воины на вас навалились? — улыбнулась Реля. — Кулаки-то у них дай Боже! Я один раз сподобилась наблюдать, как ребята из моего класса, как бы играя, шли на таких же «лобурякив из сельских», как потом говорили одноклассницы. Так я пе-ре-пугалась! Вполне могли руки-ноги друг другу оторвать.
— Это они «бавылысь», — улыбнулся Александр. — А по-русски разминались. И всё это между своими же сельскими. Вот у нас, в полку, ребята разных национальностей служат, и уж если они стенка на стенку пойдут, разумеется, не на территории части, а когда в городе повстречаются, в увольнительной, вот это любо-дорого посмотреть.
— Ой, — Реля споткнулась в танце, — не хотела бы я увидеть драку. Извините, кажется, я вам на ногу наступила.
— Ничего подобного. Это я осёл. После всех твоих поездок сегодняшних, да ещё игрищ этих диких, когда мстят красивой девушке, только за то, что за ней ухаживает офицер, я должен был догадаться, что ты уже устала, и не танцевать так много.
У Рели стало тепло в груди — переживает за неё, беспокоится, что она устала. С тех пор, как они резко расстались с Павлом, она редко встречала заботу. Быть может, Павел унёс всё с собой? Но где он?.. Девушка знала, что он умер (или убит?) — ведь кто-то ей рассказывал о нём, но помнилось всё как в тумане. Эти пугающие мысли, то наваливались на неё, то надолго оставляли её в покое. Во сне Калерия часто видела Павла, который должен был придти ей на помощь, хотя бы сейчас, когда ей так тяжело уходить из дома. То, что она должна покинуть дом, где на неё всё давит — кроме Атаманш — Калерия знала наверняка. Но кто ей поможет, если мать не хочет даже ведать ничего о будущей судьбе дочери?
— О чём задумалась, моя красавица? — вернул её в настоящее время лейтенант. — Мы говорили, и вдруг ты поплыла в даль, оставив меня одного среди своих одноклассников, которые так мило веселятся.
— Ой, извините, — Реля вскинула глаза на парня и сразу вспомнила их разговор. — Вы говорили о том, что мои одноклассники ревнуют, вроде бы, вас ко мне? Да? Но могу вас успокоить — девушки, наоборот, рады, что вы оказали мне внимание.
— Да что ты? С чего бы это? Когда они были маленькие, а я оканчивал школу, мне несколько малышек, твоих сверстниц, признавались в любви.
— И я их очень понимаю, — улыбнулась Реля. — Я сама, на четырнадцатом году жизни, влюбилась в парня старше меня на восемь лет.
— А он тебя не замечал?
— Ещё как заметил. Такое впечатление создавалось, что кроме меня он и не видел больше никого.
— И как же он упустил такую яркую, своеобразную девушку?
— Он не упустил бы, если бы не погиб, — неуверенно сказала Реля потому, что, даже думая, что Павла нет на земле, она чувствовала его, как бы присутствие. Лишь со Славой забылась, на несколько месяцев.
— Я извиняюсь, что затронул столь тяжкую тему. И нельзя ли отойти от неё и вспомнить что-нибудь более лёгкое?
— Если хотите, я вас сейчас рассмешу: одноклассницы сказали мне, что вы приехали жениться на девушке, которую, ненавидит полсела.
— Я приехал жениться? — удивился Александр. — На ком? Да ещё на «девушке», которая, видно, много мужей от жён увела, если к ней так нехорошо относятся? Не назовёте мне её имя?
— Её зовут довольно неприятным именем Раиса — у меня к Раям отрицательное отношение. А эта Раечка, действительно, много семей порушила. И если вы на ней женитесь, то она будет гулять от вас направо и налево — так как такие не исправляются — я это знаю по множеству женщин, за которыми мне довелось наблюдать: — «Сестрица с мамой, пусть им сейчас икнётся. Ещё Розе, Грете, Рае и прочим распустёхам».
— Но какая-то Раиса и тебе насолила — я в этом могу поклясться.
— Признаюсь вам, что это так. Но я ещё раньше возненавидела таких женщин, как она. И в меру сил своих уводила от них парней, чтобы спасти их от деспотизма распущенных особ.
— Значит, ты и меня собралась спасать? — Обрадовался лейтенант и пожал Реле руку. — Спасибо, девочка милая, но я вовсе не затем ехал сюда, чтобы жениться, тем более на развратной особе. Вот если бы ты согласилась выйти за такого старого парубка…
— А разве вы старый? — перебила Реля. — Я бы вам дала не более,… двадцати пяти лет.
— Мне уже двадцать девять. В полку меня «старым парубком» прозвали, — признался с грустью парень.
— Ой-ой, на двенадцать лет меня старше, — улыбнулась Калерия.
— На двенадцать? А разве тебе нет ещё восемнадцати? — поразился её партнёр, даже споткнувшись в танце.
— Осенью будет восемнадцать. А что вы так погрустнели?
— Да вот хотел сделать тебе предложение руки и сердца, да видно не судьба. Придётся ждать до осени. А так хотелось сразу, после экзаменов, увезти тебя отсюда. Вместо той Райки, которую мне так нагло сватают, хотя я наслушался много пакостей, о её персоне ещё несколько лет назад от моей мамы, которая сильно боялась, чтоб я на ней не женился. Но тебе, до совершеннолетия, нельзя уезжать с холостым парнем, да и мне некуда будет тебя поселить.
Реля печально улыбнулась: да, это действительно был бы выход из положения. Сбежать с ним из постылого дома. Но не скажешь же парню, с которым только познакомилась, что она задыхается от материнской ненависти к ней и ей срочно надо уходить от потрясающего её презрения, иначе потеряет уважение к самой себе. Однако Саша, имея такую добрую мать — говорит о родителях с теплом и нежностью — вполне может и не понять крик Релиной измученной души. А на жалобы девушки может подумать, что его партнёрша по танцам, сама — вздорное существо, и просто хочет сбежать из дома, как многие в её возрасте.
— Ты опять замолчала и уплыла куда-то. Поговори, пожалуйста, со мной. Я узнал у ваших ребят, что ты хорошо оканчиваешь школу. Может тебе поступить в университет, в прекрасном городе Львове, в котором и дислоцируется наша часть. Вот это, мне кажется, хороший выход из нашего с тобой положения. Только так я вижу возможность последующих наших встреч, а возможно и решения наших судеб.
Калерия замерла: хорошо бы поступить в университет, на факультет журналистики. Ох, хорошо бы! Ведь на конкурсах, даже областных, её сочинения занимали первые места. Но Реля верила матери, которая ей, вот уже два года, толкует, что в высшие учебные заведения поступают исключительно по знакомству, или за деньги. Однажды Юлия Петровна, надменно, по секрету поведала средней, что Вера поступила, «конечно же» за счёт своей красоты и «доброго отношения» к ней директора Качкаровской школы, который имел в Одесском Гидрометеорологическом институте фронтового друга — а дружба эта очень ценится. Вот эта дружба двух мужчин и помогла Верочке прорваться в институт.
Какие «добрые отношения» могли существовать у Андрея Мироновича с её сестрицей, Реля сообразила сразу, но не стала говорить о своих догадках, влюблённой в свою «красавицу», матери. Юлия Петровна даже не огорчилась бы, а похвалила свою «умницу-разумницу», лисоньку рыжую. В первый год учёбы в институте, старшая сестра покрасила волосы в рыжий цвет, что ещё более подчёркивало её коварный характер.
И получается, что высшее образование получают такие развратницы, как Вера, которая всегда готова предложить мужчинам себя, взамен хорошей оценки или денег. Деньги Вера, наверное, и в Одессе добывала, как прежде в Находке, не стесняясь ещё и мать ошарашивать, «как сидорову козу», как признавалась иногда Реле, выпившая Юлия Петровна. Но были в институте и другие, которые не торговали собой — такие поступали туда по «блату» — благодаря связям своих высокопоставленных родителей. И если всех этих тунеядцев поставить рядышком и сравнить друг с другом станет видно — все они по одной колодке слеплены, все алчные и живут всегда за счёт других тружеников. Вот и Вера, толкнув кого-то — более талантливого и прилежного — своим изящным локотком, поступила в институт, и хотя у неё, вероятно, денег — «куры не клюют», как говорят про богачей в народе. Но Вера продолжает тянуть их из матери. В результате родительница грозит, что ни копейки не даст «Чернавке», которая, как пчёлка, трудилась на семью, всё свою жизнь, даже на дорогу мать, уже заранее, отказала Реле в деньгах:
— Если так уж рвёшься уехать, то попроси у кого-нибудь другого. Вера бы мне и голову морочить не стала, если бы захотела, то уехала тайно. Попроси у своих поклонников, которые работают — они с удовольствием тебе дадут. Да хотя бы и тот учитель, который в Маяке не стал уделять внимание девушке красивой, а волочился за тобой, — Юлия Петровна прикусила язык, сказав это. Она вспомнила, что Вера, ещё в Качкаровке, говорила матери, что студент тот вроде умер? Но как? Неужели Чернавка об этом не ведает, что даже слезинки не выронила при упоминании об её Павле? И модно одетая женщина решила выведать у непокорной дочери, что знает она о смерти своего бывшего возлюбленного, который носился с «талантливой ученицей», как «дурень с писаной торбой» — как красочно называют украинцы таких увлечённых людей.
Но, видя, что дикая девчонка отмалчивается, Юлия Петровна подтолкнула дочь наводящим вопросом: — Или ты не переписываешься со своим бывшим поклонником?
— Вы же прекрасно знаете, что нет. Ведь это вы, с вашей находчивой Верой, перехватывали мои письма в Качкаровке. Да Павел и не мог писать, потому что он погиб или его кто-то убил — я подробностей не знаю. Это вы мне расскажите, если что вычитали в тех письмах, — Калерия не была уверена, что мать тоже приложила руку, чтобы письма до средней дочери не доходили, в Качкаровке, но что родительница способна на это, она не сомневалась.
— И ты так спокойно о смерти любимого человека говоришь? — поразилась Юлия Петровна. — Вот ты нас с Верой называешь «бездушными», а даже мы с ней поплакали, когда узнали о нелепой кончине Павла.
— Я не уверена, что вы плакали! — Гневно разоблачила мать, Калерия. — А я, если вы помните, конечно, — внезапно смягчилась она. — Я, только почувствовав, что нет на земле моего «любимого», как вы сказали, которого я знаю несколько веков, я пришла домой, и свалилась, как сноп, без памяти. И ушла бы, наверное, вслед за Павлом, если бы Ангел, который ждал меня в больнице, не вылечил меня.
— Ну вот, ты опять начала заговариваться — и это не первый раз, как я уже заметила. Во-первых, как это ты могла прочувствовать, что Павел умер, ты была от него на расстоянии многих сотен километров?
— Это вам с Верой неведомо, мама, а я вот почувствовала и всё!
— Да по тебе, моя милая, психбольница плачет. Ну, хорошо, допустим, что ты это «почувствовала», заболела. И какой-то парень, в инфекционном отделении, тебя вылечил — это мне и доктор твоя говорила. Так что же ты простого человека возводишь в ранг Ангела?
— Значит, ваша бездарная приятельница-врач не всё вам сказала. А парень тот говорил, что он мне послан Павлом, и когда он спас меня от смерти, то сбежал из больницы. А красотка-врач кинулась его искать, но нигде не могла его найти — мой Ангел, как в небо улетел…
— Да, тебе надо уезжать, иначе я чувствую, что придётся тебя укладывать в психушку, и надолго, а меня это вовсе не радует.
— И чтоб вам не мучиться дайте мне денег, чтоб я уехала из дома и не часто сюда возвращалась. А, может, и совсем забыла дорогу к «мамочке родной», как говорят сердобольные украинки.
— Нет-нет, теперь-то я точно тебе не дам денег, чтобы не болтали люди, что я больную девчонку вытолкнула в белый свет.
— Вам не «больную девчонку» жалко терять, а дармовую и дешёвую работницу, — подытожила Калерия спор с матерью, и больше не просила у жесткой денег, дабы не тревожить своё сердце. Которое начинало бешено биться, когда она говорила с коварной родительницей.
А теперь вот Александр ковырнул рану, которая у девушки постоянно кровоточила, как раны Христа. Но как, хотелось бы знать, Калерия доедет до Львова, куда бравый офицер её так усердно приглашает?
— Поживём-увидим, — грустно сказала она Саше.
— Что значит «увидим»? Я хочу, чтоб ты туда приехала. А там дождёмся твоего совершеннолетия и поженимся — я бы с радостью женился на такой прекрасной девушке. И умной, к тому же, что редко в природе встречается, — пошутил он, не подозревая, что Калерии тяжко волновать своё сердце на эту, больную для неё, тему.
— Хватит говорить о будущем, мне же ещё надо экзамены сдать. Не пора ли уходить с танцев? У меня ноги гудят уже от крапивы, да и с дороги я устала — ведь добиралась на разных автобусах целый день.
— Я негодяй! Давно надо было увести тебя отсюда. И, будто подслушав тебя, гармонист кончил играть. Давай-ка, потихонечку исчезнем.
И пока одноклассницы Рели требовали у уставшего гармониста, который шагал за ними от самого клуба, к радости выпускниц, потому что все они знали, что это «ухажор» одной из самых рьяных «выгоняльщиц» их из клуба. Вот они и брали парня в оборот, дабы досадить молодой учительнице. Но пока подружки да парни, сгрудившись возле любившего поиграть односельчанина, уговаривали его, Калерия и Александр, тайком, ни с кем не прощаясь — чтобы те не потребовали остаться — ушли от тополей, которые столько приносили радости молодёжи.
Г л а в а 13.
Но ушли недалеко. Они дошли до колхозной конторы, возле которой росло довольно мощное, многоствольное дерево и на каждый из склонившихся стволов можно было взобраться. А были такие толстые ветки, на которых было удобно сидеть — Реля это не однажды замечала, проходя мимо этой красоты днём.
— О! — сказал старший лейтенант, едва увидел могучую крону, — это дерево моей юности, мальчишками мы по нему когда-то лазили, играючи. А позже, с девушками, просиживали до утра. Посидим на его гостеприимных ветвях? Говорят, оно приносит счастье.
— Да, — Калерия обрадовалась небольшому отдыху, потому что ноги её просто отказывались идти. Она довольно быстро взобралась на один из стволов и удобно уселась, вытянув на нём ноги. Ей показалось, что дерево потянуло из неё усталость — в голове немного прояснилось — и мысли её потекли более приятные.
Александр, наоборот, попав на дерево своего детства, как будто вернулся в детство — стал спрашивать девушку о том, о чём, как ей казалось, они уже переговорили.
— Так как, красавица моя, приедешь ты во Львов, ко мне?
— Я бы с удовольствием попыталась поступить в Университет, но не от нашего желания всё в жизни происходит, недаром же говорят — человек предполагает, а Бог располагает.
— Ты веришь, в Бога и доверяешь ему свою судьбу?
— А что делать?
— А для чего же есть ещё пословица — «На Бога надейся, а сам не плошай»? Или ты, может, смиришься со всем, что тебе на роду предписано? Ты пытайся идти наперекор судьбе.
— Я и пытаюсь, — Реля улыбнулась. — Но что-то неважно получается.
— Девочка моя! Сколько тебе лет?
— Вы, кажется, уже выясняли, что осенью мне исполнится восемнадцать, — мягко подсказала Калерия.
— Долго ждать, — Александр присвистнул.
— Чего долго? — удивилась Реля.
— Твоего совершеннолетия.
— А вы, что же? Жениться на мне думаете? — насмешливо откликнулась она: — «Наверное, Саша, пока лежал в траве, выпил с сельчанами»?
— Я бы с превеликим удовольствием, если бы не твой возраст. Но, тебе, видно, и в голову не приходила ещё мысль о замужестве, потому что ребята из твоего класса, говорили, что ты дикая. И ещё поделились со мной своими подозрениями, что возможно даже не целованная? Признавайся, так ли это?
Калерия смутилась: огорошить, что ли этого великовозрастного парнишку, что вчера вечером, (или ночью?), её губы испытали это немножко пугающее, но влекущее ощущение? Но зачем об этом рассказывать, если сама просила Игоря никому не говорить о первом для них, двоих, поцелуе? И она ничего не сказала взрослому человеку, а пошутила:
— Я и не догадывалась, что мои одноклассники такие всезнайки.
И опять на неё накатилась усталость. Дерево, которое вначале, как ей показалось, сняло частично её тревогу и утомление, вдруг превратилось в укачивающую няньку, и девушку стало клонить в сон. Калерия испугалась, что задремлет и свалится с него — прямо на глазах у лейтенанта. И, чтобы этого не случилось, она попросила парня:
— Давайте облегчим гостеприимному хозяину его ночную жизнь, потому что мне пора домой — поздно уже, а у меня завтра экзамен.
Александр не стал спорить и быстро соскользнул с дерева.
— А сейчас, пожалуйста, отвернитесь, я буду спускаться.
— Я закрыл глаза. Да и что видно в тени дерева? Разве, что по ветвям его скользит Русалка, прямо как в сказке Пушкина.
— Нет, я из другой сказки, потому что Русалки, как мне кажется, все светловолосые — вода у них цвет волос меняет, — шутила Реля, пытаясь спокойно спуститься с дерева. Но на последнем стволе она задержалась, надо было ловко спрыгнуть, а девушка не надеялась на уставшие ноги. День, начавшийся для неё рано, в шесть утра, а закончившийся за полночь, натрудил их.
— Оказывается, залезть легче, чем слезть, — пожаловалась она.
— Ещё бы! Подожди, я сейчас тебя сниму.
Лейтенант легко снял девушку с дерева. На минутку прижал к себе, и Калерия услышала, как бьется его сердце. У Игоря не так билось. У мальчишки и билось ещё по-детски: будто он остановился после быстрого бега. А вот у взрослого человека сердце стучит по-другому: глухо и с перерывами. Реля мучительно вспомнила, как сжималось её сердце, когда Слава уходил с другой, оно, предчувствуя, что это конец любви, готово было остановиться. Какую же тяжесть испытывал Александр? Может усталость? Девушка решилась и взглянула прямо в глаза лейтенанта — они надвигались на неё, его громадные, как Реле показалось, не глаза, а какие-то, сверкающие как звёзды, непонятные светила.
— «Поцеловать хочет», — мелькнула в её голове испуганная мысль и она закрыла свои глаза, потому что блеск глаз лейтенанта был просто невыносим: — «Может от луны?» — последнее, что подумала Реля, когда парень коснулся её губ. От крепкого поцелуя у неё закружилась голова. Хорошо, что сзади стояло дерево, которое её поддержало: — «Да, это не робкие поцелуи мальчишки», — и девушка упёрлась, вдруг ставшими сильными, ладонями в грудь парня: — «Откуда сила взялась?» — подивилась Калерия, мысленно благодаря Бога. Пришла к ней сила, нужный момент, и позволила ей поставить преграду между ней и парнем. Саша хотел продолжить довольно тяжёлые для неопытной Рели уроки, желая, видимо испытать её крепость.
— Не надо больше, — строго сказала она.
— Но почему? У тебя такие сладкие, полные губки, что их хочется целовать и целовать. Тем более, что я чувствую, ты ещё мало целовалась, если не первый я целую твои пухленькие губки?
— «Вот что, оказывается, важно для парней, — пронеслось в голове Калерии насмешливо, — чтоб девушка была с полными губами, над которыми они готовы ставить эксперименты».
Но вслух она всего этого не высказала, потому что дерево, давшее ей силу оттолкнуть от себя Александра, опять лишило её Калерию.
— Потому что, — задерживая уходящие от неё силы, ответила она, — от ваших поцелуев… у меня… кружится голова. — Сказала и испугалась, ей подумалось, что напрасно, по глупости, выдавила из себя это признание. Опытный парень, которого она сразу почувствовала, может воспользоваться её слабостью. А как они умеют это делать — Калерия довольно много слышала от своих Чернянских подруг, которые, попав в подобные ситуации, не всегда выходили победительницами. Одна из девушек должна была сразу, по окончании экзаменов, выходить замуж, если она не хочет, чтоб ребёнок родился без отца. Но в той ситуации как рассказывала сама «пострадавшая» — парень таким способом оставлял её на «всю жизнь» при себе, не желая, чтоб эта довольно застенчивая девушка «загуляла», когда уедет учиться. Но, когда родится их ребёнок, он сам отвезёт её на учёбу, однако станет следить за женой, имея личную машину — что в селе, на то время, было просто редкость. Хорошо это или плохо — Реля не могла ещё знать — но она предчувствовала, что сама допускать подобного не имеет права. Во-первых, лейтенант не в такой степени ею знаем, как был знаком однокласснице её сосед по улице, с детства. Не случится ли так, что, сотворив с ней такое, как Реля считала, позорящее девушку, действо, лейтенант исчезнет, как ни в чём не бывало. И будет продолжать свою «холостяцкую» и свободную от обязанностей жизнь и дальше?..
И словно почувствовав её боязнь, Александр ослабил свои объятия и, будто бы, насмехаясь над собой и над девушкой, но с видимым участием к Реле произнёс:
— Наверное, я слишком крепко сжал твои руки и это болевой шок?
Девушка задержала дыхание: удивительный человек, не принял слова её на свой мужской счёт, не вознёсся в самомнении как это, вероятно, сделал бы любой другой опытный парень, а ищет причину.
— Нет, — возразила она, — дракон-Аркашка хлестал меня больше по ногам, а руки я старалась прятать от этого злобного парнишечки.
— Он, я думаю, мстил девушкам, что многие отказывали ему в дружбе? Да? Я так и подумал, но сейчас речь не о нём. Ты мне скажи, что ты сегодня ела, если у тебя такая реакция на мои крепкие поцелуи?
Девушка усмехнулась — знает, что «крепкие» — и ответила:
— Мороженое, воду газированную пила, при пересадке с автобуса на автобус — мне пришлось ехать на трёх. Да ещё вкусную котлетку — это мне принесла Наталья, которая близко от школы живёт, принесла у вас на глазах, когда мы направлялись в клуб.
— Вот дуреман, ведь я видел, что тебя девчонки подкармливали, но самому и в голову не пришло захватить что-нибудь из дома.
— А было когда? — Спросила Калерия насмешливо и улыбнулась. — Вы же на порог дома ступили, едва ли сами поели-попили — думаю, что не всех родных ещё перецеловали?..
— Вот это ты угадала — отца дома не было. А так со всеми поздоровался, даже с собакой и кошкой, — смешил девушку Александр.
— Прекрасно, но я не о том: потрясена вашей прозорливостью, что голова у меня кружится от голода.
— Да, и поэтому я сейчас отпущу тебя домой, чтоб ты чего-нибудь съела, но с условием, что ты вернёшься ко мне, потому что мне о многом надо поговорить с тобой. Узнать, с кем ты дружишь из девушек?
— Ну, это всей Чернянке известно. Подружилась я осенью, и довольно своеобразно, с дочерью директора школы. Только не подумайте, что для того, чтобы аттестат Реле хороший сделали. И в мыслях такого не было, потому, что вначале сама Валентина, которую я, чтобы отличать от своей младшей сестры, называю Тиной, на что она не обижается. Так вот, Тина вызывала у меня, сначала нашего знакомства, недоумение.
— Чем же? По-моему мнению, мою соседку мамаша весьма балует?!
— Да, моя подруженька Тина от вас очень близко живёт. И мать её была просто счастлива, что я с ней подружилась, потому что её дочь, в начале года, часто опаздывала на занятия. Но так как она дочурочка директора школы, то буквально «вползала» в класс, прямо во время занятий, чем отвлекала учеников и вызывала бурное оживление.
— Не ожидал такого от соседки. Значит, Валечка спала на ходу?
— Да, и по этой причине я немножко недоумевала: ну как можно, живя возле школы, почти каждый день смешить класс, вползая бочком, по стеночке, когда уже вовсю идёт урок, и садиться на место, даже не извинившись. И, естественно, не поздоровавшись, потому что, видимо, была такая договорённость с учителями, чтоб они делали вид, что не видят, каким образом девушка вошла в класс.
— Ну, разумеется, если папа такой всесильный. И к тому же, подумай сама, ну зачем бедным учителям каждый день терять минуты, когда доченька директора пробирается к своему месту в классе?
— Да, я тоже как-то об этом подумала. И долгое время я не находила с этой дивчиной общего языка. Но наступил Ноябрьский праздник, и наши десятиклассники почему-то захотели его отпраздновать.
— Да, в Чернянке принято, чтоб выпускники почаще встречались, и общались, перед вылетом из родного гнезда, чтоб помнить друг друга.
— В общем-то, традиция хорошая, но они меня еле уговорили. Ну, а если согласилась, то надо было компанию поддерживать, и я выпила немного вина со всеми, которого, кстати сказать, парни принесли много, и пили, соответственно, тоже. Но некоторые, выпив, «отвалили», как один умник высказался, танцевать во двор, куда пришёл и баянист, который сегодня так усердно играл у тополей…
— Он влюблён в кого-то из ваших девушек?
— Ну конечно, а то стал бы он ходить зря! Однако вернёмся к Тине моей. Так вот, выйдя танцевать во двор, я зачем-то вскоре вернулась в дом, где небольшая группа юношей «накачивали», как они, насмехаясь, мне признались «директорскую дочуру» вином.
— Я представляю, как им было «цикаво» посмотреть на неё во хмелю, — засмеялся Александр, прижимая Релю к себе. — Ты не замёрзла?
— Нет. Рука у вас, как печка греет… Но вас смешит то, что хотели напоить слабую девушку, а меня страшно возмутило. И к тому же, я ещё считалась новенькой в классе, и не один из этих «спаивателей» пытались «ухаживать» за мной в начале года. Но всем им я «дала отставку», как потом сказали насмешливо одноклассницы, ревниво следившие, чтобы я их поклонников «не увела».
— Да, в Чернянке девчата ревнивые.
— Не только в Чернянке, — улыбнулась Реля и продолжила рассказ. — Короче, я разгневалась на этих любителей спаивать слабых, и увела свою будущую подругу танцевать во двор. Там она, на воздухе, почти отошла от накачанного в неё вина, и потом весь вечер не отходила от меня, что и ей и мне было на руку. Потому что мне не хотелось танцевать с нашими юнцами, а она поняла, что я её увела от большой беды.
— Сдаётся мне, что ребята не стали бы насиловать директорскую дочку, — улыбаясь, заметил девушке взрослый человек.
— А кто говорит о насилии? — возразила Реля. — Разумеется, им и в голову это не приходило. Но вот посмотреть, что будет вечно сонная девушка творить «во хмелю», им было очень «цикаво». А тем самым они и всю директорскую семью опозорили бы.
— Да, я как-то об этом не подумал.
— А я сразу это просекла и пресекла. И Тина, немножко отрезвев, видимо, тоже это поняла. Во всяком случае, развозил нас домой, на машине, ещё один сельский парень, который ухаживал за нашей одноклассницей. Вы его знаете, потому что курили с ним, лёжа в траве.
— Конечно, знаю. Между прочим, он сказал мне интересную вещь, что ты, осенью, отказала одному электрику, который сватался к тебе.
— Ну, как сватался? — Калерия густо покраснела. — Да, делал один неплохой парень мне предложение, но мне же ещё учиться надо… Но я лучше продолжу рассказ. Итак, защитила я Тину на этом «праздничном» вечере и уже на следующий день мама её пригласила меня к себе домой, потому что ей очень хотелось, чтобы мы подружились с её дочерью.
— Ну и как, получилось у неё вас подружить?
— Мы подружились бы и без Килины Никитичны и её милого «обеда», который она нам сообразила, потому что в тот день я уразумела: дочка у директора, не разбалованное существо, как я раньше про Тину думала, а просто слабая девушка, не умеющая владеть собой.
— Здорово! У ребят тоже бывает дружба по сочувствию слабому.
— Похоже, и наша так завязалась, которая держится крепко, на удивление всей Чернянке, мы скучаем, если день не видимся. А Тина выправилась — она перестала опаздывать, стала получше учиться.
— Конечно, имея такую подругу! Кстати, ты не первая ли подружка у моей соседки, которую мать Тины приглашает к себе домой?
— Мне кажется, да. Ну вот, я вам рассказала о своей подруге. И теперь вы должны отпустить меня домой, — остановилась Реля напротив своего дома. — Потому что, как ни хорошо мне с вами прохаживаться, как ни приятно говорить, а завтра экзамен с утра, и надо сдать его хотя бы на четвёрку. До свидания, если оно у нас будет, потому что я поняла, что вы приехали в Чернянку на три дня, только показать родным и односельчанам новенький мундир, и немного пообщаться с ними, а на это тоже надо время, и я не стану отбирать вас у друзей.
— Ну, во-первых, у меня уже друзей здесь и не осталось — разлетелись по городам и дальше по стране. А во-вторых, я смогу побыть в Чернянке не три, а пять дней и всё время намерен посвятить встречам с тобой. Ты меня очень заинтересовала, девушка.
— Но у меня экзамены, и я довольно занята, потому что занимаемся вместе с моей подругой — мне хочется, чтобы и у Тины был хороший аттестат. Она думает поступать в кооперативный техникум, где у отца её есть связи. Он её, разумеется, туда протолкнёт по блату.
— Вот видишь! Ну, зачем Вале хороший аттестат, который папа ей и так может сделать. Да ещё и учиться дальше «поступит», как говорят.
— Но аттестат — аттестатом, а учиться-то ей дальше придётся немало и головой, не все же папе ездить в Берислав и просить за дочь.
— Какая ты наивная, девочка моя, сейчас всё так и делается.
— Я знаю, — с горечью отозвалась Реля. — Ну, ещё раз до свидания, раз вы не хотите раззнакомиться со мной раз и навсегда, пока не затянуло нас в свои сети какое-нибудь коварное чувство.
— Ты любила уже? — ревниво спросил Александр. — Потому что мне, ребята ваши объяснили, что ты — «дикая» и никого в своё гордое сердце не пускаешь, как они ни старались приручить тебя.
— Я любила детской любовью два года назад. — Призналась девушка, с печалью, потому что в Чернянке она помнила только своё чувство к Славе. — Но парень был постарше и видимо он презрел чувства «дикой» девчонки — ему, наверно, надо было влюбиться сразу в более покладистую и более простую девушку.
— Да кто же захочет девушку без гордости, когда перед глазами у него такая изюминка — красивая и независимая, как я понимаю.
— Не знаю, хорошо ли что независимая, но я чуть не умерла, когда он меня оставил. И отходила от этого всего, два года — поэтому назвали меня в Чернянке «дикой», как и в прочих сёлах до неё.
— Но мне кажется, что тебя «оставить» нельзя — тебя можно потерять на всю жизнь, — почему-то грустно сказал лейтенант. — Чувствую, что и мне придётся смириться с этим.
— Ой-ой-ой, — улыбнулась, протягивая ему руку Реля, — как мы всё обостряем. Давайте прощаться, а то я ночь спать не буду после ваших грустных слов. До свидания, — она освободила руку, и хотела идти.
— Минутку. Завтра я приду на экзамен и буду за тебя переживать, — остановили её у калитки слова парня.
— Бога ради! — Реля задержалась немного. — Не делайте этого, а, лучше побудьте со своими родными, но вечером, на танцах у клуба, мы встретимся, потому что по выходным дням школьников не гоняют.
— Как хочешь, диво Чернянское! Но ты приди раньше, иначе у меня сердце не выдержит — долго тебя не видеть.
— Хорошо, — девушка закрыла калитку, и пошла к дому.
Александр, в самом деле, пробыл дома не три, а пять дней и постоянно искал встреч с Калерией. Он не слушал её просьб и советов, и приходил в школу, на её экзамены, на консультации сидел вместе с выпускниками: — «Вспомню молодость», — шутил. Так незаметно пролетели дни, пришло время прощаться. А расставались они почти до рассвета. Лейтенант вполне серьёзно делал ей предложение руки и сердца и приглашал приехать во Львов, где он будет ждать её. Но не сказал девушке, где искать тот ковёр-самолёт, который её туда доставит.
Александр с дороги прислал ей письмо, где снова настаивал, чтоб она приехала к нему, а по приезде во Львов, не поленился телеграмму послать, с указанием адреса, где он живёт.
Вот так Реля, во время экзаменов, неожиданно встретила человека, который, как казалось, полюбил её и был уже в приличном возрасте, но не смог проанализировать Релину жизнь, и спасти девушку от гнетущего положения её в семье. Появился и исчез, увозя свою внезапную, непонятую Калерией любовь — уже, через несколько дней, девушка сомневалась, а была ли она? Так поиграл, наверное, старший лейтенант своей влюбчивостью, как посветил перед односельчанами новенькими погонами. Есть люди, которым всё даётся легко и жизнь их беззаботна, потому они и не могут понять, а, стало быть, и полюбить не понятную им девушку.
Много позже Реля узнает, что Александр всё же ждал, и любил её. Младшая сестра его расскажет ей, спустя пять лет после их расставания, как лейтенант переживал, как мучился их разлукой. Женился Саша только после того, как Реля вышла замуж и родила сына. А у Саши родилась дочь, которую назвали её именем. Где-то стала расти ещё одна дикая девчонка, которая может повторить судьбу Калерии. И это будет не самое плохое повторение, потому что как ни сетуй на жизнь, а Реля в самое тяжёлое для себя время, вдруг встречала таких людей, которые снимали тяжесть с её души и многократно доказывали, что в жизни не всё так плохо, как кажется. И надо действовать, чтобы судьба человека, да и всего человечества, исправлялась. Всё в руках людей: как они поведут себя, такая будет отдача, в будущем, земному шарику.
Г л а в а 14.
Юлия Петровна, немного усталая, возвращалась домой с приятного ужина в сельской столовой. Это было обычное место сборищ: и рядовых бухгалтеров, и основного начальства этого села, когда приезжала всевозможные комиссии-проверки, то из района, то и из области. В таких случаях, из «Чайной» выгонялись простые посетители-алкаши. Всё чистилась, вымывалось как к празднику, менялись занавески на окнах, скатерти на столах, готовились всяческие украинские блюда, какие удавалось приготовить из продуктов, назначенных для выдачи на трудодни колхозникам, да «засевших на складах», по приказанию начальства, и ушедших на такие вот гуляночки. А так как «заседали» на складах самые лучшие продукты, то на кухне местной столовой — красивой, недавно построенной — уже при Юлии Петровне, а она всего тут живёт второй год — так вот, на кухне «терем-теремка» жарились, пеклись, варились необыкновенно вкусные яства. Чем меньше получали колхозники, тем разудалее закатывали пирушки начальство этого села.
Так было везде — уж Юлия Петровна знала — она сама работала ранее председателем колхоза, да не простого, а винодельческого, укрупнённого при Сталине. Тогда были послевоенные времена, и за такие гуляночки, можно было со свободой распрощаться, но желание погулять пересиливало. Вспомнив, она вздохнула: сильно напугали её в конце пятидесятого года. Так припугнули, что пришлось им, всей семьёй бежать на Дальний Восток, но предварительно спрятались почти на полгода в Ивановской области, где у Юлии Петровны остались все родные — одна она оторвалась от семьи, разъезжала по Союзу. Отсиделись, огляделись у родных — Вера да Реля учебный год закончили, и рванули на край земли. Но как только вернулись, потому что и Восток стал не безопасным, стали передвигаться по Украине каждый год, и в каждое новое село Юлия Петровна привозила милый обычай — встречать гостей пирушкой: — «И нам хорошо, и людям весело». Лишь в Меловом не получилось, но Меловое — особенное село, о том все говорили. Правда из-за гуляночек рушились многие семьи, и муж Юлии Петровны откололся от семьи из-за них, но она никогда так не думала, упрекая Релию, что из-за её дерзких, гадких выходок остались другие дети без отца.
Вспомнив о муже, подвыпившая женщина развеселилась: Олег тоже был не без греха, из-за любовниц в тюрьму попал. За смешное дело мужика посадили — так ему и надо пакостнику. Выпившая Юлия помнила, что гулёнушка уже выпушен из «мест поганых» как со слезами говорила Карелька. Что батя её выпущен из тюрьмы дерзкая прекрасно знала — наглец не постеснялся, заезжал в Чернянку, чтоб увидеть свою заступницу, позвать её ехать к нему, лишь только Релька закончит школу. Узнав это, Юлия не дала мужу развод, хотя помнила предупреждение Рельки, что и ей это развод пригодится, но не верила: — «Уж сколько я врозь с Олегом живу, что-то никто не сватался, а по Релькиным предсказаниям получалось, что как только батька её устроит свою жизнь с другой женщиной, так и меня судьба найдёт. Уж не мечтает ли она таким образом решить судьбу отца, а мне в глаза смеяться, что провела мать, ясновидящая молчальница. Но когда ей что-то надо, припекает мать своими глазами-сливами.
А бывшему своему гулёне сказала:
— Не дам развод, если ты мою рабыню забираешь к себе. Жениться собрался? А я не желаю, чтобы Реля на новую твою жену ишачила. Или, что ещё хуже, разбаловали бы вы Дикую мою одеждою или учёбой в институте. Тогда она к матери совсем дорогу забудет, а мне важно, её присутствие рядом. Или хотя бы приезжала она ко мне почаще да лечила бы мать, как тебя ранее подлечивала. — Издевалась брошенная женщина, оскорблённая тем, что муж не бросился на колени, умоляя простить, как бывало раньше. И встал бы на колени не просто, а перед всем конторским людом, которому показался в арестантской одежде. То-то хохотали бы потом ему в глаза, если бы Юля простила мужа, а она собиралась это сделать. Гера уже давно училась в институте, куда мать Калерию не собиралась отпускать, потому что на старшую шла прорва денег. Заработок Олега был бы совсем не лишним. Потому отказывалась разводиться, думая, что дурень одумается, останется трудиться, не только на Геру, но и на Рельку свою. Вот при отце, ежели бы Олег хорошо зарабатывал, она бы отпустила Дикую учиться в техникум, где-нибудь поближе Одессы — в Каховку или Херсон. Чтобы приезжала доченька почаще домой да лечила бы родительницу так, как она, ранее лечила своего батю — был кривой, стал прямой проныра Олег. Да не удержал он любовь Рели, излупил однажды девчонку так, что «смотреть невозможно было». — Так Юлии Петровне доложили, когда она из больницы выписалась. Однако забыл, может, муженёк, как издевался над детьми?
Будто опровергая её мысли, Олег сказал странные слова: — Никогда, Юля, Релечка тебя лечить не станет — она обиды помнит долго и мне не прощает, что издевался над ней да её подопечными - Ларисой да Валей. Это твоя паскуда, Юля, подталкивала меня к тому.
Отлично понимая, что Олег говорит о Вере, мать применила слова к себе: — Это когда я тебя подталкивала, чтоб ты детишек закидывал на печь высокую? Это ты злость изливал на детях, что я тебя на гуляния не брала, когда председателем колхоза была? И ты мне мстил, что с молоденьким бабёшками путался и доигрался — из-за старой бабы в тюрьму угодил, — издевалась Юлия над бывшим своим, поняв, что Олег не хочет к ней возвращаться. Видно сильно его меткая юбка пленила.
Несмотря на такие измывательства, Олег быстро, с нового места, где он устроился, прислал семье алименты, даже дважды присылал. Да письма своей «солнечной» дочурке, или как он Калерию, в детстве, называл? «Солнечный лучик»? «Осколочек солнца?»
Писал в тех письмах сердечно, что ждёт-не-дождётся, когда Релька окончит школу, а на тот торжественный случай выслал упрямице денег на выпускное платье и на туфли красивые: — «Вот гадюка чем покупает. Но не дождётся он Релию, ни писем от неё. Пишет, что после их встречи, наверное, уж доченька получила паспорт и деньги получит. Как же! Получит эта растяпа! Не для того, Олег, я прячу от дерзкой твоей дочери метрику. Денежки же я получу, и платьице с туфлями себе или Вере куплю».
Так и сделала — зажала эти дармовые деньги, себе платье сшила, и Вере послала. Кстати, Дикая чувствовала, что мать её обделяет: в те дни, когда Олег присылал алименты, а вместе с ними личные её деньги, заводила старую пластинку:
— Мам, вам не стыдно, водите взрослую дочь, как нищенку, в то время как сами с Веркой первые модницы: вы в Чернянке а дочура ваша, раскормленная, в Одессе.
— Откуда знаешь, что Вера, в Одессе, первая модница. Ты бы поехала да посмотрела, как студентки её курса одеты — глаз не оторвать!
— Дайте денег, я съезжу и узнаю. Заодно в городе на выпускное платье наберу — Верка говорила, что в Одессе много хороших тканей.
— Да нет у меня денег, чтобы ты разъезжала. И как ты заявишься в своём рванье к Вере? Позорить станешь студентку!
— Одевали бы одинаково обоих, так никого бы я не позорила. Зря, впрочем, не пускаете. Если я уеду из дома плохо одетая, то Верка, в каникулы, заявится больная.
— Ах ты, гадина подколодная! Молчит-молчит, но как выдаст! Эт-то ты Вере желаешь заб-болеть? — мать начинало трясти от гнева.
— Эт-то я не желаю вашей Вере заболеть, эт-то она сама так хочет, если дёрёт с вас, а тем самым с меня, потому что девчонки ещё малы, чтобы понять, что она и их обдирает.
— Замочи, паршивка!
— Я не паршивка! А вот вы зря отцу развод не дали. Скоро захотите сами замуж, но штамп в паспорте о замужестве вам помешает.
— Ничего мне не помешает, если жених найдётся, — злилась мать.
— Ещё как помешает. Станете себе локти кусать. А я от вас уеду, как вы не пытаетесь задержать меня.
— Куда ты, дурёха, без денег поедешь?
И не дождётся своё «солнце» Олег. Никуда из Чернянки не сбежит, не уедет Чернавка — была рабой в доме матери, такой и останется. Придумала себе в утешение, что её какой-то Космос опекает. Вот пускай её Космос от матери спасёт, от её рутинной работы, которая Юлию тоже сильно угнетала в молодости, так сумела мать сбежать, без помощи. Правды ради, Юлия Петровна вспоминала, что без помощи отца и поклонника своего, когда училась, она бы ничего не добилась в жизни. Но тогда была разруха, после революции и войны. А если Релька такая вольнолюбивая, пусть попробует сейчас уйти из дома, в рванье. Пусть бежит и смотрит на хорошо одетую молодёжь. Быстро вернётся к матери и на колени упадёт, попросит прощения за все свои дерзости.
И вдруг Юлия Петровна приостановилась: ведь всё, что предсказывает Релька — сбывается. Говорила, что Олег и без развода устроится в городе — устроился её папа, ещё и деньги стал слать. С одной стороны радостно, с другой печально. Не успел Олег прислать первый перевод, вернее едва успела Юлия сшить из Релькиных денег себе платье как пожаловал вдовец Иван и стал свататься, что удивительно. Похоже, знал, что Юлия развод мужу не дала, иначе не был бы так смел. Овдовел Иван уже более чем полгода, и, наверное, наездился по всей Херсонской области со своим горячим сердцем — от всех отказался, а к Юлии прилип как банный лист. Да не расписывал ей прелести жизни с ним, которыми мог обрадовать — всё же в городе жить любая женщина мечтает, а в возрасте особенно — хочется, чтобы вода была в доме — холодная да горячая, хочется иметь тёплый туалет — да мало ли удобств, в городе? Но Иван будто издевался над ней — вдруг пожелал Рельку учить, одевать, обувать, не спросив невесту, а желает ли она таких благ дочери? Вот потрепал ей Иван нервы — видно мстил за то, что, будучи ещё председателем колхоза, в те давние времена, она не всегда дарила ему ласки, одаривая ими более мужественного вида мужчин. Только в Чернянке она распознала его силу и ахнула — она потеряла много лет на мужчин, которые мизинца не стоили на ноге Ивана. Казалось, полюбились они, как молодые — уж, сколько он ей слов ласковых сказал, не вспоминал старое, не упрекал, а гляди-ка, как глубоко в себе таил зло! Послушалась бы она Рельку, дала бы мужу развод, так и с Иваном у неё сложилось по другому. Уж он бы от неё, разведённой, просто не отвертелся! Могла Юлия подыграть ему, что — «да, — мол, — станем, учит Рельку, пусть она будет учёной, лучше Верочки». А уж перед старшей дочерью мать бы отчиталась за такое предательство. Сказала бы, что замуж ей было надо срочно, потому что ей ещё малявок на ноги поднимать — жених же настаивал на учёбе Рельки, так пусть учит. Да и плохо ли, если у Веры будет сестра учёная да хорошо одетая — куда угодно может с ней идти Верочка, в любое общество — Реля её не опозорит, если интеллигентной станет.
Но получив от Ивана «гарбуза» как говорят в Украине, Юлия переживала жутко. Торопилась письмо Олегу писать, чтобы развод выпросить, даже Рельку ему пообещала прислать. Пусть утешится отец, а у матери на дороге стоять не будет его Дикарка. Но получила ответ, который тоже её подкидывал на кровати несколько ночей.
Вспомнив как наказали её за плохое отношение к Реле, Юлия Петровна нахмурилась: что это она никак не выбросит дерзкую тихоню из головы? Наглая Чернавка ещё смела, ей предсказывать и угадывать!
«Дикарка» — вот ещё одним прозвищем обозвали её непокорную доченьку и даже подружки так называли, шутя.
Ещё удивляло Юлию Петровну то, что её звали, в селах, «Лисой». Рельке приклеивали романтические прозвища, а специалиста, нужного многим, попросту «Лисицей». Что ж, в жизни надо быть хитрой, а если учесть, что лиса в лесу не самый страшный зверь, то даже приятно быть красивой как рыжая хитрунья — забавно. Вера сначала сердилась, когда слышала, как насмешливо зовут её любимую мать:
— Почему Релию назвали нежно и ласково, а вас Лисой? Это позор!
— А мне нравится. Хитрые люди, не то что дураки.
— Хорошо, что нравится. Но Рельке радость от её «Дикарки» я подпорчу в Маяке. Назову её «Чернавкой» — пусть искривиться её рожа.
Но как Вера не старалась, её довольно меткое, на взгляд матери прозвище, привилось только дома, да и то маленькие две сестрички, которых Реля растила, решительно отмели его.
— Чого цэ «Чернавка»? — возмутилась старшая Валя, которая в Маяке, где старшая мечтала утвердить за средней это прозвище, пошла в первый класс: — Релю клычуть у сэли «Дикаркою», и цэ ий пидходэ.
— Дурочка, — пыталась вразумить малышку Вера, — она вам с Ларисой влепила «Атаманши» и вы не возмущаетесь.
— Так «Атаманши» жэ и е, — покорно согласилась первоклассница, — бо Рели стилькы грязи з нас прыходыться знимати.
— «Что за катавасия? — возмутилась мысленно Юлия Петровна, бредя по селу: — как не отгоняю от себя мысли о Рельке, они настигают меня. Колдунья, точно, моя дикая дочь! Как бы я не хотела, а приходится думать о ней. Но хватит! Прочь мысли, о дикой, прочь! Вот возьму и не стану больше думать о будущем Рельки. Её место в колхозе и пусть не бесится!»
Таким образом, вернув себе, прежнее настроение Юлия Петровна бодро зашагала дальше. О чём же до этого она думала? Ах да! О весёлой столовой… Как начинали в ней, миленькой, готовить, её ароматы, как магнитом, притягивали близко живущую детвору: они слетались на потрясающие запахи в надежде, что и им что-нибудь перепадёт. Да и перепадало, наверное, если матери их там кошеварили или убирались. Могла бы и Юлия Петровна что-то приносить дочерям с тех пиров. Уж ей-то предлагали много оставшейся вкуснятины сами повара, рассчитывающие, по всей видимости, что зоотехник, при случае, отблагодарит их, заменив, например, дохлого бычка на породистую тёлочку, что в селе считалось удачей — из бычка лишь мясо можно получить, а тёлка коровой станет.
И чего грехи скрывать? Зоотехник не раз пользовалась всякими подношениями. А кто из высокопоставленных не использует своё положение? Хотела бы Юлия Петровна посмотреть на таких. Но от подношений поварих она решительно отказывалась. То, чем с удовольствием занималась в Качкаровке, где Вера заканчивала десятый класс: брала побольше для своей красавицы-выпускницы всевозможных деликатесов, и подкармливала, нежила гулёнушку перед вылетом из дома, того не могла делать для конфликтной Чернавки: — «Она на мать с бранью набрасывается, а ты её подкармливай!? Нет! И нет! Сгинь, Релька, колдунья такая, из моих мыслей! Это тебе не ребят охмурять! Да и не всегда я с таких вечеров ходу одна, чтобы тебе пищу домой носить».
Заставив себя в который раз не думать о дочери, Юлия Петровна, замедлив шаг, погрустнела. Сегодня молодые украинки затмили её своей красотой — она даже без поклонника осталась. Да и то сказать, что, пожалуй, самая старшая из женщин была на той вечеринке зоотехничка страшно подумать, ей, в апреле, исполнилось сорок восемь лет. Однако самая старшая, но не самая страшная — никогда не давали Юлии Петровне её лет, всё шутили что «тридцать пять», да она так и выглядела — если бы не взрослые дочери, кто бы мог подумать, что ей вскоре полсотни настукает. Всегда красиво одета, с потрясающей причёской, а как же, она — почти городская женщина — так сохранила себя, даже незнакомые мужчины «столбенели» при виде Юлии Петровны, а знакомые, зная её слабости, лихо приплясывали около, добиваясь взаимности, что не всегда заканчивалось для них отказом. И, вообще, Юлия бывала душой подобных вечеринок. Она же и начала их организовывать, появившись в Чернянке, где люди жили скучновато, где даже речки приличной не было, а прорыли, будто нарочно к их приезду, грязный, илистый канал, к которому приезжих не сводишь, чтобы полюбовались яркими ночными звёздами, отражающимися в чистой воде. Верочка, заехав на несколько дней в новое село, насмешливо отозвалась в отношении Черняки и Релии — гнев к которой не прошёл у красавицы даже после поступления старшей в престижный институт:
— Чернянка эта как раз подходит нашей Чернавке — тут даже электрического света нет. Вот пусть и освещает Релька это мрачное село, а то «светилась» в Маяке да Качкаровке, дура, утюгом прибитая.
Мать посмеялась в день встречи вместе со своей любимицей и посочувствовала Вере — да, в тех двух сёлах, одетая как нищенка, Калерия, так обошла красавицу старшую, что тогда доченьке было вовсе не до шуток. Но, наверное, Релька делала это в отместку, за то, что мать с Верой сильно угнетали её? Старшая дочь никогда не скупилась показать младшей, что та — ничтожество, ноготка Веры не стоит. — Смотрите, мама, какая незаметная, как вошка, а как больно кусает! — нашла Вера ещё одно сравнение, уничтожающее Рельку. — Дикарка!
Старшую дочь всегда раздражало Релино прозвище. Но, кажется, в Маяке, где Вера впервые «полюбила». Или дочери почудилось, что это чувство пришло к ней в селе, стоящим высоко на скале, что городским людям к каким себя причисляли Вера с матерью, и любить-то негде в жарком, и прозрачном селе. Но именно Маяк — бывший монастырь — передал Рельке в наследство её странный нрав: Юлия Петровна нутром чувствовала, как дерзкая девчонка менялась в этом паршивом селе. Которое приняло её, как родную, где получила их Чернавка прозвище, которое, по мнению матери, сравнивало Релию с каким-то зверьком, чего сама обзываемая не понимала, а Вера с матерью не могли её убедить, что это унижает:
— «Дикарка!» Не значит ли это, что ты — Волчица? – Пытала сестру, однажды, Вера.
— Да нет же! — отбивалась Калерия, загадочно усмехаясь. — Волчица у нас в семье есть и не одна. Волчица — это та, что отнимает, а не та, что даёт. Вот и думай, кто в семье волчица.
Дикая девчонка показывала зубки, говоря, что Юлию Петровну вовсе «Лисой» обзывают, а мать сим довольна, так почему ей стесняться «Дикарки»? И это было правдой: мать нисколько не обижалась хитрым прозвищем, даже поклонникам его говорила — пусть мечтают о своей изящной любовнице, с гладкой кожей, или мягкой шёрсткой?
Г л а в а 15.
К удивлению Веры прозвища эти кочевали за матерью и сестрой из села в село, немного изменяясь, но суть оставалась той же — «мамочка» была по ним хитрой, Релька, гадина такая — диковатой и загадочной, что к ней притягивало ребят, к которым Вера была неравнодушна.
Вере никогда не давали прозвищ, что в свою очередь удивляло её родительницу — не значит ли это, что красавица-дочь выросла с неярким характером? Или Вера старательно скрывала свой внутренний мир? Не потому ли старшая так не любила Калерию, что средняя открывалась людям, как распускавшийся цветок. И даже, казалось, могла поделиться со всеми чем-то неуловимым для матери и Верочки. За то Релю обожали украинки и любили учителя: о чём родительница выслушивала не раз, не два — ей даже иногда хотелось выругать льстецов за похвалы её непокорной девчонки. Вот нравятся колхозникам дикие манеры!
Иногда Юлии Петровне было стыдно, что она водила в рубищах, да давила морально на свою неумную дочь, но в такие минуты она сильнее старалась сорвать злость на непокорной. Говорила Дикой, что ей никуда не поступить учиться после окончания школы — Вера вползла змейкой в институт исключительно за счёт своей красоты и покладистого, мягкого характера. Чего не сможет сделать дикая девчонка, с её неукротимым характером. И жить чистюле Чернавочке лишь в грязной Чернянке.
Юлия Петровна помнила, что едва она произнесла эти слова, казалось бы, совсем убивающую её среднюю дочь. Как та резко вскинула голову, отчего её красивые волосы, («Вот уж в чём не откажешь Рельке, в её изумительных волосах», — пронеслось в мыслях Юлии Петровны). Эта грива на голове у дикой девчонки заволновалась, яростно протестуя у неё за плечами. И разомкнула «затворница», как Реля сама себя иногда называла, разомкнула свои, не лишённые красоты губы. «Они, возможно привлекательные, — пошутила как-то Вера, — но когда Чернавка наша молчит». А тогда мать убедилась в правоте старшей, потому как на неё хлынул такой поток ненависти, и губы Рели превратились в орудие:
— Как вы смеете называть это красивое село мрачным? Здесь живут несколько поколений людей — и я полагаю, что им их село нравится. И оно никак не может быть мрачным, потому что, если вы заметили, к нему канал провели. И вон целую бригаду электриков прислали из Берислава — свет проводят, чему я безумно рада — с электрическим светом веселей жить, чем с керосиновой лампой.
— Да, в Чернянку даже свет проводят в самую последнюю очередь, когда уже все сёла в районе электрифицировали, — посмеялась мать.
Но Калерия, разразившись резкой тирадой, сжала губы бантиком и больше не говорила с родительницей. Ещё бы она не радовалась свету! Эти электрики- мальчишки ещё, прямо после училища — так и крутились возле их дома, ровно, как и возле других домов, где проживали красивые девушки. Юлии Петровне доложили, что похаживают эти парни и на школьные вечера, где трое было, принялись ухаживать за Калерией. Так она на эти танцульки — единственное может быть её развлечение — ходить перестала. Одежды своей стеснялась или характер проявляла? Вот Вера бы не упустила такой оказии, покрасоваться: эти электрики за ней бы кучками ходили. Особенно, если бы трое хорошо одетых парней – а электрики, поговаривали, были и из городов – возле тебя крутятся, соперничая. Реля не любила, когда видела старшую в окружении ребят — считала и их и Веру бездельниками:
— Опять наша кобылка десяток жеребцов за собой водит.
— Какая тебе Вера кобылка? Такая деликатная девушка.
— Деликатную да хворую она из себя корчит, когда надо воды принести, издалека. А тут она кобылка, готовая обслужить жеребчиков.
— Завидуешь ты, что они за Верой табунами ходят.
— Вот именно, что табунами, а потом наша кобылка «заболевает».
Когда разговор заходил о Вере, мать старалась поскорее его прервать. Средней только разреши, она такое наговорит в гневе на любимую Юлией Петровной дочь. Можно подумать, что весёлая, со всеми любезная старшая сестра её, жуткий человек, светлого пятнышка на Вере не сыщешь и душа у «красотки», как отмечала пренебрежительно Дикая, мрачная. И даже, казалось бы, лестное прозвище «красотка» звучало у Рельки оскорбительно. Юлия Петровна резко прерывала эту врунью. Но если дикая фурия успевала проговорить всю эту гадость, то, чего она днями, или неделями носила в своём бунтующем сердце, сама же и расплачивалась. За её злой язык водила её мать в рванье. И вредила Рельке как могла, дабы дерзкая не далеко уехала на своём красноречии, от которого чужие приходили в восхищение. А Юлии Петровне бред вредной дочери был, как кость в горле, и она эту костищу всегда возвращала негодяйке, но обглодав с неё всё самое вкусное.
Вот взять хотя бы последний год учёбы этой весной, когда с Рели стали требовать свидетельство о рождении. Свидетельство понадобилось, дабы занести в её аттестат данные, где она родилась. Но документ вдруг исчез — мать его спрятала так, что Чернавка начала метаться по дому, ища его:
— Мама, где мой документ о рождении? В школу сказали принести.
Юлия Петровна сделала недоумённые глаза:
— А где же быть твоей метрике, как не в общей пачке? Поищи.
— Но я уже смотрела — моего свидетельства о рождении там нет.
— Значит, ты его где-то потеряла.
— Да как же я могла его потерять, если я его в руки не брала?
— И даже не знаешь, где ты родилась?
— Вы часто своим подругам рассказывали, что родились мы с Верой в Великих Луках — городе, который расположен в Псковской области. Я по карте смотрела.
— Вот-вот, — обрадовалась Юлия Петровна, что когда-то лихо сочиняла во вред средней, — так и скажи своим учителям, что родилась ты в том прекрасном лесном краю: — «Какое счастье, — подумала удовлетворённо, что наша всезнайка не добралась до свидетельства, а Люцифер, вычеркал у неё память о Торопце, а мне сказал прятать метрику дикой во сне. Не показывается гад, а во сне приказывает».
— Придётся, — грустно согласилась Реля, не замечая хитрого блеска в глазах матери: — Но как же я буду получать паспорт без метрики?
— А зачем тебе паспорт? Я же тебе говорила, что останешься жить в селе — а в селе паспорт совсем не обязателен.
— Но я не останусь с вами, мама, жить ни за что и никогда!
— А куда ты денешься, если у тебя паспорта не будет?
Разговор этот случился месяц или более назад, и тогда мать позлорадствовала над дочерью, а вчера, на выпускном вечере, она держала в руках прекрасный Релькин аттестат — больше пятёрок и четвёрок: — «Вот пугала её зазря, что никуда не поступит, думала дурка моя хоть в учёбе темп снизит, а эта дикая, наоборот, поднажала». Однако красивая бумажка была всё же испорчена: вместо города Торопца в ней стояли Великие Луки, где родилась Вера, но никак не Реля. Пусть теперь гордая Дикарка поступит учиться с такими данными аттестата.
Все же, через минуту мать пожалела свою неуёмную бунтарку, пошла приглашать «чудную девочку», как говорили люди, на дамский танец: другие родители вовсю танцевали со своими детьми, а она чем хуже? Юлия Петровна кожей чувствовала, что селянки осуждают её за плохое отношение к средней дочери, чуть ли не «Гадюкой» стали звать. Ну и что? Это их злость распирает, что её Релия лучше их дочек и парней училась, несмотря на нелюбовь к ней матери.
К её удивлению Калерия не сразу согласилась с ней танцевать.
— Я не умею водить, — развела насмешливо руками.
— Значит, мама у тебя будет за кавалера в танце, — взяла инициативу в свои руки Юлия Петровна, и решительно вывела дочь на самое освещённое место: — Получается, что тебя парни избаловали, — упрекнула она дикую свою, показывая Реле, как лихо отплясывали её сверстницы-девушки парами: — Смотри, не гнушаются твои подружки дружка с дружкой танцевать, не то, что ты, гордячка.
— И верно, — насмехаясь не то над собой, не то над матерью, согласилась Калерия: — Вы же давно с Верой заметили, что мне, коварные парни, не замечающие уловок крашенной красотки, проходу не дают.
— И не давали раньше, — делая вид, что не заметила иронии, подтвердила мать. — Разве ты забыла, как уводила от своей красавицы-сестры лучших парней? И тут, в Чернянке, тебя замечали не самые худшие. Ты думаешь, я не знаю, что за тобой недавно лейтенант ухаживал, а военные считаются лучшими женихами, для таких простушек, как ты.
Юлия Петровна не призналась Дикарке, как она боялась, что этот лейтенантик увезёт непокорную жить во Львов — где он служил — и это был бы ещё один удар по самолюбию Веры, если бы Релия обскакала её в замужестве и нашла бы парня лучше, чем может найти старшая. Поэтому, мать постаралась увидеть этого маленького ростом, но красивого лицом и, может быть, душою, парня, и внушить ему, что офицеру не следует жениться на глупышке, которой ещё долго учиться. И лейтенант уехал, но переписывался ли он с Релькой, мать не знает, потому, что молодёжь взяла моду направлять письма «до востребования».
Сказав о лейтенанте, Юлии Петровне хотелось бы узнать, какие у Рельки сложились с ним отношения, но она боялась выдать себя.
И, кажется, выпускница не заметила её смятения.
— Значит, мама, я не такая уж простушка, как вам кажется, раз за мной лучшие парни ухаживают, — возразила Калерия насмешливо, скосив свои блестящие, в электрическом свете, глазищи: — Цэ значит, что я не хуже Веры! Очевидно, парней волнует что-то в «дикой» девчонке, несмотря на то, что вы плохо одеваете дочь.
— И кто бы спорил, — покорно согласилась мать, сделав вид, что не заметила последних слов вредины: — У тебя шикарные волосы, хотя Вера не раз старалась их повыдёргивать.
— Видите, какая лютая ваша красавица — ей сестрины волосы покоя не давали, — опять впала в насмешливый тон Калерия. — Чужачка!
— Да разве Вера тебе чужая была? — деланно удивилась Юлия Петровна: — И много ли она тебе волос вырвала?
— Чужая, чужее не бывает! — заволновалась Реля и искоса посмотрела на мать: — Как и вы, впрочем, — спокойней добавила она и, уровняв двух своих мучительниц, прониклась к ним презрением: — А что касается моих волос, — вздохнув, продолжала, — то Вера рвала их у меня целыми прядями и не такие они густые, как вы завидуете Дикарке.
— Уж мать тебе и завидует? — отняла руку от волос Рели, которые поглаживала, Юлия Петровна. — Говорю как факт. Вспоминаю, что у меня такие же чудесные волосы были, когда я была в твоём возрасте.
— Напрасно сравниваете. У вас, в мои годы, я предполагаю, не было седых волос, а у меня девчонки-«подружки», как вы их называете, с явной радостью, уже вытащили несколько. — У Рели на глазах появились слёзы, но она старательно заталкивала их назад, хотя самые крупные потекли по её щекам, отчего лицо девушки заблестело.
Родительница решительно увела «плаксу» в тень сиреневых кустов — хорошо, что танцы были во дворе, и можно было это сделать.
— Седые? — повторила не то, испугавшись, не то, радуясь мать. — У меня, в сорок, нет седых, а у тебя, в семнадцать, появились? И вытри глаза, вытри, а то завтра полсела будет болтать, что ты на своём выпуском вечере, перед матерью рыдала.
— Меня не волнует, пусть про моё горе знает хоть всё село, — отвечала гневно Калерия. — Я не лицемерка, как вы с Веркой, ничего от людей не скрываю, мамочка, как вы это практикуете!
Она смахнула слёзы и посмотрела насмешливо на родительницу:
— А что это вы говорили о сорока годах? Я ослышалась? Показалось мне или на самом деле вам весной исполнилось сорок восемь лет по паспорту, а на деле все пятьдесят? Так вот у вас, мама, во второй половине жизни, голова без седины, а это говорит о том, что жизнь хорошо и безмятежно прожили, не о чем, особо не волнуясь, тем более о будущем нелюбой дочки. О Верином благополучии вы беспокоились, как мне кажется, все хлопоты за Релькин счёт. Но вам с Веркой отольются ещё мои горести — запомните эти слова, мама.
— Надо поменьше закладывать всё в сердце, как Дикие зверушки не делают, — огрызнулась Юлия Петровна: — Всё! Хватит танцевать, пошли домой! — Вздумала родительница применить к средней дочери власть.
— Нет, я останусь. Идти с вами по селу и ругаться, вместо того, чтобы поговорить о моей будущей жизни — это меня не прельщает, мама. А будущая моя жизнь вас абсолютно не касается; это вы много раз давали мне понять, потому я останусь, может, развею свою тоску-печаль?
Г л а в а 16.
И Юлия Петровна с удовольствием рассталась с дикой, вечно шпигующей её дочерью, но не пошла домой, как хотела, а стояла и наблюдала за злючкой. Этой заплаканной ревушке стоило остаться одной, как к ней тут же подошёл её одноклассник, очень красивый юноша — пожалуй, не самый ли высокий и красивый в Релькином классе? Но и самый ленивый, потому что, как слышала Юлия Петровна, школу он закончил с большой натяжкой и поступать никуда не намерен, даже в армию не пойдёт, получив года два назад белый билет по зрению — даже машину водить не сможет. Однако парню было уже лет двадцать с «гаком», потому что в иных классах он учился по два года, был самый старшим лодырем среди учеников. Слышала мать, что ещё прошлым летом юноша принялся ухаживать за Релей — вроде даже предложение делал пожениться, по окончании школы. А «умница», как называли Дикую и в Чернянке, так отшила парнюгу своим дерзким языком — Юлия Петровна представила себе как Релька разговаривала с этим красавцем — обсмеяла его, поди, и сказала, что им рано создавать семью. А зря. Пожалуй, был бы Дикарке вариант остаться в селе безболезненно — нарожала бы себе детей, которых она, судя по Атаманшам, очень любит. Ведь пошла против матери, когда родились последние её сестрички, которым предстояло умереть — даже Олег соглашался, что малышки, родившиеся в голодные годы, не жилицы на этом свете, но Релька, как колдунья — спасла и вынянчила обоих.
А этот Толян, которому Реля отставку дала, долго не мог понять, что какая-то скверно одетая девушка — сам он был одет прекрасно, будучи единственным сыном, в довольно богатой семье — отвергла его. Но когда начались занятия, слышала Юлия Петровна, что Анатолий принялся ухаживать за приехавшей в школу молодой «училкой» младших классов и диво-дивное умная девушка не отказалась от такого жениха и замуж за него готова выйти, не то что дикая её дочь. Жалеет, наверное, теперь Релька, что такого парня упустила? Юлия Петровна издалека всматривалась в танцующую пару: — «Да ни о чём эта змеюка не жалеет, смотрите-ка, как она насмешливо разговаривает с парнем, делавшем ей предложение. Вот дура-то! Плохо ли ей было выйти за обеспеченного красавца? Конечно, парень гулял бы от Рельки, как и от всякой другой, даже распрекрасной жены. Неужели моя дочь предчувствовала всё это? Или мечтает найти принца, который будет верен ей? Наверное надоели доченьке наши распри с Олегом? Будет искать верного?
И пока Юлия Петровна раздумывала, дочь сменила себе партнёра в танце, вернее партнёршу — мать даже издалека видела, как Реля оставила Анатолия и пригласила на тихий танец старенькую учительницу: «Оказывается, дочура прекрасно водит, — негодовала родительница, — а перед матерью прибеднялась, не хотела со мной танцевать. Конечно, говорить со мной, это старые раны вскрывать, а их накопилось у Дикушки немало. А со старушечкой танцует и, смотрите люди, как мило улыбается ей, рада поболтать, окончив учёбу, может, посоветоваться, чего она не может сделать с матерью.. Возможно, и правда я когда-нибудь пожалею, что плохо обращалась с птицей, готовой улететь от меня!»
И со всеми последующими партнёрами, кроме матери и Анатолия, Реля вела мягкие, и, как издалека казалось, даже весёлые разговоры. Ну что ж! Пусть порезвится её дикая девчонка! Мать решила ждать дочь и идти с ней домой. К её удивлению, Калерия не отказалась, хотя одноклассники её уговаривали пойти к каналу, встречать рассвет у воды.
— Что же ты не пошла вместе со всеми? — спрашивала Юлия Петровна, идя с дочерью по засыпающему селу. — Или тебе грязь не по нраву?
— Мама, я думаю, что эта «грязная» вода послужит ещё полям, так что не ругайте её. А почему я не пошла — это меня и саму удивляет. Может быть потому, что я все же дикая, как меня, в Украине, кличут. Из Маяка за мной идёт это прозвище, как будто кто припечатал его.
— У них тут женское радио работает исправно, — взялась успокаивать Юлия Петровна дочь: — Я сама первоначально удивлялась — встречаешься с кем-нибудь в районе или областном центре, и у тебя начинают выспрашивать о своих родственниках, а те, в свою очередь, гостюя у родных, начинают сплетничать о односельчанах — поэтому все о всех тут знают: кто у кого родился, кто женился, кто развёлся. А уж мы с тобой довольно яркие личности, чтобы о нас не сплетничали.
— Вы не ошибаетесь, мама? Это я такая «яркая», несмотря на мои подранные одежды? А может быть, что из-за них?
— Дорогая моя! Ты находишься ещё в таком возрасте, что одно вот такое платьице, которое ты сшила, заработав на него, украшает тебя.
— Да, мама, меня это платье украшает, — улыбнулась в темноте Калерия: — Но прошу вас, не называйте меня дорогой, если низко цените.
— Кто это тебе сказал? Я тебя высоко ценю.
— Да? Только этого никто не замечает. Поэтому не кидайтесь словами, мама, чтоб я не подумала, что вы меня любите — это может разбудить во мне ложные надежды.
— Но о чём же с тобой мне говорить?
— Действительно, о чём? Не о моём же будущем, о котором вы не желаете слышать. Да и мне не хочется портить впечатление от выпускного вечера, давайте вернёмся к тому, почему я не пошла со всеми на канал, встречать рассвет у текущей воды, что было бы естественней.
— Вот это ты меня удивила — я бы осталась с компанией друзей.
— Странно, что вы так плохо знаете свою дочь. По натуре своей я жаворонок, не люблю слишком поздно ложиться и поздно вставать, а просыпаюсь рано, иду в огород, к растениям, больше к деревцам — наверное, к ним. Меня радует, что совершенно голые сёла, какими они были, после войны, вдруг обрастают садами — это же такое чудо!
— Чудо, чудо — вот заладила. Да люди от деревьев этих уже доход немалый имеют. Продают фрукты-овощи, денежки зарабатывают.
— Ну и пусть, а вам жалко? В колхозе-то они получают палочки на трудодни, а от продажи овощей-фруктов — живые деньги.
— Но ты-то сады не ради фруктов сажаешь: никогда ещё я не съела плода с твоего дерева.
— Ну, я ли в этом виновата? Не переезжали бы из села в село часто, а пожили, например, хоть в Маяке несколько лет — глядишь, и ели бы свои фрукты. Я скороспелки там сажала, подарочки от отца Павла. — Калерия упомянула Павла как чужого — будто не было у них любви.
— Да, ты там целый сад посадила, — вспомнила Юлия Петровна, — а потом в Качкаровке сажала немного, и вот в Чернянке. Не жалко тебе силы тратить на эти деревья и кусты?
— Ой, мама, у меня с саженцами, как в волшебстве, всё происходит, мне как будто кто подбрасывает их. Ну, в Красном Маяке вы знаете — у меня там личный садовод был, хотя вы не желаете про него вспоминать, как я заметила по вашим гримасам, лишь напомнила о нём.
— Помню я того зловредного старикашку, который потакал тебе.
— И вовсе он не зловредный, а большой пользы для земли человек! — Возразила Реля. — А после сада, который мы с ним посадили в Маяке, деревья стали ко мне просто притягиваться. В Качкаровке мне саженцы, думаете, кто подкинул?
— Уж не он ли? Этот старичок мог отчудить — прислать их тебе.
— Нет. Вишенки мне дал сосед наш через два дома, а через недёлю принёс ещё две абрикоски — сказал, что калированные уже — от своего отца. Ну, как их было не посадить?
— Ну-ну, сумасшедшая! Заездила себя, поливая их, а воду нося из Днепра — я же прекрасно помню. А кто тебя в Чернянке «облагодетельствовал» саженцами?
— Как вы угадали? Меня, действительно, одарили этими деревцами это просто чудо! Я нашла пять саженцев и два черенка роз возле нашей калитки — кто их положил туда, до сих пор не знаю.
— А ты не подумала, что человек потом вернулся и не нашёл то, что положил быть может временно?
— Нет, — Реля покачала головой. — Я эти саженцы присыпала у нас за изгородью, землёй, на видном месте, и держала три дня — никто не пришёл за ними, и не спрашивал.
— Тогда это тебе твой Бог послал. И что меня ещё удивляет — деревья из-под твоей руки растут быстро. Я как-то заезжала в Качкаровку, и видела твои вишни — на них плоды уже были: мне потом эти деревца, усыпанные красными ягодами, снились во сне. А тебе снятся?
— Снятся. И знаете, что больше всех? Сад в Меловом, который нам оставили люди, когда мы переехали в то чудное село.
— Всё у тебя чудное, — посмеялась Юлия Петровна. — Я, пожалуй, помню, как ты восхищалась Маяком, когда мы туда приехали с Дальнего Востока.
— Вот вспомнили: и Дальний Восток, и Находка — были открытием! И они мне постоянно снятся в сновидениях, но сейчас не о них мы речь ведём. Мы же про Меловое вспомнили…
— Да сколько мы жили, в том Меловом? Несколько месяцев, а потом это «дивное», как ты называешь, село, изволило треснуть посредине, трещина расколола школу пополам, а в семилетней школе учились уже твои дорогие сестрёночки — пришлось нам всем быстренько бежать оттуда, чтобы девчонки школу не прогуливали — вот и заехали в Чернянку. Да и ты из Мелового ходила пятнадцать километров туда и обратно каждую неделю, чтоб продолжать учиться в Качкаровке, и жить в интернате, потому что в Меловом не было десятилетки.
— Да, мне тяжело далась зима и весна того года, но я вспоминаю то время, как благодатное: Реля была свободна от вас, от сестренок. Зато лето между восьмым и девятым классом я провела в диком селе, и меня потрясло, что сады в нём росли буйно, никто их не выкорчевывал даже в сталинские, драконовские времена.
— Это потому, что село было, как бы на полуострове, - объяснила Юлия Петровна: — и люди там жили довольно вольно, и всякие комиссии так просто не заезжали — говорят, что притопили одного слишком хмурого да строгого ревизора — вот сады и сажали, как хотели. Но ты же и там, в этом дивном селе, умудрилась что-то посадить?
— А вы не помните чего? Я там малину и смородину посадила.
— Вот глупая! Кому, спрашивается, если жителей оттуда срочно переселили на другой, более высокий берег — Новое Меловое уже есть.
— Ну, во-первых, люди в то Меловое вместе с собой повезли и молодые деревья. А в старое село ездят на лодках урожай собирать. И как мне девушка одна писала в Чернянку прошлым летом, что урожай малины на моих кустиках был весьма обильный — многих радовал мой труд.
— Хоть не зря ты там трудилась, — проворчала Юлия Петровна, — ну, сажай и дальше, может, твои деревья тебе и счастья принесут?
— А как же, мама, всё в природе взаимосвязано — я уже счастлива тем, что посаженная мною поросль живёт где-то, без меня, и люди пользуются плодами.
— Ну-ну, блаженненькая, не очень радуйся — после радости, говорят, приходят слёзы. Ну, вот мы и пришли домой: вон Атаманши твои не спят — уж верное что-то натворили и ждут нас.
И как в воду глядела мать — только порог переступили, сестрёнки кинулись к Калерии, чтобы поздравить её с окончанием школы, и обрадовать — метрику эти сыщики её нашли. Реля, действительно, развеселилась, схватила свидетельство, вчиталась в него, и из глаз её хлынули, в который раз уже за сегодняшний вечер, обильные градины-слёзы. Хуже всего то, что эта дикая девчонка умела плакать с широко раскрытыми глазами, выматывающими душу. Вот и вчера, Реля плакала и с укором смотрела на родительницу.
— Бога вы не боитесь! — с болью, натужно, выговорила, наконец.
— Бога — нет! — огрызнулась мать, — А я с детства атеистка, и с войны, с сорок второго года, коммунистка.
— А что вам дал ваш партийный билет?! Право вести свободный образ жизни, как будто у вас детей нет — пить, гулять, издеваться над собственными дочерьми? Если все такие коммунисты, как вы, я никогда не захочу вступить в вашу Партию.
— Поговори, у меня! — Перебила мать. — В тюрьму попадёшь, за такие слова. Люди, за меньшую болтовню, отсидели годы.
— Конечно, попаду, — возмутилась Реля, — если, только родимая мать донесёт. Бегите, закладывайте дочь, может, вам орден за это дадут.
— Чёрт с тобой, говорунья, ты этакая! Нашли твои сестрёночки дорогие метрику, и можешь получать свой паспорт и прочь из моего дома! Уезжай и можешь не возвращаться больше к плохой матери!
— Дужэ цикаво, — возмутилась одна из сестрёнок, которые дома говорили чаще по-украински. — Ридна маты посылае свою доню до чёрта! И цэ за тэ, що Реля на вас робыла як батрачка? Уезжай, сэстричко, вид нашои матэри, бижы од нэи подальше.
Юлия Петровна блеснула на Калерию глазами — действительно, средняя вырастила себе хороших защитников. Однако связываться с меньшими не стала — эти «Атаманши» могли и перекричать мать — но строго заметила:
— Приказываю вам дома говорить по-русски — не понимаю этого говора, смешанного на двух языках.
— Ох-хо-хо! — простонала в ответ другая малявка. — Всэ вы розумиетэ, тилькы придурюютэсь.. — И тут же обратилась к Калерии: — Що, що тоби маты зробыла, сэстричка, що ты плачэш?
— Вот пусть она сама вам всё расскажет, — заплаканная, удручённая средняя пошла в свою комнату, оставив Юлию Петровну с разъяренными младшими сестрёнками, которые не упустили возможности поругаться с матерью на любимом украинском языке.
Плохо было потом Юлии Петровне от их занозистых словечек, но ещё хуже, как понимала мать, было тогда её Дикарке — она ведь сразу поняла, как только взглянула в метрику, какую подлянку ей сделала родительница, спрятав документ, чтобы всё пошло худо. Аттестат, разумеется, у «разумницы» испорчен — вместо города Торопец, который стоял у Рельки в метрике, в Аттестате были указаны Великие Луки, городок, где родилась Вера, но никак не эта дурная Дикарка. Вот пусть теперь сунется в институт с таким документом, ей живо мозги прочистят. Хотела Юлия Петровна, чтобы дикая работница осталась в селе — и никуда не уедет эта гордячка — будет так, как мать пожелает. Поплачет, порыдает «Дикарка», выскажет много обидных слов в адрес матери, а если помолчит себе же не в убыток — может родительница и поделится с ней хорошими своими одеждами, а что ещё Рельке надо? И никуда, конечно, ехать девчонке больше не потребуется — пусть в селе остаётся…
Придя в свою, отдельную комнату, мать вспомнила, кто её надоумил спрятать метрику во сне, как Релию направляют её, какие-то Космиты. Так вот доченьку Космиты на ум-разум наставляют, а мать давний любовник, отец Верочки. Так и сказал Юлии: — «Спрячь метрику Дикой, тогда будет по-твоему!» Удалось прятать полгода, чем испортила Калерии Аттестат. Не сам Аттестат, хотя бы паспортные данные, но останется ли работница дома, не уедет ли с испорченным документом и поступит с ним? Но кто в институтах пустит на порог её, в драных одеждах и чем питаться станет Релька, при экзаменах? Голод не тётка, заставит её воровать, а поймают, так посадят. А не посадят, так вернут матери, под конвоем — в любом случае дикая вернётся домой и станет тише воды, ниже травы.
Юлия Петровна достала из тайничка бутылочку с вином, чтоб угостить себя перед сном за мудрое решение. Выпила, мечтала, наслаждалась своей властью над дочерью. Хоть Релька и гордячка, а решиться уехать из дома почти раздетой, пожалуй, и она не сможет. Хорошо, что у неё мало одежды — нищим нигде не рады.
Г л а в а 17.
А утром, Юлия Петровна ещё в постели лежала, Чернавка, со своей злосчастной метрикой, помчалась «делать» паспорт. Но сей важный документ ей сделают, через несколько недель. Мать это помнила по Вериным мытарствам, потому, что сама хлопотала насчёт паспорта любимейшей дочери. Однако, поднявшись, покушав, Юлия Петровна не поленилась зайти по дороге на работу, в Сельсовет, с комичной, казалось бы, просьбой:
- Попридержите, сколь можно дольше, выездной документ «моей бунтующей рабыни». — Слова эти по дороге придумала, и ввернула их паспортистке, которая — «зоотехничка» хорошо знала — любит культурные разговоры и понимает шутки, но нарвалась на резкость со стороны той, и злой, уничтожающий ответ:
— Да я для вашей девочки, — сквозь зубы процедила довольно красивая женщина, дочь которой училась с Калерией в одном классе, — поеду в Каховку, и на коленях буду молить, чтоб Релечке сегодня сделали паспорт.
Юлия Петровна поняла, что, то ли Дикая этой кляузной бабе нажаловалась, то ли паспортистка хорошо знала их жизнь дома. И, разумеется, по старшинству своему — ведь зоотехник большая фигура в селе, не то что какая-то паспортистка, да и по возрасту, она была старше дерзкой нахалки. Юлия Петровна могла запросто «поставить» на место ту мымру, но не стала этого делать. По-видимому, много знает защитница, позволившая себе так цыкнуть на не стареющую «зоотехничку».
Но всё же решила остудить немного дерзкую:
— Что вы так взбеленились? Или я у вас мужа отбила?
— О! Вы достаточно разрушили семей, с тех пор, как живёте в наших краях. И слава эта за вами из села в село тянется.
— Не думала я, — покачала головой Юлия Петровна, — что две русские женщины не поймут друг друга.
— Мне стыдно перед украинцами за ваше отношение к дочери — даже не скрываете, что девочка была рабыней в вашем зачумленном, вундерлакском доме. Я сделаю всё, чтобы она побыстрей от вас уехала.
— Ну, делайте-делайте, а мы посмотрим как она быстро уедет.
— Что? Денег ей на дорогу не дадите? Побойтесь Бога, он всё видит и накажет вас за такое злодейство.
— «Наверное, знает, что я Рельке Аттестат испортила», — пронеслось в мыслях Юлии Петровны, а над нахалкой, она посмеялась.
— А это уж не ваше дело, божественная вы женщина. Хорошо, что я не знаю, как вас зовут — Варвара Великая Мученица? Или Мадонна?
С этими словами, улыбаясь, вышла: — «Вот Матрёна попалась!»
Денег она Калерии, конечно, не даст — не припасла, всё студентке отослала. А без денег, куда ринется её Чернавка? Никуда дальше районного центра не уедет и то потому, что эта «умница» повадилась ездить, куда ей требуется на попутках, а шофера любят красивых девушек подвозить — даже без денег. Этим матери и Вера хвалилась, а уж Рельке сам Бог её велел кататься бесплатным пассажиром. Однако куда бы она, не заехала, работу, вряд ли, найдёт — сейчас везде нужны специалисты, окончившие институт или техникум, но не с Аттестатом, в котором хоть и много отличных отметок, но всё же это не Диплом. Матери, если честно, грело сердце то, что Реля вернётся домой, поджав хвост.
Повезло Калерии с получением паспорта. Когда она, заплаканная и совершенно подавленная, пришла в Сельсовет, к паспортистке, то неожиданно узнала в ней маму одной из своих одноклассниц.
— Ой, Реля, что же ты так поздно явилась? — Улыбнулась ей навстречу Нина Георгиевна: — Все твои одноклассники уже давненько получили паспорта, кто думает ехать, учиться поступать.
— А дают только тем, кто едет учиться? — Испугалась Калерия.
— Да Бог с тобой, что ты так побледнела? С пятьдесят шестого года уже — с тех пор как Сталина разоблачили — так и паспортизируем свободно молодёжь — даже слышно, что и колхозников будем отпускать, кто сильно захочет уехать в города.
— И правильно, — усмехнулась грустно девушка, — а то люди в сёлах, как крепостные. Если человек учился или в армию отпускали, да?
— Почти так, — согласилась паспортистка. — Потому ребята из армии предпочитали не возвращаться в село, а на стройку или на заводы шли после службы. А как получит паспорт, сам себе хозяин. А то случалось так, что у людей умирали близкие, где-то далеко, и надо было оформлять справку, чтоб человек мог билет на самолёт взять — это на похороны съездить, но я быстро делала — люди всегда благодарили.
— Не могли бы вы и мне быстро паспорт сделать? — сквозь непросохшие слёзы, улыбнулась Калерия.
— А что у тебя душа горит? Или тебя на учёбу вызывают уже?
— Нет, — не могла соврать Реля. — Мне родная мама сделала так, что я вряд ли поступлю в этом году учиться.
— И что же такого могла сотворить твоя мать?
У Калерии опять посыпались из глаз слезы, и она рассказала чужой матери про испорченный Аттестат, но под большим секретом.
— Только ничего не говорите Юле вашей — мне стыдно, что со мной такое случилось.
— Ты, наверно, думаешь, что если мою дочь зовут как твою маму, то она такая же бездушная? И как ты только жила с такой вредной мамой?
— Как в дурном сне, — призналась Калерия. — Наша барыня не думает о своей будущей старости и, что может быть, ей придётся обращаться за помощью к угнетаемым дочерям — живёт, как Бог на душу положит.
— Что ты, девочка, это не Бог ею руководит — это Чертяка черноты в душу твоей матери напихал. Да она сама же, от этой черноты потом задыхаться будет. А Аттестат твой можно выправить.
— Я знаю, — грустно улыбнулась Калерия. — Но пошла в школу, прежде чем к вам придти, там уже никого нет — все по отпускам разъехались. Одна только старая математичка попалась — с которой я вчера на выпускном вечере танцевала, и о будущем моём разговаривали. Старушка посочувствовала мне и сказала, что Аттестаты готовят долго.
— Ну да! Вам же два месяца в районе эти документы держали.
— А переделывать Аттестат — такого случая, на памяти мудрой дамы ещё не было. Но я всё равно постараюсь его исправить, если у меня возникнет желание. Но сейчас времени нет, мне надо убегать из села, да не так из Чернянки, которую я, кажись, полюбила, как от мамы — мне, да и ей видеть друг друга тяжеловато, Нина Георгиевна.
— Понимаю, ясочка моя, успокойся — у тебя всё наладится. И твоя мать пожалеет ещё, что издевалась над тобой. Но куда ты поедешь? Теперь устроиться где-нибудь в городе довольно сложно.
— Найду я себе место под солнцем, не беспокойтесь. Лишь паспорт на выезд мне сделаете, я тут же уеду, ни на минутку не останусь рядом с матерью — иначе она меня в петлю загонит. Бежать от неё надо.
— Реля, дорогая, не говори так, а то у меня мороз под кожей бегает в такую жару, — поёжилась её собеседница. — Да и помочь я тебе деньгами не могу. Юлька моя, ты же знаешь какая она у меня модница? Такого себе понакупила, что пришлось мне в кабалу влезать, чего зоотехничка сделать не хотела — мать совершенно о тебе не беспокоится.
— Не надо об этом, — покачала головой Реля. — Вы мне лишь с паспортом помогите, а я буду помнить, и благодарить вас долго.
— Ой, Боже! Да я сегодня же поеду в Каховку, заночую там, у родственницы и попрошу в паспортном отделе, чтобы документ тебе побыстрей сделали — у меня приятельница там работает — так что, до вечера завтра с твоим паспортом вернусь — утром, на следующий день, ты и заберёшь его у меня.
— Благодарю вас! — с чувством сказала Калерия — Но если вы позволите, завтра, вечерком, я зайду проведать вашу Юлю, чтобы узнать у вас насчёт паспорта — так мне невтерпеж всё быстро сделать.
— Давай, заходи к моей дочке, я этому рада. Всё время, как ты появилась в их классе, я думала, что вы подружитесь, но Юлька моя ты же знаешь, с кем дружила. А у той пустышки только парни да наряды на уме — вот дочь моя с неё узоры и снимала.
— Ну, вот видите, — сказала, вставая со стула Реля и по взрослому разводя руками: — Модная ваша дочь может меня и не понять — поэтому я и просила вас, чтоб не делились о том, что сотворила моя мама, в отношении меня, хотя я и не виновата.
— Да, доченька, ты ни в чём не виновата. Мне чуть-чуть обидно, что ты не очень хорошо думаешь о моей дочери, но может ты права. Да, у моей Юли нет такого ума, как у тебя, о чём я жалею. Так, до завтра? Я сейчас позвоню в Каховку и поеду.
— Конечно, до завтра. До свидания. И дай Бог вам лёгкой дороги.
С облегчёнием ушла девушка из Сельсовета, не догадываясь, что, через полчаса, туда заглянет Юлия Петровна с небрежной просьбой попридержать выдачу паспорта её «рабы». И как не сдерживала себя тактичная Нина Георгиевна, она не смогла не дать понять этой бездушной матери, что она думает «о выкидонах» Юлии Петровны. Выговаривала, и наслаждалась. Наконец-то увидела на лице этой наряженной, старой женщины смятение: — «Да она старуха уже!» — мысленно отметила паспортистка. — «Почаще бы её так воспитывали. Неповадно бы стало этой крашенной красотке девушку в одном платье из дома выгонять». — Торжествовала Нина Георгиевна, предчувствуя, как Реля, через много-много лет, тоже сможет прогнать мать из своего дома. Погонит, если только «мать» вздумает явиться и предъявить на любовь дочери свои незаслуженные и обмытые сейчас горькими слезами девушки, «права»: — «Эта мать сможет, но Реля правильно сделает, если не забудет своих мучений, надо учить беспутную негодяйку».
Но пока, выгнанная от семьи, и не пристроенная Дикарка зависла над жизненной пропастью на тоненьком волоске, а у чужой матери болело сердце за Релю: — «Конечно, первое время девушка будет тянуться к дому, к сёстрам, которых вырастила — надо же Реле куда-то приезжать, но, постепенно, она оценит свободу, и будет счастлива без такой мамаши».
Г л а в а 18.
На третий день, после выпускного вечера, Калерия, получив, наконец, выстраданный паспорт, вздохнула веселей, как бы начиная освобождаться от гнетущих её оков рабства. Прямо от сельсовета, от наставляющей её чужой матери, пошла по пыльной дороге в сторону «грейдерной», как называли селяне основной путь к городам. Отправилась с большой надеждой, что кто-то из шоферов посочувствует одинокой девчонке, бредущей вдоль дороги и подвезёт её до Каховки или Берислава а то и вовсе до Херсона, где она надеялась найти работу. Ей почему-то казалось, что именно сегодня она сможет оторваться от нелюбимой, да и не любящей её матери.
Идя по улице полюбившегося ей села, девушка погрузилась в мрачные раздумья. Она чётко помнила, что некоторые люди делали ей много хорошего, чтобы она не заблудилась в жизни, ещё и предупреждали Релю о её родительнице, называя мать плохими прозвищами, от которых у Рели болела душа. Неприятно слышать, что твоя мама Кабаниха! Стерва!
Но наедине с собой, особенно в тяжких ситуациях, девушка соглашалась со всеми прозвищами, прилипающими к её родительнице:
— «Салтычиха, ясно Салтычиха! — мысленно возмущалась Реля, бредя по селу: — Дай ей власть, да сотни крепостных, она бы много десятков невинных замучила. А так, только и отыгрывается, что на мне. Но ничего, если мне повезёт сегодня, я уеду от неё, а уж на двух меньших, «Атаманшах» наша мать не отыграется. Сестрёнки растут дружные и довольно независимые — недаром у них был, перед глазами, пример вечно сопротивлявшейся Чернавки. Если бы я подпала под гнусную власть мамы, дорогая наша «родительница» и их бы подмяла под себя, а в случае моего побега из дома, девчонки, тоже, будут мечтать о свободе.
После того, как мать проучила её со «Свидетельством» о рождении, Калерия, закрутив процедуру с получением паспорта, в следующую ночь, вызвала в свой сон бабушку Домну и Пушкина, в надежде, что кто-то из них находится поблизости и прилетит в её сон. Разъяснит Реле, что хотела добиться родительница, сделав ей такую неприятность? К удивлению, явились оба, чуть ли не под руку, что девушку удивило.
— Так вы родные, между собой?
— Да, Домна моя дочь от дворовой девушки — сама догадайся какой!
— Дед, я ещё не успела прочесть про твои связи с крепостными, но рада, что бабушка Домна мне тоже родная по крови. Родимая моя! — Простёрла руки, к старушке, которая не раз являлась ей в сновидениях, дала Реле дар лечить людей да читать мысли иногда, когда хотела или невольно подключатся к разговору людей, находящихся недалеко от неё, в поле зрения. Потому что подключаться к тем, кто уехал, и находится совсем далеко, Реля считала ненужным — пусть люди думают даже скверное о ней, готовят подлости, лишь бы она не знала.
— Да, дорогая, мы с тобой родные по крови, — ответила, лаская её, Домна. — Не стану тебе говорить от какой крепостной девушки родилась я. Ты это прочтёшь в книгах, и тебе будет радостно, что и я тебе помогала жить, бороться с твоей матерью-Свиньёй. Это ты правду ей сказала, она Свинья и топчет самое дорогое, что у неё родилось. Не стану говорить о наказании — сама увидишь, как её Господь накажет.
— Накажет, я сама знаю, что каждое зло наказуемо, но почему вы с дедом не остановили её, когда она мою Метрику прятала и тем Аттестат мне испортила, что я не смогу не в один институт поступать?
— А сама виновата, — улыбнулся ей Пушкин, — вспомнила бы ты разок деда, ложась спать, так я подсказал бы тебе, где документ лежит.
— Ой, деда, такой тяжкий год был у Рели, что, ложась спать, сразу засыпала как мёртвая — ты уж прости меня. К тому же, видно, Герочкин батяня постарался, заставлял мать работой Релю загружать, вот, в ритму сказала. Как увижу деда, так в ритму говорю, но мне никогда не достичь тех вершин, которые дед покорил.
— И хорошо, что не так станешь писать, — откликнулся дед. — Хорошо, что мать твоя глупая прятала твой документ — ведь ты не успеешь закончить институт ваш, советский, где пять и более лет учиться, как придёт пора тебе рожать, а это самое главное, что ты должна исполнить в этой твоей жизни.
— А ведь и правда, если бы я поступила не в этом, а в другом году, возможно исправив Аттестат, то останется один год вникать в науки, а там, на подходе 1961 перевёртыш, когда мне звёзды предсказали рожать.
— То-то, — проворчал дед, — а то в науку рвётся, которую и осилить не сможет, потому что рождение сына, для тебя станет праздником жизни. Чего удивляешься? Праздником, точно, несмотря на то, что неприятностей тоже много случится. Но мы с Домной сделаем так, что те неприятности для тебя станут оканчиваться твоими победами добра над злом. Это тебе станет приносить силу — ты окрепнешь.
— Вот здорово, дедулечка, и бабушка Домулечка, что вы, и сейчас в меня силу вливаете. Но я всё же попробую, когда сбегу от мамы куда-нибудь поступить, хотя бы посмотреть, пройдёт мой Аттестат или нет?
— Попробуй, и получится, сразу говорю, но в будущей учебе разочаруешься, потому что много в ней гадства: то правду тебе родительница внушала. Однако, давай разберём её гадюшные дела, против тебя.
— Да, дедушка, что мама так лютится, хотела бы я знать.
— Начни ты, Домнушка. Тебе, как женщине, то легче объяснить.
— Релюшка, дорогая, ты сама ясновидящая, подумай головушкой.
— Тяжело, бабулька. Меня, в последние два года так учёба завлекла, что я не стала материны делишки прослеживать, разве что-то заденет меня, и то я отступала, почти не споря.
— Правильно делаешь, твою мать не переспоришь — ведь ею руководить тёмная сила, та же тёмная сила пытается подмять тебя под себя.
— Но ты не поддавалась, внученька, ей и не поддашься, — вставил Пушкин, улыбаясь. — А всё потому, что у тебя есть я, есть Домнушка. Степана и Аркашку я в уме держу: они тебе пригодятся попозже. Нужны советчики и помощники ещё — подошлю новых людей. А ты не забывай Ангелов, которых я без конца тормошу, чтобы не прозевали внученьку.
— Спасибо, деда, я знаю, что вы с Домной меня любите. Ну, ты понятно, тебя я, по твоим ранним рассказам, вырвала из Ада, но Домнушка за что? Неужели за то, что я твоя внучка?
— Да ты и мне внучка, Релечка. И думаешь, я не знала, что ты, родившись, вырвала нашего предка из Ада, а уж он меня просил передать тебе дары, какие сама имела. Впрочем, и без отца я тебе бы передала, потому, как и мне, из небесной канцелярии прозвонили, что родилась та, которая моего дара достойна.
— Ну, вы меня утешили, а про мать ни слова.
— А что о ней говорить, ты и сама всё знаешь. Чернота её души в Ад потянет. А вот сможет ли её кто освободить? Я не зрю такого смелого в Космосе, потому что душа её так черна, что надо самому стать Чёртом, чтобы её место занять там, откуда её ежели затянут, то вряд ли выпустят.
— Да, — подтвердил Пушкин, морща лоб. — Единственное чем сможешь защитить ты мать от быстрого Ада, это подключаться к её снам, и помогать Юльке отбиваться от Геркиного отца, который уже на неё зубы точит.
— Как вас трудно понять! Хотя деда я поняла. Он догадался, что я уже прикидываю, как мать от Ада спасти.
— Это точно! Ты же спасательница! Но спасти от Ада мать не сможешь — это когда она очень старая будет. А в теперешнее время у неё остаются твои Атаманши. И ты, любя их, можешь мать отбить от её бывшего любовника Чёрта, потому ты уже спасала от него твоих младших сестричек.
— Значит, тем, что они остались живы, можно и матери жизнь продлить? — Обрадовалась Калерия. Как не вредила ей Юлия Петровна, однако она не хотела, чтобы мать рано скончалась. — Но подскажите мне, как дальше у меня судьба сложится?
— Всё у тебя будет хорошо, — улыбнулась Домна. — Но дабы сложилось всё по тому, как тебе вычертили звёзды, ты вспомни и запиши на бумаге, как у тебя было в тех жизнях, где ты погибала рано. Помнишь?
— Помню, — Реля засмущалась, — но зачем на бумаге записывать?
— Обязательно на бумаге и лучше, если ты запишешь жизни короткие в стихах. – Сказал лукаво Пушкин.
— Но, дедушка, ты же описал в стихах одну мою короткую жизнь!
— То я, а вот как ты это покажешь мне — вот что интересно.
— Но я не могу так красиво, как ты в стихах писать.
— Напиши, как сможешь, а тетрадь спрячь на чердаке, там, где документ твой прятали. Я найду и заберу себе — хвастаться стану.
— Дед, я всё сделаю, как ты просишь, но где тетрадь взять?
— А это уж моя забота. Как проснёшься, так поищи в ящике шкафа, у матери — там, среди её нарядов, найдёшь мою тетрадь.
— А если мама увидит, что я среди её одежды роюсь?
— Она не увидит, даже если будет спать в то время, али бодрствовать, я её околдую, как когда-то Степан её гипнотизировал.
— Это было бы интересно, но я поищу тетрадь, когда её не будет.
— Ещё одно, пока мы с Домной не улетели в Космос: всё постарайся описать в один день, вернее до того дня, когда уедешь.
— Ну, ты, дед, прямо как Золушке мне заданий сделал. Где я помощников найду?
— Так не зря ты когда-то Золушкой была, — улыбнулась Домна. — Но задание ты выполнишь, в срок, я даю тебе эту силу.
— Так вы добрая Фея моя? Спасибо. Если я успею написать в срок, то и вы станете читать мои вирши?
— Это непременно. А теперь, до свидания. Увидимся с тобой во снах, когда ты уже устроишься на новом месте и вызовешь меня или деда, как захочешь — по одному или вместе — мы тебе подскажем, как дальше жить.
С тем исчезли из сна Релины необыкновенные родственники.
Проснувшись среди ночи, девушка, под гипнозом сна, прошла в комнату матери, тихонечко подкралась к её шкафу, выдвинула ящик — мать и не думала просыпаться. Слегка поднимая наряды родительницы, наткнулась на юбку, за использование без разрешения которой мать влепила звонкую пощёчину. Правда это была уже не одна юбка, а две потому что когда Реля путешествовала в Качкаровку, мать, вернувшись домой, не знала, что злополучную юбку младшие дочери распороли, да сшили себе по юбочке. Обнаружила это Юлия Петровна, когда Реля появилась радостная от знакомства с Александром. Мать встретила её, в гневе, рядом стояли трясущиеся Атаманши — мать подняла их с постелей:
— Посмотри, что наделали твои сестрёнки. После Майского скандала, я хотела эту юбку тебе отдать, а они перешили её на свои задки.
— Если вы хотели мне отдать, то почему долго думали? Правильно, девчонки, сделали, не плачьте. Будете хоть вы носить, мне бы мамочка никогда её не отдала. И идите, досыпайте, поздно уже.
— Ой, Релечко, спасибо, шо ты не лютишься, як маты. Ишь борщ мы ёго учора варылы, алэ вин вкусный. До завтра, красыва ты наша!
— Но не мечтайте, две швеи, что я вам дам в этих юбках носиться по селу, в школу станете одевать осенью. Вот, Калерия, плоды твоего воспитания, — сказала мать, когда девчонки ушли. — Вместо того, чтоб ты поехала в город в такой красоте, они юбку разделили на себя.
— Я уже одобрила их, вы бы мне всё равно не отдали. Подозреваю, что и деньги, которые мне присылал отец, пошли на ваши обновы, потому не против, чтоб Атаманши ещё ваше платье поделили на свои платья..
— Хороша же ты, доченька. Спасибо, на добром слове.
— И я вас благодарю за мою «счастливое детство и юность», которые я провела, работая как лошадь, хотя лошадью люди часто называли вашу Верку. И пошли бы вы, мама, к себе. Дайте мне поесть спокойно.
Теперь, найдя эти две юбчонки, Реля обнаружила между ними красивую толстую тетрадь. Она взяла её и тихо прокралась в свою комнату, думая, что если родительница купила тетрадь для Веры, то будет бить её ещё нещадней, чем тогда отхлестала за юбку. Но, открыв первый листок, увидела почерк деда — она уже видела подобное в какой-то книге и запомнила: пушкинский почерк нельзя спутать — такие завитушки иногда скользили и у Рели.
Дед предлагал писать слева один вариант стихов, а если не нравятся, то записывать справа исправленное — он будет читать всё.
У Рели, как у старшеклассницы уже была ручка с чернилами. Так что можно не ставить рядом с кроватью чернильницу. Писать можно лёжа, но, не решившись писать ручкой, девушка стала набрасывать сначала карандашом, им можно было написать два варианта — всё же тоньше чернил, и стереть можно, если плохо получится. Нужные слова приходили сразу — будто дед Пушкин ей нашёптывал. Но шептал так, как могла писать лишь Реля, если помнить её поэму Наталье Васильевне. Так девушка и записывала полночи, сначала карандашом, потом, чуть переделав, ручкой с чернилами, и вот что она настрочила своему деду Пушкину да бабушке Домне — пусть читают, если так хотели её стихов. Ещё Реля знала, что, отправив родным стихи, она получит их назад, не по почте, а каким- то способом, известным деду. Всегда он придумывал способы пересылки, которые изумляли девушку.
Г л а в а 19.
И вот что она написала в левом столбце, который всегда можно переделать, потому что справа оставалось столько же места. – «Справа, - подумала Реля, - пусть дед напишет свой вариант. Или покритикует мои вирши. Так интересней. Потому, что узнаю его мысли. Возможно, и бабушка Домна научилась уже от деда сочинять. Родная кровь в ней должна заговорить»
По детским снам своим Реля жила ранее во многих странах
Но в жизнях тех умирала рано, очень рано. (Дед, ты знаешь это).
Четыре жизни, четыре смерти просмотрела она, как в фильмах.
Но не было страха у Рели, будто не погибала, а играла на свирели.
Музыка играла — Реля не понимала, что рано смерть её покрывала.
Своими тёмными крыльями трясла над ней — два полюбить, не дав детей.
То были суровые и дикие времена, когда жизнь человека равна нулю.
Но всё же знала Любовь она, всегда прекрасную, но не к Дитю. (Каюсь)
А в этой жизни, посмотрев на былой разбой, она решила дать смерти бой.
Тем более, что родилась в России, где Релю Ангелы хранили. (И вы!)
Но чтоб она не зазналась, её бросили матери, что с Чёртом зналась. (Дед, прости.)
И от него родила первую дочь. — Мешала Реля — со свету прочь!
Так бы смерть её настигла в юности опять — ни походить, не погулять!
Но Боги теперь не дремали, и младенца, и старше не раз спасали. (Вы мои спасители!)
Строго за ней следили и всё внушали, что Реле теперь выпадает жить!
Спасать сестёр, сады сажать, дома возводить, а главное сына-брата родить
Того самого мальца, которого ведьма-мать родила и оставила помирать.
Он умер, но душа его над Релей носилась, и возродить её тело просила.
Реля с пяти лет знала о сыне. Мечтала, вырасти, полюбить и возродить.
И даже лютая мать не могла ей доказать, что трудно одной дитя растить.
Но всё это Реля прекрасно знала — она двух сестрёнок так воспитала,
без всякой помощи со стороны матери и отца. И, будто она такая овца,
совсем не смыслит, в воспитании детей, но сохранила маме двух дочерей.
Которых родительница хотела угробить, чего теперь её сыном гнобить? (Ой, дед!)
Единственная досада у Рели — мать презирала всех дочерей с колыбели.
Но обожала рождённую в ночи Чертовку — та вила из «родимой» верёвки.
Но стукнутся лбами две эгоистки — из глаз брызнут фонтанами искры.
Вот что тешило Релю перед отъездом — увидит не во снах, так наездом.
Она собиралась ещё посетить этот дом: здесь остаются её заступницы.
Но не была уверена в том, что не изменят ей «эти преступницы» –
так звала мать Атаманш, не мысля, что станут защитой в старости ей.
Дальше Реля написала деду и Домне записочку: — «Извините меня, но дальше я фантазирую насчёт будущего. Или это прозрение, ясновидение — называйте, как хотите, но бабушка Домна меня этому научила».
Я предчувствую, что малявки набросятся на платья студентки, на старьё, что та привезёт в каникулы, и станут подхалимничать две лицемерки, за месяц отвыкнув от Рели. (Случится то, что ты мне, дед, говорил).
Но это жизнь, а сестрицы взрослеют, драньё не хотели носить при мне.
И тишком мать подраздели, за что та ругалась: — «Совсем обнаглели!?
Разрезали и раскроили на себя юбчонку, которую я хотела отдать Реле.
Теперь она поедет без красивой одежды, по вашей вине». (Выкрутилась).
— «А теперь, дед, прости, нет более у меня желания писать дальше, напишу, возможно, с дороги, тетрадь возьму с собой, а как передать тебе, придумаем вместе. А сейчас спать, и, может, ещё подумаю о той злополучной юбке, из-за которой, если ты следишь за жизнью в нашей семье, я заработала оплеуху, но юбка досталась не мне, а сёстрам".
Перестав писать, Калерия приготовилась спать, но юбка не выходила из головы, а привязана была эта часть женского могущества, с побелкой избы Степаниды Степановны и как помолодела хозяйка, едва Реля выбелила ей горницу — большую комнату в избе. Помолодев, взялась вспоминать такие случаи из своей нелёгкой жизни, что Реля плакала и смеялась заливисто — они обе, готовя избу, для встречи дочери Степаниды, вдруг «впали в детство», как заметила сама хозяйка. А «впавшим в детство» - море по колено. Все дни Реля прожила возле доброй женщины как в сказке. Уже в первый день, Степанида, накормив её обедом, вынула из сундука и подарила Реле серый, красивый свитер, присланный дочерью из-за границы.
Калерия повертела прекрасную вещь в руках, и вздохнула:
— Где я его носить стану? И почему вы не носите?
— Да разве я могу это носить? Это же для молодой! Дочка думала, наверное, что у меня или дочери молодые, как ты, есть, или уже внуками обзавелась. Она не знала, что я бобылкою проживаю свой век.
— На второй вопрос вы мне ответили. А с чем я его стану носить? К этому свитеру, да красивую бы юбку — ему цены бы не было.
— Я, кажется, подскажу тебе, где юбку взять. Ходила я к модистке, которая мне платье шьёт, к приезду доченьки — из её же материи.
— Дочкиной материи?
— Да, не модисткиной же. Так там твоя мать шьёт себе юбку, серую красивую — прямо под этот свитер. Попроси у матери ту юбку и будет тебе костюмчик красивый, когда концерт станешь вести. Я приду на тебя посмотреть, если дочь, на тот вечер, не приедет.
— Но мама не даст мне новую юбку — она мне всё жалеет.
— Ишь, какая жадная, да не той дочери, которая с неё гроши гребёт лопатой, а той, что трудится на неё как чернорабочая. В таком случае вот что я тебе посоветую — бери ту юбку без спросу! Я б тебе платье своё дала бы, да пошила его по-старушечьи, как ты заметила — ты такое не оденешь — об том мне твоё разочарование сказало, как увидела.
— Я не потому грустила, как увидела ваше платье. Что не одену - о таком варианте я не думала даже. Мне обидно, что вы, ровесница мамы, а шьёте себе старушечьи платья, в то время как она - молодёжные.
— Вот тебе на руку, что она сшила молодёжную юбку. Надень её на концерт, покрасуйся перед глазами родительницы. Может в её головушке дурной шевельнётся мысль, что дочь уже стоит по-молодёжному одевать, а не самой рядиться. Сделай такое дело, Релечка. И себе поможешь и сестричкам своим. А свитер этот спрячь до поры до времени, как появишься на концерте в красивом костюмчике, что он будет представлять вместе с юбкой, то все станут удивляться, на такую красоту. А как ты ещё волосы свои помоешь да причёску сделаешь, то думаю, ты не одному парню голову закружишь.
— Ну, их, этих парней! Их нет, в Чернянке, по моему нраву. И экзамены на носу — так что сейчас не до них. Но концерт провести надо, потому что никто не взялся вести его, спихнули на меня, безотказную.
— А раз ты не отказалась вести, то и нарядится надо.
— Надо! Придётся у матери юбку взять, но без спросу. Если спрошу, она мне её ни за что не даст. Сама оденет, хотя у неё одежды полно. Юбку эту она или на лето сшила или бережёт к случаю, чтобы покрасоваться в ней перед мужчиной.
— Перед мужчиной? Это она, в таком возрасте, ещё красуется, имея двух взрослых дочерей? Да ещё тебя одевает плохо! Возьми без спросу, а если она станет кричать на тебя, то зови меня. Я ей, хоть и не так образована, как она, мораль прочту, что нельзя так дочек водить. Особо таких, как ты: рабочих и усердных. На тебе весь дом твоей матери держится. Так ей ли жалеть дочери красивую юбку дать, в виде зарплаты за труд.
— Спасибо за совет, я ему последую, потому что, в самом деле, ей самой станет стыдно, если я буду лохмотьями трясти перед Чернянцами, лучше одевающих своих дочерей, чем зоотехник — первейшая модница.
— Да, доченька, покажи матери, что она неправа. Если бы, конечно, я раньше задумала белить, и мы бы ранее познакомились, то я тебе за труд заплачу столько, что ты сможешь сшить себе, на выпускной бал, красивое платье, не надо будет просить у матери на него.
— Что? Вы мне хотите деньгами заплатить? — смутилась Реля. — Но хватит и свитера. Он дороже стоит, чем моя работа
— Не хватит! Не сможешь же ты на выпускной в нём пойти — жарко, да и не подходит он, хоть и красивый, чтоб девушка в нём такой праздник встречала.
— Ох, вы меня балуете! Я бесплатно хотела вам побелить.
— Бесплатно ничего делать нельзя — всякий труд достоин платы! А если мать твоя не хочет с тобой расплачиваться за твою доброту, что ты ей неоднократно делала, она будет наказана за свою жестокость!
— Вы говорите то, что я маме много раз говорила. Но она не верит в мои пророчества, а жаль, потому что я говорю лишь то, что «вижу», в будущем. Вы тоже «видите» в будущем?
— Иногда вижу, детка. В тот день, как мы встретились, я встала с мыслью, что что-то произойдёт. Как видишь, встретила тебя. Для меня встреча с такой девушкой, ясновидящей, счастье.
— Для вас счастье, а для моей матери жить со мной — несчастье. Потому что мои «пророчества» для неё как кинжал в сердце, если оно есть у неё. Иной раз мне кажется, что у матушки нет сердца, а вместо него какой-то молот, которым она готова меня со свету сжить. Молотит и молотит мне по голове, что никуда я от гнёта её не денусь, буду жить в её доме, как домработница.
— У тебя ума хватит не жить с твоей матерью, да ей о том сказывал совсем недавно женишок ейный, который сватался к ней.
— Вы знаете, что к маме моей сватался мужчина из Херсона, в начале апреля? Но он как пришёл, так и ушёл, не добившись от мамы чего-то.
— А ты не знаешь? Его послали твои покровители, дабы он, женившись на твоей матери, учил бы тебя в институте.
— Странно, что мои покровители не знали, что жениться этот Иван на маме не мог. Она ведь не дала развод отцу, значит, замуж пойти не может. Как бы не хотелось ей жить в городе, о котором мечтает давно. Кроме того, Вера мать умоляет, чтобы я не поступала в институт. Вот мама и придумала, чтобы я в город не рвалась, была бы домработницей.
— Мудрит она над тобой, Релечка! Но Бог всё видит и наказал её — в городе хочет жить, а не может туда замуж выйти, потому не разведена. Это ей наказание за тебя, Реля. Но, поглядим, вот она увидит тебя на концерте, в своей юбке, и если одумается и начнёт тебя одевать и готовить к учёбе, то может её судьба пощадит, даст глупой замуж выйти. Я ставлю в одну линию, как она проведёт тебя: оденет, обует, даст возможность учиться, а она может дать — так её мечта о замужестве осуществится.
— Так что всё в судьбе мамы зависит от неё самой?
— Что ты спрашиваешь, когда прекрасно о том знаешь.
— Вы так говорите, что у меня возникает мысль, что вы не просто мне день назад встретились, для поддержки моего ухода из дома.
— О, тебя не только я проведу, но и твои покровители, так шагай в жизнь смелее, знай, что поддержка у тебя мощная. Только учить они тебя не могут, потому, как ломать линию судьбы нельзя.
— Загадочный вы человек, и тем приятней мне помогать вам, делать избу веселей. Ну, пошла я, трудиться. Надо до концерта мне успеть да отдохнуть от малярной работы, придти в себя.
— Убедила я тебя взять материну юбку, чтобы концерт вести?
— Убедили. Дам маме возможность исправиться, но если сама не захочет, пусть потом ругает себя. Впрочем, это мы понимаем, что ей надо исправлять искривленную линию её судьбы. Она-то думает, что всё, что она делает, ей и любимой её доченьки во благо.
— А что, она и старшей дочери судьбу кривит?
— Давно уж искривила. Сама Вера тоже хороша, также много злости у неё на людей. Злости, коварства, негодяйства, но всё это она приобрела от матери, ещё тогда когда мама ей говорила, что меня убьёт, кинув головкой вниз несмышлёную, или изувечит.
— Но не кинула!
— Нет. Во время их игрищ со мной, явился папа, и раскричался.
— Наверное, твои Ангелы-хранители его послали домой?
— А кто же ещё? Потом две ведьмы вместе, по дороге в эвакуацию, опять хотели избавиться от Рели, но ехали в санитарном поезде, сделать такой выброс из окна никак не получался.
— Я всё то знаю, детка. Я почти как Домна, которая ждала тебя в Сибири. Конечно, не умела так лечить как она, хотя тоже одинокой прожила жизнь. Потому слушай меня, и бери юбку матери — это ей испытание.
Калерия взяла и в красивой одежде, одушевлёно вела концерт. Получила потом пощёчину от матери, огорчилась — не выдержала родительница экзамена. Не за себя страдала, когда ушла из дома, за мать.
Но нервы матушке дёрнула и тогда, когда уже после праздников, сшила себе выпускное платье. Юлия Петровна, узрев платье, полезла проверять деньги, но, не обнаружив пропажи, заинтересовалась: — Где деньги взяла, на такой шикарный материал?
— Это дешёвенький штапель. А денег набрала, стоя с протянутой рукой под церковью. Хорошо подают добрые люди. Вы не заметили, дочь четыре дня уходила из дома утром, возвращалась поздно вечером.
— Счастье твоё, что малявки пищу готовят и не слышат твой бред. А, не то я бы тебе постояла, под церковью, позоря мать. Стоп! А под какой церковью? Её нет в Чернянке! — Наконец дошло до модной женщины.
— Подумаешь, ездила в Берислав или Каховку — набрала ведь.
— Вот бы тебя твои учителя заметили, написали бы характеристику.
— Вам бы, мама, они написали характеристику или письмецо бывшему жениху, как вы дочь готовите к вылету из дома. Знаю, что Ванечка ваш из-за моих лохмотьев с вами поругался.
Юлия посмотрела гневно на дочь, не находя что ответить — всегда права эта любительница правды. Такое впечатление, что она подслушала спор их с Иваном, если бы мать не знала, что Реля не любит подглядывать да подслушивать. Но вот, поди ж ты, всегда натыкалась на мать в самых пикантных ситуациях — будто её кто ведёт, чтобы эта Дикарка была свидетельницей и суровым прокурором родительницы. Мать была права – Калерия не любила подслушивать. Но эти мысли суровой женщины врезались ей в память. Это она прокурор? Мать не знакома, разве, с прокурорами? Прокурорская проверка, в начале пятидесятых годов, вытолкала их семью на Дальний Восток, к радости Рели. Правда везла её мать по детскому билету, хотя денег дали на четверых взрослых. Четвёртой и была десятилетняя Реля. Но пришлось ей забираться на третью полку, как начинали ходить ревизоры и притворяться, что спит. И слушать, как мать ругается с контролёрами, не показывая метрику. – «Боже! Моя метрика. Сколько огорчений она мне доставила в этом году!»
С такими воспоминаниями Реля брела по селу, в сторону большой, если можно так выразиться, дороги. Потому что дорога из Чернянки на «грейдерную» как называли шоссе водители, была узкая и по ней редко ездили машины. В час по одной, если повезёт, то две, но так случалось только, когда Реля бывала в приподнятом состоянии. Например, при поездке в Качкаровку, её сразу подобрала машина, да ещё и денег с неё не взяли чем передали эстафету другим водителям — она сэкономила деньги на обед.
Однако тогда у неё были деньги, она храбро поднимала руку, а теперь ни копейки не дала мать, как сказать это водителю, особенно если попадётся жадный. Но, оставив грустные мысли, Реля подумала о том, что и в её жизни были красивые встречи, приносящие её на какое-то времечко счастье. Вспомнила о Павле — вдруг ярко высветлился его образ, и она подумала, что ошибалась, принимая за первую любовь её дружбу со Славой. Нет, у неё был Павел который не обижал её, уйдя с другой девушкой, хоть на минуту, в течение которой Реля почувствовала бы измену. Нет. Она так любила Павла, а он её, что если и ревновала немного, то, вскоре являлся её учитель и быстро убеждал её, что ревновать собственно не к кому. Как знать, если бы она в тот несчастный вечер смогла выслушать Славу, может и он ей что-то доказал бы, что она самая дорогая для него — так нет же — Реля повела себя как Дикарка.
Она так увлеклась воспоминаниями, что не заметила, что дошла до дороги, которая вела к шоссе, но, продолжая думать, шла вдоль неё, пока её догнала машина и шофер, притормозив машину, ехал рядом. Видя, что на него не обращают внимания, дал длинный гудок.
Калерия вздрогнула и остановилась.
Г л а в а 20.
— Куды идэшь, дивчина, в Берислав, чи на Каховку?
— Мне бы в Берислав, но у меня нет денег, чтобы расплатиться.
— Таким красивым дивчатам и не трэба грошей, щоб их довэзлы куды воны сами захотят. Розплатышься зи мною натурой. Ну, сидай бо.
— Как натурой? — Реля замерла на дороге, не решаясь сесть в открытую кабину, куда шофер её зазывал. — У меня нет ни хлеба, ни овощей, даже бутылочки воды не взяла в дорогу.
— Ну, ты нэ прикидуйся целкой, небойсь с ребятами по кустах ужэ шастаешь, и зи мною тим жэ розплатышься. Я щэ тэбэ и покормлю за цэ, бо мэни жинка харчей повну сумку дала.
— Почему вы меня оскорбляете? — возмутилась Реля. — «Целкой» какой-то обозвали? — Она отождествила это обидное прозвище с тем, которым дразнили трёх добродушных девушек в Чернянке, за то, что те, как смеялись мужчины, «давали» всем, кто попросит.
Но Калерия тут же прикусила язык, вспомнив, что тех обзывали не «Целками», а «Нанками». А «Целка» одного корня с целиной, то есть с невспаханным полем. Короче, этот нахал предлагал ей последовать примеру Нанок, сомневаясь в её порядочности. Такого оскорбления в свой адрес Реля не ожидала, а потому залилась краской, готовая бежать от машины. Главное, что она не отрицала, а подыграла негодяю, мешающему её с какими-то ленивыми — не имеющими ума, или не желающими подумать о своём будущем, которое они сами искалечили — девицами.
Однако и шофёр тоже опешил от Релиных высказываний, что её «оскорбляют», называя «Целкой». Он, с вниманием, посмотрел на девушку и почему-то извинился:
— Прошу прощения, що приняв тэбэ за прошмандовку, а ты бачу дытына щэ чиста. Ну, сидай вжэ, будэмо ихаты, бо в мэнэ часу нэма з тобою балакать тут, на дорози, довго.
— Нет-нет, езжайте себе, я с вами не поеду.
— Тю, испугалась! Та я ж пошутковал. Ну нэ хочэшь, то я поиду. – А до Рели донеслись его мысли, насчёт того, что она ещё пожалеет, что не села. Какая-то похабщина, которую надо выбросить из головы.
Растерянная Калерия осталась у дороги. Никогда ещё, ни один водитель не предлагал ей «расплатиться» натурой, а она много ездила, в последние два года на попутных машинах: на Олимпиады, да и в Райком Комсомола, когда её, одной из последних, принимали в союз молодёжи. Реля долго не вступала в Комсомол, не потому что её не считали достойной — она сомневалась, стоит ли ей вообще вступать в Партию? А то, что Комсомол, это первая ступень к партийной жизни, она догадывалась. Однако подружки её убедили — без комсомольского билета, Реля ни в какой институт, или даже техникум не поступит. Девушка же мечтала, что ей как-то удастся обмануть свою судьбу, давно повернувшуюся к ней спиной. Но не удалось, и этот развратный шофёр ей это доказал — надеяться в сей жестокой жизни нужно только на себя, и уважать себя крепко, а то пустится во все тяжкие, как «Нанки», которые в их небольшие годы, уже потеряли себя, и уважение людей к ним. Реля переживала, что не удалось ей уехать: — «Иди пешком, девушка, если честью дорожишь. Но как не дорожить — она у меня для сына, а не для прохиндеев разных»…
— Ну, чего задумалась, красавица, никак тебе ехать куда надо? — Другой шофер остановил возле неё машину.
— Да, но у меня нет денег, — Реля презрительно посмотрела на водителя. — А расплачиваться натурой, как мне предложил один негодяй, ехавший ранее, я не буду. А если вы мне это предложите, то я запущу в вас камнем, — девушка подобрала увесистый булыжник, и держала его наготове: у неё хватит решимости сделать это, чтобы защитить себя.
— Прошу прощения за того негодяя, доченька. Садись, пожалуйста, я тебя довезу, куда тебе надо. Ты не бойся, оставь каменюку, и забирайся в мою шикарную машину и поедем мы с тобой быстренько. Ну что, ты сомневаешься? Ведь меня послали помочь тебе в дороге.
— Кто послал? — Реля всё ещё не выпускала из руки камень.
— Я тебе назову три имени, и ты сразу поверишь мне. Первое - Степан, если ты помнишь своего попутчика, ехавшего с вами по Сибирской дороге. Второе — Павел. Ты забыла этого человека, а помог вычеркнуть его из твоей памяти Аркашка — наш озорник, когда ты болела в Качкаровке. Ну, теперь ты мне доверяешь?
— О Боже! Опять мне помогают инопланетяне? Вы от них? — Калерия безбоязненно вскочила на подножку, действительно, красивой машины, не такой грязной и расхлябанной в какую её приглашали ранее.
— Да, детка. Меня послали, чтоб я помог тебе, немного выпутаться из скверной ситуации, в которую загнала тебя идиотка-мать.
— Не надо так про мою родительницу, даже если она — негодяйка, — усаживаясь, попросила Калерия. — Я ещё не могу с людьми плохо о ней говорить, хотя иногда, мысленно, награждаю мать прозвищами похуже.
— А отца, почему ты так неважно весной приняла? Ведь это Космияне ему внушили, что он должен позаботиться о тебе, потому как больше некому. Мать-то твоя всё больше о своей нагулянной старшей дочери печётся. Ты хоть знаешь, что Вера тебе по отцу не родная?
— Вообще-то догадывалась, хотя мне об этом никто не говорил - ни мама, ни папа, ни сама Вера. А уж что она знала, могу в этом поручиться, потому что мама часто секретничала с ней, и, наверное, поведала любимой дочурке, что та гребёт из семьи деньги, не ей предназначенные, — говорила Реля, удивляясь самой себе, что так открывается незнакомому человеку. Но он назвал ей имена людей, которые когда-то очень помогли ей выжить в этом коварном мире, потому что после наглых притязаний на её девственность предыдущего водителя, Реле многое сейчас представлялось в чёрном свете.
— О, как ты всё понимаешь прямолинейно! Напрасно, девушка-красавица. Ты уж прости, что я старый пень так тебя называю, но люди, которые послали меня тебе помочь определиться в жизни, именно так тебя и называли. И, кстати, о том водителе, о котором ты сейчас плохо подумала — он за свою наглость уже наказан. Вон посмотри вперёд. Видишь, машина стоит разбитая. Это его машина. И он ходит удручённо вокруг, не догадываясь, что всё это ему послано за гадство его, которое он хотел проделать с чистой девушкой.
— Но я этого ему не желала, — покаянно произнесла Калерия, — однако, по-видимому, так и надо наказывать разных негодяев. А что всех плохих людей ждёт такая участь? Я имею в виду наказание?
— Абсолютно. Как сказано в писании: — «Каждому воздастся за грехи его». И твоя мать, и отец, и сёстры получат ещё за плохое к тебе отношение, потому что каждый поступок человека записывается ему или в счёт хороших дел, или плохих. И в конце жизни, приходит время, когда надо за всё платить.
— Но сёстры мои младшие ещё ничего плохого мне не сделали! — Возразила Калерия. — За что же они будут расплачиваться?
— Во-первых, ты не всё знаешь про сестёр твоих, но видимо потому, что ты им делала только хорошее, ждёшь такого же от них, но довольно скоро они тебя разочаруют — не пройдёт и десятка лет.
— О, Господи! Хорошо хоть не завтра и не через год. К тому времени я, надеюсь, что повзрослею и не так, как сейчас буду воспринимать их поступки. Мне очень не хочется разочаровываться и в Атаманшах, потому что я их растила, ставила на ноги…
— Вот-вот, и они тебе ответят на это большой! неблагодарностью. Но хватит о них. Поговорим о няньке — Релечке. Так почему ты не захотела ехать к отцу, после школы, как он тебе и предлагал, явившись в незнакомой ему Чернянке, сразу после выхода его из заключения?
— Да не верю я ему, что он стал бы помогать мне дальше учиться. Наверное, ещё в поезде нашёл себе женщину, за которой и помчался потом, потому что я даже не знаю где он сейчас — обещал сообщить свой адрес, но не прислал даже весточки, что он жив, здоров.
— Но он писал! Это мать твоя письма его тебе не отдавала, но за это будет она кипеть в геене огненной. Впрочем, видимо, не судьба вам жить с отцом вместе, а ты бы, одним своим присутствием, здоровья бы ему прибавляла, вместе с тем и жизнь бы его продлилась.
— Ой, Боже! Я даже не догадывалась, что так могло быть.
— Не грусти, не ты в этом виновата, а твой отец, который не хотел видеть дочери за своими неприглядными делами. И, кстати, ты права, в Донбасс он помчался за женщиной, женщины же и сократят ему годы. А тебе пора начинать жить самостоятельно и старайся, забыть, про свою неблагодарную семейку.
— Не так всё просто, к младшим сёстрам я всё же привязана сердцем и буду стремиться их увидеть.
— Это так, но когда ты разочаруешься в них, сразу, резко прервёшь все родственные связи. И, кстати, ты не чувствуешь себя инородным телом в своей семье?
— Ой, если сейчас перебрать всю мою небольшую жизнь, начиная от пелёнок, то мама сразу считала меня чужой себе. А за ней и Верка. Что касается старшей, то она меня не любила больше, чем мать. Неужели и Атаманши последуют их дурному примеру? Это так больно!
— Переживёшь, доченька. Ты извини, что я тебя так называю, но в жизни я был плохим отцом — примерно, как твой, детей не очень замечал за своими делами. Вот и присудил мне высший суд заниматься, после мнимой смерти, делами чужих детей.
Г л а в а 21.
— А вы разве? — Реля пристально посмотрела на пышущего здоровьем мужчину, и мурашки побежали у неё по спине. Но она сразу вспомнила Степана, который после пятидесятилетнего проживания у Космитов, помогал людям выжить в тяжёлой неволе, куда Сталин загонял народ.
— Угадала, девочка. Я именно как Степан. После пятидесятилетнего нашего панства, нам дают пожить на земле, почти полноценными людьми, но у меня этот период наступит только через двадцать лет.
— Подождите, подождите, что же Степан был ещё не совсем человеком? Он тоже выполнял разные задания Космитов, дожидаясь того времени, когда он будет свободным на своей земле?
— Ты правильно поняла — Степан будет свободен скоро — ему всего два года осталось тянуть лямку, но у нас это происходит быстро — это я в смысле времени говорю — не успеешь ахнуть, как на свободе, а на земле уже такие перемены произошли. Нас и посылают, время от времени, чтобы привыкали к земным переменам.
— А я-то так поняла его, что Степан уже освободился, а он привыкал. Перемены и правда большие пришли, после смерти Сталина. Но мой Павел — представьте, я лишь сегодня о нём вспомнила, когда шла по длинному селу, перебирая всю мою короткую жизнь.
— Вспомнила — это его желание. А забывала, когда любила другого. Это Павел, с его благородством, давал тебе отлюбить по полной.
— И с полной силой, почувствовать разочарование? — усмехнулась Реля.
— Но признайся, ты разбежалась со Славой, страдала, а страдания дают человеку ковырнуться в себе и стать лишь лучше. Вот с Павлом у тебя было иначе — ты пережила маленькую смерть. Но послали Космиты в больницу, куда ты попозже была привезена, Аркашу, который не дал девочке умереть, потому что кто бы возродил к жизни твоего старшенького брата, которого ты уже видела во сне и знаешь от кого родишь его.
— Действительно. Но, родившись, он будет у меня не старшим братцем, а старшим сыном, если я решусь рожать ещё после него.
— Павел рассказывал, что у тебя в прежних жизнях не было детей.
— Да, в четырёх жизнях, где я погибала рано. Не указывает ли то, что Реле придётся за все четыре жизни отрожать?
— Нет. Роди одного и в нём будет мудрость и сила всех жизней, в которых ты погибала рано. Зато к тебе, малой ещё, притянулась Домна и тоже дала тебе силу, какой ни у матери твой, ни у старшей Геры-Мегеры не сыщется.
— Ой, как вы хорошо сказали — Гера-Мегера. Да, в ней много яду, как в настоящей Горгоне и идёт она по жизни, отталкивая всех локтями. Думаю, что понадобится убивать ей, она и по трупам пойдёт.
— Пойдёт. Эта не остановится как ты, не будет спасать убогих.
— А я буду спасать?
— Ты уже спасаешь — вспомни своих сестриц маленьких. А прадед Пушкин являлся ли тебе?
— Да и тоже спас меня от смерти. Знаете, да? Тогда скажу лишь о его сказках, которые он мне по разочку все прочёл, а я на второй же день научилась по ним читать. Потом эту волшебную книгу кто-то взял и не вернул мне. Или я подарила кому? Правильно — подарила подруге.
— Не горюй, тебе книги постоянно подкидывают Космиты. Знаешь?
— Догадываюсь. И каких хороших людей они мне подсылали — спасибо им! Бабушка Домна, потом дедка мой Пушкин, затем Степан, который мне предсказал встречу с Павлом, забыв, что приветят меня в его семье. Но почему Стёпа мне не сказал, что он ещё не долетал?
— Он хотел, чтоб ты его полноценно приняла. Но вспомни: за ним, на определённой станции, тёмной ночью, пришли какие-то странные люди, и увели его долечиваться, хотя на борту корабля выяснилось, что ты его раны хорошо залечила. Космиты были рады доказательствам, что Домна не зря передала тебе свои способности.
— Странно, что я могу лечить других людей, а мои раны затягиваются очень медленно, я уж не говорю о душевных травмах.
— Ты ошибаешься. В случае, когда тебя Мегера столкнула с печки, ты, девочка наша, должна была остаться инвалидкой, не ходящей, на всю оставшуюся жизнь. А уж калеке мать твоя бы жизнь сократила — знаешь?
— Догадываюсь.
— А у тебя хватило сил не только себя поставить на ноги, но отцу ногу сохранить. Ещё пример приведу, когда ты в море головой стукнулась о камень — тоже должна была умереть, но жива и умной осталась, не дурочкой, как мать твоя хотела: дурой ей легче было бы управлять.
— Конечно, и в школу бы дура не ходила, да и не кормить можно совсем. Думаю, что они с Геркой и малышек бы уморили с голоду.
— Вот видишь! Сила в тебе сидит большая. Знаю-знаю, что желаешь спросить — кто тебя тогда из моря выловил и до больницы донёс? Твой слуга, который тебя сейчас везёт тебя, чтоб устроить куда-нибудь.
— Так это были вы? А мне девчонки говорили, что был парень. Это вы им глаза замыливали? Ой, как я нехорошо сказала. Извините.
— Очень даже правильно сказала — мы в разных обличьях можем появляться на земле. Вот Степан, повидавшись с тобой, хочет сойти совсем на землю молодым, но потом, когда ты замуж выйдешь — а ты собираешься замуж и даже знаешь когда родишь своего сына-брата. Правда?
— Всё знаю. Годика три мне осталось до его рождения, потому согласилась с мамой, что мне поступать учиться нельзя — ведь всё равно учёба прервётся, когда появится сын, всё моё внимание будет ему.
— Верно-верно, но не подумай, пожалуй, что это мы твою мать научили Метрику твою спрятать, чтобы Аттестат испортить. А ты всё же попытаешься поступать, когда поедешь работать, но потом передумаешь.
— Глупо, конечно, рваться в наглухо закрытую для тебя дверь, но, как говорят, попытка не пытка. Какой-то опыт наберу.
— Да ты девушка любознательная и любая ошибка тебе во благо, но ты и на чужих учишься, что очень пользительно.
— Боже! Вы и на старославянском говорите?
— Да какой старославянский — это у нас, в деревне, так говорили. Вот ведь летаю с такими грамотными людьми как Степан, Аркашка а теперь вот и Павел твой. Есть даже у нас и академики, но нравиться им да и мне, когда я нет-нет, а ляпну по-деревенски. Смеются.
— Вы меня радуете. А то Степа мне наговорил, что в сон первоначально закладывают, лет этак на семь с половиной?
— Вот шутник. Может его и закладывали, а теперь всё по другому: Павла твоего зашлют, наверное, в Англию, снабдив, конечно, документами. А для чего зашлют? Да чтоб он, зная язык, потренировался там, да посмотрел на ихнюю жизнь. Потому, как он вернётся, Союз разлетится в разные стороны — Украина в одну, Россия в другую не говорю о Кавказе — те видно к туркам потянуться. Ты знаешь о том? Ну-ну опекают тебя твои Космиты — ну-ка такие сведения заложить в голову юной девушке. Они тебя любят, черноглазенькая.
— Одно меня огорчает, что разбегутся Украина с Россией, хотя я и знала об этом давно, но то, что вы сказали, про Павла — приносит радость! Я училась хорошо, хотя уроки не делала, по нехватке времени, благодаря Космитам, как я понимаю. Но почему они не хотели, чтоб я увидела их поближе, когда Степушку забирали из поезда?
— Скажи лучше, что они не хотели, чтобы ты их рассматривала.
— Но если сейчас всё подытожить, то люди эти мне как бы и не чужие, если много участия принимают в моей судьбе?
— Вот! Слово сказано. Похоже, Космияне тебя уже не раз брали на свой корабль и подлечивали или выпускали уже в другом веке и в другой стране. То же самое проделывают они и с Павлом, которого ты плохо помнишь, потому что дурашливый Аркашка вычеркал из твоей головушки всё, что связано у тебя с памятью о человеке, который любит тебя, даже находясь в Космосе.
— Скажите, а Павел не сердится, что я любила другого?
— Он прекрасно понимает, что у тебя ещё не одна такая любовь будет, ведь ты ещё должна родить дитя. Но ты отдохни сейчас, помолчи, потому трасса сейчас трудная, мне надо сосредоточиться. Видишь, машин как много. Тут надо быть внимательным.
— Ой, простите, за болтливость. Я помолчу и попишу немного в свою тетрадь.
— Это ты деду Сашке доложишь, как мы едем? Сочиняй, девушка.
Калерия почитала, что она сочинила ранее о своих Атаманшах и стала продолжать:
А как они (сестрицы) раскурочат гардероб матери, можно предполагать,
если доченька любимая от Чёрта, не примчится мамочку спасать.
И вот Реля, расставшись с младшими сёстрами, одиноко бредёт по дороге
встречая женщин участливые лица: — «Дивчино, выгнала мать с берлоги?»
Мать обзывали то Медведицей, то Лисицей, но Реле не до смеха теперь.
Как же ей в жизни сейчас притулиться — в институт закрыта ей дверь.
Мать предупредила сурово: — «На учёбу не надейся, одеваясь не ярко,
тебе светят на ферме коровы. Останься в Чернянке учётчицей-дояркой".
Но Реля любила уже города: семья недаром исколесили большую страну.
Служанкой не станет она никогда! А матери с Веркой объявляет войну.
И вот дорога стелется, как тропа. До грейдерной - шоссе шагать далеко.
По тропинке машины не любят ездить — и идти по ней совсем нелегко.
Жара и вдруг машина, с набитой фурой — наглый водитель открыл дверь:
— «Садись девка, а нету грошей, плати натурой, это — модно теперь».
— «Модно? Ах ты, наглая рожа! Не желаешь с камнем поцеловаться?
Что? Испугался? Трусишь, похоже? Так нечего девичьей чести касаться? (После боя, кулаками машу. Правда, дед? Ты знаешь, как на самом деле было. Какой там камень!).
Вот сейчас камнем прекращу гаду жизнь!» — Не успела, закрылась дверца:
— «Ха-ха! Тащись, по жаре, тащись! Светило тебя прогреет с перцем».
Всё возможно, но домой она не вернётся — солнце печёт, пот льётся…
А сзади вновь тормозит машина, и она: машинально, за камень берётся.
— «Ай-яй-яй! Маленькая Сивилла — ведь так тебя называли недавно?
Ты хорошо прочувствовала зло, что уже не различаешь добро?"
— Кто вы? Кто вы?
— Я от родни твоей: Домны и Пушкина Саши, вот уж родня у Рели!
Не любящих тебя людей, кои послали меня – не откажи в доверии.
— «Вы знаете все мои имена? И деда Пушкина? И Павла любимого? Каюсь,
вас не за того я приняла, но это мать меня в жизнь так кинула».
— «Не кайся, садись в машину — я тебя в Бериславе устрою на работу.
И прощайся с сельской тишиной — в большом городе — большие заботы».
Г л а в а 22.
Машина плавно катилась по дороге, а Калерия писала и писала. Удивлялась, откуда у неё слова берутся, сумбурные, если честно на её «стихи» посмотреть. И совсем не то, что заказали, а про её настоящую жизнь. Видно дед передумал и послал ей другое задание, которое Релю увлекло.
— Пишешь, обидел тебя, предыдущий шоферюга, и как обрадовалась мне?! — Не то спросил, не то утвердил её водитель.
— Успокоилась и поверила в людей. На стихи вы меня воодушевили. Куда вы меня думаете устроить? Думается мне, что вы меня сейчас в Берислав везёте — дорога туда.
— В Берислав, но соображаю, что в большом городе тебе лучше будет жить? Недаром ты написала последнюю строчку о большом городе - туда и устрою. Сможешь на эту тему стихи написать? И обыграй, введи своего бывшего любимого в стихи, кажется, его Славой зовут?
— Попробую, — Калерия вздохнула. — Ну, всё вы знаете про меня! А мне не даёте сведения о Космитах, так, как будто я их разглашать буду.
— Всему своё время. Может, я их сегодня покажу тебе. Сочиняй. Я тоже когда-то рифмовал, - с печалью кинул водитель.
— Подождите-подождите, - тут же шутливо сочинила Калерия, - ваше имя мне скажите, чтобы я могла, рифмуя, вставить вас в свою строку я. — «Ответит ли? - подумала она.
— Но я вроде бы сказал, себя Егором обозвал, а в детстве Егорушкой звали, но ты это помнишь едва ли. — Удачно ответил водитель, не взглянув на неё, но улыбаясь.
— Действительно, в детстве я вас не видела — но сегодня Егорушка-спаситель, явился как мой избавитель. – Тоже зарифмовала Реля и перешла на простую речь. - И всё, молчу, строчу-строчу, в надежде на ваше обещание открыть мне чудо-познания о Космосе!
— «Значит, я должна жить в большом городе? А рассчитывала, что устроюсь в Бериславе», - подумала Реля, не подозревая, что Егор услышит её.
А он ответил, старательно глядя на дорогу: - Неужто Берислав тебе так дорог? Али там надеешься увидеть Славу?
— Что вы, я совсем не знаю где он? Как-то выбился Слава из жизни моей, оставив в груди большой стон… Но, мне сейчас совсем не до парней. Вот о Павле вспомнили — за то спасибо! Аркадий, тоже, в памяти моей, с больницей связан. «Болезнь и бред, но засветил он в памяти девчонки яркий свет! А ведь могла там Релька умереть!» – Не удержалась ещё от одной проверки, зарифмовала последние две фразы.
— «Его послали за тобой смотреть!» - Ответил рифмою же Егор, даже брови нахмурил. – Ты, дерзкая девчонка, долго будешь ещё меня проверять на внимание? Хотя, что я. Мне приятно с тобой поиграть стихами. А то завидовал, что ты с дедом своим, таким образом иногда говоришь. А мне с юности нравились девушки, которые могли так выражать свои мысли.
- Жаль, что я со Славой не говорила виршами, когда была такая как Джульетта. Слава, при расставании, лишь мне открылся. Оказалось, писал стихи, в мою честь.
- Знаю. Целую тетрадь тебе прислал. Но хватит тебе расстраиваться по поводу Славы. Не судьба он был тебе. Надеюсь, ты, после вещего сна, всё это поняла? Попробуй отвлечься. Ещё мне чего-нибудь зарифмуй, прочту ли я твои мысли? Дорога сейчас почти свободная, позволяет мне вспомнить молодость. Впрочем, в молодости я не умел читать мысли – это лишь в Космосе научился. – И подумал: - «Хотелось бы знать, что ты думаешь о Космитах, а значит и обо мне».
Калерия улыбнулась и сложила стихи:
— «Благодарю друзей Космитов — безупречны рыцари Вселенной! Прекрасны, благородны и бессменны — всё, что создают они — нетленно. Когда же люди встанут с ними в ряд, чтоб поддержать бессмертия отряд?"
— Ну, ты и вопросы задаёшь, — прервал её измышления Егор. — А сама, между тем, хочешь выпытать у меня, то, что я не могу ещё рассказать. А, кстати, мысли ты читаешь верно.
— А вы прекрасно читаете то, что я думаю. — Улыбнулась Калерия.
— Не одной тебе дана возможность читать мысли. Мы вели разговор в стихах. Ты спрашивала, я отвечал. Правда, я иногда сбивался.
— Это я сбивалась! Удивление испытываю, когда встречаюсь с контактёрами.
— Кто тебе такое слово сказал? Дед? Степан?
— Это слово я прочла в ваших мыслях. Однако я запуталась, когда стала петь, в стихах, оду Космитам. Это они меня остановили?
— Не хотят, чтобы их славили. Ты, лучше, про сына будущего пой. Даю строку: — «Ты не забыла, что послана в мир, восстановить брата?"
— Но разве можно забывать такое? «Недавно видела во сне его отца, с тех пор не знаю я покоя. Хотя, должна бы сон забыть про подлеца». — Нашла, что зарифмовать Реля.
— «Но он не сразу станет подлецом, сначала будет ласковым отцом». — Возразил Егор.
— «Конечно, будет милым он сначала. Но как найти его? Союз большой! И, как на грех, другой жених явился, дабы смутить мой девичий покой!» - «Знает ли Егор про Сашу?"
— «Явились: лейтенант, электрик и Толян? Но ты от всех отбилась? Мы слышали, как сердце Дикой билось. Однажды, даже чуть остановилось. Но бьется снова — жениха найдёшь, полюбишь: он высок, красив, пригож. Его ты знаешь недостатки, но, в любви, о них забудешь. Потом сражаться будешь и победишь!»
— «Что делать? Жизнь меня приговорила, встречаться с подлостью и с ней сражаться, но от труса-мужика ребёнок будет смелый, вот он не предаст — возрожу я брата!»
— Ты можешь рифмовать даже простую речь, а я не верил Пушкину, думал — возвеличивает внучку. Правда, что ты с ним во снах говоришь стихами? Стараешься — иного ответа я и не ждал. Но если в сновидениях ты, голубушка, подражала своему деду, то сегодня я тебя вывел на другой уровень. Мы с тобой сегодня подражали… Угадай, кому?
— Лопе де Веге, — улыбнулась Калерия, вспомнив, что когда-то читала сего автора..
— Да что ты! А я думал Шекспиру. Но, конечно, если подработать наши реплики, то можно довести до логического текста.
— Но работать над текстом — надо много времени. У нас, его не было. Сплошной экспромт. Вот дед хотел, чтоб я ему прошлые свои жизни описала в стихах, а мне почему-то не хочется. Настоящее, будущее — это меня смущает. А прошлые жизни! Одну описал дед — вы, наверное, знаете. Кивнули, значит, читали поэму деда. Но глупо умирать из-за любви — это я уже поняла. Хотя чуть не ушла вслед за Павлом.
— Скажи спасибо Аркашке — остановил.
— Уже говорила и он знает, что век ему буду благодарна.
Они уже въезжали в Берислав, но продолжали говорить. Реля, потому что такого разговора она не вела даже с дедом. Но те встречи во снах, не сравнить, когда ведёшь беседу наяву. А городок Берислав она уже видела много раз и потому не очень им интересовалась.
Егору же, по-видимому, тоже был интересен их диалог, а улицы Берислава не очень загружены машинами. Но смотрел он вперёд, как будто стараясь чего-то не пропустить. Калерия чувствовала какое-то напряжение в его взгляде.
— Наконец-то! – воскликнул Егор.- Сейчас смотри направо — увидишь одну из тарелок, которые возят людей Земли по Космосу.
— Ой, где? Притормозите немного. Вот эта махина, что кружится в воздухе? На шляпу похожа, и на тарелку тоже. Господи, спасибо Егору, увидела. Ой, как это красиво! Но почему они так быстро улетают?
— Показались тебе и ладно. Другим людям не обязательно их разглядывать. А теперь, девочка, посмотри налево. Мы стоим возле перехода. Сейчас ты выйдешь, перейдёшь дорогу и вон, видишь, домина с козырьком? Под ним дверь, войдёшь в эту дверь, пройдёшь в Оргнабор, где тебе предложат ехать в Симферополь, но не сегодня, а через три четыре дня. Подпишешь, разумеется, все бумаги, а потом пойдёшь, прикупишь себе лёгкой одежды, для работы на строительстве, чемоданчик.
— На какие деньги? — возразила Реля, улыбаясь.
— Денег я тебе дам. Вот, на обратную дорогу домой — езди только на автобусах теперь, когда поняла, что на попутках опасно. Покушай, перед тем, как пойдёшь покупать вещи — голодной не ходи. Купишь всё, но не очень деньги разбазаривай — они тебе ещё пригодятся на дорогу в Херсон. Вы из Херсона поедете в Симферополь, кстати, и на еду надо оставить и в дорогу, и на первое время в Симферополе, - говорил, как отец Егор, вынимая из «бардачка» пачку денег и кладя их перед девушкой. Впрочем, Реля такой заботы от отца не видела. Ей хотелось заплакать. Но пересилила себя.
— А разве мне не дадут подъёмные, что вы так много денег даёте? – Она вспомнила, про подъёмные деньги – на такие же деньги они ехали на Дальний Восток.
— Эге! Ты помнишь, как вы ездили в Приморье? Но теперь не так, Симферополь близко. Матери своим детям еду, в дорогу, соберут. Но довезут вас, возможно, из Херсона, бесплатно. Тебе же даю столько денег, потому что твоя коварная родительница не еды тебе не даст в дорогу, ни на билет в Херсон.
— Мама не даст, — подтвердила Реля. — Но вы разве со мной в Оргнабор не пойдёте? Скажете, что вы мой отец — по возрасту подходите.
— Я бы с удовольствием, но мне не велено. Дальше действовать ты станешь одна, чтоб умела в жизни ориентироваться. Вот тебе ещё кошелёк – в нём удобней деньги носить. Бери и укладывай, чтоб я видел, как ты обращаешься с деньгами. Вот. Видишь, как удобно? И в карман всё это, в самый потайной. Но кошелёк удобно и вору вытащить сразу со всеми деньгами. Потому следи за собой, когда станешь доставать его и расплачиваться. Впрочем, я думаю, что тебя твои Космические друзья не оставят вниманием – живо вору по рукам надают.
- Я стану сама следить за собой, - улыбнулась Калерия. – В магазинах я смотрю, кто со мной рядом стоит. Если почувствую злых людей, то не стану доставать деньги.
- Умница девочка. Или можно сказать девушка ты уже. Можешь поцеловать меня как отца или деда?.. Вот спасибо! Завидую твоему Пушкину! И внука ты ему красивого родишь, потому сама как цветок. Приказал он мне тетрадку у тебя забрать, но я думаю, что ты в неё ещё будешь писать.
— Буду, я ещё не всё сказала, что хотела. Поцелуйте за Карельку дедку и тётушку Домну, я уж не говорю о Павле и Аркашке. Скажите, что я их всех люблю, а теперь и вас. Спасибо за деньги, никогда так много у меня не было. Спрятать, да? Прячу. Тратить их стану экономно, чтоб и в Симферополе не голодать, мороженого там поесть. Стихи я спрячу, куда дед мне велел, а вы ему не говорите, что я написала не то, что он хотел.
— Я думаю, он будет рад, что ты характер показала. Не хочется с тобой прощаться, но нужно.
— А уж как мне не хочется — так бы и поехала с вами к тарелке, залезла бы в неё, чтоб встретится с дорогими мне людьми. И перезнакомилась бы со всеми, кто мне дорог, но кого ещё не знаю. Но нельзя, как я вижу по вашему лицу.
— Ладно, слезай, я посмотрю, как ты дорогу станешь переходить.
— Уж это я умею — не зря в городе Находке жила. — Калерия нехотя спрыгнула с подножки. — До свидания, Егорушка. Простите что зову как друга, но вы мне, действительно, большой друг.
— Спасибо, девушка ты наша. Желаю, чтобы ты была тверда в жизни!
— Разумеется. — Калерия аккуратно перешла дорогу, лишь движение приостановилось, но когда оглянулась назад, машины Егора не было: - «Исчезла! Или у меня обман зрения?»
Она дошла до указанного дома, прошла в него и за полчаса оформила свою будущую жизнь в Симферополе - Егор не обманул. Но как узнал? Неужели все знали, что она найдет там отца её ребёнка? Потому сделали так, чтобы она не поступала в институт, а ехала в Симферополь по оргнабору? А это ведь тоже привязанность к городу на три года. И за эти три года она должна познакомиться с городом, и найти человека с пустыми глазами. Но Реля знала — она те глаза наполнит — будет таскать его по театрам, по выставкам, фильмами замучает, а наполнит его глаза жизнью. Они у него станут сверкать в ночи.
Юношей и девушек, которые поедут с ней в Симферополь, инструктировали, что через три дня, такого-то числа, к такому-то часу должны все явиться в Херсон, на вокзал. Там их будут ждать уже с билетами, и сопровождать их будут до самого Симферополя, сдадут с рук на руки тем, кто сделал заказ на рабочих и нуждается в молодой силе.
Кто-то шутил, что опоздает, кто-то шумел, что заболеет, но Реля точно знала, что ей-то надо ехать, в любую погоду, при любых обстоятельствах — дорога выбрана не ею — Реле её указывают. И это единственный вариант оторваться от матери. Правда, она хотела бы уехать от родимой подальше — интересовалась насчёт Дальнего Востока, но ей ответили, что набор идёт в Украине, работников рассылают лишь по ней.
И тут же спросили Калерию, чем ей не подходит Крым? Он, мол, настолько красив, что в него со всего Союза едут отдыхающие. И она, работая в Симферополе, сможет, если захочет, ездить к морю, купаться в нём, осматривать с экскурсиями красоты Крыма. Правда, там много разгромлено, во время войны, так ведь надо же и восстанавливать. Реля, вспомнив о Бахчисарае, о Севастополе, Ливадии, Ботаническом саде, Воронцовском дворце, про что она уже читала в книгах, замолкла. Как же она не подумала, что сможет всё это увидеть?
Когда их отпустили, она сходила в столовую, потом за билетом на автобус, и только зная, что он отходит в семь часов вечера, решилась поехать по магазинам, купить всё необходимое. В первом магазине купила чемодан — одноклассницы жаловались, что по нескольку раз ездили в Берислав за чемоданами — но им же не помогали Космиты. Там же приобрела и летний костюмчик, для работы, туфли лёгкие: — «Хватит. Деньги останутся, когда дадут подъёмные в Симферополе и там смогу покупать, кстати, и с городом познакомлюсь». Реля пошла на станцию и стала ждать свой автобус. И чтобы не терять время зря решила завершить отчёт деду и тётушке Домне о своём путешествии.
— «Напишу им про Егора, как он меня красиво подвёз. Что сказал?"
— Вот и приехали, смотри на стройный тополь,
за ним набор-контора — дверь под козырьком.
Они тебя отправят в Симферополь — три года будет там твой дом. (Дед, прости стихи мои).
Там тоже станут женихи к тебе цепляться (Как репьи, наверно?)
Но ты же помнишь в вещем сне лицо? (Конечно, как забыть?)
Тот, от кого родишь ты сына-брата.
Хотя воспитывать его не станет папа-падлецо. (Гад такой!)
— Зачем, Егор, ругаться? Я уже смирилась.
Одной-то лучше сыночку растить.
Мне важно, чтоб отец его хоть год был милым,
чтоб я в любви могла дитя родить.
— Вот умница! У Рели загаданое получится.
Ты знаешь, в какой год дитя родится?
И ждать осталось, девонька, немного.
Что ты краснеешь? Нечего стыдиться.
Ты выбрала нелёгкую дорогу.
Её пройдёшь и сына проведёшь — красив потомок будет у смуглянки
Вот А. С. Пушкин возгордится, что лик его в правнуке повторится.
Но больше сын возьмёт красу твою — что Саша говорил, передаю.
Он обещал, что станет наблюдать, получится из внучки диво-мать?
Степан наш хочет быть к тебе поближе — и будет, ведь свободен он.
Лишь Павла не отпустят видеть мать, ведь станет Дикарку ревновать.
— Я знаю, не травите душу — во многих жизнях Павла я теряла
Бросалась в море, сохла, безумно ревновала, но почему-то убегала.
— И по его рассказам он тебя любил, когда в Крыму Гиреем был. То Пушкин описал в «Бахчисарае». Я ту поэму прочитал и выдумкою обозвал. Но Паша с Сашею вдвоем мне доказали, потом тебя и в жизни показали. Я рад, пришлось мне помогать девице- женщине, что воплощает Мать! – Писала Реля слова Егора уже строчкой, боясь, что не хватит тетради.
— Спешу спасибо вам сказать и мне уже пора бежать. Но задержусь, вы память возвратили о Павле, о Степане, об Аркашке. Они, по жизни, братьями мне были. И много сделали для «Замарашки». — Так мама со злом меня ругает, ещё «Чернавкой» с Верой обзывает.
— Да знаю я про мать твою — Бесовку, что в жизни проживает ловко. Шлея под хвост ей попади, а ты, красавица, беги скорее от Чертовки.
Машина тронулась, а Реля в Организационной конторе очутилась. Все предсказанья сбылись. И с Симферополем неплохо получилось — она во власть судьбы сдалась.
Так Калерия запечатлела в свою тетрадь память о Егоре. Это был первый её контактёр, о котором она написала, чтоб не забыть о встрече с ним. О других пока просто носила в памяти. И знала, что всех любит. Они ей лучше родных. Сможет ли она когда-то написать о них, чтоб люди знали - умершие не уходят в никуда. Иные из них – наверное, не плохие люди – живут в Космосе: - «Интересно, а плохих в Космос пускают? Или их в Ад опускают? Спросить надо у деда».
Г л а в а 23.
Сдалась она неизвестному пока городу Симферополь. Уже едучи в автобусе, Калерия почувствовала, что разорвала путы: — «Всё решилось вдруг, разорвался порочный круг, который давил невыносимо. Как бы мне не было тяжко в Симферополе, но я свободна! Свободна! Релька, ты уже не под властью двух чёрных женщин».
Вернулась на два дня домой, где никого не было. Атаманши, видимо, гуляли с подругами или ребятами, или пошли в кинотеатр, на детский фильм. Мать была не то в конторе, не то на фермах ругалась на доярок и мужиков, а может выпивала в весёлой Чайной? Но часто возвращается грустной оттуда и набрасывается на Атаманш. На Релю не ворчала, с той поры, как дочь стала «вольничать». То юбку матери возьмёт без спроса, то вдруг платье себе сошьёт непонятно из каких денег. – «Парни, наверное, помогают?» - так думала Юлия Петровна, а Реля иногда читала эти мысли. Помогают, как помогали когда-то матери мужчины, и Вера трясла карманы парней, на радость матери. Правда, старшая вытрясала и бюджет семьи, но про то Юлия Петровна не распространялась. Внушая, однако, Калерии, что и ей не мешало бы взять хороший пример, да трясти своих кавалеров, как это делают две старшие женщины в семье. Проговорилась матушка о Саше, будто она слышала о старшем лейтенанте — так почему Чернавка не воспользовалась его кошельком? Вера бы не пропустила возможность…
Реля тоже не пропускала ни одной возможности пообщаться с людьми из Космоса, такими дорогими ей, но этого никогда не узнать матери с Верой. Две ведьмы никогда не будут счастливы от того, что потрошат карманы мужчин, влюблённых в них, потому, что, в конечном счёте, те олухи когда-то прозревают и оставляют жадин. А Релю её Космиты не оставят никогда — везде — в горе и радости — будут рядом. Она позволит им находиться близко, когда станет рожать. Пусть смотрят, кто сможет, кого она им родит, ведь ребёнок будет не совсем обычный, ими же и предсказанный — пусть любуются.
Воспользовавшись, что дома никого нет, она полезла на чердак, и положила тетрадочку в тот угол, где нашли её метрику Валя с Ларисой. На следующий день, опять же в тишине, проверила — тетради не было: — «То-то, дед Пушкин мне сегодня приснился, мы с ним в церкви были и молились за всех грешников, просили Бога отпустить им грехи».
Церковь даже во сне действовала на Релю благотворно. Она, утром, смиренно объявила матери, что через день уезжает от неё.
— Уж не в Бериславе ли, на птицефабрике устроилась, кур щипать?
— Я так и знала, что не поверит мне моя мать, — усмехнулась Реля. — Должна вас разочаровать — не в Бериславе. В Крым поеду, красоту там стану возрождать. А то, говорят, там немцы шкодничали, домов много порушили — буду строить дома.
— Да кому ты нужна в Крыму? Туда, чай, строители со всего Союза едут — поработают, отдохнут на море.
— Вот и я стану работать, а при случае, на море ездить. Ещё там много архитектурных памятников, дворцов, музеев, сколько смогу, посмотрю, — Реля понимала, что издевается над злой женщиной, но остановиться не могла: пусть мать почувствует, что не всё ей подвластно.
— Да если ты там станешь работать, когда же ездить? И где денег взять на экскурсии — они дорого стоят. Да врешь, ты всё! Станешь кур щипать в Бериславе, и, может, в Херсон вас свозят на экскурсию какую — вот что ты увидишь — на большее не рассчитывай.
— Ладно, мама, не верите, не надо, а я от вас уезжаю надолго.
— В Бериславе-то я тебя наведать смогу — посмотрю, не запросишься ли домой? Так я заберу куродёрку, потому как к тому времени они тебе надоедят — ты же живых любишь больше, чем тушки их.
— Спасибо, мама, спасибо, что вы обо мне так заботитесь. Я слезами обольюсь, когда вас увижу — вот уж вы выручите меня! — насмехалась Реля.
Мать не поверила, но проверила — позвонила на птицефабрику, куда и сама отправляла курочек. Там ей ответили из отдела кадров, что такая девица к ним не поступала на работу. Юлия Петровна призадумалась: неужели, правда Релька поедет в большой город? И как на это посмотрит Верочка? В тот же день получила от старшей письмо, где Вера сообщала матери, что чувствует себя плохо. И её, вместо практики, отпускают домой, чтоб девушка поправила здоровье. Мать приободрилась: уедет её Чернавка, приедет Беляночка, и порадует мать пребыванием у неё не двумя неделями, а двумя месяцами. Но Вера, на билет, просила больше денег, потому что, возможно, писала доченька, она не к маме помчится, а с сокурсником в Кисловодск — там полечится. Что ж! Реля не просит денег на дорогу — да Юлия Петровна и не дала бы ей, пусть Верочка празднует. В тот же день выслала мать денег дорогой студентке, с просьбой не очень тратиться, не то Атаманши её сожрут. О Реле ни слова — узнает старшая дочь, когда приедет домой и какая будет реакция Веры на то, что Чернавка вырвалась из дома без копейки денег от родительницы. Вот посмеются, если Калерия в Бериславе окажется, вместо лелеянного, хвалённого ею в мечтах Симферополя.
Г л а в а 24.
Мать не поверила, и, получается, не опечалилась и не обрадовалась, но девчонки — те весьма всколыхнулись, узнав, что сестра уезжает в Крым.
— Ой, Релечко, будэшь там у мори купатысь. Не то шо у канали, дэ дно глинястое и тягне униз. Колы б ты нас нэ научила плаваты, давно бы утонулы. Но зато тэбэ морэм наградили, — говорила Валя, готовя им обед. — Ты, тэпэр жывы як гостья, станэмо мы тэбэ кормыти. Чого дякуешь? Пожывы, отдыхая, пэрэд роботою — бо там сразу запрягут, щей погоняты стануть.
— Чого ты Рэлю пугаешь? — возмутилась Лариска, принёсшая с огорода зелёный лук и редиску для салата. — Цэ добрэ, що Реля летом поедет работать. Первый же отпуск через одиннадцать месяцев, як казалы, нам с тобою, нэдавно, то и приидэ Реля, на перший отпуск летом же.
— Кто это вам говорил? — изумилась Реля, которая гладила костюмчик, который купила в Бериславе.
— Та хлопець, який поихав у Херсон прошлым литом, а недавно приихавший у пэрший одпуск. А що цэ ты Релю гладишь? Купыла у Берислави? Цэ на ти гроши, що вам далы на дорогу? А як жэ ты поидэшь тэпэр?
— Как-нибудь доеду, — усмехнулась Реля, не желая открываться сестрёнкам — живо проговорятся матери, а той не надо знать про Космитов и её Ангелов, да и Атаманшам ни к чему. Про чемодан две сыщицы всё же узнали и «оценили» Релино приобретение:
— Оцэ вещь! А то дивчата з твого классу, Релю, покупылы вэлыки, такы вэлыки чемоданы, що туды кабана можно затолкаты.
— Так у них, возможно, так много вещей, что и нужны большие?
— Ни, Релечко, воны плакалысь, що нэ нашлы средненьких, як ты.
— А мне видно Бог послал, я же позже всех ездила.
— А скажи, Релечка, чому ты нэ выкупила общу фотографию? Цэ памьять на всю жизнь, а ты чому-то зоставила ии?
— Ой, девчонки, — у Рели полились слёзы. — Мне мама не дала денег на эту память — вроде как наказала меня, что я в Качкаровку ездила, без её на то разрешения.
— Та шо ты? — Валя даже резать лук перестала, и у неё слёзы хлынули. — Чого цэ вона двадцать пять рублей не могла даты, колы Верке шле сотнями и тысячами — кожну неделю ий посылае, як та письмо пришлёт жалостивое. Щей рисуе сэбэ у гроби, з ручками, через гроб звишеными, и кожна рука просыть: — «Дай, мама, денежек, не то помру».
— Да что ты! — Калерия вздрогнула. — Это же надругательство над гробом, и вообще святотатство! Ох, как бы с ней чего плохого не случилось — над гробом и смертью нельзя глумиться.
— Я ей про Фому, вона мэни про Ерёму. Я тоби кажу, як много маты денег посылает Вере, на любый её выкидон. А ты ии жалиешь, колы тоби Юлька Петровна не дала даже на выпускную фотографию, которую я видела, в школе. Ты на ней такая красивая, и кожный учень чи учитэль в отдельному кружали, як на картине — кожного можно добрэ рассмотреть.
— Поздно теперь о фотографии плакать, её раскурочили, как я узнала. Вырезали мои бывшие одноклассники, каждый себя — ведь там все в овальчиках были — да вырезали не только себя, но если кто кого-то захотел на память. Одним словом, поиздевались над моей фотографией, но я не сержусь, люди не виноваты, что мать мне денег не дала на выкуп её.
— И ты матери простишь такое издевательство? — заплакала и Лариса. — Случись такое с моей выпускной фотографией, я б ей глаза выцарапала. Верочке на альбом не пожалела — это же сто карбованцив, а тебе на ту красу, що можна на стенку повисыты, двадцатник пожалела. Вот подожди, ты устроишься в городи, можэ не сразу, а через год-два Юлька Петровна захочэ до тэбэ приихаты, а ты ий у письми отвечай: «Приизжайтэ, мамо, та привэзить мою выпускную фото, хочу ии на стину повисыты, щоб люды бачили яка красыва у вас доця».
Как не было грустна тема, но все трое, представив мать в раздумьях, где ей взять выпускную фотографию дочери, рассмеялись.
— Ну ладно, Реля, — отсмеявшись, сказала Валя, — а кем ты будешь работать на стройке? И чего вы станете строить?
— Кем стану работать? — Калерия улыбнулась грустно. — Конечно ж не начальником строительства и даже не мастером, потому что для того хотя бы училище надо окончить. А вот что строить — более интересный вопрос. Сказали нам, в Оргнаборе, что строить мы там станем не только дома, но и фабрику, где хлеб выпекают и заводы, но главное садитесь обе, чтобы не упасть — главное строительство в Симферополе это Телевизионный завод.
— А шо цэ такэ? Тракторный завод выпускает тракторы, другие заводы выпускають машины, сиялки, та ще може радио, чи там сковородки с кастрюлями, та щэ можэ аппараты, якимы кино показують, — размышляла Валя, забыв про плиту.
— О! — отозвалась Лариса. — Может, и я чего вспомню. Карандаши на фабрици роблять, там же ручки, чернила, и тетради, ще тканину ткуть и одежду же шьють. А на заводах станки разные для промышленности, як батько говорил, подъёмники для работах на шахтах, вагонетки, вагоны же, поезда — во, сколько насчитала. Но что такэ, як ты Реля сказала?
— Мне нравится, что вы так здорово перечислили некоторые заводы и фабрики, но это малая их часть. Однако не стану называть, что мне известно, а расскажу о Телевизионном заводе, но только то, что нам, в Оргнаборе поведали. Подозреваю, что и они плохо знают, что это такое, но говорили, что Телевизионный завод, станет выпускать что-то, что поразит всю страну — это такие ящики, по которым можно будет, не выходя из дома, знать, что происходит в мире и фильмы смотреть.
— Что происходит в мире можно и по радио узнать, но как фильмы, если они не врут, смотреть дома?
— Да, девчонки, я сама много думала об этом. Но если по радио могут сказать, то почему бы в картинках всё то, что происходит, не показать? Я, почему-то, верю в эти ящики с картинками. Да говорят, что они уже есть в больших городах.
— Чого ж нам Вера ничого про них нэ розказувала?
— Ой! — Реля смутилась. — В таких городах, как Одесса и Симферополь, даже, подозреваю, что и у отца, в Ворошиловграде телевизоров – так называются ящики – нет. А вот в Москве, Лениграде уже имеются, и то у очень зажиточных людей, потому как эти ящички – телевизоры дорого стоят.
— Их, мабудь, из-за кордону привозять? — предположила Лариса.
— Что они есть за границей, в этом уверена, — ответила Реля.
— Тебе то в Оргнаборе сказали?
— Нет. Но приснился мне один человек, который плавает за границу, как раз из Одессы, вот он мне и сказал о телевизорах, во сне.
— Ты, наверное, загадала, щоб он приснился? — улыбнулась Валя.
— Прямо сразу, загадала, как узнала об этих телевизорах. И он — умнейший человек разъяснил мне больше, чем в Оргнаборе. Но про то, что из-за границы их возят, не сказал, иначе бы похвастался, что привёз своей тётушке, которая живёт в Одессе, но у неё нет телевизора. Я так часто говорю телевизор, чтоб и вы запомнили, как ящик зовётся.
— Ой, Рель, да разве мы запомним. А где ты с моряком познакомилась? Чи не во сне?
— Нет, девчонки, я с ним познакомилась в первом же селе в Украине, после того как мы из Литвы сбежали. Вы тогда маленькие были, и не могли его запомнить. — «Как не могли разглядеть, что за мной ухаживал взрослый парень в Маяке. Как не узнали меня, в клубе, на концерте, куда я пришла преображённой, впрочем, не вы одни ошибались».
— А ты не только запомнила, но можешь его в сон вызвать?
— Не так просто, как других, более мне знакомых вызываю, но иногда и с Артёмом связь держу.
— А чем он тебе интересен, шо за кордоном бувае?
— Не только, девочки, видите, про телевизор мне объяснил. И что нет ещё в Союзе заграничных телевизоров, потому как провести их, надо большую пошлину заплатить, потому в СССР стали строить заводы по их производству. Так и в других городах появятся телевизоры.
— Ой, Релечка, а как построишь тот завод, то можэ и работать на нём станешь и нас перетащишь в Симферополь, потому нам, з нашою матерью, так же не хочется жыты, а ты вон куды улитаешь, — затосковала Валентина, но сразу спохватилась: — Ой, забула про обед наш, как бы не сгорив, — и принялась куховарить.
А Лариса вдруг стала говорить стихом: — Ой, Реля-Релечка, обогнала времячко, и летишь у Симферополь через нашу дверечку. Не закрывай дверечку, сестра наша Релечка, может выпорхнем мы вслед, лишь покушаем обед, — чем всех опять рассмешила. Смеялись заливисто.
— Чи не, краще так: «Реля, Реля, открой двери, открой двери двум сестрам, ведь бежишь ты в эти двери, дай же выпорхнуть и нам!» Вот! – Переиначила свои стихи Лариса.
— Выпорхнешь ты, — подитожила Валя, — сидай, ишь, бо тэбэ, мабуть, на стадиони, хлопци дожидаються.
— А шо! И дожидаються, бо, кроме мэнэ их никому тренировать. Алэ я нэ пиду ни сёгодни, ни завтра, аж покы Реля нэ уедет, бо мэни теж хочется з нэю побуты, на канали накупатысь с Релею.
— Спасибо, — Калерия всё ещё улыбалась по поводу Лялькиных стихов: — «Стихи у неё по-русски сложились, не забыла родную речь».
И все дни, до отъезда Рели, сестрёнки провели вместе.
Г л а в а 25.
В день отъезда Калерии из дома, Юлия Петровна тоже решила съездить в Херсон, проведать своего весеннего «жениха», который рассердился на свою невесту из-за дерзкой девчонки и уехал, так и не посватавшись к ней. Тогда Иван был уверен, что в нежелании Юлии понять дочь, кроется скверный характер самой матери. И не захотел жениться на такой женщине. Но Юлия Петровна была уверена, что Иван капризничал совсем не поэтому: просто жалко было тратить припасённые, наверное, для свадьбы, а потом и путешествий с новой женой деньги, на Чернавку. Хотя, казалось — он, с дорогой душой, предлагал устроить, за свой счёт её дочь учиться. Однако это всё выдумки и фанфаронство. Ни за что бы Иван, не стал учить в институте чужую дочь, которую сама мать не очень хотела образовывать. А если честно, то была против Релькиной учёбы: — «Она родительницу за человека не считает, а ты её в институте учи», — с возмущением думала женщина, сидя в директорском газике, который он ей дал, узнав, что Юлия Петровна хочет проведать заболевшего «проверяющего» и, вообще, человека начальственного.
— Поезжай, Петровна, может, всё-таки женишь его на себе, тогда и нашему колхозу будет больше послаблений и помощи из Херсона.
— Я бы с удовольствием, но очень мой «жених» капризный: всё хочет из меня какую-то женщину необычную сделать, вернее мать. А я, какая есть, такой и останусь — меня не переделаешь.
— Да чего тебя переделывать? Вон четверых девчонок на ноги ставишь. Но прости меня, Петровна, я слышал, что к твоей средней вроде как военный сватался из нашего села, чего ж не отдала? Одна у тебя студентка, а вторая была бы женой офицера, и муж учил бы её.
— Да не нужна мне её учёба. А что офицер этот, недомерок, к ней неровно дышал, то я и посоветовала ему уезжать быстрей, без дочери. Потому что Релька моя, вредина, вряд ли кому станет хорошей женой. Хорошо, что на улице я его встретила - предупредила, а не в дом он шёл сватать, как признался мне. Но потом в бешенство впал: писульки стал слать с дороги, чтобы Дикая моя приезжала.
— Вот умник! Да как же дочь твоя, за здорово, живёшь, поедет? Я, на его месте, заарканил бы такую лапушку и был бы счастлив.
— Никогда Реля к нему не поедет! — Рассердилась мать. — Если бы он — дурак такой — предложил бы помощь мне, то я бы отпустила дочь.
— Неужели ты за дочь выкуп просишь? Зачем так вредишь ей?
— А она мне весной не дала выйти замуж за Ивана, вот я и отвратила от неё офицера. Да что мы говорим о нём? Может у него, во Львове, и жена есть? Но мне теперь, когда средняя, без моего благословения, всё же вздумала уехать, надо попытаться Ивана вернуть, пока его не прельстила какая-нибудь городская и моложе женщина.
— Действуй, Петровна, может тебе и повезёт. Да передавай привет нашему благодетелю, он много делает для колхоза — вон субсидии дают в первую очередь, потому и живём красиво.
С тем и поехала Юлия Петровна, чтобы вернуть себе прежнего жениха и готовилась рассказать Ивану страшилки о Рельке, которая ему так пришлась по сердцу, но теперь такое вытворяет, что приводит мать в ужас.
Уже после отъезда Ивана — как раз на майский праздник — взяла у Юлии Петровны самую модную юбку и красовалась на концерте, где объявляла или «была ведущей», как сама потом объяснила матери. Но ведущей или ведомой, а зачем же материну юбку брать?.. После «концерта», она еле дождалась Калерию домой. И влепила она непокорной дочери пощёчину, да так, что дерзкая не смогла ни словечка сказать и ушла из дому. Шлялась где-то до полночи, а выпившей Юлии Петровне младшие дочери заснуть не давали своими замечаниями. Грозили, что если их няня что «сделает» с собой, они всем расскажут, кто убил их Релечку. Хорошо еще, что дерзкая всё-таки вернулась домой, и швырнула юбку прямо в родительницу:
— Эх вы! — сказала с горечью. — Я же в вашей юбке не в стог соломы лазила с кем-то, как это ваша Верочка проделывала, а на глазах у всего села концерт вела. И разве лучше, если бы я в своём рванье, показалась односельчанам в большой праздник?
— «Нет, этого Ивану рассказывать нельзя, — испугалась своей глупости Юлия Петровна, — как раз это подтвердит ему, что он был прав, а я негодяйка по отношению к Релии». И она стала подыскивать другой случай, а их было столько!.. Ну, взять хотя бы последний. Когда дерзкая её дочь, в период экзаменов, когда даже лентяи зубрили, взяла и уехала в Качкаровку. Подруг ей и дружков своих повидать, которые когда-то толпой ходили за новенькой, «талантливой поэтессой». Вот и решила Релька их удивить за прошлое поклонение, помчалась, как сумасшедшая, чтобы повидаться. Увиделись, вернулась Дикая радостная, а мать, дабы наказать её, не дала глупой «грошей» на выкуп выпускной фотографии. Зря, конечно, пожалела — никогда ей Чернавка этого не простит. — «Да и это не расскажешь Ивану, — огорчилась Юлия Петровна, — он, в глаза обзовёт меня. Но какой же «грех» придумать Реле, чтобы самой быть чистенькой? А не высмеять ли предерзкую перед Иваном, как неудачливую девушку, в которую влюбился офицер, да не посватался, точно рассмотрел молодыми глазами какая она дура не пробивная. Вот это, пожалуй, меня сильно обелит в глазах Ивана и покажет ему, как он был не прав, отказываясь от такой «чудной женщины», как сам мне говорил».
Старый её поклонник был дома и сначала обрадовался неожиданной визитёрше, когда она позвонила ему из телефона-автомата:
— Приезжай, Юля, я как раз готовлю себе обед, потому не переваривается уже та пища, которой пичкают в столовых да на пирах всяких. Так ты, если уж приехала и поруководишь мною, как хозяйка. Я имею в виду — будешь помощницей по кухне. Согласна?
— Да я тебе сама и приготовлю. — «Хотя порядком разучилась».
— Нет, просто поруководишь, чтобы я научился.
— Если ты научишься готовить, тогда никогда не женишься.
— К этому и стремлюсь, — пошутил Иван, отчего Юлию Петровну покоробило: — «Ишь какой! Уж и готовить мне не даст».
Но всё же ехала к его дому с надеждой. Однако все её планы рухнули, стоило ей перекинуться несколькими фразами с «женихом». Хозяин прекрасной городской квартиры, где она мечтала поселиться, сразу стал интересоваться, как она распорядилась судьбой девушки, которая, буквально покорила его своим «умом» ещё два месяца назад. Но, узнав, что Юлия Петровна уже провела Калерию в город — мать так и сказала, что «провела» — а куда и зачем не знает, Иван наотрез отказался говорить с Юлией Петровной об их будущем:
— Я, как только увидел твою дочь, Юля, и даже не увидел, а почувствовал какая она необыкновенная девушка, когда мы только подходили к твоему дому, и ты мне рассказывала о ней…
— Да что же я такого могла тебе рассказать, — вспыхнула гостья, — что ты, не видя, девки, понял какое «сокровище» у меня выросло? Причём, выросла дура, вроде лопуха — я её не поливала, не выкармливала.
— Верно, ты её не поливала, не подкармливала и даже унижала Релю, но она, несмотря на твои старания, не погибла, а росла и в красавицу превратилась.
— Вот уж красавица! — Потянула Юлия Петровна. — Да ты не видел, в натуре, мою старшую — вот где красота! Глаз бы не отрывал от неё.
— Но мне, в Качкаровке, рассказывал один учитель о твоей старшей дочери. Учитель этот мой добрый знакомый, воевали мы вместе когда-то. Так вот этот учитель физики, человек довольно мрачный, потому что у него, как и у меня не было детей. Олесь поведал мне о твоей дочери, как о луче света, который она зажгла в его душе, когда он увидел Релю. Будто подарок получил мужик за всех, не родившихся деток. А тебя, Юля, ненавидел за плохое отношение к девушке, которую они с женой, оба, боготворили. Готовы были через суд забрать её от «тиранки-матери», да Релечка твоя им не жаловалась. Кстати сказать, Олесь же поведал мне о Вере твоей, и должен признаться, Юля, совсем не так, как ты преподносишь. Старшая твоя — та ещё штучка! Вера, в Качкаровке, влюбилась в одного юношу, но он её презрел, а сам сердцем прирос к Калерии, которую ты так презираешь.
— Откуда такие подробности известны учителю физики, который даже своих детей не имел? — Возмутилась Юлия Петровна.
— Так говорю же, твоя Калерия была для него и его жены — кстати сказать, писательницы, правда, не печатавшейся и вскоре, после вашего отъезда, попавшей в аварию — Реля была для них светом в окошке.
— Та дура покалечилась? Это ей, чтобы не лезла в дела других!
— Юля, та женщина очень благородная, и ты не радуйся её несчастью — она, даже в состоянии инвалидности, продолжает любить девушку, которая когда-то поразила её своим свечением.
— Вот жаль, не знала, а то направила бы Рельку к ней — пусть бы дерзкая моя ухаживала за инвалидкой. Но я прервала тебя. Что эта пара, дважды наказанная Богом, в которого я не верю, что они набрехали тебе про мою старшую?
— Они намекнули мне, а ещё один товарищ подтвердил, что твоя Вера, не найдя сочувствия у юноши, перекинулась на его дядьку — директора школы, которого звали Алексей Миронович, если ты помнишь.
— Хорошо помню этого красивого мужчину — это он помог Верочке в институт устроиться, в Одессе — у него там однополчанин ректором.
— Вот-вот, но вначале он побаловался с девушкой, да так активно, что об этом знала половина населения Качкаровки.
— А чего особенного? Вера моя рано созрела и занималась энтим, — сказала подчёркнуто по-деревенски, — гораздо раньше. А коли девушка рано развилась, то и в мужчинах нуждалась, — заступилась за любимицу мать.
— Мужчина-то, мужчина, но тот мужчина был женат!
— А что такого? Ты же гулял от жены, когда она ещё живая была!
— Гулял, но не трогал молоденьких девушек. Но я не об этом речь завёл. Вот ты, Юля, ненавидишь свою среднюю, которая вызывает у людей светлые чувства. Но любишь такую паскудницу, которая не посмотрела на малых детей того директора и чуть до разрыва семью не довела, сама при этом не собиралась составить партию тому дуралею.
— А я слышала, что семья, всё-таки, лопнула, — насмешливо заметила Юлия Петровна. — Его выгнали с директорства из Качкаровки, но, кажись, послали директором Педагогического техникума. И что он, там я имею в виду техникум — оставит девушек в покое, после того как на ученице вкусил сладостей? И я Веру не ругаю — сама такая была в эти лета — гуляла, где могла, лишь бы польза была от того.
— Да Бога ради! Я не сноб! Гуляй, если ты свободная. Но я ненавижу людей, которые одних своих чад превозносят, хотя те пакостники. А других, более светлых, стараются загнать в гроб.
— Да кто мою дуру в гроб вгонял? — Возмутилась мать и прикусила губу, подумав, что это делали они с Верой, ущемляя дерзкую Чернавку в мелочах. Но кто знает, может, для Дикой мелочи могли вырасти в сопки, куда она уходила в Находке, с горя?
— Ты, Юля. Ты и твоя старшая «красавица», как ты её перед всеми преподносишь, а зря! Вот ты испугалась весной, что светлая девушка у тебя мужа заберёт — ведь ты так решила в отношении Рели и меня? Напрасно ты боялась своей рабы, как ты её обзываешь. Релия не сделает такой гадости, а вот Вера твоя, с удовольствием, матери рога наставила бы со мной, в первый же свой приезд домой.
— Что же ты такой пакостник, как Алексей Миронович? Будешь мою любимицу совращать?
— Ну, во-первых, Веруся твоя уже давно совершеннолетняя, а я не камень, если такой розанчик, как ты говоришь, начнёт меня своим подолом цеплять, да на колени садиться, — усмехнулся, коварно Иван. - А что она будет это делать, дабы побольше денег из меня вытряхнуть, я не сомневаюсь.
— Ах ты, негодяй! Хорошо хоть теперь открылся, а то вышла бы я, сдуру, за тебя замуж, а потом страдала бы, глядя, как ты дочерей развращаешь. Сначала Веру, а потом и на маленьких бы перекинулся бы?
— Ну, допустим, я этого делать не стал бы, — усмехнулся ей вдруг Иван, доставая из серванта рюмки и бутылку марочного вина: — Я просто хотел показать тебе, Юля, чего тебе ждать от твоих дочерей: та, от которой ты всю жизнь ждёшь чего-то плохого — хотя Реля тебе растила меньших — так вот, она никогда тебе не навредит. А та, которую ты обожаешь, всегда готова на подлости. А теперь выпьем, да закусим тем, что я приготовил, дожидаясь тебя.
— И ты думаешь, что я с тобой буду выпивать после такого разговора? Сейчас же уйду и даже вспоминать не буду, что ты существуешь.
— Зря ты обиделась, Юля. Ведь я сказал тебе то, что равнодушный человек никогда не скажет. Мне хочется, чтобы ты лучше относилась к дочери, которую ты сделала служанкой и гордишься этим. Но Чернавка твоя во много раз лучше, чем вы с Верой, вместе взятые. И запомни, Юля, Реля будет счастлива, расставшись с тобой, а ты никогда уже не найдёшь покоя в душе своей, потеряв светлую дочь. Поэтому, передумай своё поведение теперь, когда дочь твоя уехала из дома без копейки денег от тебя, в одном платье, как я догадываюсь. Подумай об этом крепко, Юля, и как ты себя потом поведёшь, от этого будет зависеть твоя старость, о которой ты, как вижу, пока не задумываешься, а зря. А теперь давай кушать, если ты отказываешься от вина.
— Не стану я с тобой обедать, хоть и голодна. Пойду есть в столовой, а не то в ресторан зайду, отпраздную освобождение от Рельки. Чтобы ты не говорил, я чувствую большое облегчение. Спасибо тебе за соль, которой ты обильно посыпал мою рану и прощай, мой бывший «жених», потому чувствую, что не обниматься нам так, как раньше было.
— Да, Юля. Уж очень ты меня поразила своим различным отношением к дочерям. Не смог бы я на не справедливой женщине жениться. Вот сегодня ты дочь, которая на тебя работала как раба, отправила в жизнь безо всего, о чём положено заботиться матери. А завтра ты меня, если бы женился на тебе, в гроб вогнала, потому, как чую, что квартира моя тебе очень нравится. А у нас были случаи, что из-за жилья убивали. Втихую, разумеется, травя или доводя до безумия.
— Господи! Да не вгоняла бы я тебя в гроб, если люблю. А о Реле ты зря беспокоишься, от неё даже родной отец отвернулся.
— Да не отказывался твой муж от неё, слышал я, что приезжал он в село, чтобы позвать дочь с собой, а потом письма слал, да видно они не дошли до твоей рабыни.
Юлия Петровна замерла — неужели и это Иван знает, что, и письма она рвала? Уж верно родственница его, которая на почте работает, ему доложила, что, и деньги мать сама получила. Вот стыд-то!! То-то Иван так подробно расспрашивал её, с чем она оправила свою служанку. Получается, что всё он про неё знает, коварный человек, и просто ждал случая, чтобы высказать любимой когда-то женщине своё отношение.
— Ну, ладно! — Юлия Петровна встала. — Не надо издеваться надо мной и травить меня не надо. Прощай, Иван, теперь уж навсегда — так закончилась наша любовь, которой, казалось, и конца не будет.
И ушла от проклятого критюгана. Даже кушать у него не смогла. И зашла, чтобы с голоду не умереть, в кафе, где обслуживали официантки, но ела без аппетита — такой разговор в женщине может убить всё. Перебирала разговор их в памяти, и где возражала, а где и соглашалась с Иваном. Разумеется, он зря испугался Юлии Петровны, она бы не поступила плохо с любимым человеком. Но это с любимым, а если б они расписались, она бы переехала к нему, да разлюбила за поганые мысли о ней? Юлия Петровна таких «загибонов» мужчинам не прощала — могла бы она разлюбить Ивана? Запросто! Женщина его уже ненавидела, только за то, что он заступается за Рельку, и делает это, ещё не женившись на Юлии Петровне. Ну, а если бы Иван «стакнулся» с Верой, что, тоже вполне вероятно, судя по прошлому поведению старшей, пожалуй, и отравила бы мерзавца, даже если бы связь с Иваном спровоцировала Вера. Правильно Иван сделал, что выставил её — поживёт подольше, находясь от Юлии Петровны на расстоянии. Но что он говорил о Реле? Что потеряет мать, расставшись, таким образом с мятежницей? Радости «служанка», как называл её Иван, приносила немного, но другим от Релии шёл какой-то свет — она им обогревала Атаманш. Теперь эти сиротки, когда светоч их уедет из дома, возьмут все обязанности на себя. Об этом мать малявок уже предупредила. Меньше будут бегать по улицам, если о пище для себя и для матери надо будет беспокоиться. И дом прибрать и огород, по весне, посадить — Релька вон даже сады сажала. Что теперь делают её Атаманши? Провожают, наверное, свою няньку в путь? Говорили матери, что где-то в четыре часа дня их Релечка должна отчалить из дома. Значит, через два часа приехать к вокзалу, в Херсоне, где их будет ожидать сопровождающий. Под контролем взрослого неприкаянные подростки, такие как Релька, оторвавшиеся от семьи, поедут на строительство. А в какой город, этого Юлия Петровна не помнила. В Крым, как будто. Но не все же такие «благочестивые», как Реля поедут. Будут и разбойники, вроде тех, какие были у Юлии Петровны в общежитиях, в Находке. И тогда доченьке светит ещё встретиться и с кражами и с побоями. Наплачется Калерия, уехав от матери.
Взяв в буфете вина, в дополнение к заказанному, не молодая уже женщина, какой, после разговора с женихом, Юлия себя почувствовала, с горечью согласилась, что её собеседник был прав. И она сознательно готовит себе довольно скверную старость, если разгоняет «хороших» дочерей, а станет жить, как мечтала раньше, с Верой.
Г л а в а 26.
И пока мать «гостевала» в Херсоне, Атаманши «снаряжали» Калерию в дорогу. Напекли, накануне её отъезда, домашнего печенья, поймали, попросили соседа забить, и ощипали курицу — потом начали её жарить.
— Цэ, Релечка, будэ тоби у дорогу.
— Нет, девчонки, сейчас жарко в поезде, она испортится — съедим её дома, все вместе — вы отведаете вкусненького, и я перед дорогой.
И Калерия разделила небольшую курочку на четыре равные части:
— Эта ножка будет мне — потому что сегодня я убегаю от Петровны нашей. Крылышки вам, чтоб вы ещё попорхали возле дома, пока сил наберётесь. А эта ножка останется маме, может быть она, когда-нибудь, поймет, кого она потеряла, выживая меня из дома. И сделает шажок навстречу дочери, чтобы помириться, а уж просьбы о прощении, я от неё не дождусь, мне кажется, никогда, — вроде шутила девушка, но шутки были пополам с непролитыми слезами.
— Хитрунья, — говоря с ней, сестрёнки иногда переходили на чистый русский язык, давая понять Реле, что они любят её: — Ты оставила ножку матери, чтобы она уразумела, что ты убегаешь от неё. А нам дала крылышки. Мы ведь тоже, придёт время, улетим от Петровны, да?
— Конечно. И желаю вам благополучно выбраться из дома, чтоб помог вам в этом попутный ветерок, как он мне помогает.
— Да, это удивительно, как тебе, с первого раза, удалось так, я думаю, удачно пристроиться, чтоб даже деньги дали авансом. Я чула од одного парня со стройки, так им не давали грошей, на дорогу, — говорила Валя, которая, не читая книг, знала о жизни больше Рели.
— Ну, а мне дали — за красивые глаза, разумеется, — не растерявшись, пошутила сестра. — Когда ты подрастёшь, и если мама на тебя будет давить тяжко, как на Чернавку свою, то нужно вспомнить, как я убежала от её тирании, и сделать так же.
— Ну, нет! — Возмутилась Валя. — Мы с Лариской так спокойно уезжать из дома нэ будэмо. А що! Маты нас родыла, от нехай и выпроводжуе по-людски, — перешла она на более лёгкий для неё язык. Реля удивилась, что сестры не знают о том, что мать их не желала рожать, в голодные годы, а, родив, пыталась избавиться. Благодаря ей, остались живы сестрёнки и мать ей не раз намекала, что рассказывала обоим, чьими стараниями они остались жить. Врала, как всегда подлая! Но девушка решила не разоблачать мать — сестрицы и так отомстят ей.
— Ага! — Тут же подхватила младшая Атаманша. — Мы, Релечка, так як ты уходышь — потыхонэчку — нэ будэмо сбигаты, мы маму нэ оставымо так легко, як ты — вона у нас попляшэ, пэрэд тим, як нас выгнаты. Мама одине и обуе нас, як Веру снарядыла, перед ии одъездом з дому. Тай грошей нам дасть стилькы у дорогу, скилькы трэба и посылаты нам будэ, якщо мы учитыся поступымо.
— Та мы ии и раньше разкулачимо! — Проговорила задорно Валя. — Я уси ии платтячка, и юбки красыви, що вона тоби, Реля, нэ давала носить — так я их ножничками-то почиркаю для нас з Ларискою. Памятаеш, яку мать бучу устроила, як ты ии юбочку надила, щоб концерта вэсты?
— Да, — Релю передёрнуло. — Она даже ударила меня.
— И ты так спокойно уходышь з дому? — Заметила Лариса. — Я б ий вжэ давно сдачи дала, а нэ шла бы плакаты до каналу. А если бы мать стала с тобой драться, мы бы вступились, мы же дома были з Валею.
— Не знаю, что вам на это ответить? Я дралась с Верой, очень сильно, но лишь в ответ на её задирки, потому что сама презираю такой способ выяснения отношений. Но драться с женщиной, родившей тебя…
— Ой, от выйдешь замуж, тебе только так уменье драться пригодится — вспомни драки родителей. Так что зря ты матери уступала.
— Нет, девочки, с матерью я драться не могу. И хоть с самых пелёнок я не чувствовала её заботы, только злобу ко мне, всё же рука моя не поднимается на неё. Что касается мужа, то если он на меня вздумает руку поднять, я отвечу всего лишь раз, а затем разойдёмся — от мужа терпеть нельзя!
— Ой ли! Ещё как будешь терпеть — вон як жинкы в Чернянке мучаются, но с мужьями не расходятся, — заметила Валя.
— Вот от мужа я тебе не советую терпеть издевательства, сестрёночка, запомни это! Лучше жить одной и воспитывать ребёнка, не запуганного, не издёрганного ссорами, какими мы были в своей семейке.
— Ну, ты не очень-то испуганная, Реля. Почти всегда отца и мать разнимала — правда и тебе, иногда, доставалось. Но Петровна — жуткое чудище: ты столько за неё заступалась, и она вот так, без рубля денег, вытурюе свою заступницу, и нашу з Валей Ангелку из дома, — по-взрослому рассудила младшая Атаманша. — Не будь тебя, мы бы умерли.
- «Значит мама им что-то, а говорила». – Подумала Калерия. – «Или Вера выдала, поругавшись с «родимой» из-за денег? Может, отец проговорился, после очередной драки? Ведь он знал, что мама желала отправить девчонок на тот свет, обещая ему родить мальчика».
— Ничего, девчонки, видно так звёзды пожелали, — туманно ответила она, не желая продолжать этот разговор. - Я вам рассказывала, что звёзды чертят нам путь. Вначале он у меня тяжёлый, но к концу жизни, или во второй половине её, уж точно будет такой, как я захочу: — Кажется, увела разговор об не состоявшихся убийствах в сторону.
— Ой-ли! Старикам, как я заметила, тяжелее жить, чем молодым, — продолжала Релю удивлять Лариса:
— «Тоже книги редко читает, а рассуждает, почти как Валя… «Философы мои!» — подумала средняя нежно.
— Видно у меня будет всё наоборот — я всю тяжесть подниму в молодые годы, тогда в старости буду отдыхать, как, и положено, — улыбнулась Калерия. — Но что это мы всё обо мне. Давайте я вам пожелаю, чтоб вам не так было тяжко вырываться из дома. Лёгких вам крылышек.
— Да от нашей Петровны за тридевять земель улетишь! — воскликнула Валя, догладывая своё крылышко. — Ой, вкусно, давно так не ела.
— И улетим, и улетим, — вторила ей Лариска, — А Калерия нам поможет. Ты же встанешь, к тому времени, на ноги, сестричка?
— Постараюсь, — улыбнулась средняя. — Вы мне большую фору даёте, не в один-два года, более пяти.
— Стоп! — маленькая Лариса подняла палец вверх. — А я нашла где у нашои матэри схованка.
— Что ещё за схованка? — удивилась нарочито Реля. Она прекрасно знала, что Юлия Петровна прячет от своих детей деликатесные продукты, которые привозит из своих поездок по городам. Но неужели сестры тоже это поняли — вот ведь стыд какой!
— Ну, вино, красная рыбка, — взялась объяснять Лариса, — усё, что она из райцента, чи Херсона себе привозит. Давайте нашу дорогую «мамочку» «раскулачим», как это раньше Вера делала. Впрочем, Петровна её и сама угощала всякими вкусностями, а нас только в праздники, да не каждый раз, а как видит, что продукты портятся.
— Меня она и в праздники не угощала, наоборот, давала пощёчины, раз уж мы вспомнили последний Майский концерт, — заметила Реля.
— Вот, за её гадкое поведение, мы её сейчас и накажем, — заговорила Валентина, и внезапно открыла тайну. — Нам мамка, после Первомайских праздников, ничего не давала, всё говорила, что она купила это: «Не вам — надо же мне и выпускницу подкормить, во время экзаменов». Подкармливала она тебя, отличница наша?
— Вы же прекрасно знаете, что мама всё поедала сама. Но мне теперь её деликатесов не надо, — пробовала остановить сестрёнок Реля.
— Как не надо? Для себя, родной, любимой, она ничего не жалеет, но от нас всё прячет. Тащи все из её схованки, Лариса, и вино тащи!
Малышка пошла в пустующий сарай — уже который год в их семейке не заводили живность, кроме кур. Но в сарае какой-то умный хозяин, живший до них, вырыл погреб, в котором прекрасно хранилась картошка и другие овощи, выращенные на их огороде, или выписанные из колхозной кладовой. Там же, в холодном месте, Юлия Петровна всегда прятала от детей вкусные продукты, которыми не хотела делиться.
Лариса принесла из «тайника» рыбу красную, колбасу копчёную — порядком засохшие. И свежий сыр с дырочками, который мать их очень любила и старалась обновлять как можно чаще.
— Вот! — проговорила, торжествующе младшая Атаманша, раскладывая всё это на столе. — Вы режте цэ всэ, а я таки вино принесу.
— Ну, зачем нам эта гадость? — пробовала задержать малышку Реля.
— Никакая вино не гадость! — возразила Валя. — Ведь пили же все вино в Толстухе, где мать была председателем и у нас была сорок вёдерная бочка вина, и никогда не болели. А Петровна наша всё времячко его дудолит и, смотри, какая здоровая — за мужиками щэ бегает. Тай сёгодни в Херсон поихала нэ тэбэ проводжаты, а до свого хахеля, который дал ей отставку ещё весной, колы вона ёго приводыла до хаты.
— Кто матери дал отставку? — удивилась Реля, выпуская локоточек Ларисы, которая не замедлила быстро отправиться за вином.
— А ты и не знала? Ты же для них картоплю жарила.
— Да, я слышала их громкий спор, но потом ушла к себе и уснула.
— А я подслушала, як он матэри выговаривал из-за тебя, Релечко, що вона погано до тэбэ видносится, и нэ захотив жэнытысь на нэи. От!
— Да что ты! Я и не подозревала, что кто-то из материных женишков может ко мне благожелательно относиться.
— Ещё и как! Он предлагал тебя учить и всю семью забрать в Херсон. Так наша маты, со своею злобой, ёго одворотыла од сэбэ. А сейчас вона поихала, можэ уговорить ёго, чи ни, нэ знаю. Алэ при Ларисе, я тоби ничого нэ можу бильшэ розказувать, а вона иде.
— И не надо огорчать её — она-то думает, что мать уехала на совещание животноводов. Ну что, дорогая, — обернулась средняя к сестрёнке: — Принесла, всё-таки?
— Выпьмо, Дикарочка, по капельке, щоб тоби було легко у незнаёмому городи, — говорила Лора, которую Реля дважды отбила от смерти.
Средняя подумала: вообще-то непедагогично, но не разреши им, пожалуй, выпьют после проводов и, как знать, по капельке ли. И решила:
— По капелюшечке можно, — и быстро капнула в подставленные старшей Атаманшей рюмашки. Они выпили. — А это отнесёте назад. Вернётся домой наша Петровна, и, увидев, что непокорная дочь всё-таки сбежала, как и решила, напьётся с горя, что служанки не будет у неё.
— А ты ей сказала, что уезжаешь?
— Разумеется, — ответила Реля. — Не бежать же из дому тайком.
— А как отреагировала наша «дорогая мама»?
— Она, кажется, не поверила, что я могу вырваться из её каторги. Придётся ей удостовериться. Вы уж ей расскажите, девчонки, как у меня это получилось, вопреки её злой воле — ведь не хотела отпускать.
— В лучшем виде обрисуем! — Атаманши были в восторге.
Они пошептались, брызгая смехом.
— Уж не повлияла ли на вас, гражданки, та капля вина, что выпили? — подозрительно спросила Калерия. — Чего вы шепчетесь?
— А мы хочэмо тоби, из матэриных денег, дать тебе, щоб ты, Реля, соби пальто купила, замисть того, що высыть на чучели.
— Не надо брать тайком. А то родительница меня и воровкой обзывать станет. Если мне так уж тяжко будет приобрести пальто, то лучше я у неё попрошу. Ну, пора прощаться, надо идти к автобусу.
— А мы тэбэ провэдэмо до автобуса! — вскочили Атаманши.
— Ой, я ошиблась, пожалуй. Часы говорят нам, что можно немного посидеть ещё. Ты, Валя, как юная хозяйка, принимай от меня эстаферу работы по дому. Сделай нам кофе или какао. Возьми из тех запасов, которые наша Петровна не разрешает брать, а бережёт для себя и Веры и они «вкушают» всё лишь вдвоём, как делали это ещё в Находке, лишая других членов семьи самого необходимого.
— Та с удовольствием её раскулачу, — Валя пошла к электрической плитке и включила её: — Как хорошо, Релечка, що твои кавалеры осенью провели электричество. Теперь можно не топить часто плиту, особенно летом. Вот зараз кофку — как мы его зовём — быстро сготовлю, — говорила Валюша, наливая в чайник воды, и ставя его на плитку.
— Ошибаешься, дорогая, это не мои кавалеры, а чужие, потому что все эти ребята потом женились на Чернянских девушках.
— А чому ты отказалась? — заинтересовалась младшая Атаманша.
— Ну, мне ещё надо определиться в жизни, а у этих девушек богатые родители, которые им и свадьбы справили, и приданное дали.
— Та ладно, Релечка, — перебила сестру Лариса, — ты не об электриках, ты о матери нам поведай: почему это Петровна тебя у такой рваныни водила? Свою Верочку мать так не выпроваджувала у Одессу.
— Дорогие мои девчонки, вы разве не заметили разницы между мной и Верой? Та — любимая дочь, ей всё даётся, что она только не попросит. А нелюбимую дочь можно послать и к Чёрту, если даже та вымаливает самое необходимое, чтобы людей не смущать дырками в одежде.
— Та мать всих до Чётра посылае — и нас з Ларискою, — засмеялась Валя. — А я ии якось ответила, що ий у Чёрта мисто в Аду припасено. А як ты уидэшь, мы маты тут почнэмо раскулачивать: нэ будэ она бильше поражаты Чернянку своимы нарядамы, колы дочери бигають у рваныни.
— Ой, девчонки, не советую я вам с ней связываться — ведь она и ударить может, как не раз делала со мной. И говорите со мной, пожалуйста, по-русски. Я прекрасно знаю, что вы можете это.
— Та, будь ласка! — улыбнулась Валя. — Ой, пожалуйста, будем по-русски, а то, действительно, забываем родной язык,
— Ну, мы нашей Петровне не очень поддаёмся, — засмеялась Лариса, легко выполняя просьбу сестры и возвращая разговор в прежнее русло: — Это ты, Реля, одна противостояла матери и Вери, а нас теперь двое против одной нашей старушки, так что мы с ней успешно повоюем.
— Да, положение матери резко изменилось, — усмехнулась Калерия.
— А что, сестрёнка, — поинтересовалась младшая Атаманша, — тебе, действительно, трудно будет купить пальто на твою зарплату?
— Не то слово. Мне один, умудрённый опытом, человек сказал, что и зарабатывать я буду только-только, чтобы с голоду не умереть.
— Но почему? На стройке же должны хорошо платить!
— По идее — да, потому что народ там тяжело трудится. Но как бы жили тогда наши тунеядцы — начальство всякое в Обкомах, Райкомах, да их семейки, если бы людям платили, как следует? У нас же жизнь идёт по пословице — один с сошкой, а семеро с ложкой. Да и в Находке, как я вспоминаю, плохо жили строители в материных общежитиях.
— Значит, мама наша, хоть совсем небольшой «начальник», ездит по жизни на чужой шее, что так хорошо одевается? — Спрашивала Лариса.
— Разумеется. И, прежде всего мама с Верой прекрасно живут и форсят за мой счёт, конечно. Ведь отец высылает алименты, прежде всего нам с вами — его родным дочерям — а не, нагулянной матерью до брака с ним, наглой девушке, которую когда-то звали Герой.
— Ты знаешь, что Верка неродная дочка нашему отцу? — Поразилась Валентина, широко раскрыв тёмные, как спелые сливы, глаза: — Они же с матерью так старались, скрывали всё это от тебя.
— А ты, оказывается, знала? — возмутилась младшая Атаманша. — И молчала? Хоть бы мне пошептала, хитрая такая!
— Да, я как-то подслушала, как Петровна и Вера смеялись над отцом, но не хотела тебе, Реля, говорить, чтобы ты не расстраивалась. Но кто тебе рассказал об этом? Или ты тоже подслушала?
— Нет, Валя, я подслушиванием никогда не занималась. За исключением тех случаев, когда мать и Вера сами хотели, чтоб я их слышала. Потому что были моменты, когда они не просто шептались, но разыгрывали спектакли, зная прекрасно, что я где-то рядышком нахожусь, откуда мне волей-неволей приходилось слушать их наглые откровения. Но что мы с Верой не родные по отцу, они от меня тщательно скрывали, чтобы я не укоряла их за рвачество, по отношению ко мне.
— Но откуда ты узнала? — заинтересовалась и Лариса.
— Что мы с Верой очень далёкие друг другу люди, мне «проясняли» мои сны, только я думала, что я не родная нашей «мамочке». Помните, как в сказке «Морозко»: одна дочь мамина, другая — папина. Но я, к сожалению, очень похожа на нашу родительницу, и тут уж никаких сомнений, что я ей, по крови могу быть чужая.
— Да! — возмутилась Валя. — И при этом мать считает себя красавицей, а тебя Чернавкой обзывает. Ии, мабуть, завидкы бэруть, що ты выросла и красившэ её стала. Ой, прости меня, що я на украинску мову збиваюсь. Ты уедешь, и мы с Лариской совсем забудем родной язык, потому что говорить на нём с матерью не хочется.
— Печально, девчонки, но мне пора уже и идти, — Калерия встала, радуясь, что сестрёнки не допрашивали больше, кто ей поведал о том, что Вера получила от кого-то львиную порцию дурной крови, которая влияет на её характер. Видимо, эгоизм Вериного отца соединился с ещё большим эгоизмом их матери и получилась гремучая смесь питона и кобры, всегда готовая не удавить, так ужалить. — Спасибо, родные мои, за хороший обед — меня так мать никогда не кормила.
— Ой, но мы тебя, всё же проведём, — заволновались сестрёнки.
— А кто со стола уберёт?
— Так нельзя же, по народному поверью, перед отъездом кого-то из дома, убираться, чтобы тебе не случилось чего плохого по дороге.
— Да мама разрыв сердца получит, если увидит, что мы тут кушали.
— Ничего, перебьётся, не всё же ей Верочку свою угощать. Мы час од часу из её тайника будем подкармливаться, дабы харчи не пропадали. А то бывает, что мать за поездками или пирами совсем забывает о своих схованках и такие вкусные продукты пропадают.
— Ну ладно, пошли тогда мои единственные провожающие. Я так рада, что хоть вы растёте дружными, и не дадите матери себя в обиду.
Г л а в а 27.
Они втроём шли по дороге к автобусу, вспоминая старое, фантазируя в отношении будущей жизни сестры, радуясь, что Реля, наконец-то, «вырвалась на свободу». А средняя была благодарна судьбе, что младшие не скоро ещё превратятся в таких «рвачих», как мать и Вера, если тонко понимают, как подло ведут себя две старшие женщины и сопереживают угнетаемой сестре. Если есть понимание, может ещё и не случится в дальнейшем ничего пугающего её? Возможно, судьба пожалеет Релю, и не будет столь жестокой к ней, учитывая все её прошлые горечи?
Тут своих весёлых Атаманш и немного грустную Релю и увидела усталая Юлия Петровна, возвратившись из Херсона. Вот вроде не работала, всего-навсего съездила с благими намерениями к своему «бывшему» жениху, а устала от их бездарных споров — будто «черти на ней зерно молотили», — как говорят деревенские женщины.
Но, даже усталую, её возмутили весёлые дочурочки: — «Провожают свою любимую сестрицу и радуются, что Релька сумела-таки какими-то путями вырваться из дома. А, может, просто спектакль для меня устроили? Вот поедет Дикая в Херсон, поищет-поищет там работу, да и назад домой. Но искать работу «умница» не ехала бы с вещами, а просто с документами налегке. Значит, не шутили малявки (да и нянька их), что, действительно, Релия уезжает. И пускай едет, дерзкая, скатертью ей дорога. Атаманши радуются, провожая сестру, но того не ведают, что им тоже достанется — кто, как не они, возьмут теперь всю тяжесть работы по дому на свои плечи. Мать для них готовить и стирать не станет, не говоря о других делах, которые делала для сестёр Калерия их любимая».
Хуже всего, что её дочерей заметил и водитель, который живо прервал мысли своей небольшой начальницы:
— Чего это, Петровна, твои девчата по селу с чемоданом мотаются? Или провожают среднюю твою красавицу куда? Учиться едет твоя Калерия? Это дело для такой интересной девчонки. Говорят, в школе всех поражала знаниями, теперь вот станет в институте или бери выше, в университете поражать – это Реля твоя сможет!
Юлию Петровну передёрнуло от этих слов. И этот лезет в её жизнь, почти как деревенские кумушки, которым, черт бы их забрал в преисподнюю, есть до всего дело. Но ответила, сохраняя внешнее спокойствие:
— На экзамены, куда же ещё может выезжать выпускница? — «Молодец, Юлия, вот так всем любопытным и отвечай. Позже, если вернётся дерзкая твоя домой, и пояснит (а Релька не может соврать), что работает на фабрике или заводе. Дальше можно продолжать комедию, что вот, мол, не поступила «умница», которой столько много пророчили, не сумела сдать экзамены — вот и пришлось идти трудиться, пожалуй, разочаруются все, кто ей будущее пророчил.
— Хочешь, остановлю машину, чтобы ты сказала слово в напутствие? Или развернусь и подвезу твоих девчонок до автобусной остановки, а то и в Херсон. В какой город твоя доченька едет?
— Ну, вот ещё! Всего-то на неделю или две Релька уезжает, а ты ей проводы хочешь устроить. Дома я ей всё сказала, что нужно, а сейчас мне надо к председателю, в контору, доложить, как исполнила его распоряжение. — Водителю она, естественно, сказала, что ездила в Херсон не по своим делам, а по колхозным.
— А не могла бы ты вечером председателю доложить? Потому как чувствую, что девчонка твоя надолго едет. И я бы её мог сейчас доставить, куда она захочет. Потому что мне жалко смотреть, как они чемодан тянут до автобуса, который может быть заполнен до отказа. И Реле твоей придётся стоять где-нибудь в проходе, потому что она девушка совестливая.
— Если билет взяла заранее то пусть садится — нечего всем уступать, — жёстко сказала Юлия Петровна. – И не твоё это дело, Фома Григорьевич, всех развозить на казённой машине. И что это ты за чужих детей болеешь? За своими бы смотрел — по деревне бегают чумазые, и не кормленные.
— Чумазые, может быть, бо жинка моя не в конторе работает, на полях спину гнёт, а бабка старая уже за детьми доглядает, чтобы не голодали. А вот твои девчонки, особенно выпускница, всегда ли в школу ходили сытыми?
Юлия Петровна сверкнула зло глазами. Знал хорошо её гуляночки шоферюга и не первый раз намекает, что она — плохая мать. Но лучше промолчать, не то он не постесняется, разоблачит её, или жёнушке расскажет, а она — первая сплетница в селе. Как же! Её ненаглядный возит начальство, и все их тайны знает. Но, наверное, председатель не держал бы при себе болтливого водителя, он ведь тоже не дурак, болтать направо и налево. Так что если шоферюга и распускает язык, то лишь в своей машине, где чувствует себя хозяином, а жене лишнего не говорит. Иначе давно бы лишился тёпленького местечка. Ведь если председатель посылает его за огурцами-помидорами, арбузами на поля, то и себе Григорьевич берет, сколько надо — потому уверен, что дети его не голодают, как прочие, кто не может брать с полей и огородов что хочет. Юлия Петровна тоже, наверное, скоро закажет ему что-нибудь с поля — вот Реля уехала, теперь самое время Атаманш вкусненьким подкормить, чтобы они на мать не рычали с голоду.
— Останови машину, говорун, — гневно сказала она водителю, — что-то мне плохо, видно съела что-нибудь некачественное в Херсоне. Пройдусь по холодку домой, хорошо, что солнце тучки закрыли. А председателю, как ты советовал, вечером доложу о поездке.
Она, разумеется, не собиралась никому докладывать, как у них с Иваном закончился их роман, который так отлично начался года два назад, да вот какой скверный финал. А всё Релька, чтоб ей пусто было, явилась тогда, весной, перед Иваном и он, увидев какой красавицей была его невеста когда-то, не захотел жениться на старухе. И кто же возьмёт средних лет женщину замуж, если рядом сверкает красотой доченька? Лишь теперь, после очередной отставки, тяжко её удручающей, Юлия Петровна признала себя стареющей женщиной. Как ни мажься, как ни пудрись, как ни выравнивай морщинки, а пошёл ей по жизни пятидесятый годок, хотя по паспорту она числится с одиннадцатого года — чуть ли не на три года себе убавила возраст, и лишь сейчас поняла, что это ей молодости не прибавило, а пенсию отдалило на три года. Придётся перерабатывать, или… или ехать на родину, восстанавливать истинный возраст, но об этом она подумает потом. А пока мать вернулась мыслями к своим дочерям. Вот не любила Релию, хотя и сама не понимает за что. Все её дочь хвалят — и училась хорошо, и успевала по хозяйству управляться, как не хотела, к примеру, это делать Вера. Но Верочку мать, в отличие от Дикой, очень любила, потому что красота старшей не повторяла броскую красоту матери, а была немножко тусклой и размытой. Оттого любимица рано начала краситься и мазаться — чем не подчёркивала старение матери, но вызывала изумление:
— Как могла ты, Юля, — говорили ей подруги в молодости, — родить девчонку, совершенно ни на тебя, ни на мужа не похожую. Чтобы у такой смуглой женщины родилась белокожая дочь — это удивительно.
Не могла же Юлия Петровна всем рассказывать, что Вера (в детстве Гера) — точная копия лживого, и внезапно покинувшего её любовника. Приходилось сочинять, что внучка точная копия деда Петра, что, в общем, было недалеко от правды. Отец Юлии Петровны был блондином, но не рыжим как Вера. Рыжая и хитрая – вся по характеру в мать — Вера, когда узнала, что она не родная Олегу, не очень расстроилась. Просила мать лишь не говорить отчиму, что она знает тайну. Привело это к тому, что Вера, в пятидесятом году, когда мать сильно погуливала от мужа, попыталась завлечь отчима в свои сети, чтобы больше срывать денег с него. Не очень-то получилось – ясновидящая Релька помешала. Но и когда Олег уже оставил семью, Вера попробовала, и ей удалось, заполучить себе все алименты, которые приходили от отчима. И ни капельки стыда не испытывала перед родными детьми негодного гуляки, что она «гребёт» не свои денежки. Справедливо выкрикивала иной раз Дикарка, что Вера с матерью — подлые «рвачки» — где слово такое нашла – уж, не в книгах ли своих? Так иронизировала Вера, а мать её всегда поддерживала — она не собиралась делить любовь между ласковой старшей дочерью, хотя ленивой и жадной, пожелавшей как-то даже попользоваться мужем матери, и Релей гордячкой. Юлия Петровна и сама, в молодости, вела себя почти как Вера, поэтому она прощала старшую. Но никак не могла полюбить среднюю дочь за её строптивый характер, хотя Релька, критикуя и поругивая двух старших женщин, выполняла по дому всю работу. Работу, которую не желали делать ни Вера, ни мать. Выполняла, а ходила в рванье, и в рванье же отбивала лучших парней у старшей сестры. Юлия Петровна понимала это так, что Релька мстила Верочке за все свои обиды, которые ей по очереди наносили то старшая, то мать. Но никак не могла смириться Дикая, подьюлить перед Верой, как-то приласкаться, тем более к матери не подходила мягко, лишь требовала изредка. И в кого такой характер у несчастной правдолюбки? Наверное, понимала, что смирись она, хотя бы перед матерью, всё не в рванине бы ходила. Но не могла терпеть несправедливости, и кричала, иногда только глазами, но и это был крик раздражающий родительницу, заставляющий её делать ещё больней глупой девчонке. Но почему? Почему вид Рели вызывал у матери всё время нехорошие, злые чувства, даже когда средняя была ещё гадким утёнком, и не отбивала ни у Веры, ни у матери их поклонников? Этот вопрос возникал часто, и не находил себе ответа.
Когда поступила в институт, и уехала в город её любимая Вера, мать иногда пыталась заставить думать себя о Реле, как о будущей студентке. Но натура её отторгала всякую мысль, что Реля станет учиться, и опять перебегать дорогу старшей, хотя, разумеется, они бы не учились в одном городе, и даже в институт бы не пустила она Дикую — в техникум может быть, или училище. Но даже в таком варианте пришлось бы отрывать деньги от Веры – хоть и малую часть — да посылать нелюбимой дочери — всё это вызывало у матери протест. Никакой учёбы! А хочет уехать из дома пусть устраивает жизнь с помощью своих поклонников. Вот пусть парни возьмут заботу о Реле, если она умеет влюблять их в себя, так крепко с первого взгляда.
Однако когда появился вероятный муж для её Дикарки, в погонах лейтенанта, в приличном возрасте — родительница сделала всё, чтобы отвадить этого влюбчивого парнюгу. Видимо послушался он её, что не дождался пока Дикарка сдаст экзамены и не увёз её в прекрасный, как слышала Юлия Петровна, город Львов. Ещё бы офицер не послушался её, если мать сказала о своей дочери, что она может испортить карьеру этому холостяку. И почему он не может выбрать дочь какого-нибудь начальника — тогда дослужится до генерала, а с заумной Калерией никогда. Вот, наверное, напугала молодого человека Юлия Петровна — он послушался и уехал — пусть спасибо скажет ей. Самое интересное во всей этой истории, Вера каким-то чутьём узнала, что у сестры появился завидный жених. Может, кто-то из девушек местных написал ей в Одессу — Вера умела оставлять шпионов позади себя. Но как бы ни было, вдруг пришло нервное письмо от студентки, чтобы мать не вздумала выдать замуж Релю за офицера. Это старшей — «нож в сердце», если ей придётся за солдата выходить. Шутка, разумеется, ведь Вера не только на солдат не смотрела, но и на моряков, кто в разные страны плавал, младше капитана к себе не подпускала. Только капитаны давно уже женаты, может какой-нибудь старший помощник, будущий капитан Вере и подошёл бы, да видимо помощники тоже имели невест уже — на студенток, к тому же не одесситок, даже очень красивых, не заглядывались.
Но раз Верочка не смогла смутить офицеров морских, то и Калерия пусть на сухопутных не заглядывается. Так писала домой студентка, веселя своим юмором «подружку матушку».
Открыв калитку, Юлия Петровна обратила внимание на то, что кроны деревьев, посаженных Релей и в Чернянке, как бы поникли, словно загрустив:
- «Ишь, ты!— Пдумала мать удивлённо.— Не полила что ли садоводша их перед дорогой? Закрутилась с паспортом, с устройством своим на работу, и оставила саженцы на погибель, потому что её любимые Атаманши не станут горбатиться над вёдрами, нося воду, хотя канал у нас за огородом. Пойду, посмотрю на грядки, не загрустили ли и овощи с отъездом своей благодетельницы?»
— Шо, Петровна, дывытэсь на огирки? Чи нэ засохлы?
— Смотрю. Но растут они хорошо. Значит, девчонки мои поливают их.
— Реля ваша не дня не пропускала. Одначе учора, на канали, я бачила, що вона чуть не утопла, купаясь з подругою. Тая можэ плаваты нэ навчилась, а у канал зализла, тай стала тонуты. Загынула бы дивчина, коли б нэ ваша Релечка. Уж як вона ии вытолкала, а спасла.
— Да, Релька моя, людей спасает не в первый раз — вечная спасательница. В голод сама не доедала, а сестрёнкам не дала умереть. Не будь её, не было бы сейчас у меня Атаманш, — вспомнила мать доченьку добрым словом.
— Ой и дивчина же у вас, Петровна. От жинка кому-то достанеться: и готовэ, и стираеть, воду наносить, огород вон якый посадыла.
— Уехала моя Реля сегодня — учиться поехала поступать, в город.
— Хай жэ ей повезёть! Добра дивчина, умна, хозяйственная. Ой, дывытэсь, соседка, яка хмара надвыгаеться — зараз дождём прольётся. Трэба тикаты, бижить и вы, бо намокнэте.
Юлия Петровна поспешила домой, едва в сени заскочила — хлынул дождь.
— «Это, наверное, Релька вызвала его, чтобы полил её деревца, совершенно не думая, что сестрёнки её намокнут».
Насчёт «намокнут» родительница сильно ошибалась. На двери была приколота записка, которая оповещала, что после проводов сестры, Атаманши поспешат на детский фильм, а мать, если устала, то ничего бы не убирала со стола — есть такая примета, что нельзя убираться, если кто в пути, чтобы человек доехал спокойно.
— Заботливые какие, — проворчала мать, — и не подумаю убирать за вами. Сами не маленькие, вернётесь из клуба, уберётесь. Хозяйничать-то научились ли от вашей зазнаистой сестрицы?
И замерла, войдя на кухню, где её ждали ещё большие сюрпризы, чем отъезд Рели и записка Атаманш.
А что будет дальше вы узнаете из книги "Горожанка".>>> http://proza.ru/2009/02/20/64
Риолетта Карпекина.