Памяти А.С.И.
Но сон мой был иным, иным…
Александр Блок
Напутствие, данное режиссером актеру во время срочного
ввода: «Основная идея – крушение гуманизма, выход – из левой кулисы»
Театральный анекдот начала 20-х годов
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МОСКВА
Пролог. Гламур тужур.
Был вечер, и было жарко, даже стрекозы от зноя не летали. Водопад совсем близко, но мы почему-то к нему не пошли. Расстелили одеяло на траве-мураве, загорали… И вдруг с гор спустилось облако. Это было в первый раз, чтобы вот так, да нас двоих облако захватило в плен. Влажное, важное…
Игоря я почти не видела. Потому что – облако и потому что глаза мои сами собой закрылись… И никакого страха или стыда. И вело меня что-то такое, чего я сами от себя не ожидала, чего я в себе не знала, о чем и не догадывалась…
- Мой милый, мой родной, мой, мой…
Когда облако, наконец, отпустило нас и стало опускаться вниз по ущелью, мы очутились в раю. Да, да, как будто в самом настоящем раю. Потому что над нами было небо, безоблачное, синее, рядом – грушевое дерево с налившимися, прозрачными плодами, далеко и высоко – снежные вершины, а внизу – серо-голубая бесконечная пена. Мы (а с нами и поляна, и ручей, травы, и деревья, и горы) как будто парили над морем, над миром…
- Мы – вместе, навсегда, да?
- Да.
- Да, да, да?
- Да, да, да.
- Мой любимый, мой князь, мой жених… Я хочу читать стихи.
- Читай.
- Ты печален в цветистом лугу. Повиликой средь нив золотых завилась я на том берегу… Посмотри, что делают птицы.
Они кружились над нашими головами переливающимся, живым разноцветным венком. И пели, и свистели, и щелкали все громче, а потом одна, самая маленькая, шустрая птичка отделилась от общего роя, застыла в полете прямо перед нашими глазами и пропищала:
- Чего уставились? Пора.
Я очень удивилась: надо же, птица заговорила.
- Боже, ты слышал? Она что-то сказала…
- Она сказала: «Пора».
А внизу под облаками вдруг что-то заворочалось, затрещало, ударил колокол, потом гром, как будто разразилась гроза.
- Что там так бухает? Что это, колокол?
Игорь встал и медленно пошел туда, откуда бил колокол, где тонула в тумане река.
- Куда ты? Игорь, куда ты? Останься!
Я хотела встать, чтобы догнать его, но не смогла даже поднять голову. А колокол бил так, как будто в последний раз, как будто раскалывался.
- Игорь, куда ты уходишь, ты решил бросить меня? Ты же говорил, что любишь...
- Люблю.
Игорь догнал белый сумрак, а когда исчез в нем, ущелье вспыхнуло, как будто не туман заливал его, а метан.
Бом, бом, треск, грохот, гром, гром, гром…
1. Утренняя звезда
Убийца-будильник! Садист, убийца…
Вроде звенит нежно деликатным, серебренным колокольчиком – сама выбирала в прелестной Флоренции – звук этого показался самым ласковым… Да заткнешься ты наконец или нет, колокол набатный, санта Мария дель фьёро, баста модерато?..
Надо же, заткнулся. Грацие, рагаци дисперато...
Ф-фу-у!
Опять не выспалась. Опять! Надо взять себя в руки и встать. Или не надо? Тут задумаешься...
Как тихо и темно... И глаз открывать не хочется. Ой, как не хочется.
Господи, неужели то, что сейчас со мной было, было во сне? И слава богу, если во сне. Сладкий сон, почти как в детстве, но вдруг такой взрослый, красивый, страшный, с неожиданным концом, со все возвращающимся, сладостным началом. И горы, и море, любовь и кровь… Интересно к чему сон-то? Надо будет Катьке позвонить, чтобы перетереть это дело, но не сейчас, сейчас она спит, свои кошмарики досматривает…
Ах, если бы изобрели устройство, сканирующее сны!.. Я бы за этот сон и кучу денег, и Золотую пальмовую ветвь получила в Каннах. И вручал бы премию какой-нибудь элегантный, знающий толк в русских снах француз, например, Бессон… Фу, размечталась, дура, но не хочется вставать, а хочется помечтать о чем-нибудь хорошем… Да, Золотую пальмовую ветвь в Каннах и Оскара за лучший зарубежный сон в Штатах… И вышел бы этот слегка небритый, кошмарный Глюк и сказал бы: «Я ничего прекрасней, чем этот сон, не видел: ни у великого Бунюэля, ни у моего брата Бермудеса, ни у моего друга Никиты...» И Никита Сергеич обнял бы меня и сказал, сверкая слезящимися своими глазуньями: «Умница, девочка! Вот ведь какая штука: мечты сбываются! Это выдающийся, полнометражный…» А зареванный Герман, скрипя зубами, завершил бы: «…бред, полный бред! Траум !»
Да, бред, Траум…
Нет, это не – траум, это – какой-то бумер! Бумер, так его растак. Не дадут помечтать, сволочи, - будят. Трубка разоралась по нарастающей: «Черный бумер, черный бумер нашим дурам нравится…». Мотивчик пора менять. Всё пора менять. И шофера, номер которого определяется под эту, так сказать, мелодию. И всю жизнь вообще. Всё менять. С утра я зла и беспощадна. Но справедлива! У, шоферюга! Вонючий солдафон! Едет уже гад ко мне, и будит, будит… Ненавижу! Найти приличного шофера сейчас труднее, чем бой-френда, - так, не шутя, говорят наши девочки с канала, канальи, как часто лиц канала, называют завистницы. Правильно, с ними катастрофа. Не с девочками, а с шоферами, хотя с девочками – тоже. Один из начальников как-то огорошил на летучке, он орал: «Телекомпания не институт для благородных девиц!» - из чего мы тихо приползли к выводу, что телевидение – кормушка для подлых мужиков. Впрочем, что касается шоферюг, то это чистая правда. По крайней мере тех, которые работали со мной. Один пил, другой все время опаздывал, третий хамил, четвертый вонял, пятый приставал с дурацкими разговорами; последний – редкий букет перечисленных талантов. Убила бы, уволила, но он формально подчиняется не мне, а администрации телестудии… Сама виновата: вовремя не поставила его на место, и он сел на шею… К тому же опыт подсказывает, что каждый следующий хуже предыдущего, так что не будем Бога гневить. А что касается бой-френдов, то, как ни грустно самой себе признаваться, то – тоже, каждый следующий хуже… Так говорю, как будто у меня их было с десяток. Если бы! Один и был, ну еще один, ну еще... Нет, как раз десять и набирается. Опять нудит бумер. Господи, я что, еще в постели?
Ой, мамочка-папочка, я еще в постели, и глаз не открывала. И не буду – пусть трезвонит, надрывается. Наверное, его машина уже на подходе. А я еще не вышла, не оделась, не позавтракала, не приняла душ, не встала в конце концов. А ехать надо. В аэропорт. На рождественский съезд кинематографистов в Париже. Камера зовет. Так что придется производить все указанные действия в обратном порядке и в бешенном темпе, несмотря на головную боль, которая ударила по ослабевшим мозгам, как только удалось оторвать их от подушки. Но не хочется... Ничего, еще пять минут полежу, ничего-ничего, не барин, шоферюга, подождет. Вечно припрется, перестраховщик чертов, с часовым запасом и трезвонит. А мне нужно поговорить. Самой с собой. Если с утра нормально сама с собой не поговоришь, то на весь день никакая… Боже, отчего же так болит голова? Как говорит в таких случаях один мудрый продюсер, «съела, наверное, кого-нибудь не того» или, как шутит Катя, моя любимая гримерша в Останкино, «либо шампанское либо мужчина были несвежими». Но вчера не было ни того, ни другого: ни саке, ни суши, ни души. Была просто одинокая кошмарная ночь. С таким сном ночь хуже, чем бессонная, хуже, чем групповое изнасилование (это я перебрала). А засыпала-то как хорошо, как сладостно, но булькнул мобильник, и я зачем-то прочитала нежданную эсемеску:
Я Вас люблю! Печаль, которая Вас гложет, исчезнет очень скоро, после нашей неизбежной встречи. Храни Вас Бог!
Давно я ничего подобного не получала.
Я Вас люблю! Печаль, которая Вас гложет, исчезнет очень скоро, после нашей неизбежной встречи. Храни Вас Бог!
То есть сам текст вроде бы ничего, классический, даже чересчур, но содержание реально наглое: «После нашей неизбежной встречи»! Смешно! То есть не избежишь, не увернешься. Даже страшно делается. Этот мобильник корпоративный, его номер знают очень многие, а эсемеска не подписана, и номер абонента – подавленный, неопределяемый. Раз неопределяемый, значит, человек серьезный… Кто? Чьи-то дурацкие шутки? Но чьи?..
Люблю, говорит… Врет, конечно. А если не врет?
О, о, а если это, правда, любовь? Большая и чистая?
Вот дура-то, опять размечталась, скорее всего какой-нибудь ошалевший урод из поклонников. Или маньяк? Втюрятся в тебя по телевизору, ждут у входа в телецентр, выпрашивают автограф, признаются в любви, дарят мягкие игрушки и через некоторое время страшно удивляются, когда им не отвечают взаимностью. Я их посылаю в последнее время уже не глядя. Товарищи, умоляю, во-первых не сотворяйте себе кумиров, а если уж сотворили, то тогда – во-вторых: держитесь от них подальше – при ближайшем рассмотрении они вас скорее всего разочаруют… Тем не менее, невольно начинаешь перебирать в памяти знакомых мужчин, которые в принципе могли бы… Кто? Неделю назад звонили из издательства, предлагали написать автобиографический роман, предлагали и соавторов, и редакторов, кого угодно – это сейчас модно, это круто, это выгодно, сейчас так делают все… Я обещала подумать. Думала, думала… и отказалась наотрез, потому что правду о себе рассказывать совсем не хочется, а вот если наврать чего-нибудь романтического, отталкиваясь от автобиографического? Вот эта идея запала...
Нет, в издательстве на такие послания никто не способен – там про любовь только в книжках, в жизни.
Полная ерунда, а выводит из себя, как черт знает что, но скажем ей спасибо, так как, может быть, она и запустила тот таинственный механизм, в результате которого родился сон. Творчески, и коммерчески весьма перспективный. Практически художественный фильм. И составчик исполнителей сна – ахнуть можно. И кого там только не было, даже Чаплин был, и Путин, и Ален Делон, и Бред Питт, и даже Борис Абрамович Березовский с Ксюшей Собчак в эпизодах! К чему сон? Об этом и надо думать, а я всё о дурацких эсемэсках и мужиках, которые жизнь мою исковеркали. Да, исковеркали и спасибо не сказали… Хорошо, хоть не убили.
Но хочется. Замуж хочется. Была, но все равно хочется... Хочется, чтобы кто-нибудь, когда надо, дышал рядом, но не лез в мою, блин, творческую и личную жизнь. Из-за чего и рухнул мой первый и последний брак. С одним, в общем, очень хорошим человеком. Таким хорошим, что хоть стой, хоть падай. О нем надо написать роман, попросить кого-то написать. Или самой? Времени нет. Но начало есть.
Ох, он лез. Хотел семью, детей, мною приготовленных борщей, оладий и штруделей (как будто кухарки своей не было), чтобы жена всегда была рядом: дома, на отдыхе, на приемах. И рожала, рожала, рожала. А у жёнушки фишка пошла на работе: личная рубрика, прямой эфир – ну не до детей и штруделей, хотя и детей, и покушать я очень люблю. Он гордился мной, и переживал, что меня знают все, а его – никто. И он старался, подтягивал свой бизнес до моего уровня и, надо сказать, почти подтянул. Но потом супруги-телезвезды ему стало мало, он начал похаживать к другой, отнюдь не звезде, которая сразу родила ему дочь, а через год еще и сына для верности… Нет, вот здесь надо начинать роман, с этих слов. Когда я узнала об этом, то умерла. Чуть не умерла. Не могла поверить. Боже, он меня держал в качестве на халяву доставшегося, но очень дорогого бренда для презентаций своих коммерческих проектов! Я представляла, как он со своей «кошелкой» смотрит меня по телевизору и преспокойно заделывает в моем прямом эфире ей очередного ребеночка. Я знала, на что он в этом смысле способен. Не бог весть на что. А поначалу вообще ни на что. Он так страстно меня любил, желал, так жаждал, так добивался, бедный, что в первую брачную ночь так и не смог донести свою жажду до места назначения, что меня, честно говоря, обескуражило: «За что боролись?» Но я пожалела его, стерпела, помогала потом, дура, настроить его разладившийся от чувств «механизм». Кое-как он настроился. Ну хоть так, тем более я много работала, мне в общем не до сексодромов было. А он настроился, встал, как говорится, с колен и… предал. Это было так неожиданно. Я ревела и хохотала, меня корежило, выворачивало. И ведь не любила его. Тем более было обидно, что не любила.
Не любила. До нашего с ним знакомства я уже была плотно в эфире. И почти – в шоколаде. Но одна, и одиночество мучило. Мучило. Я твердо знала, что после айвазовских передряг я ни на что романтическое уже не способна. Но и быть все время одной не могла. Не могла… И до него уже были опасные срывы. По правде сказать, только один, но какой. Да с кем! Страшно вспоминать с кем…
Упс-с-с, а не мог ли он прислать эсемес?
2. Кулинар
До мужа за мной ухаживал один, блин, джентльмен: он спонсировал рубрику, в которой я впервые начала постоянно работать в кадре (вот так, не с какого-то другого, а именно с этого места можно было начать автобиографический роман!). То есть странно это назвать ухаживанием. Смотрел своими глубоко, как будто в засаде, сидящими глазами, молчал и улыбался. Если говорил, то тихо-тихо – все время приходилось переспрашивать, но он повторял сказанное опять так же тихо. Ничего, все прислушивались. Одет, действительно, как джентльмен – от кутюр-мутюр. Но, вот беда, Гуччи смотрелся на его накачанном теле, как конфетная обертка на вепре. Ему бы больше пошла любая форма: мента, зэка, техасского рейнджера, каратиста. Молодой, но абсолютно седой, коротко стриженый, с неправдоподобно белыми зубами (уж конечно не родными) и ресницами тоже седыми. Лицо вроде обыкновенное, курносое, невзрачное, а взгляд – убийцы, не знаю почему, но убийцы – иногда как будто гвозди загонял взглядом. Но не в меня. То есть все, с кем он разговаривал и на кого смотрел, впадали в некоторую панику. А разговаривал он крайне мало и не со всеми. Зато, когда появлялся в аппаратной или в редакторской, то все сразу умолкали, и воздух вокруг становился холоднее и чище. Реальное ощущение холода и чистоты. То есть без грязи, что подкупало.
Для начальства он был крайне важным рекламодателем, и в конфиденциальной беседе мне было строго указано, чтобы я выполняла все его требования. Я подумала, что имеются в виду требования творческого порядка, и возмутилась:
- Как это?
Но руководитель проекта усугубил:
- И не только творческого.
Я чуть не села мимо стула:
- То есть?
- Настасья, он на тебя запал. Если ты его обидишь, он не только рубрику закроет, но и перестреляет нас всех к чертовой матери. Искусство требует жертв.
- Вы что меня в качестве… в качестве подстилки использовать хотите?
- Отставить истерику! Никто не говорил о подстилке, я слова такого не знаю: подстилка. В общем так: мужчина почему-то вложился в наш проект, более того настоял, чтобы ведущей была ты, где-то он тебя углядел, понравилась ты ему в какой-то программе… Финансирование немереное, и не распилишь толком – но он следит, гад, для него это имиджевые дела, кстати, ты проходишь отдельной строкой в бюджете, хорошо проходишь… Но я знаю также, что ты девушка с характером, можешь и сказать что-нибудь, можешь и врезать. Умоляю, не делай этого, терпи до последнего. Учти, генеральный тебя утвердил, но главное, что тебя утвердил этот спонсор. Тонкий такой политический момент. Мы не можем его упускать. Это стратегическое решение генерального продюсера, у него год назад с братвой серьезные проблемы были, но тебе об этом необязательно знать… Генеральный к тебе как к родной относится, ты в курсе этого, должна ценить… Короче, мы в тебя верим. Держись!
Ничего себе: задание редакции.
Я приготовилась держаться… До известных пределов. Кому известных? Неизвестно кому.
Но в творческий процесс он, слава богу, не вмешивался. Ухаживал так: изредка возил обедать. Когда на Ауди представительском, когда на огромном Мерседесе-джипе, с двумя постоянными охранниками, которые были такими же огромными, на вид тупыми, но верткими и услужливыми, что я еле сдерживала нервный смех, но сдерживала. Каждый раз в новый ресторан. Супер-пупер. С ним я узнала роскошную подноготную тогдашнего ресторанного чрева Москвы. (В романе мне, конечно, надо будет продумать какие именно кабаки упоминать, впрочем в издательстве из соображений продактсплеймента всё переиначат) К нашему столику непременно подходили метрдотель, шеф-повар, сомелье (французы, итальянцы… но чаще наши), хозяин. Свидетельствовали почтение. Он их тихо благодарил, иногда хвалил. Улыбкой хвалил. Они удалялись и по мановению его седых ресниц тотчас появлялись снова. Говорить мне с ним было абсолютно не о чем. Мы почти и не говорили. Я испытывала неловкость, потому что в виду выбранной профессии (практически призвания), долго молчать не умела. Но тут молчала, терпела. Он же иногда тихо рассказывал рецепты приготовления блюд, которыми нас в данный момент потчевали. А я покушать люблю, именно покушать, а не поесть, как в отличие от родных моих южных пенат, грубовато говорят в Москве. Он тоже не ел, а кушал, вкушал, дегустировал не спеша. И назначение всех приборов знал лучше меня, так же как и ресторанный этикет. Не пил совсем ничего спиртного. Я же напробовалась с ним всевозможных сортов лучших французских, итальянских, американских вин и пришла к выводу, что айвазовские не многим хуже. Он молчал, смотрел на меня и улыбался, гвозди взглядом не заколачивал, а как будто впитывал меня, вот именно вкушал и втягивал. Вообще, приятно, когда тобой любуются, к тому же не напоказ, а исподволь и искренно. Вова его звали. Владимир Петрович.
И никаких поползновений с его стороны. Никаких! Даже странно. Удивительно даже. (Вот с чего на самом деле нужно начинать роман: с поползновений, и назвать «Поползновения». Нет, слишком ползуче получается)
Программа раскручивалась успешно, и не происходило ничего из того, что надо было бы терпеть. Чем же все это завершится? – думала я в опасливом недоумении.
И вдруг он исчез. Неделя проходит, другая, его даже стало как-то не хватать. Куда запропал-то? А через месяц отсутствия Владимир Петрович ночью приезжает ко мне на проспект Мира. Без тупорылой охраны и представительского Мерседеса, без предварительного предупреждения по телефону. Звонит сразу в дверь. В обратной перспективе глазка он смотрелся очень смешно и непохоже на самого себя, но я его узнала. Мне бы категорически не открывать, но я, дура, открыла. Одет он был необыкновенно: в обыкновенном для челноков начала девяностых, шуршащем спортивном костюме, в разбитых кроссовках, а в руках – большая обтрепанная клетчатая сумка (в таких челноки возили свой товар из Туретчины). Мужик как мужик, плебей курганский, совсем на спонсора не похож.
- Я у тебя кину кости? – спросил он тихо, коротко взглянув вверх по лестнице, потом вниз, потом на меня.
- Конечно, - сказала я, как ни в чем не бывало, а у самой все задрожало внутри, так как спросонок не поняла: какие кости, чьи? Которые лежат в его челночной сумке?..
Странное дело, но отказать ему было невозможно. И не потому, что было приказано терпеть. А просто невозможно.
И он две недели жил у меня и ни разу не вышел на улицу. Пока мы с мамой тряслись в ожидании то ли ОМОНа, то ли обстрела окон из гранатомета, он тихо сидел в гостевой комнатке, сообщаясь с внешним миром исключительно посредством интернета. И никаких поползновений с его стороны. Бедная мама моя, на удивление, легко нашла с ним общий язык, приносила продукты, а он их варил, жарил, парил. Сам. Потрясающе готовил. И чего только не готовил – не хуже, чем лучшие повара «Новикова-прибора». Каждый раз, когда я возвращалась с работы, меня ждал чудесно сервированный эксклюзивный ужин... И вел он себя, как настоящий элитарный повар, и официант, и метрдотель… Немногословно, доброжелательно, с достоинством и предельно чистоплотно. Радовался, что его стряпня нас восхищает. Чудны дела твои, Господи. Оказывается, в юности он окончил кулинарный техникум, но так получилось, что жизненный опыт его не ограничился приготовлением консоме или окрошки а ля рюс… Он ничего о себе не рассказывал, но я кое-что поняла, увидев его татуировки. Случайно. Он выходил из ванной и не знал, что я уже приехала из телестудии. На мощном обнаженном торсе – потрясающе разрисованная темно-синяя майка – нет, это не майка, как показалось сначала, это нательная живопись, которая многое бы рассказала специалисту, а мне, неспециалисту, она сказала кратко: все, хана тебе, Настенька. Во что ты вляпалась? Ни в сказке сказать, ни пером описать… пописать… на последнем слоге ударение. Да, писательница из тебя, Настенька, хреновенькая, нет, не Улицкая ты, не Улицкая, не Донцова, не Толстая, да и они те еще писательницы… Но тогда я почувствовала, что хана мне.
И вправду.
Однажды ночью он зашел в мою комнату. В девичью, в спальню, в каса марэ, в святая святых, елки палки, приперся. Я уже тогда спала очень плохо, во всяком случае тревожно и тотчас проснулась, почувствовав, что в комнате есть кто-то – тихий. Испытала не страх, а первородный ужас, но приготовилась не сдаваться. Он подошел к моей кровати и коснулся одеяла. Я сказала шепотом:
- Мама!
- Позвать её? – тотчас прошептал он заботливо, но и тотчас же сам отклонил свое предложение, - наверное, не стоит, она спит, - отодвинул одеяло и, как был в белых трусах и черной майке-тату, сел в согретую мною постель, сказав тихо, - хорошая у тебя мама.
Я подумала, что он ее убил.
- Я пришел проститься, уезжаю, - сообщил он строго и печально.
У меня несколько отлегло от сердца: не убил и, наверное, не убьет. Сегодня точно.
- Счастливого пути, - пожелала я искренно.
- Спасибо. Ты тоже хорошая, - беспрекословно констатировал он. – Хорошая, настоящая, живая… - и ладонью взялся за мое плечо.
Черти с чего вспомнилось из детства, как одна тётя рассмешила моего папу, очень серьезно заявив, глядя на меня, опасно забравшуюся на абрикосовое дерево: «Я люблю живых детей, – потом чуток поправилась, - живая у вас дочка, подвижная…»
- Да, я живая, - постаралась с некоторой угрозой сказать я.
Если до конца откровенно, физиологического отвращения он у меня не вызывал, не вызывал, хоть тресни, несмотря на татуировки, несмотря на явно криминальный бизнес, которым он занимался в свободное от кулинарии и телевидения время. После Айвазовска с сильными мужчинами мне встречаться не приходилось. Честно говоря, я была сильнее каждого, с кем сталкивалась по работе. И уж если совсем честно, в Москве у меня никого еще не было, никого, несмотря на то, что уже два года я работала на телевидении. Да, трудно в это поверить, но так оно и было, несмотря на то, что ради достижения своих высоких целей я была готова на многое, если не на всё… Но слыла недотрогой, особенно после того, как в прямом смысле чуть не убила одного шоумена, который чрезмерно щеголял своей традиционной ориентацией (возможно, таким образом замазывая нетрадиционную). Он все норовил меня приобнять, чмокнуть в шею, а когда взялся при встрече поглаживать по попе, да еще как-то снизу вульгарно ее облапывать, я разбила ему лицо – так яростно хлестала по щекам… В общем, фишка у меня такая была – недотрога. Боялись и уважали Настю Изотову.
Сейчас приготовилась стоять насмерть, точнее лежать, нет, сидеть. Я отпрянула в угол, прижавшись спиной к обоям, поджав ноги, крепко обхватив руками колени. Замок нерушимый – поди вскрой, медвежатник. Он придвинулся ближе, качнулся, слегка толкнув мои колени плечом, и сказал по-доброму:
- Да ладно тебе.
И я вспомнила «Брата-2», фильм, с которым находилась в непримиримом идейно-эстетическом конфликте, а именно сцену, где Данила Багров овладевает афроамериканской тележурналисткой. Это, конечно, из области патриотической фантастики: невозможно, чтобы какая-нибудь даже самая завалящая копия Опры Уинфри так легко отдалась русскому спецназовцу… Хотя, кто знает этих их Опр. Да и наших СОБР.
- Владимир Петрович, не надо, - прошептала я твердо. И почувствовала пошлость полумеры: надо было либо бить в лоб, либо орать, либо уж помалкивать совсем.
- Не надо, так не надо, - легко согласился он и лег рядом со мной на спину.
Нахал.
Дышал.
Тихо. Тяжело.
Лежим.
Дышим, молчим.
Дура, зря я ему уступила территорию без боя. Я – в углу, а он разлегся, как хозяин.
Пахло от него хорошо, как всегда. Чисто, плотно, отличной кёльнской водой.
Опять лежим.
Положение наше становилось двусмысленным.
Смех смехом, но я в первый раз в жизни лежала с мужчиной в одной постели. В первый раз. Точнее он лежал, и дышал глубоко, а я зажалась в изголовье кровати и не дышала.
Он не нападал, я не защищалась.
Первой не выдержала я.
- Вот вы какой, Владимир Петрович, я вас в свой дом впустила, выручила, можно сказать, спасла, а вы вон уже куда забрались, - выговорила я ему.
- Да что я, домушник что ли, забираться куда-то?.. Уезжаю я. Далеко. Может быть, никогда и не увидимся больше, - как всегда тихо и с большими паузами сказал он, глядя в потолок.
- Никогда? – спросила я недоверчиво.
- Никогда, - повторил он, повернувшись ко мне, удивительно легко подтянув к себе всю меня, находящуюся в мертвой группировке, крепко обнял, насколько это было возможно, и прошептал на ухо, – нравишься ты мне. Редкая ты, родная, теплая …
- Теплая, говорите? – я вся горела. – Странно все это, Владимир Петрович… - попыталась освободиться я, но не получилось.
- Я сам на себя удивляюсь. У меня в первый раз такое… Ты не сердись, не будешь? Не надо, а то нехорошо получится, – говорил он, непреклонно разводя мои руки.
- Буду сердиться, шли бы вы от греха, - сказала я, когда руки мои он уже практически разъял.
- Да никакого греха тут нет, и там нет, и там, и здесь, и здесь, нигде… - шептал он, как будто улыбаясь, и целуя меня горячо.
- Не надо, Владимир Петрович, - сказала я с максимально возможным отвращением, и мне удалось отбить первую атаку. Или он сам её внезапно прекратил. И мне показалось тут же, что отвращения он не заслужил, что я его очень чем-то обидела. И тогда я открыла ему страшную тайну, которую всё равно надо было когда-нибудь кому-нибудь открывать, - У меня с этим там такие неприятности были… Ого-го. Кому рассказать…
- Да знаю я…- раздосадовано с сочувствием мотнул он головой.
- Откуда? – испугалась я.
- Знаю... Не беспокойся, все будет хорошо… Что ж ты так дрожишь? Замерзла? Горишь вся. Бедная… Не дрожи, милая, хорошая, добрая…
- Да не добрая я совсем… - противоречила я.
- До слёз ты хорошая, вот смотрел я на тебя, и слезы на глаза у меня наворачивались – такая ты добрая. Пропадешь ты со своими продюсерами, шакал на шакале…
- Не пропаду я, с чего вы взяли?.. – я обиделась на то, что меня явно недооценивают. - Я, может быть, сама продюсером стану… Ой, Владимир Петрович, если вы будете продолжать в том же духе, я не знаю что сделаю.
А он действительно продолжал в том же духе. И тянулось это продолжение долго, душно и нервно.
- Я не шучу, я закричу.
- Что ж не кричишь?
- Закричу! – не кричала я.
- Маму разбудишь, мама у тебя замечательная, добрая, но ты не в нее, ты еще добрее…
(Нет, эти криминальные сцены с понуждением к греху в роман никак нельзя вписывать, вообще, в романе лучше про Кулинара не вспоминать. Это какой-то ужас. Но тогда ужаса уже никакого не было.)
- Уберите наконец свои руки.
- Не уберу.
- Вы – бандит, я не боюсь вас.
- Не бойся, правильно.
- Владимир Петрович, вы совсем уже... – вдруг страшно прошептала я, когда уже совсем было не до крика.
- Ты, ради бога, извини меня, но по-другому не будет…
- Владимир Петрович, мы ведь с вами совсем-совсем не знакомы… - прошептала я последнюю глупость.
- И слава богу…
- Владимир Петрович, умоляю, не надо сейчас этого делать…
А он делал и шептал:
- Да что ты все Петрович, Петрович. Вова я, просто Вова, и неприятности у меня тоже были. И там и здесь. И сейчас есть. И будут. Но клин клином…
- Клином?
- Клином, Настя, клином...
- Вы меня врасплох застали…
- Это ты меня врасплох застала, ты меня кончила фактически, - говорил он очень серьезно, даже с обидой какой-то, - я из-за тебя жизнь свою ломать начал… Столько разных видел я по жизни и по телевизору, а вот ты меня поменяла…
- И вот теперь должна расплачиваться.
- Это не мы решаем.
- А кто?
- Заказчик.
- Боже, как вы выражаетесь…
- Как можем. В Бога я не верю, но кто-то же заказывает и нас и всё это… Срубила ты меня, под корень подрубила, зараза…
- Вова…
- Девочка моя…
Так неожиданно и непередаваемо нежно прозвучало это его «девочка моя»…
- Вова, Вова, о…
Клином, клином, клином, клином…
Почему я не отбилась от него?
Потому что, не знаю почему. Нет, знаю, но никому не скажу. Какие на хрен автобиографические романы?! Скажут, Настя-то Изотова, совесть нашего кинематографа, шалава уголовная на самом деле
Мы старалась не шуметь, чтобы не разбудить маму. Эта задача нас с ним очень сближала. То есть я изо всех сил старалась громко не дышать, а когда не могла с собой сладить… нет, потом я уже ни о чем не думала... Еще сближала ночь и тишина. Тайна от мамы, и даже друг от друга. Он был нежен и бережен со мной, как с больной себя вел, как с израненной… Да так оно и было. Хорошо он себя со мной вел. Очень хорошо... Так хорошо, что мне бог знает что уже на ум стало приходить. Впрочем, ума-то уже никакого и не было.
Никто потом со мной себя так хорошо не вел…
Совсем на прощанье он прошептал:
- Спасибо тебе.
- Не за что, - почему-то ответила я и заплакала.
Он губами промакивал мои мокрые щёки.
Потом добавил строго:
- Жди меня. Будешь? – и мне показалось, что в его глазах было что-то хорошее, правильное, но очень страшное.
- Да, да, - кивала я послушно.
- Смотри, - сказал он и впервые в темноте вогнал в меня свои блестящие гвозди-зрачки.
По шляпку.
Так они и остались во мне. Гвозди-глаза. И я поняла, что никуда не денусь: буду ждать. Долго ли придется?
- Если не вернусь через месяц… - начал он, но потом сам себя остановил, - но я вернусь, обязательно вернусь. В крайнем случае через два тебе от меня позвонят.
И не вернулся. И никто от него не позвонил. Нет, эсемеска не от него.
Вот так я пала. Или не пала? Черт знает…
А ранним утром он исчез. Навсегда. Как будто и не было его вовсе, как будто сон… А может быть, все это и было во сне? Нет, не сон, на столике в прихожей он оставил вещдок, конверт, довольной пухлый. Мама долго не знала, что с ним делать, боялась прикасаться, потом вскрыла и пересчитала. Двадцать штук, двести зеленых бумажек.
Через пару недель руководитель проекта между делом сообщил, что спонсор наш пропал:
- С концами. Сгинул куда-то.
- Ну и слава богу, - сказала я почти равнодушно и подумала про себя: какая же я, блин, сильная, и продолжила, - странный он какой-то, молчаливый…
- Да, молчал так, что у меня коленки ходуном ходили.
- У меня тоже… - поддакнула я.
Он хмыкнул и посмотрел на меня пристально:
- Да, конкретный мужчина. Но молодец, все проплатить успел… Хотел, бедолага, в легальный бизнес перейти... Не дали…
- Кто не дал?
- Грешки старые, наверное…
- А что с ним? – спросила я почти равнодушно.
- Хрен его знает, как сквозь землю провалился. Мы тут пробили через компетентные органы, но ничего хорошего нам там про него не рассказали… А ты молодец, Настасья, молодец, правильно его развела… - редактор смотрел на меня пристально и даже как-то, как мне показалось, чуток глумливо.
- В каком смысле?
- В смысле задания редакции…
- Какого задания?
Неужели этот мерзавец что-нибудь знает? Откуда?
- Да, ладно, он разве с тобой не?.. – редактор взглянул нехорошо, искоса.
- Что со мной? – прервала я его. – Вы выбирайте выражения. Вы просили меня быть с ним поласковее, терпеть, держаться, но по-моему перестраховались, терпеть особенно не пришлось, раз пять в рестораны сводил, а в творческий процесс он, слава богу, как вы знаете, не вмешивался…
Нехорошо смотрел редактор, нехорошо, гадко смотрел, а продолжил, как ни в чем не бывало:
- Ну и славно, а обо мне он ничего не говорил?
- О вас? Да мы вообще с ним ни о чем почти не разговаривали, такой молчун... Нет, как-то раз он сказал, что вы, извините, как бы помягче выразиться, жадный очень…
Редактор стал белым. Вообще-то Вова его иначе называл.
- А если без «помягче»?
- Не обидитесь?
- Нет, конечно, - сглотнув слюну, сказал редактор.
- Крысой вас называл, извините…
- Крысой?
- Да, крысой.
- Ну это ерунда какая-то, – редактор совсем помертвел лицом, глазки его отчаянно забегали и он действительно стал похож на крысу.
- Конечно, ерунда, - пожалела я его.
- А он тебе не говорил, когда конкретно вернется? – спросил редактор, не сумев скрыть своей крайней заинтересованности.
- Конкретно не говорил, но просил непременно его дождаться, - абсолютно честно сказала я.
- Да, странный этот мир бизнеса: исчезают неизвестно куда, появляются неизвестно откуда… Но главное… Главное… Что главное? – он был в панике. – Ах, да, работа классная получилась. Чуть не забыл, тебе бонус полагается. Немного задержали платежи, а сегодня можно получить. Зайди вечерком за конвертиком. Кстати, замечательно ведешь программу, генпродюсер просил передать, что очень доволен… - на меня уже редактор не смотрел, глазки его, именно как крысы, заметались и как будто разбежались по углам.
- Ой, спасибо большое, я так волновалась, но вроде действительно неплохо получается… - дежурно ответила я на комплимент, а потом добавила в меру жестко, - вечерком зайду, деньги мне нужны... Которые заработала.
Он хотел меня развести на что-то, а получилось так, что развел себя сам.
Вскоре в главной информационной программе нашего канала прошло сообщение о том, что в Неаполе найдено тело известного российского предпринимателя, много сделавшего для развития отечественного телевидения. А в криминальных новостях другого канала дали полный кошмарный реестр содеянного Вовой в уголовном мире и показали его изуродованный труп, снятый итальянцами. Правда, у карабинеров не было стопроцентной уверенности, что это именно его труп. Но по черной майке-тату я его узнала. И голова моя вдруг сильно заболела, как будто гвозди его там заворочалось. А мама разрыдалась и сказала:
- Почему нам так не везет?
Еще одна тайная странность: после ночи с Вовой, а особенно после известий о его исчезновении я перестала ненавидеть мужчин. Честное слово! Ведь после Айвазовска я их ненавидела, я ненавидела их всеми силами души, со всей возможной страстью и искренностью. Ведь если до конца откровенно, спасибо ему надо сказать за его «клин клином», я и не чаяла к жизни нормальной вернуться…
А роман про телезвезду и бандита?.. Нет, не интересно. Интересно, про то, как принцесса втюрилась в карманника, или наоборот про трепетную любовь главного бандюгана к монашке, а бандиты с телезвездами обсосаны и выплюнуты…
Стоп, а не он ли всё-таки прислал эсемес?
С того света?
А, может быть, и не с того?
3. Возница
Опять «бумер». На этот раз нажала зеленую клавишку, заметила, что слегка облупился лак на указательном пальце. Безобразие – либо вчера Раиска в салоне схалтурила, либо я во сне ногти начала грызть. Докатилась. Придется терпеть такой ноготь до Парижа. Дурной знак.
Итак, соберись, Настя! Собралась?
Собралась, отвечаю:
- Слушаю вас, Максим Федосеич.
- Настя, где ты, доченька?
- Где, где? Дома, вы вопросы задаете идиотские, Максим Федосеич, потерпите, мы успеем, я сейчас, я быстро.
- Терпежу никакого нет, Настя, мы опоздаем, как в прошлый раз чуть не опоздали, какая безответственность, неорганизованность, ну ё моё.
- Оставьте ваши «ё» при себе. Ждите!
Идиот, хам, он мне еще выговоры делает. Я с ним на «вы», он со мной на «ты». И «доченька»! Дескать, он мне в отцы годится. Не годится даже в дальние родственники из Нижнего Тагила – ему до моего папы, как до неба. Говорят, в прошлом веке он был лихим военным разведчиком, в Афгане отличился, генералу какому-то что-то обеспечивал, перенял, наверное, какие-то черты, теперь на меня их распространяет, старый хрен. Ведет себя, как будто я объект, он наружка, мы на спецоперации: поехать на нем к косметологу, в бутик, в фитнес-клуб, к стилисту – просто «вилы». Ему, старому вояке, возить какую-то айвазовскую профурсетку на педикюр, конечно, западло. В лом ему, не понимает, что это не блажь, что мой внешний облик принадлежит не только мне, но (и в первую очередь) телекомпании, телезрителям – в общем, России...
А, может, все проще простого: он злится из-за того, что рассчитывает подкалымить, пока я где-то парюсь (в прямом или переносном смысле), но я ему, видите ли, не предоставляю таких возможностей. Не потому, что не хочу, а потому что я на самом деле не предсказуемая. Его обязанность возить меня, куда я скажу. И ждать. А он требует точной временной установки. Нет-с, пусть ждет. Я бы сама себя возила, права есть (купленные конечно). Дело не в пафосе, не в понтах с личным шофером, просто за рулем я со своей фантазией опасна. Задумаюсь, размечтаюсь и… непременно «поцелуюсь» с тем, с кем не надо. Две машины разбила (слава богу, своих, слава богу, застрахованных), хватит, зареклась... Но самое потрясающее: он кошмарно мониторит всех моих мужчин. Проходу им не дает. Последний случай просто отвратительный.
- Анастасия, не могу молчать, но это не твой уровень, - нахально отрецензировал он одного способного молодого режиссера, который ухаживал за мной и норовил сопровождать повсюду, - как ты можешь кокетничать с этим педиком?
- Он не педик.
- Это он тебе сказал?
- Максим Федосеич!
- А ты его спроси.
- Максим Федосеич, кто вас просил лезть в чужую личную жизнь?
- Я лично через столько жизней, доченька, перелез. И этих ваших деятелей голубого экрана за версту чую. Аж подташнивает. Он же на кокаине сидит, ты в нос его сопливый загляни, в зрачки!
- Максим Федосеич, не хочу я никуда заглядывать, это не ваше дело, кто на чем сидит!
- Ё моё, не моё, да мне жалко тебя, непутевую, ведь мучаешься без нормального мужика. Тридцать годков уже. Рожать тебе надо, дурехе, рожать. А то очнешься лет через несколько – ни детей, ни мужа, ни славы, ни популярности, ничего. Познакомить тебя с хорошим парнем? Есть у меня на примете подполковник один, вдовец, еще не старый. Заводной мужик, внезапный, он тебя живо обломает…
- Ну это просто верх наглости! Зеленый свет горит, а вы стоите и какую-то ерунду мне, простите, втюхиваете. Занимайтесь своей работой, господин товарищ водитель. Есть в конце концов пределы каких-то рамок.
Кошмарная простота. У меня передача о Тиме Крезе, интервью с ним на монтаже, а он мне какого-то мухомора внезапного впаривает. Не родился еще тот подполковник, который меня «обломает»... Терпи, Настенька, терпи, Газпром терпел и нам велел, как пошутил бы Вик. Пелевин. Впрочем, горько в этом признаваться, но Федосеич слишком часто в смысле мужчин, оказывался прав. И в смысле работы он надежный мужик, но слишком разговорчивый и заботливый, подозрительно даже... Нет, он эсемеску прислать не мог, факт. Стыдно было даже такое предполагать. Слава Богу, сумку я собрала вчера, так что успеем. Макияж закончу в самолете, ну уж и позавтракаю там. Чем удивит французская кухня в десяти километрах над землей? Скорее всего ничем.
Мороз без солнца, день бесчестный. На градуснике минус два, но ветрено, ледяная хмарь лезет под шубку и свитер. Обманчивая московская зима, мерзкая, сырая. За нее и ненавижу декабрьскую Москву. Говорят до глобального потепления она была другой, а теперь вечная «мерзота», как в Питере. Кажется, что минус не два, а двадцать два, оделась-то для Парижа – пока добежала до машины окоченела. Говорят, в феврале минус тридцать будет – врут, конечно…
Но прочь московские обманки! У меня хорошее настроение. Всегда, а сегодня – особенно, сегодня я лечу в Париж, впереди – праздник. Рождество в столице мира! И акция кинодеятелей развитых стран под девизом: «Секс вместо наркотиков». То еще названьице. Особенно под Рождество. У себя в программе я переведу как-нибудь поскромнее, например: «Любовь против героина».
То ли у Жванецкого, то ли у Ильфа есть прелестная фраза: «У нее была последняя мечта. Где-то на свете есть неслыханный разврат. Но и эту мечту рассеяли». Где-то на свете – это безусловно Париж. Здесь есть всё. А из Парижа хорошо бы слетать на день-два куда-нибудь на Красное море, где тоже есть всё. А главное – море. Полдня бы в воде пролежала, отмокала, ныряла, смотрела бы на лиловых с серебряными крапинами глупых рыб, на огромных, пульсирующих живыми гранями с нежными, розовыми присосками морских звезд, на жемчужные коралловые дворцы – вот где настоящий разврат… и счастье. Мечты, мечты, где ваша сладость, да и младость где? Где, где, в Караганде. И эту мечту рассеяли. Никакого: ни Красного, ни Желтого, ни Черного моря мне этой зимой не видать, потому что у меня постоянная рубрика. Два раза в неделю; больная, здоровая, любая, никакая, но веду в прямом эфире. И эта многолетняя профессиональная зависимость что-то стала тяготить. Передоз. И вопиющее отсутствие в Москве моря тоже тяготит. Просто бесит. Порт пяти морей, елы-палы. Где они? И никакие аквапарки не могут заменить мне горького моего, сладкого Черного моря, но туда, берегитесь, я полечу в июне на Кинотавр, не раньше, а уж в отпуск – дрожи, Айвазовск, непременно наведаюсь… если там опять стрелять не начнут. Десять лет не была. Хочется. Преступника тянет на место преступления. Ну и жертву тоже.
Федосеич, куривший у подъезда, подхватил мою сумку, молодо нес ее, пока я в сапогах на шпильках ковыляла по гололеду к трассе (у нас близко не припаркуешься особенно ранним утром), открыл мне заднюю дверцу, закрыл (с чего такая галантность?) и погнал свой сильно подержанный БМВ.
Почему уголовники и менты любят одни и те же марки?.. Загадка природы и их близкородственной деятельности. И Федосеич – загадка, его бывшие сослуживцы давно либо ушли в бандиты и убиты, либо дошли до самых верхов и живут в Царских селах, а он шоферит в Останкино, как белогвардейские офицеры шоферили в Париже после революции. Но тогда это была достойная профессия, такая же как сейчас, наверное, летчик… Странно, мог бы чем-то покруче рулить. Честный что ль, мараться не хочет об рыночные отношения? Внешне он похож на Чарльза Бронсона – это, когда молчит, но когда начинает говорить, - типичный Булдаков.
4. Измена
Боже мой, что это? Не верю своим тонким чувственным ноздрям: что случилось с нашим брутальным Федосеичем? От него пахнет французским дезодорантом! Неужели тем, что я не без намека подарила ему на день рождения месяц назад. Обычно в салоне – комплот запахов: легкого перегара, борща с чесноком, бензина и патриотических сигарет «Русский характер». А летом, конечно, все перешибает кисло-сладкий запах пота. Но сейчас наконец-то – ненавязчивый терпкий аромат, запах свежести и чистоты, который воистину был нетипичен для этого автомобиля. Еще он порадовал долгой паузой, от чего я было задремала, но не дал мобильник. Опять эсемеска. Утренний свежак. Что на это раз? Даже интересно, неужели опять таинственный Инкогнито?
Он. Что-то зачастил.
Милая чудесная Настенька, до встречи в Париже, храни Вас Бог!
Не грех и еще раз прочитать.
Милая чудесная Настенька, до встречи в Париже, храни Вас Бог!
Действительно мило, чудесно даже. Он знает, что я сегодня лечу в Париж. Круг сужается. Об этой поездке, знает начальство, но начальство наше шутить не любит или шутит так, что плакать хочется, поэтому оно отпадает. И еще человек десять знает... Немного, уже можно по ним «работать». Женщины отметаются – я зарекомендовала себя как упертая гетеросексуалка. Хотя… нет, сосредоточимся на мужчинах, это более естественно… Знает бывший муж, он все про меня знает, так как, как выяснилось, прослушивал мои телефонные разговоры. Сам изменял и сам же ревновал – может быть, и сейчас по старой памяти прослушивает. Уже трое детей, жена, штруделя, но регулярно звонит и трагически сообщает, что все еще любит. Меня. Когда родится десятый, позвонит и скажет радостно: всё, устал, больше не люблю – гора с плеч.
А любил ведь… Ах, как любил… А как ухаживал, как добивался, как мучился, как страдал – как выстрадал меня…
Это было где-то через пару месяцев после известия о гибели «кулинара». И вдруг – еще шок. Киношок. Море, солнце, Анапа, и, ах ты боже мой, прекрасный принц на белом коне. Ковре, самолети, ягуаре. Точно не уголовник, выпускник мехмата МГУ, потомственный интеллигент, талантливый предприниматель, романтик с большой дороги. Как потом выяснилось очень большой. Я тогда участвовала в освещении одноименного фестиваля и на выходе из отеля обомлела. Из открытого бордового Ягуара (как вскоре выяснилось, десятилетней выдержки) выпрыгивает белый мужчина с букетом бордовых бархатных роз. Огромным, почти с человеческий рост. Ахиллес, Аполлон, Наполеон!.. Пролетает мимо меня, но до вестибюля не долетает, что-то его сбивает, подкащивает, он останавливается и медленно возвращается. И протягивает этот букетище мне:
- Возьмите.
Шок.
- Я?
- Вы.
- Не возьму, вы хотели его кому-то другому подарить.
Он бодро припал на одно колено и сказал:
- С сегодняшнего дня я никому кроме вас ничего дарить не буду.
Боже, как он смотрел на меня! Как смотрел… Как удав. И как смотрели на эту сцену проходящие мимо гостьи кинофестиваля! Завистливо, как маленькие дети. Нет, не как дети, шипели что-то под нос и не спешили расползаться, как змеи.
Я взяла букет, потому что как-то неудобно было не брать. Он вскочил, ладонью лихо стряхнув пыль с белых льняных брюк, и пригласил меня в ресторан...
Его звали Пашей, и похож он был не на техасского рейнджера, как Вова-кулинар, а на Андрея Сергеевича Кончаловского, что мне конечно ближе по менталитету... В первый же день он попытался взять меня штурмом: пришел, увидел, осыпал цветами, сводил в ресторан и практически победил, то есть не сомневался, что в знак благодарности я приглашу его в свой полулюкс чайку попить. Фигушки, - и в его люкс я тоже не пошла, как он ни заманивал. Во время вечерней прогулки по приморским кафе, шантанам и кущам, он вдохновенно рассказывал, какой он умный, талантливый, смелый, как одновременно успешно защитил диссертацию в МГУ и свой бизнес от наезда братков... Хвастун, конечно, но других тогда в округе не было. Все тогда были такие, все, даже бывшие профессора ботали по фене. А он был из лучших, он, кстати, не ботал. И он мне нравился.
Все было хорошо, и любимое море, и влажный теплый ветер, и холодное шампанское слегка кружило голову. Поехали в его Ягуаре к самому «синему в мире», и он совершил ошибку. Роковую, как я теперь понимаю для наших с ним отношений. Он подумал, что со мной можно так, как он всегда поступал с другими, то есть наладился «углублять наши отношения» прямо в кабриолете. Решительно и грубо. В общем, поторопился товарищ.
Нет, почему бы не поцеловаться, грех не поцеловаться, но вот так вот в первый же день знакомства – в губы? Ничего не разбирая в мужчине, кроме раскиданных им понтов… Нет, молодой человек, я не так воспитана, я не дурочка с переулочка, не начинающая актриска, а вы не Джордж Клуни и не Рассел Кроу. Я веду на телевидении программу, которая на глазах набирает рейтинг, и не надо меня раздевать в открытой машине, я понимаю, что ночь зовет, что звезды подмигивают, что ласковый вечер хрипло шепчет: можно, можно, даже нужно; что голову дурманят запах моря и плеск акаций, что вы горите желанием, что влюблены с первого взгляда, да, и я вам симпатизирую, но не до такой же степени, чтобы сразу вот так вот довериться человеку на бампере автомобиля, куда я заползла, отбиваясь от него. Может быть, вы элементарный разводчик какой-нибудь, может быть, вы всё врали, и вообще, где справка о вашем здоровье, о благосостоянии, о прописке?..
Понял он неуместность незрелого своего предприятия только после того, как я залепила ему пощечину. И то не до конца понял. Окончательно осознал, когда я как-то неловко локтем в глаз ему заехала, а потом в пах коленом больно. Это его отрезвило. Я сказала ему, что он омерзителен, что мне отвратительны его новорусские замашки, что я ненавижу самовлюбленных скотов, которые снимают телок и трахают их на чём попало в первый же день знакомства… Он нашел в себе силы расхохотаться, извиниться и привезти меня в гостиницу в целости и сохранности. Его бланш под глазом на следующий день увидели все наблюдательные гостьи кинофестиваля, что несказанно подняло мои акции в артистической среде. Киношок.
А он был уязвлен, надолго надел большие темные очки и изменил тактику.
Стал ухаживать. Делал подарки ежедневно. Теперь не доверяю мужчинам, которые разбираются в женском белье, духах, мехах – не мужчинское это дело, подозрительное, а он разбирался и дарил, надо сказать, все в точку. Тогдашний бизнес его был на дамских причиндалах завязан. Контрафактных. Чего я тогда не знала, это потом он перешел на настоящую фирменную продукцию, а тогда задаривал китайским Дольче Габбано, турецким Версаче, польским Армани. Задарил, смял. Почти смял. То есть совсем смять не удалось – вот не заладилось что-то в самом начале, вызвал он у меня отвращение на бампере, и... курортного романа не случилось. Хотя, в общем, он мне очень понравился: все – при нем, на Кончаловского похож, талантливый предприниматель-математик, москвич потомственный. Интеллигент с большой дороги…
В Москве он переменил не только тактику, но и стратегию. Посерьезнел, помрачнел, организовал изнурительную осаду: клубы, рестораны, концерты… В театры приглашала его я, это мне нужно было по работе, в рестораны – он, шиковал, хотя в смысле щедрости и осведомленности в искусстве отельеров Вове-кулинару в подмётки не годился. Был подчеркнуто галантен, при встрече целовал руку, в щеку, в губы – ни-ни, охоту от прочих несанкционированных вольностей я ему еще на бампере отшибла. Что и говорить, приятно поставить на место мужчину, который до сих пор не слышал слова «нет», а тем более «пошел вон, скотина».
Наконец он измучился и распалился до того, что сделал мне предложение, которое никогда никому не делал: руки и сердца. И заклинал не отказывать. Вот это уже другой разговор. Я обещала подумать и думала (вот мстительная стерва!) беспощадно долго. Он совсем как-то потерялся: читал мне стихи, какие знал, Евтушенко, Бродского, Вознесенского, но я больше Блока люблю, например, вот это: «мой любимый, мой князь, мой жених… в церкви станешь ты, бледен лицом… ты сомнешь меня в полном цвету белогрудым усталым конем», но он, не жених, и не князь, и вряд ли сомнет, как надо, но ждал ответа, подарил на день рождения изумительный гранатовый браслет и кольцо с диамантом…
Однажды после спектакля (смотрели «Амадея» во МХАТе) мы вышли в Камергерский переулок. Я, переполненная театральными впечатлениями, начала по привычке рецензировать спектакль:
- Табаков потрясающе играет зависть, какая мощь ненависти, глубокая, всепоглощающая! Поразительно: артист гениально раскрылся, играя и обосновывая мерзейшее человеческое качество: зависть, зависть таланта к гению. А Безруков – просто чудо, чудо, солнечный мальчик, Моцарт, простоват, конечно, но, гений, факт…
- Если завтра ты мне не дашь ответа, я покончу с собой, - сказал Паша.
Смотрел так, как будто правда покончит.
- Что, что? – не сразу поняла я.
- Застрелюсь. Я люблю тебя так, как Сальери ненавидел Моцарта… Я всё для тебя сделаю…
Говорил так, как будто говорит правду.
- …или умру.
Наконец шевельнулось во мне по отношению к нему, что-то человеческое, я испугалась за него и сказала, что подумаю.
Посоветовалась с мамой, с братом, с подругами (тогда они у меня еще были) и дала согласие. Все-таки интеллигентный человек, кандидат физико-математических наук, не бандит, на Кончаловского похож, москвич, значит, с гражданством моим проблему удастся наконец решить… И главное, мне до смерти надоело одиночество…
Свадьбу хотела сыграть скромную, а он не хотел скромную, хотел похвастаться мной на весь белый свет. Потом и я поняла, что скромно не получится. Я – публичная женщина, то есть, прости господи, публичный человек – без пиара не обойдешься. Нельзя не позвать генерального продюсера, нельзя не позвать коллег, друзей, врагов, папарацци… Короче говоря, гостей в Метрополе было гораздо больше ста персон. Единственное, от чего я уклонилась – от венчания. Не знаю почему. То есть знаю, но не скажу.
Первая наша брачная ночь еще больше приблизила его ко мне, хотя он потерпел сокрушительное поражение, бедный. То ли перебрал на радостях, то ли полгода воздержания во время ухаживания за мной сказались на его организме, то ли то, что до меня он вел предельно распущенный образ жизни – в нервной атмосфере бизнеса начала девяностых приходилось много пить, рисковать, кое-как спать, да еще черт знает с кем – люди голову теряли, не то что либидо. Короче говоря, в первую нашу ночь у него толком ничего не получилась. И мне это… понравилось, его стало жалко, он плакал даже, и я его утешила, да так, что совсем уж он все-таки не опозорился.
Он был благодарен и обещал посвятить мне всего себя без остатка...
И посвящал.
Но не без остатка.
Жили хорошо, он много работал, построил дом. Я тоже много работала, построила собственную рубрику на телевидении, обставила дом. Больше пяти лет прожили. Хорошо прожили, особенно последние два года, наконец у него и в сексе все наладилось… Практически я была счастлива в браке.
И вот на самом интересном месте он меня предал. То есть предал гораздо раньше. Да, потом просил прощения, стоял на коленях, рыдал. Что толку? Я же не зверь: понимаю, что детей бросать нельзя. А он, видимо, хотел по-тихому жить на два фронта. Одна жена –для кремлевских приемов, другая – для продолжения рода. Ведь и я тоже, идиотка, хотела родить этому подонку, но позже, позже, когда совсем укреплюсь в ящике и смогу временно перейти на что-то руководящее, продюсерски-креативное, где можно без потерь на полгода уйти в тень. А он не стал ждать, решил подстраховаться.
По работе предательств было много, но я не подпускала их близко к сердцу: либо вычеркивала человека, либо прощала. Было и было, проехали – и дальше, дальше, вперед и вверх, в нашем деле, как на велосипеде – только вперед или в канаву… А тут финку в под сердце засунули, в самое неподходящее место и время. Неожиданно, глубоко и грубо. Так было больно и стыдно. Сволочь, ведь я привыкла к нему за пять лет, привыкла к тому, что я замужем, что мне комфортно с ним, привыкла, что живу на Рублевке, что дом мой – моя крепость, мой лес, мой сад, мой бассейн, мой домашний кинотеатр, моя прислуга...
И вдруг в районе Гольфклуба на Сетуни, где у меня была назначена встреча с одним способным романистом-сценаристом, углядела вдалеке моего благоверного, прогуливающегося с коляской в скверике возле большого круглого озера. Он, не он? Не может быть, но он! Я приказала остановить машину – тогда меня возил мой первый шофер, зашитый алкоголик, он чего-то не хотел останавливаться, но после повторного приказа остановился. Выхожу, подхожу:
- Пашенька, дорогой, что ты тут делаешь?
И потому, как Пашенька побледнел, а выражение его лица с безмятежно радостного, гордо-самодовольного сделалось насмерть перепуганным и жалким, я поняла, что случилась какая-то непоправимая подстава. Он, наверное, сто раз проклял свою сентиментальность, из-за которой вышел с коляской на улицу, и промямлил виновато-растерянно:
- Я тут случайно, это… на полчасика заехал… переговоры тут у меня…» - и взглядом своим дурацким сквозь темные очки кивнул на коляску, а оттуда стал вылезать бутуз. Надо сказать, прелестный бутуз, абсолютный ангел, похожий на моего ублюдка-мужа, как две капли воды…
- Переговоры? Понятно. А это что за чудо? – спросила я про бутуза.
- Ма-ма-мальчик, - стал заикаться муж.
Я всё еще никак не «въезжала».
Потом, когда в растерянности взглянула на шофера (он тоже стал подозрительно бледным), начала понимать. Может быть, шофер что-то знал? Муж его отдельно спонсировал, науськивал следить за мной. Потому что ревновал. Вообще он ревновал меня страшно и ко всем, и без всякого основания. Да, после моих первых успехов на телевидении стали появляться на горизонте настоящие мужчины, но я была ему верна – ни сил, ни желания, ни времени на любовников у меня не оставалось, да просто в голову не приходило. А он ревновал меня даже к этому шоферу. Который или знал про тайную жизнь мужа или сейчас вместе со мной все понял – он тоже растерянно-виновато улыбался.
- Чей ма-мальчик? – заикнулась и я.
Саша опустил голову. Потом гордо поднял ее, вздохнул, снял солнцезащитные очки и сказал твердо, даже как-то с вызовом, глядя мне в глаза:
- Мой, чей же еще! Сын это мой… Младший.
- Младший? – автоматически переспросила я.
- Да, еще дочь у меня есть, - жестко уточнил он.
- Как зовут? – тоже на автомате поинтересовалась я.
- Мальчик – Паша, девочка… - он сделал маленькую паузу, потом сказал, как отрезал, - девочку Настенькой зовут...
Тут и я шумно хватанула воздух и еще раз хватанула, потом пошатнулась, он с коляской дернулся ко мне, чтобы поддержать. Но я круто развернулась, до конца не осознавая масштабов изменений в нашей семейной жизни, села в машину и поехала на встречу.
Работа есть работа. На открытой веранде ресторана гольфклуба беседовала с кино-романистом о направлениях развития современного мирового и отечественного кинематографа. Дяденька оказался сильно подержанным, беспонтовым, с собачьими, просящими глазами, видно, что зарабатывает на жизнь литературным трудом, бедолага. Он сетовал, что сейчас стало и проще и сложнее, что подчас с продюсером договориться труднее, чем раньше с Госкино, что цензура денег убийственней политической. Меня трясло. Он подумал, что от его умных речей, и продолжал вдохновенно разоблачать власть: не первую, вторую, четвертую, а самую теперь что ни на есть главную: власть денег... Мне страстно хотелось опрокинуть на него стол, но я сдерживала себя, поддакивая. Договорились о большом теле-интервью. Простились мило, даже расцеловались (меня чуть не вырвало, я машинально отметила, что с этим мужчиной у меня никогда не может быть никакой близости – удивительно, как его романы не похожи на него самого). Поняла, что и интервью с ним никакого я делать не буду. За кофе с минералкой расплатилась я, ну правильно, ведь я же пригласила этого борца против власти и денег, а не он меня…
Подошла к машине, села против обыкновения рядом с шофером. Сказала ему вместо «поехали»:
- Сволочь.
Он прошептал, приняв на свой счет:
- Клянусь вам, Анастасия Сергеевна, я здесь не при чем…
- Идиот.
- Не увольняйте меня, пожалуйста, Анастасия Сергеевна.
- Поехали.
- Куда?
- Туда, - сказала я и поняла, что с этим шофером работать мне, действительно, больше нельзя.
- Не уволите?
- Нет, конечно, - соврала я, решила, что с Кудахтиной поменяемся возницами. Она давно меня просила.
- Не уволите?
- Что стоишь? Пошел вон! Трогай!
Больше он меня ни о чем не спрашивал, возил по городу часа два: Мосфильмовская, Воробьевы горы, Ленинский проспект, Якиманка, Большая Ордынка, Таганка, Солянка, пробки… Пролетал или стоял город, который так и не стал родным. Родным и любимым он был, когда папа привозил меня сюда, в столицу нашей родины. Но с тех детских пор он сильно изменился.
Стыдоба, боль. Ужасная боль…
Никогда не знала, что я могу так ненавидеть. Я не любила его, но возненавидела так, как будто любила страстно. «Боже, кому я раскрывала свои лепестки? Кого я окунала в свои горячие источники?» - говорила в таких случаях моя любимая гримерша Катя, тоже настрадавшаяся от мужиков, впрочем, недавно удачно вышедшая замуж. Подонок! Мстить, разорить, убить. Его, ее… Оттачивала фантазию на эту тему. Представляла, как я его буду пытать бензопилой, как ей на заднице выжгу что-нибудь несмываемо срамное паяльной лампой…
Представляла, представляла… устала представлять и сказала шоферу, чтобы вез меня к маме на проспект Мира.
Мама неожиданно приняла удар легко:
- Ну и слава Богу. Плюнь на них. Ты не жила с ним, а мучилась… - потом вздохнула тяжко, - почему нам так не везет? – А закончила жестко. – Только не вздумай мстить, детей пожалей.
Как пел в старом фильме Алейников (или не Алейников?): «Жалко только деточек, мальчиков да девочек…». Да, деточек жалко. Мальчик у него прелестный, ангел, такой беззащитный, милый, так доверчиво мне улыбался, не знает пока, что папа его подонок.
Но кто она? Она-то кто?
Я ее выследила. Сделать это оказалось легко. Шофер, чтобы искупить вину (которая, наверное, была), вызнал время, когда она гуляет с детьми, и место, там же, неподалеку от Мосфильма, у круглого озера на Улафа Пальме, где я встретила Пашу с коляской. Там недалеко от своего офиса он и снял ей квартиру. И в один прекрасный день, действительно, прекрасный, весенний, радужный, я приехала. Оставила машину за оградой приозерного парка и пошла к круглому озеру пешком.
Самое круглое в Москве природное озеро блистало на солнце, отражая безвкусные пентхаузы, строящиеся бледно-голубые башни и синее-синее небо. Утиные семейки трогательно копошились у берега, и чайки речные кружили высоко над озером. Кого высматривали: рыбу или утят? Рыбаки в брезентовых плащах с капюшонами длинными удилищами вытаскивали серебряных карасей. По асфальтовой дорожке, обрамляющей озеро, кружили мамы и няни с колясками, собачники с громадными псами, мелкой побежкой трусили пенсионеры в спортивной форме, чуть выше на холме, где шла стройка, сновали с тачками смиренные таджики, оттуда же доносилась подбадривающая их унылая восточная музыка и мерные всхлипы бетономешалки… Мешалки, кошелки… Ох, как мне было интересно, кого он отрыл…
Она должна была быть с девочкой двух лет и бутузом, которого я видела и ни с кем не перепутаю.
Её я тоже не перепутала, увидела, охнула…
И поняла, какая же я дура. Бог ты мой! Наивная идиотка! Я спрашивала: «Где он ее отрыл?» Она сама отрылась, или точнее, я, я, я ее отрыла на свою голову. Она проходила кастинг у нас в доме на горничную года три назад. И прошла. Я ее утвердила! Я! Пашка был против, говорил, что она слишком молодая, слишком глупая, легкомысленная, слишком хорошенькая для серьезной работы по дому. Я же его уговаривала:
- Да что ты? Она совсем не глупая, а то, что миленькая, аккуратная, чистенькая, с ямочками на щечках, так это и нам приятно и гостям. И поверь мне, она очень серьезная, совсем не дура – ее мать у наших соседей работает, очень порядочная женщина, честная, отличные рекомендации...
Какая дура…
Какая же я самонадеянная дура, провинциалка, лимита позорная, лохушка айвазовская… Я ни секунды в Паше не сомневалась, думала, что этот раб любви – мой навеки, всегда будет при мне. Он и был. И последние два года у нас с ним все было хорошо… Но, оказывается, уже была и она. И я ничего не подозревала – вот так заработалась. Даже когда эта скромная, честная, исполнительная, милая, и кстати, девственница… Об этом своем то ли достоинстве, то ли недостатке она мне призналась в самом начале ее творческого пути в нашем доме, и я, дура, настоятельно советовала ей не расставаться со своим уникальным по нашим временам брендом до встречи с человеком, которого она полюбит, то есть с будущим мужем… Да, ничего не подозревала, когда через полгода она вдруг уволилась. И я ее легко отпустила, опять ничего не заподозрив. И не заподозрила ничего, когда вместо нее Паша, не посоветовавшись со мной, нанял какую-то пожилую тетку, бывшую цековскую официантку.
И вот курочка с цыплятками, уточка с утятками, цып, цып, цып, кря, кря, кря. Когда я подошла поближе, она из курицы превратилась, нет, не ворону, не в тигрицу, а в крокодила. И не подпустила меня к себе ближе, чем на два метра. Она не улыбалась, она щерилась, закрывая собой детей. На детском развеселом пластиковом велике сидела ангельского вида девочка, в элегантной плетеной коляске – знакомый бутуз.
Как только она меня узнала, схватилась за мобильник.
- Не звони никуда, я тебя не трону, - сказала я.
- Только попробуйте тронуть, - сказала она без всякого почтения.
- Так это ты, Анжела? – всё не могла я придти в себя.
- Я, Анастасия Сергеевна. Что вам нужно? – и не дожидаясь ответа на вопрос, который честного говоря, меня озадачил, завелась с пол-оборота, как будто давно хотела поделиться со мной накипевшим.
- Уходите скорее. Я вам Павла Евгеньевича не отдам. Понятно? Я беременна, понятно? Я вас ненавижу, понятно? Потому что вы Павла Евгеньевича мучили, такого хорошего человека мучили, измывались над ним, понятно? Вы – не женщина, а гадина, понятно? Только о себе думаете, а я думаю о нем, только о нем, понятно? Я люблю его больше всего на свете, даже больше детей. Больше. Смотрите, как они на него похожи. Я жизнь за него положу, и я его вам не отдам. Понятно? Вот, вот вам!
И она показала кукиш. Мне – кукиш.
Детки ее напряглись, бутуз захныкал. Девочка, прелестная, тоже с ямочками на щечках, кучеряшки выбиваются из-под шапочки; глазки, и правда, пашины, голубые, прозрачные, стали наполняться непониманием и страхом, она смотрела на маму, на меня, потом опять на маму и залепетала испуганно: «Ма-ма-ма-ма…».
Но я не могла так просто уйти:
- Анжела, что я тебе плохого сделала?
- Все – плохое, унижали меня, издевались, все вам не так, не так застелила, не так подала, я вас убить хотела, так вы издевались надо мной, и над Павлом Евгеньевичем издевались, не уважали его, не ценили, тоже мне телезвезда, небось через тебя пол-Останкино прошло, про***** ты телевизионная, проститутка чертова… - вдруг перешла она на «ты».
- Как ты со мной разговариваешь? – я даже как-то ослабела, так была ошеломлена.
- Будь ты проклята! Не приближайся к нашим детям, сволочь, Пашенька их в обиду не даст, и меня в обиду не даст.
- Что ты говоришь, глупая девочка?
- Я не девочка, я – мать, а ты – тварь пустобрюхая, вон отсюдова!
Дети рыдали в голос, и их беременная обезумевшая мамаша тоже… И я. Когда эта сцена начала представлять живой интерес для прогуливающихся с колясками мамаш и остановившихся азиатских рабочих, я в полуобморочном состоянии ретировалась, пожалев, что приехала сюда, пожалев, что родилась на белый свет. Стыдно было перед людьми, которые, может быть, меня узнали. Перед сверкающим на солнце озером, перед чистым синим небом тоже было стыдно.
Ну Моцарт, ну Сальери… Меня в Москве так никто не унижал, не кидал…
Не было в моей жизни ничего соразмерного этому крушению. Нет, не ври себе, - было. Было и похуже… Но не здесь, не в Москве… Воистину беда приходит, когда ее не ждешь.
Зачем я все это вспоминаю, зачем опять себя мучаю себя? Уж лучше бы сон досмотрела, какие там были сцены, как всё чисто было, без склок, предательств, без идиотских бабских разборок…
Только потом я поняла. Поняла, что я сама во всем виновата, что так и должно было случиться. Пашенька первое время комплексовал не столько потому, что я известнее его – это-то ему как раз было на руку, он любил мою известность, гордился и легко уходил в тень, когда надо было. Он страдал от того, что я его постоянно растаптывала. Невольно. Не потому, что выказывала какое-то неудовольствие его мужскими силами, я конечно ничего такого не выказывала, но он чувствовал, что со мной он сам не свой, второй, если не пятый номер в списке моих интересов после телевизионных дел. Иногда, когда у него все получалось, он с ума сходил от счастья, горел, дрожал, а я скучала, хотя по мере сил симулировала «трепет первородного слиянья». Чтобы он наконец отстал, заснул, и я смогла бы позвонить своему ассистенту в связи с некоторыми только что зародившимися идеями насчет концепции новой передачи.
Как-то я обнаружила у него в столе коробку от Виагры. И тогда ничем не обеспокоилась, а лишь усмехнулась и посоветовала ему следовать учению великого Ким Ир Сена и опираться на собственные силы. Он стал не белого, не серого, а какого-то черного цвета…
Нет, было не хорошо. Не могло это хорошо пройти для такого амбициозного человека, каким был мой Пашенька.
Как-то ночью он резко откинул одеяло, встал, отошел к окну и сказал, упершись лбом в стекло:
- Я так больше не могу. Кто у тебя до меня был? Бред Питт, Безруков, Де Ниро, Табаков, Гришка Распутин? Почему ты так ко мне относишься? Почему у меня с другими всё всегда было хорошо, с теми, которых я не любил, было все хорошо, а с тобой – все плохо, ведь я, черт побери, обожаю тебя, всю тебя, тело твое… все твои, черт побери, трещинки… всегда, везде, бесконечно, твое прекрасное тело, и ум, черт побери, и талант, но ты не любишь меня, не любишь…
- Нет, люблю, - спокойно отвечала я. И шла к нему и обнимала его и успокаивала. И убаюкивала. А когда он засыпал, вставала и шла к компьютеру, потому что работать надо, потому что завтра встреча с Миндадзе и Абдрашитовым, а я к ней недостаточно подготовилась.
Теперь я «догнала», как он был мной унижен. Теперь понимаю, почему он был против того, чтобы брать к нам на работу эту милую улыбчивую овечку Анжелу, которая моложе-то меня была всего на четыре года. Знал, чем это грозит, но я настояла на свою голову... С ней-то, я думаю, ему было легко, безответственно, все славно получалось, а уж она-то как, наверное, его любила: и так и эдак, вот уж отдавалась, так отдавалась. Да и как не полюбить молодого, похожего на Андрона Кончаловского, интеллигента с большой дороги… А только после этой Анжелы, у него и со мной все наладилось.
Он не хотел, но отомстил мне по полной программе.
Деток жалко, а то бы и я отомстила.
Черт с ними, плюнула. Просто развод. Без аннексий и контрибуций: забирай свои игрушки и не писай в мой горшок. Он и не писал. Умолял не уходить, но я ушла. Отдал совместно нажитое деньгами, дом на Рублевке я не взяла, не потому что он был записан на какое-то из его дочерних предприятий, не потому что жизнь на Рублевке, включая понты и содержание дома, потребовала бы от меня штук пять евриков в месяц, а потому что этот сукин кот, когда я горбатилась в прямом эфире, в этом доме и, может быть, в нашей же постели, может быть, под включенный с моим изображением телевизор, «зефирил» нашу горничную «девственницу» с особым цинизмом, ф-фу...
Прощалась с домом тяжело. Я его обставляла, в оранжерее маленький Айвазовск устроила: и розы, и мимозы, и магнолии, и мандариновое дерево, и грушевое, а какую изумительную поляну мне «Растительная жизнь» накрыла… Мебель выбирала сама, антик, русский модерн, ёлы-палы… Так все это горько было покидать, потом успокоилась и… покинула. И вздохнула свободно.
Теперь задыхаюсь. Который год…год дэмет.
Нет, не он. Хотя исключать нельзя. Зачем он звонит мне почти каждый день и каждый раз обращается: «Любимая!..»? Зачем говорит, что жена его (нет, не жена – официально он брак с ней так и не зарегистрировал), мать его детей – дуреха, чушка луганская?.. Зачем зовет меня назад?
Нет, не он, он бы не стал так фиглярствовать. Или все-таки он?..
5. Отблески, отпрыски
Летели по пустынной предутренней Москве. Федосеич тихо (спасибо, что не на полную катушку, как любил баловать себя децибелами его предшественник) включил «Русское радио». Никаких других радиостанций он не признавал, изредка слушал «Эхо Москвы», и то только для того, чтобы вслух выругать, исковеркав фамилии, Веника-диктора, Прохамова, Компрадоренко, Бандитмана, Стародворкину и других популярных ведущих моей любимой радиостанции.
На этот раз русское радио спело: «Сегодня в белом танце кружимся-а-а, наверно мы с тобой подружимся-а-а, и ночью мы вдвоем останемся-а-а, а утром навсегда расстанемся-а-а...» Этот «медляк» четыре года назад(!) беспрерывно крутили на дискотеке в Анапе, где мы были с Пашей на очередном Киношоке, и я в страшном сне не могла представить, что такого уровня инфантильный провинциальный бред доберется до московских хит-парадов. И тут не до смеха, того и гляди придется интервью у них брать. Тошнит от них от всех…
Потом Фоменко пошутил капризным женским голосом: «У ребенка должен быть отец… или хотя бы велосипед». Диктор поддал: «Хочешь по жизни слизывать пенки, слушай внимательно шутки Фоменки». После него заблажила певица, которую все ждали, ждали, ждали и дождались наконец по полной программе: «Девочкой меня своей назови, а потом, обними, а потом обмани…» Почему я такая злая? Пусть поет, если поется, ей в жизни тоже несладко приходилось с продюсерами. Пусть цветут все цветы… Жасмин, реклама, Сливки, реклама, опять Фоменко женским голосом потребовал: «Любовь зла, ну дайте хоть козла!»… Дали. Воистину козел!
«Мы делаем новости!» - уверенно вдруг заявил ведущий. Какая самонадеянность, хотелось спросить: а тебя кто сделал и еще сделает, мальчик? Федосеич перешел на другую частоту, в результате чего мы узнали, что в Ираке взорвали гостиницу; что в Подмосковье четыре гастарбайтера из Средней Азии изнасиловали двух сотрудниц милиции, но те быстро пришли в себя, точно описали приметы налетчиков (диктор еле сдерживал смех), которых вскоре задержали, теперь среднеазиаты дают признательные показания. Сообщили, что в Сибири разбился вертолет, диктор бодро завершил эту печальную новость тем, что «жертв и разрушений, к сожалению, нет», через несколько секунд все-таки поправился: «к счастью, нет»; закончил тем, что католический мир готовится к празднованию Рождества, что доллар падает, рубль укрепляется, но цены растут… Какое счастье, что я не стала информационником. Собачья жизнь: зачитывать чужой текст, создавая ощущение, что сама его написала, что сама отобрала. Прошли те времена…
Федосеич вернулся на предыдущий канал. По многочисленным заявкам мужественных ночных сторожей прозвучало наше, бальзаковское, чисто женское, для дам «прикольного возраста»: «Даже если вам немного за тридцать, есть надежда выйти замуж за принца… Да он бы подошел – я бы отвернулась. Он бы приставал ко мне – я б ушла... Вот таки дела…»
Да, нет принца... Нет, и все тут, а ведь был. Был…
Вдруг: «Осень, доползем ли, долетим ли до рассвета, что же будет с родиной и с нами?..» Надо же, ДДТ еще держится в эфире, больше пятнадцати лет уже… На закате перестройки в Айвазовске грянула культурная революция, которая заключалась в том, что в ресторанах вдруг прекратили петь несменяемый отдыхабельный репертуар (АББА, Пугачева, Лезгинка, Ламбада), а грянули повсеместно отечественное, насущное: «Глеб Жеглов и Володя Шарапов…», «Есаул…», «Милый мой бухгалтер…» и, конечно, «Доползем ли, долетим ли до рассвета…». Папе моему эта песня нравилась... Доползем, доползем, - говорил он, - никуда не денемся.
Вот и я так думаю.
Бумер мчал в аэропорт, ночь ползла к рассвету, пролетал черно-белый подмосковный снег. Грязные брызги, отблески. Отблески, отпрыски... Нет, взять себя в руки и додумать всё до конца, в Париж я должна прилететь без груза московских огорчений и неотвеченных вопросов.
«Чудесная Настенька, до встречи в Париже»…
Кто еще может знать? Кто? Настя, ну еще последнее напряжение, мозговая атака…
Знает последний френд, который бой (но больше, как оказалось, бой, чем френд). «Если я, старый ловелас – бой-френд, то ты, юная амазонка – бой-баба, БМТ, боевая машина телевидения!» - смеялся он. Теперь не смеется, потому что разорился и уехал к чертовой матери в Америку, к своей старухе-жене… Ну какая же я баба? Я стильная, я изысканная, нежная. Лань, а не крокодил. Волоокая серна. На это они все и покупаются: на беззащитность, беззаботность, слабость, ноги и бюст. А потом чувствуют себя не в своей тарелке (а именно: в моей тарелке), потому что защищать меня не надо, они и не могут защитить, в лучшем случае профинансировать, впрочем теперь я сама могу профинансировать, и не только себя, и забот у меня выше крыши, и крыша, кстати, тоже есть. Если еще не поехала… Кстати, насчет крыши, братику надо бы позвонить в Питер, он бы пробил, кто звонил… Нет, сейчас грех будить, да он и не успеет...
А слабость одна: я люблю кино. Телек люблю. Больше всего на свете. С первого взгляд на экран огромного цветного Темпа, когда там зашагал рисованный дедушка Корней из «Тараканища», когда смешно побежал Чарли Чаплин, которого до сих пор никто не может догнать, когда ожили чудесные картинки «Мира животных», которые были в сто раз интереснее, чем жизнь окружающих меня людей, когда Ален Делон проскакал на вороном коне в «Зорро», когда Олег Янковский торжественно колдовал в «Обыкновенном чуде», когда обрушилась «Маленькая Вера», когда спать не давали «Взгляд», «Пятое колесо», психотерапэуты, прямые трансляции съезда народных депутатов, завершившиеся показом танковых залпов по Белому дому в исполнении Сиэнэн, когда доступны стали шедевры мирового кино, которым, казалось, конца и краю не будет…
Иконоскоп, изобретенный в Америке русским инженером Зворыкиным на деньги поверившего в него тоже выходца из России Давида Сарнова, перевернул мир. Первая прямая телетрансляция – с олимпиады в Берлине с Гитлером и со всеми нацистскими прибамбасами. Кошмарный триумф воли. И пошло, поехало. Сначала для сотен, потом тысяч, потом для всех: Сталин, Мао, Мэрилин Монро, Хрущев, Кеннеди, ядерный гриб, Карибский кризис, множество других кризисов, Биттлз, богослужения, эротические шоу, сериалы, подписания капитуляций, роды в прямом эфире, смерть на электрическом стуле… Ужас, ужас, ужас… Телевизор клянут, но смотрят. И будут смотреть, никуда не денутся. Тысячи телебашен вонзились небо, и десятки тысяч спутников разносят по свету электронную заразу. И я – одна из сотен тысяч, подсевших на иглу теледилеров. «Быть знаменитым так красиво, как это подымает ввысь... Прикольно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех»… Какая массовая ломка начинается там, где вырубается телеснабжение! А как колбасит теледилера, когда его отлучают от эфира. С одной стороны телевидение – безумие, бизнес, балаган, бред, с другой – магия, мечта, искусство. А искусство – что, не форма безумия? Греза, бред, сон, мечта, в общем, форма, ох-ма, что-то я разумничалась не ко времени…
Итак, бой-френд тоже звонит, тоже любит. Люби. Нет, он не может; «все порвато, разорвато и не может быть возврата»... Так, а в смысле разврата, то есть некоторых, прости господи, минутных слабостей? Тут есть о чём подумать…
Упс-с, встали. Федосеич резко притормозил, выматерился про себя, но так, что и я услышала, и сказал:
- Иди, торгуй лицом, Анастасия Сергеевна!
- Нет, уж разбирайтесь вы, Максим Федосеич, вы – водитель.
- А кто проспал всё на свете? Если бы я не превышал, точно бы опоздали. Да, щас, кажись, и не превышал. Вон, гад, подснежник, вылез из сугроба. Все, сейчас начнется, можно разворачиваться… Опоздали.
К нашему бумеру приближался ментик в утепленном камуфляже, из которого выглядывало курносое лицо сизого цвета. Замерз в ожидании пятисот рублей, бедный младший лейтенант. Я пошла ему навстречу:
- Товарищ майор, ради Бога извините, я опаздываю в аэропорт, важная командировка за рубеж. Шофер не виноват, это я его просила… - и улыбалась своей фирменной телеулыбкой чуть вполоборота в надежде, что лейтенант меня узнает.
Он не узнавал. Я протянула Останкинское удостоверение, в котором лежала пятисотенная купюра. Он, ни слова не говоря, не снимая перчаток, с трудом, открыл удостоверение, посмотрел на меня, закрыл, отдал. Денег не взял, сказал устало:
- Садитесь в машину, Анастасия Сергеевна.
И пошел разбираться с возницей. С честным ментом мы действительно можем «залететь» надолго – ему спешить некуда.
Но после кратких переговоров с Федосеичем, он, отдав ему честь, ушел тормозить следующего автопилота.
- Хороший парень. Просто предупредил, что гололед… - хмуро отчитался Федосеич.
Мы поехали дальше, метров через триста за поворотом увидели аварию: перевернутый джип Нисан и девятку всмятку. Скорая помощь, пять накрытых простынями тел в разных местах. Кровь на асфальте.
- Джип виноват. Тоже небось в Париж опаздывал… Права покупают, водить не умеют, хрен с ними, если бы только собой рисковали, но людей неповинных гробят, сволочи… - зло прокомментировал Федосеич, напомнив балабановских шоферов из «Брата2», особенно русского в исполнении артиста Желдина.
Уже на подъезде к аэропорту, когда стало понятно, что все-таки успеваем, он изрек примирительно:
- Настя, вчера я тебя смотрел... – сказал и замолчал надолго, загадочно улыбаясь в зеркальце.
Это выше моих сил. Сегодня, думала, обойдется. Он отсматривает и рецензирует не только моих ухажеров, но и каждый мой эфир! Обычно ругает. Раньше его сентенции меня бесили, потом я смирилась, сообразив, что надо прислушаться: то, что он говорит, очень важно: он, его жена по имени… да, Праскавья Евтроповна, его две дочери и сын, это и есть простой наш русский народ, и хотя я работаю для интеллектуалов, мнение туземного населения тоже надо учитывать. Причем оно почти всегда отрицательное, и к этому тоже нужно быть готовым. А если и им понравится, значит, я молодец, расширила целевую аудиторию. В идеале надо стремиться к тому, чтобы и Праскавья Евтроповна, и Зульфия Магомедовна, и Рахиль Самуиловна, и академик Капица, и тамбовская братва, и кремлевские мечтатели, и рублевские прагматики, все были довольны, чтобы каждый получил свое. По заслугам.
Пауза Максима Федосеича была долгой и разрядилась неожиданно.
- Молодец, хорошо провела. Пятерка с минусом. Я все понял. Не шелестела, как обычно, говорила внятно, не тараторила… Тембр голоса проникал в самое оно… И все по делу. Даже захотелось посмотреть кино, про которое ты рассказывала. Этого… америкоса, как его?
- Он американец мексиканского происхождения, Бермудес.
- Да, очень хорошо, что мексиканского. Хоть на мужика похож, не то, что этот твой придурок, как его… Тарантино. И выглядела ты на пятерку. Скромно и…
Ну-ну, чего опять такая пауза? В первый раз он меня так…
- … и… женственно. Очень. Почти, как в жизни, - завершил он очень серьезно.
Эко. Нет, вариант насчет эсемески от Федосеича совсем отбрасывать нельзя. По-моему, он на что-то все-таки втайне надеется, не только о вдовце-подполковнике печется. Но потом он все испортил, сказав про минус в пятерке:
- Но эти твои сцены в ночных клубах с этими, прости, звездунам – полный шабаш. Зачем ты туда ходишь? Какие они звезды, да еще супер? Бернес – звезда, Утесов, Высоцкий, Анофриев, Магомаев, Кобзон, Леонтьев на худой конец… А что эти могут умного сказать? «Я люблю заниматься любовью по утрам?!» - передразнил он и возмущенно ударил ладонями по рулю, так что машина опасно вильнула. – Ну как? Как можно заниматься любовью, ё моё? Ну объясни мне, старому дураку, как так можно говорить? Заниматься можно противоправной деятельностью, самоподготовкой… А по утрам надо физкультурой заниматься, зарядку надо делать, ё моё. Золотая молодежь, засранцы одноразовые, взбесившиеся пролежни, корни гнилые – вбил бы гадов. Неужели они тебе нравятся? Эх, не там ты ходишь, Анастасия Сергеевна, не там…
- Уж извините, на танцверанду в гарнизонный клуб я в последнее время не хожу.
- А зря, - с горечью заключил Федосеич.
На самом деле он прав: мне не стоит тащить в свой эфир попсу галимую, хоть она и дает рейтинг… Или подавать их надо в более ироническом ключе. И главное, в чем прав шоферюга: любовью заниматься нельзя.
Это она нами занимается.
После следующей порции Жасмин, запела Земфира: «Хочешь, я убью соседей, что мешают спать…». И встык от «Виа-гры»: «Убей свою подругу…» Моя тема… Подруг нет. Были, когда я на побегушках начинала свою карьеру, но как только появилась на экране, они исчезли, то есть так же улыбались, как и раньше, да не так. Осталась одна: простая гримерша, от которой я узнаю все сплетни, в том числе и о себе. Что самое обидное, их распространяли мои «подруги». Одна сплетня, самая отвратительная, что я сплю с генеральным продюсером. Но не только с продюсером, а еще и с его женой. Бред какой-то: они относятся ко мне, как к дочери…
В очередной раз наподдал Фоменко: «Мечта идиота – богатая красивая женщина, которая любит идиотов». «Хочешь по жизни слизывать пенки…» Тьфу! Ненавижу пенки! С детства! И Фоменко тоже. В Айвазовске по ночам смотрела «Империю страсти», противно было, но интересно: разденет хамоватый фат своих героев до самого-самого конца или не разденет. Папа как-то зашел в мою комнату, а я не успела выключить телевизор… Он посмотрел, врубился, спросил строго:
- Кто такой?
- Солист группы «Секрет».
- У него дети есть?
- Кажется, есть.
- Когда они подрастут, он пожалеет, что участвовал в этой передаче, - сказал папа и ушел.
«Лондон, Париж. Голуби вверх, блики крыш. Старый бульвар, и на деревьях пожар…»
Какие блики? Лондон или все-таки Париж? Бред какой-то! Так, кто еще знает, что я лечу в Париж?
Нет, больше никто не знает. Кому-то сказала и не заметила? Ну-ка честно! Смотреть правде в глаза. Нет, точно никому конкретного дня отъезда не говорила, тем более номер рейса. Или все-таки сказала одному отпрыску три дня назад?..
Была в клубе, долго была, и он меня подвез… Не ко мне домой, а к себе. Страшно вспоминать: его дом в кремлевском стиле за пятиметровым забором не собаки, а волки охраняют. Всё по взрослому… А разговор в клубе начался совсем невинно, он узнал меня и заговорил о кино, рассуждал так, как будто разбирается, впрочем, в кино, все думают, что разбираются, но этот действительно поразил: правильно хвалил «Ночной дозор»; не только за технологическое совершенство и маркетинг, но и за самоиронию. «Детей Арбата» и «Московскую сагу» объединил одним уничижительным термином: «Арбатское полусладкое». Сериал «Мастер и Маргариту» назвал «Маслом и Маргарином». Хвалил правильные французские фильмы, и американские правильные. Говорил, что самое сильное впечатление детства – «Однажды на Диком западе» Серджо Леоне с гениальной музыкой Эннио Морриконе, сказал, что я похожа на Клаудиу Кардинале, а вспоминая «Кабаре» Боба Фосса, даже всплакнул… Показалось, что он очень умный, добрый, тонкий, красивый. Вылитый Василий Ливанов времен «Неотправленного письма». Я по этому старому фильму про геологов курсовую работу писала (кроме Ливанова там еще Урбанский, Смоктуновский и Самойлова играли).
Он выходил куда-то и курил, предложил и мне попробовать, а я зареклась пробовать. В первый раз попробовала в Амстердаме – девчонки соблазнили и пожалели, что соблазнили, – меня элементарно и безрадостно вырвало. Потом еще пробовала, но, слава богу, с тем же успехом. А тут я ограничилась вбиранием носом сладких облачков, которые он щедро распространял вокруг меня. И на фоне трех бокалов коктейля Гонзаго мне, пассивной наркоманке, стало вдруг хорошо, привольно и весело. Мы танцевали рок-н-рол. Давно я так не «отрывалась». От танцев, кажется, опьянела еще больше… Он предложил поиграть в рулетку, и я поиграла: проигрывала, проигрывала, проиграла в итоге не знаю сколько его штук. Ужасно огорчалась, что не везло, хоть и не свои проигрывала, вообще, терпеть не могу проигрывать, а он радовался и хохотал, говоря, что повезет в любви.
Ему повезло, а мне?
Проснулась, когда уже давно рассвело, он – практически труп, но храпит, лежа на спине так, как интеллигентный человек храпеть не имеет права. Как ни цокала, как ни толкала его – мертвый. Но храпит. И глаза слегка приоткрыты, как у трупа. А за стеклянной стеной (одна стенка его дома – сплошь толстого, прозрачного стекла, как во Дворце съездов, от чего странное ощущение, будто ты – несчастная, одинокая, неодетая девочка заблудилась в холодном зимнем лесу), так вот в нескольких сантиметрах – морда зверя, даже можно сказать, лицо зверя. Осмысленный человеческий взгляд. Я чуть не описалась от страха и восторга. Огромный серый волк упер в меня свои блестящие черные глазищи и облизывается. Как будто улыбается в предвкушении. Потом внезапно рванул в сторону и вскоре вернулся с белкой в когтях и весело играл с ней, как кошка с мышкой. Сволочь, убил белочку, а есть не стал. Долго играл с трупом. Нет, слава богу, она притворялась, - вдруг вывернулась и пулей отлетела к елке. Он за ней. Я молилась, чтобы он ее не достал. Ведь я похожа на эту белочку. Была когда-то. Я тоже притворялась мертвой, а оказывалась живой. Потом волк вернулся и стал смотреть на меня. Ласково. Улыбался, облизывался. Я двинусь чуть вправо, и он – вправо, я – влево, и он – влево. Видимо, белка все-таки спаслась, раз он перенацелился на меня.
Больше не заснула… По-английски уйти, даже если бы удалось вызвонить Федосеича, невозможно. Недалеко живут мои хорошие знакомые, но их беспокоить западло. Вообще, обналичивать свои похождения за рублевскими заборами не принято. Да и как отсюда выберешься – волки загрызут. Можно было бы моего бывшего попросить заехать, то-то смеху было, когда бы он с волчарой встретился…
Нет, отпрыску про Париж не говорила. Кстати, в перспективе он – инвестор. Жаловался, что скучает: все надоело, всё у него есть, всё кроме совести (так и сказал), но хочет, блин, ужасно хочет начать жизнь сначала, что-то хорошее создать, и никак не получается, пытается: начинается все, как правило, замечательно, светло, благородно, а в результате – гадость… Про кино своей мечты рассказывал, излагал развернутый синопсис: время – начало 90-х, страна вдохновенно летит в пропасть: риск, нефть, шантаж, бригады, спецслужбы (и наши и не наши), безумная семья президента, сумасшедшие деньги, продажные политики и женщины; власть, борьба, триумф главного героя, всех обставившего… А в финале – его собственный остров в Атлантическом океане, и он в окружении разноцветных коллекционных барышень курит дурь под пальмами. С видом на огромное рассветное солнце на горизонте и огромный же пассажирский лайнер, почти полностью заслонивший солнечную полусферу. Он смотрит на лайнер, улыбается устало и мудро, потом направляет на лайнер телевизионный пульт, и корабль взлетает на воздух со всеми своими комфортабельными каютами, барами, игровыми автоматами, рулетками, шведскими столами, семьями… Салют мальчишам! Всё, солнце больше никто не заслоняет. И он наконец испытывает полнокровную сатисфакцию. Кошмар. Говорил, что главная беда его круга в том, что внезапно, обвально стали доступны все мыслимые и немыслимые наслаждения, все, все, все… И самым манящим осталось одно, главное и последнее: наслаждение смертью… Чужой и своей.
Но нежным он был до крайности. Отчаянно нежным. Изысканно. То есть дальше некуда. Неудобно даже вспоминать… Губы его, кожа на пальцах как будто влажная, горячая замша, ежевика, язык… И я тоже была хороша… И мне было с ним хорошо, потому что я отдавала ему то, чем была переполнена. Переполнена, черт побери. Любовью. Не к нему, а вообще, любовью.
Наконец появился мажордом (не мажордом?), врач (не врач?) и стал заниматься хозяином. Со мной обращался оскорбительно вежливо. Приехала бригада спецпомощи с капельницами, спокойная, деловитая, привычная. Мажордом спросил: не остался ли господин мне что-нибудь должен? Я, наверное, полиловела от гнева, и он извинился, поклонился, невозмутимо распорядился отвезти меня туда, куда скажу.
Ужас, баловень судьбы, отпрыск: тридцать пять лет, а такое ощущение, что до тридцати семи не дотянет. Тоска в глазах, близкий конец. Ночью клялся в любви и звал замуж. И я почти согласилась. Дура, на него надо жизнь потратить, чтобы вытащить, и то не факт, что удастся. Слава богу, он потом не перезванивал. И я тоже. Стыдно. Не везет мне… Катастрофически. В юности повезло однажды, и, видимо, все, лимит на это дело исчерпан. Какая теперь к черту любовь? Нет, если думаю о ней, мечтаю, брежу, сны многосерийные просматриваю, то что-то еще будет, не может не быть…
6. Любовь
Ее убили. И его, милого, смешного, родного мальчика. И меня, девочку-припевочку, ангела и серну. И многих, многих моих одноклассников и однокурсников…
Как трудно было им с университетской скамьи без должной моральной подготовки людей в крови замачивать. Не приучило гуманное советское образование к отрезанным конечностям. И чем тоньше душевная организация, тем ужаснее было крушение. Про одного недавнего выпускника нашего факультета трагически сообщили, что он погиб в бою, как герой. А потом я случайно узнала, что – от героина, и не в бою. Но мой погиб на самом деле, как герой… Милый, милый, какой он был трогательный, добрый, хороший. И сильный… Даже сейчас слезы на глаза наворачиваются, не могу, простите, это только кажется, что я стала грубая, а на самом деле живу, как говорит моя мама, нервами наружу, и сердце болит… Ох, теперь платок доставать… И еще эта бездарная ночь с волчарой глазастым вспомнилась. Ап-чхи!
- Будьте здоровы, Анастасия Сергеевна.
- Спасибо, Максим Федосеевич. Я что сейчас вслух разговаривала?
- Чихала в смысле?
Нет, слава Богу не в слух. Ап-чхи! Стыд и мрак. Ап-чхи! И то правда. Сорвалась. Прости меня, любимый! И папа, прости. Абсолютно необязательно было спать с этим вырожденцем, хотя, конечно, на кинопроект его раскрутить можно… Что у меня за мозги? Обязательно из всего надо пользу извлечь. А как все было с моим мальчиком иначе: чисто, бескорыстно, как он смотрел на меня, как пальцы мои рассматривал, гладил и целовал! А когда предложил руку и сердце, мне показалось, что я взлечу, умру, задохнусь, взорвусь от счастья… Так, как его, я, наверное, смогу полюбить только своего сына. А сейчас – голый секс, и совсем не вместо, а вместе с наркотиками. Бр-р-р…
Федосеич в самое оно попал: пора рожать, но как-то надо умудриться так расчетливо по времени забеременеть, чтобы успеть и в Венецию на фестиваль, и в Канны, и в Берлин, и на МКФ в Москву. И «Напоказ» вести. Родить так, чтобы никто не заметил. У нас не забалуешь, чуть отвлекся, заболел, забеременел, и место уже занято. Свято место, чтоб оно было пусто… Нет, не пусто оно и не свято. Но оно мне дорого досталось, очень дорого. Оплачено, как говорил Влад Листьев, автобиографией. Не дай бог каждому.
В Москве поначалу – фактически лимитчица, да еще без российского гражданства, не говоря о прописке. Вспоминать страшно, как я убегала от пьяных ментов, которые якобы заподозрили во мне шахидку, повели в отделение для выяснения личности, предвкушая расплату натурой. Этого еще не хватало. Я им денег предлагала, но они только смеялись. Видимо, я выглядела значительно дороже предложенных им денег, которые они потом тоже бы наверняка скоммуниздили. Подвело их то, что я уж слишком им понравилась. Особенно одному, самому молодому, который вовремя шепнул: «Беги!». Я и побежала. Слава богу, была не на каблуках. А бегаю я хорошо. Когда в Айвазовске мы соревновались, кто первым с моря вознесется к даче по нашей стометровой, крутой лестнице, то я обгоняла всех: и брата, и двоюродных сестер, и соседского мальчика Руслана… Боже, как я любила плавать, бегать. Какою радостью переполнялась от движения. Кстати, к утреннему бегу надо вернуться, а то я что-то засиделась в автомобилях. А тогда переполняла ненависть, она меня и гнала. И спасла...
Но было везение… И деньги были. Чтобы жить. Откуда? Из Айвазовска. И кое-какие связи были, потому что москвичи приезжали к нам издавна – любили наши горы, застолья, сочную темную зелень, бесподобные фрукты-овощи, кофе по-айвазовски, сладости медовые, разнообразные острые, кислые, горькие, сладкие, душистые приправы, и сыр домашний, и тяжелые гроздья шампуров с нанизанными на них блестящими, сочащимися кусочками баранины, и вино молодое, натуральное («для себя делали»), и холодные водопады в горах, и чистейшие, горячие заводи, и нарзан выбивающийся из скал, и пузырящиеся им озера, ну и конечно море, прекрасное всегда… А базар с галдящими, заводными, лукавыми разномастными торговцами, которые готовы были вас презирать, если вы не собьете цену в два раза… Аджика домашняя на любой вкус, но острая, как меч янычара, молоко козье топленое с коричневой жирной пенкой, лук сладкий, лук горький, перец сладкий, желтый, который, кажется, сейчас треснет от спелости и изольется прозрачной амброзией, арбузы, взрезанные, сладчайшие, душистые, засиженные, нет, не мухами, не осами, но пчелами, а мух на рынке вообще не было, зато было всё от пуговиц до видеомагнитофонов, и все мировое кино в видеокассетах хлынуло, и все можно стало смотреть. И смотрела по два-три фильма в день и сходила с ума и слушала всю музыку, которая хлынула на айвазовскую базарную «Горбушку»...
И я разморенных московских гостей приглашала в свою программу на молодежном радиоканале, успела до того, как к власти в Айвазовске пришел бесноватый профессор с автоматом Калашникова в мозгах… Меня знали в Москве. И пожалели, как же не пожалеть – беззащитная «девочка-припевочка с огромными пепельно-серыми глазами, серна неопределенной национальности, но вполне определенной прелести», как сказал один маститый старый режиссер. Он первым мне и помог. Замечу, совершенно бескорыстно. Потом заметили другие. Попала на телевидение на самое ничтожное поначалу положение. На посылки. Меня посылали туда, сюда. И я туда-сюда бегала, и очень старалась. Набиралась опыта, «зверела».
- Эй, как там тебя, артист на вахте заждался, встреть, пулей! Да, и кофе мне не забудь принести!
- Есть.
- Нужно срочно подводку к фестивалю написать, Настька, сможешь?
- Уже пишу.
- Завтра надо кому-то в Подольск смотаться, репортаж о местном театре, юбилей у них. Настя, ты как?
- Я мечтала об этом!
- Кто может за сегодня освоить эти пятнадцать страничек? Ты, Настенька? Иди сюда, заменишь Кудахтину, ее оса в глаз укусила!.. Выучила? Ну-ка начни! Смотри, какая молодец! Жаль, что Кудахтина выздоровела, ее, оказывается оса не в глаз, а в совсем другое место укусила.
- Кто у нас знает итальянский? Ах, да, Настасья знает. Ничего не поделаешь, придется тебе интервью у Дзефирелли брать! Нечего меня благодарить. Должна была Селявина, но она сейчас в Кремле орден получает!
- Анастасия, не знаю как тебя по батюшке, французский, у тебя первый или второй? У тебя всё первое? Тогда будь любезна в Канны! Они тебя хотят. Селявина тоже хочет, в смысле в Канны, но перехочет, лети! Не надо оваций, это приказ свыше.
- Анастасия Сергеевна, тут к вам на передачу Журик просится…
- Журик? Ни за что.
- Очень просится, выборы, сами понимаете, за ним структуры…
- Очень? Структуры? Хау мач?
- Ох, Анастасия Сергеевна, какая вы стали…
И, конечно, просить никого ни о чем не надо, просить – значит вступать в зависимость, которая неизвестно, чем обернется. Надо неустанно предлагать самой. Свой труд. Сколько сюжетов я сняла на собственные деньги, сколько из них ушло в корзину – формат, не формат, но, если не отчаиваться, то в конце концов можно нащупать свою жилу. Единственную и золотую. И это почувствуют другие – никуда не денутся. И начнут предлагать тебе. И ты будешь выбирать. Особенно, если есть поддержка... А она у меня была.
Появилась через два года после того, как я приехала в Москву.
Это был шок. Огромный город, мир, веселые лица, в магазинах все есть, вообще в городе всё есть, всё кроме моря, и почти не стреляют... Это было так необыкновенно. Из Айвазовска я приехала сумасшедшая, больная, озлобленная, готовая на всё, и затаилась с мамой на проспекте Мира. Мира, которого так хотела после войны. Была, кстати, гораздо более дешевая и просторная квартира на улице Свободы, но я предпочла Мир. И сейчас я за мир, - ну ее, свободу. Нет, за свою личную свободу я горло перегрызу, но так, чтобы – всем либертэ, да с нашим менталитэ, это – перебор, не готовы, не готовы покамест, маленько подучиться надо...
Первое время жили с мамой в подмосковном Софьино, у друзей отца, потом переселились на проспект Мира. Когда немного пришла в себя, стала названивать московским знакомцам, тем, кто приезжал к нам в Айвазовск, и кого я не так давно имела смелость приглашать в свой провинциальный эфир. Ах, как они все были рады меня слышать. Но не видеть, когда узнавали, что я сейчас в Москве и ищу работу по специальности. Никто не мог помочь, хотя обещали все. Я ждала, перезванивая через неделю, как и просили, через две, но голоса их становились все скучнее, да и дозваниваться становилось всё тяжелее. Или перезванивали пьяные и просили срочно приехать туда-то и туда-то и по возможности захватить с собой подружку. Отец учил меня не сдаваться ни при каких обстоятельствах, особенно, если чего-нибудь очень хочешь, а я очень хотела и пошла на приступ. А именно на московский кинофестиваль. Достала билеты обычным порядком, то есть с колоссальной переплатой. Сперва на открытие, потом на закрытие. На открытии – ничего, ноль процентов, ни до кого не дорвалась, не осмелилась. А вот на закрытии повезло. И то только потому, что я проявила неимоверную наглость, просочившись на заключительный фуршет. Видимо, я была так отчаянна и неостановима, так очень хотела, что на меня не обратили внимание секьюрити, а обратил внимание мастодонт, маститый старый режиссер, с которым я, кстати, и знакома-то не была.
- Что это за девочка-припевочка с огромными пепельно-серыми глазами, что это за серна неопределенной национальности, но вполне определенной прелести? – остановил он меня, взяв за руку.
- Я Настя Изотова, искусствовед из Айвазовска, - честно призналась я.
- Из Айвазовска?
- Да, беженка я. У нас там война.
- Да, знаем, знаем про войну, да, на вгиковскую студентку ты не похожа. А что же ты – здесь, искусствовед из Айвазовска, а не, скажем, в Ростове-на-Дону или Краснодаре или в Сочи? – спросил похожий на мамонтенка выдающийся режиссер.
- Я хочу в Москве работать, на центральном телевидении.
- Почему?
- По специальности, - не совсем в пандам ответила я.
- А в кино ты сниматься хочешь, искусствовед Настя Изотова?
- Нет, - честно ответила я, глядя в большие, смеющиеся и даже, кажется, слезящиеся глаза мастодонта.
- Почему? – искренно не понимая, удивился он
- Там надо до гола раздеваться… на публике, а я этого не люблю, - ответила я.
И сказала чистую правду, потому что однажды в Айвазовске, я вместе с соседскими ребятами подсматривала натурные съёмки… У нас снимали кино, да, это было счастье, снимали кино, небывалая честь для нашего провинциального города. О, хотя бы одним глазком подсмотреть, как снимают кино. Конечно, я мечтала стать киноактрисой. Мне было двенадцать лет. Помню точно, что двенадцать, потому что сразу после того, что случилось, я очень строго сказала маме с папой, что мне уже двенадцать лет и я уже взрослая, и что не надо меня учить жить. Говорила я это сквозь слёзы, родители, наверное, смеялись про себя, но виду не показывали, а я потом по привычке уселась к папе на колени, и он вполне серьёзно соглашался со мной: «Да, двенадцать лет, взрослая, вот как время летит, взрослая у меня девочка, большая, столько книжек прочитала, столько фильмов посмотрела, совсем почти взрослая стала, и не надо её учить жить, не надо… Любимая Настя – взрослая отчасти…»
А я действительно считала, что уже знаю про жизнь всё, всё, всё, потому что к тому времени прочитала всего Толстого и Достоевского, знала наизусть почти всего Блока, много чего повидала натуралистического из жизни отдыхающих, в том числе и ту сцену, которая ранила меня во время киносъёмок…
Сцена, по нашим временам абсолютно невинная, но тогда она казались пределом откровенности. Там молодые герои разыгрывали любовь на берегу моря. И обнаженная молодая актриса должна была бежать по морскому краешку в сторону съёмочной группы, остановиться на точке, с которой как я потом поняла, будут снимать её крупный план, и что-то сказать в камеру, как будто она говорит любимому. А любимого, которого, видимо, отсняли в другой день, на съёмках не было. Вместо него была камера, оператор, режиссер, их ассистенты, гримерша и народ, который в значительном отдалении, за милицейским кордоном всё это жадно наблюдал. Толпа собралось, несмотря на раннее утро (снимали в «режиме»), человек двести (любили у нас тогда кино страстно). И я наблюдала съёмку, но не на общем плане, а в бинокль, принесенный моим одноклассником Артемом. Он симпатизировал мне, знал мою любовь к кино и поделился своим гениальным наблюдательным пунктом на огромной широкой сосне в расположении желудочно-кишечного санатория. И я видела весь этот ужас очень близко.
Я видела, как страшно стеснялась поначалу актриса, как «разжимал» ее режиссер: уговаривал, кричал, уламывал. Объяснял, наверное, что это искусство, что оно требует жертв, что ничего нет прекраснее обнаженного женского тела… Она – ни в какую, эту пробежку, остановку и монолог репетировала в халатике. Потом наконец – без. Без халата, но в купальнике. Народ заволновался, и милиционеры ничего не могли с ним поделать – всё-таки у нас южный город, нудистского пляжа не было и быть не могло, Перестройка до видеосалонов с порнушками еще не докатилась, а тут такое предстояло, да еще живьем… И вот наконец съёмка началась, но актриса всё не решалась снять купальник. Когда режиссер решил увлечь её собственным примером и начал стаскивать с себя джинсы, актриса рванула в море. За ней в воду бросились ассистенты, и она тотчас вернулась, потому что вода была очень холодной, побежала в киношный вагончик и вскоре вышла на площадку в халатике. Стала наизготовку, по команде режиссера сбросила халат, но всё равно осталась в купальнике, молочно белого цвета на загорелом теле. То есть, конечно, без купальника, просто сильно выделялась цветом незагорелая кожа на интимных местах – оказалась натуральная блондинка, и волосы светлые и соски бледные. Публика ахнула, а она по команде режиссера бежала по намеченному маршруту (толпа зевак не дышала!), остановилась перед камерой, сказала всё необходимое по сценарию, после чего раздалось: «Стоп, снято!». Народ громко выдохнул. Гримерша тотчас передала актрисе халат, та судорожно в него запахнулась… Потом ещё один дубль, так как режиссеру что-то не понравилось в ее первой пробежке. Он, наверное, ругал актрису – в бинокль я видела, что она заплакала. Мне стало ее ужасно жалко, так жалко мне еще никого никогда не было. Я ставила себя на ее место, и не могла поставить.
Актриса плакала и кивала, кивала и плакала, режиссер на нее кричал (я расслышала: «творческая трусость», «непрофессионально», «работать надо», «держать задачу»), потом и она крикнула, так что услышали все: «Я так не могу! Они все на меня смотрят!» - и убежала в киношный вагончик. Режиссер заорал в мегафон, чтобы зевак убрали. Куда там, толпу не удалось оттеснить ни на метр. Чего греха таить, милиции эта съёмка была так же интересна, как и всем остальным. Минут через пять актриса вернулась на площадку (с ней там какую-то работу провели?), встала на исходную точку, по команде отбросила халат и опять побежала к камере. Бежала она как-то по-московски, очень по-женски, с не согнутыми в локтях, беззащитно раскрытыми руками, далеко в сторону разбрасывая лодыжки – видно, что в жизни бегать ей приходилось мало. Но публике эта нездешняя побежка очень понравилась – ей стали аплодировать и свистеть...
Мне хватило первого дубля, но не Артёму, который теперь возвращал бинокль только во время замечаний режиссера, когда актриса уже была в халате… Больше всего меня ранило то, что после пятого дубля, она уже забыла про халат и выслушивала замечания режиссера, стоя голой, руки в боки, кажется, уже совсем не стесняясь ни съёмочной группы, ни толпы. А после последнего дубля режиссер с актрисой, не спеша, пошли к вагончику. Так и шли: он, одетый, слегка обнял её, что-то говорил ей на ухо, а она, голая, держа халат в руке, шла и кивала, кивала…
И последний удар по актерским мечтам я получила, когда фильм вышел на экраны. То, что фильм получился плохим, не так важно, всех радовали виды родного города в большой мосфильмовской картине… Оскорбило всех то, что не было так мучительно репетированной голой пробежки, о которой знал весь город и которую страстно ожидал. Не было! Все унижения юной актрисы, которой я так сочувствовала, - псу под хвост. Меня же поразил крупный план с той съёмки на пляже. Оказывается, в этом кадре она признавалась в любви не юному герою, как я себе нафантазировала, а какому-то комсомольскому вожаку рассказывала о злоупотреблениях в рыбном хозяйстве. Но это был единственный хороший крупный план фильма (думаю, что режиссер использовал самый первый её дубль), там смешались: и любовь, и стыд, и полная беззащитность, и вызов… Вот после этого случая я распростилась с мечтой об актерской карьере. Навсегда. Но кино любить не перестала. Наоборот. К восхищению добавилось сострадание к актерам, особенно к актрисам. Это сейчас необходимость смотреть кино вызывает во мне рвотный инстинкт – в девяноста случаях из ста уже через минуту всё понятно, понятно, чем кончится, кто получит премии на фестивалях, а шедевры, сравнимые с «Пролетая над гнездом кукушки» либо не появляются вовсе, либо появляются по недосмотру.
Мастодонту я сказала правду.
- Как интересно. Не хочет до гола раздеваться на публике, все любят, а она не любит, ах, какая скромница, искусствовед Настя Изотова. Трудно тебе будет с такими данными и такими запросами… И кто ж твой любимый режиссер?
- Их много, - честно ответила я. – Чаплин, Бунюэль, Феллини, Бергман, Курасава, Бертолуччи, Антониони, Висконти, Коппола, Вайда, Форман …
- Вот всегда так, начинают с иностранцев, - серьезно огорчился режиссер, - а из наших какие фильмы нравятся?
- «Машенька» Райзмана, «Идиот» Пырьева, «Летят журавли» Калатозова, «Зеркало» Тарковского, «Первый учитель» Кончаловского, «Бег» Алова и Наумова, «Золотой теленок» Швейцера, «Механическое пианино» Михалкова, «Мой друг Иван Лапшин» Германа… - говорила я без запинки и по его глазам понимала, что реабилитировалась и отвечаю правильно, но не на твердую пятерку, и завершила честно, - ваши фильмы мне тоже очень нравятся… но не все, простите….
- Ух, какая смелая. Надо же, нравятся, но не все… Мне тоже – не все. Ладно, я сегодня добрый, к тому же одинокий, хочешь, буду на эту ночь твоим бой-френдом? – неожиданно завершил он экзамен.
- Хочу, - решительно согласилась я, так как каким-то последним чутьем поняла, что в смысле сексуальных нападок этот дядя уже не опасен, и расплачиваться с ним придется каким-то другим манером.
- Ну что ж, ходи за мной – деньги верные, - сказал он весело, слегка обняв меня, и я почувствовала на своем плече его тяжелую, мягкую лапу.
- Куда ходить?
- Туда-сюда. Здесь ходят, пьют, едят, разговаривают… Я сейчас кино не снимаю, а то обязательно тебя куда-нибудь к себе пристроил. Для красоты. Но ты хочешь на телевидение? – уточнил он.
- Да.
- Что делать?
- Вести передачу о кино, театре, могу о шоубизнесе, о политике, о чем угодно, но лучше о кинематографе. В Айвазовске я вела передачу на радио о современном искусстве, музыке, кино...
- Ну кина-то у нас сейчас никакого нет…
- Будет, - уверенно возразила я.
- Спасибо за веру. Ладно, ходи со мной и молчи. Молчать-то умеешь?
- Умею.
- О, это не так просто. Человек всего три года учится говорить и всю жизнь молчать, - улыбнулся он.
Он шествовал по фуршетному залу и всем, кто к нему подходил, представлял меня:
- А вы разве не знакомы? Это Настя Изотова, гениальная журналистка, искусствовед, прирожденная телевизионщица.
Среди тех, кто подошел к мастодонту, был один бывший взглядовец, у которого пару лет назад я брала интервью в Айвазовске (в Москве я до него с трудом дозвонилась, он обещал перезвонить, но не перезванивал).
Мастодонт и ему меня представил, на этот раз взглядовец отнесся ко мне, как к родной, и тотчас предложил работу.
- Сейчас готовится новый проект, нужны новые люди, молодые, умные, образованные, телегеничные, как я рад, что встретил тебя, прелестная Настенька …
- Только ты с ней не очень-то, - строго предупредил мастодонт, - она девушка строгая, ты знаешь какие у нас там в Айвазовске искусствоведы, чуть что за кинжал, сам понимаешь...
- Да знаю, понимаю, помогу, золотых гор поначалу не обещаю…
Я промолчала, и мастодонт спросил за меня:
- Почему? Барышня только что с гор спустилась и нуждается в золоте, брильянтах…
- В брильянтах не нуждаюсь, - смущенно сказала я и заслужила сильное пожатие руки мастодонта, аж плечо заболело.
- Глупость сказала, оклад надо дать такой, чтобы барышня могла свою красоту как-то поддерживать и за квартиру платить, у вас же денег куры не клюют… – строго сказал мастодонт, - а то вы рады на лимитчицах экономить.
- Есть грех, ваша правда, - улыбался телевизионщик. – Ладно, Анастасия прекрасная, запиши на всякий случай мой личный телефон. И приезжай завтра, в девять утра, пропуск я закажу. Если что, звони, - и тотчас отошел обниматься с Дмитрием Золотухиным, которого в детстве я обожала, как настоящего Петра Великого. Вообще в тот день я увидела всех, всех, всех своих будущих персонажей. Как они тогда были прекрасны!.. Сергей Бодров, Олег Меньшиков…
Мастер-мастодонт был доволен, но не отпускал меня, кормил, поил (я со страху и с голодухи ела и ела) и добился того, что подобных предложений поступило аж пять. Я выбирала. Боже, я выбирала. Выбрала же первое, от бывшего взглядовца – он у меня вызвал наибольшее доверие.
Прощаясь, мастодонт вдруг обнял меня, прижал к себе, молниеносно ощупал мое тело, так быстро, что я не успела обидеться, и сказал:
- Хороша, ты, мать, хороша, нет, стар я стал, стар, суперстар… Еще пять лет назад я бы тебя так просто не отпустил. Нет, не отпустил… Ладно, я тебе помог, потому что мне когда-то помогли. Бескорыстно, то есть даром, – говорил он с явственным сожалением. – И еще потому, что никому в последние годы вот так вот просто я не помогал. Ладно, пойду дружить с рюмкой, ты, слава богу, мне в этом не помощница. Обещай, когда будешь делать свою первую программу про кино, то непременно позовешь в нее меня. Подозреваю, это будет нескоро. У тебя говор, надо избавляться, и гонор, от него не избавляйся, спрячь поглубже, но не избавляйся, вообще, обещай трудиться, так просто ничего не бывает.
Я обещала. Так впоследствии и делала, и трудилась и в первую свою программу его пригласила, хотя его последние фильмы мне нравились все меньше и меньше, то есть совсем не нравились. Но я его хвалила. Врала. Да, компромисс. А куда без них? Без них иногда даже как-то подло получается. «Мы коррумпированы дружбой, - так сказал один председатель жюри и был прав, - и это лучшая из коррупций»
Домой я прилетела на такси часов в шесть утра, не спала ни секунды и в полдевятого стояла в бюро пропусков главного входа в Останкино. Боялась, что все это сон, что обо мне забыли, и внутрь меня никто не пустит.
Пропуск на мое имя был заказан. И работу я получила. Должность поначалу самую ничтожную. Звучит красиво – референт, а на самом деле: принеси-подай, пошла вон. Но в Останкино. Остан-кино, ос танки, останки но… Я своими глазами увидела кумиров своего советского детства и антисоветской юности: стареньких уже совсем тётю Валю Леонтьеву и дядю Володю Ухина (их любили в Айвазовске те, кто вырос при советской власти, то есть тогда все), постаревшего, но все еще юного Юрия Николаева (по нему сходили с ума девочки до пятнадцати и женщины после пятидесяти), нестареющего Александра Маслякова (его обожали студенты нашего университета), загадочного, строгого, неприступного Ворошилова (обожали и уважали преподаватели), едкого интеллектуала Андрея Кнышева (его и других «веселых ребят» ценили те, кого не удовлетворял уровень юмора КВН), огромных вальяжных красавцев-сибаритов Любимова и Эрнста (о них мечтали все без исключения старшеклассницы), барственных – Молчанова и Киселева (вздыхали почти все замужние женщины), загадочно гламурного, всегда в темных очках Ивана Демидова (торчала от водителя «Музобоза» вся подвинувшаяся на отечественной попсе молодежь), похожего на флорентийского возрожденца ростовчанина Диброва (по нему «сохли» продвинутые студентки и женщины бальзаковского возраста с высшим образованием), добродушного «Чип и Дейла» Якубовича (в него верили, как в Дедушку Мороза, труженики села, да просто все труженики), сногсшибательно стильную Ирину Зайцеву (вся женская часть интеллигенции завидовала ей до ненависти, а мужчины ценили высоко), великого Познера, которого я как-то раз к стыду своему со страху перепутала с не менее великим Вульфом (их принимала, как родных, вся немногочисленная интеллигенция Айвазовска). Неугомонных Ярмольника и Угольникова (их почему-то не очень любили, зато с удовольствием смотрели все), в жизни совсем небольшого, но выраставшего на экране до огромных размеров Эдварда Радзинского (он завораживал всех без исключения, по эффективности воздействия зажигательных просветительских проповедей на маленьких детей его сравнивали с Кашпировским – они писаться переставали). Беспечно, бесконечно талантливого Парфенова, которого мне все время почему-то хотелось именовать Парфюмовым (тоже смотрели все, особенно отчаянно любили те, кто знал, что значит слово «постмодернизм»), печально недоуменного профессора Капицу (бесконечно уважали и студенты и преподаватели, но смотрели редко), любящего, на удивление, не только зверей, но и людей Николая Дроздова (любили несколько снисходительно, как юродивого, зато все без исключения и искренно), несгибаемую Светлану Сорокину (все хотели её любить, но она так себя поставила, что все её не столько любили, сколько уважали и боялись), талантливого, солнечного Диму Быкова (его в Айвазовске обожали за то, что он как две капли воды был похож на любимца нашего городка весельчака-гермафродита пивного Жору), прекрасного и ужасного, но не слишком опасного Невзорова (смотрели все, но любить побаивались, за исключением совсем уже «оторванных»), совсем не сатирического в жизни, доброго и грустного Витю Шендеровича (уважали до самозабвения все политически продвинутые граждане Айвазовска, ненавидели те, кто любил советскую власть или Россию), с детства любимого мною Макаревича, в трудное для страны время вдруг решившегося вести передачу о вкусной и здоровой пище (любили его все, кто хотел научиться правильно готовить, ненавидели те, кому готовить было нечего), немножко надутого, но всё равно милого Валдиса Пельша (от него без ума были те, кто начал заниматься предпринимательской деятельностью, продавщицы, менеджеры среднего звена…), внезапного Тимура Кизякова (все относились к нему, как родному, как к парнишке, выросшему на соседней улице), только что вознесшихся с городских урн (с рекламой «Серебряного дождя») «американцев» Гордона и Соловьева (в них понимали толк очень умные люди, но любили не самозабвенно, а требовательно), отчаянных борцов (сейчас уже не помню за что) Доренко и Караулова (мозахистски обожали те, кто не мог мириться с любой несправедливостью, но предпочтение конечно отдавали Доренко, потому что он красавчик), лукавого Шолохова с гениальным Курехиным (передачи с их участием не пропускали продвинутые любители музыки и кино вроде меня), милых Петров: Фадеева и Кулешова (их любили милые женщины и те, кто их любил), Оксану и Татьяну Пушкиных (женщины почему-то недолюбливали, но смотрели все), Фёклу, Татьяну и Петра Толстых (любили и почему-то побаивались – из-за фамилии, наверное)… Анфисы Чеховой тогда еще не было, так же как и Матрёны Лермонтовой, которой, надеюсь, и не будет…
Но и этого везения оказалось недостаточно. Нужно было еще одно.
Уже пару лет работала, выросла до должности младшего редактора. Однажды жутко опаздывала в телецентр. А тут из-за взрыва на Ярославском шоссе – ни троллейбусов, ни автобусов, ни такси. Я – в нервической коме. Страшно не люблю опаздывать, хотя всегда опаздываю. Но тут просто катастрофа, я уже час назад должна была быть на студии. Мечусь по тротуару, злю ментов на проезжей части. И вдруг останавливается серебристый шестисотый мерин с мигалкой. Я к нему:
- В телецентр срочно! Умоляю! Сто рублей! Пятьсот! Пятьдесят долларов!
Медленно опускается тонированное стекло, женский голос из прохладной пещеры салона произносит:
- Садитесь.
Женщину после яркого солнца я плохо разглядела, но шофера оценила. Мечта. Вот шофер так шофер. Открыл мне дверцу, подождал пока сяду, закрыл. Просто какой-то лорд. И внешне и по манерам. И одет с иглы. Он всю дорогу молчал. Мне бы когда-нибудь личного шофера, такого, - успела помечтать я. – Да, появились и у нас вышколенные шоферы, официанты, метрдотели. Можем все-таки... А женщина стала расспрашивать: куда я так спешу? Я сказала откровенно, что на телевидение и в какую редакцию опаздываю, и что меня убьют, четвертуют, и правильно сделают. Она участливо слушала и поразительно квалифицированно переспрашивала. Удивилась, что я со своими внешними данными всего лишь на подхвате. Я объяснила: это потому, что у меня южный говор, но я с ним борюсь, кажется, уже поборола (шофер улыбнулся, а женщина кивнула), зато английский, французский и итальянский у меня почти без акцента. Женщина спросила меня по-английски, откуда я? Далее на языке Джойса я рассказала, что я из Айвазовска, что в Москве всего ничего, что абы кого в эфир не пустят. Нужна, так сказать, поддержка, особенно, сами понимаете, девушке, а я как-то так получилось, что сама по себе, потому что немного… старомодная. Она усмехнулась: «Нет. Модная и не старая…». Я еще более ободрилась и на нервной почве за пять минут дороги, иногда переходя на язык Мопассана, что вызвало ее одобрение, рассказала все хорошее про себя. Так как поняла, естественно, что дама мне встретилась не простая.
Припарковались у телецентра на ВИП-стоянке. Прекрасная дама выразила по-русски надежду, что сильно ругать меня не будут. Шофер обошел капот, открыл мне дверцу. Я вышла, дама мне помахала в окошко. И шофер пожелал всего доброго на языке Феллини!!! Еще раз отметила про себя: настоящий лорд, герцог. Такое чувство собственного достоинства и весьма приличное для шофера произношение… Когда я в нерешительности полезла в кошелек, чтобы все-таки расплатиться, он замотал головой и расхохотался. Лорд.
И меня, действительно, не ругали. Вскоре поняла почему. Случилась очередная пертурбация в руководстве, и генеральным продюсером канала назначили… нет, не эту даму, а ее шофера, и он оказался вовсе не шофером, а гениальным руководителем, а шикарная добрая фея, сидевшая на заднем сиденье, - его женой… Потом на каждом дне рождения канала генпродюсер хохоча рассказывал, как однажды он меня подвез и как я пыталась ему впарить пятьдесят баксов за проезд на шестисотом Мерседесе с мигалкой… Да, и смех и грех.
Нет, греха с ним, ей богу, не было – я благоразумно дружила с его женой и особенно близко с его дочерью, к телевидению никакого отношения, слава богу, не имевшей. Хорошей девочкой, но какой-то тормознутой. Природа отдыхает на детях гениев. Точнее дети вовсю отдыхают на природе, а гении вкалывают и упускают своих отпрысков. И я с ней по просьбе матери часто отдыхала, чтобы влиять на нее в положительном смысле – она хоть и тормознутая, но отдыхать очень любила. И умела. Удержу не знала на отдыхе. Однажды на Мальте, она так разгулялась, что американские матросы-негры приняли ее за проститутку, которая обслужит их всех практически бесплатно, так оно и случилось бы, если бы не я. Каких трудов мне стоило убедить их в том, что она не девушка легкого поведения, а сумасшедшая дочь русского резидента (эта моя наглая ложь на них подействовала). Я силой вытащила ее из бара, привезла в отель, окунула в бассейн, а она еще долго на меня злилась за то, что я не дала ей испытать хваленых морпехов США на прочность. Потом как будто в отместку весь оставшийся срок испытывала на прочность похожего на флибустьера красавца-хозяина отеля, а на обратной дороге в самолете умудрилась схлестнуться с каким-то из отечественных производителей, после чего призналась мне, что она патриотка, потому что лучше наших мужиков никого нет. Удивила… Всё-таки москвички какие-то ненормальные, не ценят того, что им досталось даром – тратят и деньги и себя без счёту. Работать и учиться она не хотела, телевидение, а заодно и папу с мамой презирала. И вдруг – гора с плеч – влюбилась. И получила от жизни всё. Вышла замуж за очевидного карьериста, который в течение пяти лет отсосал от папы всё, что только можно, и, отсосав, нещадно бил его дочку, то есть свою жену. И в конце концов бросил с двумя детьми. И она этого мерзавца до сих пор любит, тормознутая какая-то… Сейчас на даче живет (в прямом смысле) с пожилым садовником и воспитывает детей. Кого воспитает?.. А её мерзавец, кстати, женился на юной красотке из Петрозаводска, которая в течение всего-то двух лет раздела его практически догола и выгнала из дому, потому что оказалась еще большей мерзавкой, чем он. Правда, и её потом раздели!.. Круговорот мерзости в природе.
Вот вам везение. Тут глаз да глаз, просто так ничего не бывает. За всё надобно платить… Но я была готова к везению. Готова, и не растерялась, воспользовалась им на все сто процентов. И я им не врала. Я всегда говорю людям только правду, то есть ту её часть, которую хотят от меня услышать. Или не говорю ничего, или уж в самом крайнем случае вру, но так, что не придерешься. И я, действительно, доброжелательна ко всем. Особенно к тем, кто меня не любит. Или завидует. Злиться бессмысленно. И потом после того, что я пережила в Айвазовске, меня обидеть невозможно. Обижают тех, кто хочет быть обиженным, на обиженных дерьмо возят. Другое дело – дело. Тут я – танк. И оса. Ос-танки-но. Иначе нельзя. Сомнут. Я добиваюсь своего. Так меня папа учил – поставленную задачу надо выполнить любой ценой. А ставить надо невыполнимые задачи, тогда жизнь будет интересной… И с подчиненными я строга. Всех построила (кроме Федосеевича, чтобы он мне правду говорил). И потом свое дело я знаю так, как мало кто знает из барышень с моими данными. И то, что я получила поддержку на самом верху, вполне заслуженно. И я ею дорожу. Но, если и она рухнет, то жизнь на этом не закончится. Я уже вошла в телевизор и очень трудно меня оттуда выколупнуть. И врагов у меня теперь нет, были, сплыли, - есть конкуренты. Но без них было бы скучно.
Ох, не то я думаю, приукрашиваю, лакирую действительность, сама себя успокаиваю… Страшно, когда любовь становится профессией; прекрасно, когда любимое дело, приносит деньги. Но ужасно, когда любимое дело перестает быть любимым. Чем больше я смотрю кино, тем больше я его не люблю. Чем дольше работаю на телевидении, тем сильнее его ненавижу и хуже себя чувствую. Сплю плохо, как будто совесть нечиста, и сердце болит, как будто сама себя насилую.
Успели. Впритык. Спасибо Федосеичу. Он донес мои сумки до таможенника и в своей манере пожелал счастливого пути:
- Будь умницей. Если кто захочет обидеть, скажешь мне, я приеду и порву его на куски. С Тарантино не гуляй – ноги выдеру! Хочешь, пару раз пройдись, но с Бермудесом.
Еще один защитник, наставник, сатирик, ёлы-палы, Высоцкого переиначил…
Перед тем, как «отдаться» таможенникам, оглядываюсь по сторонам. Хочется чтобы, кто-нибудь другой, не Федосеич, провожал. Хоть кто-нибудь. Если бы муж приехал, пожелал счастливого пути, я бы его простила… И наплевала бы на все эсемески… Но он не приехал, хотя позвонил и пожелал счастливого пути. Ну хоть так. Нет, не он.
Так, к черту эсемески, сейчас задача войти в самолет и уснуть, забыться. Сесть, пристегнуть ремешки и спать. В Париже надо будет «выглядеть», а то я что-то чрезмерно припухла от хронической бессонницы, хотя легкая припухлость мне к лицу. Один телережиссер даже требовал, чтобы я перед эфиром, всегда «невыспатая» приходила: «Какая-то нежная сексуальность проявляется, так и хочется…». Чего хочется, - он не договаривал, но то, чего ему всегда хочется, я хорошо знаю. Выпить. А ведь талантливый мужик, точнейший сексуальный барометр. В виду последнего качества его и держат. Мастер детали, которая освежает кадр, умеет, мерзавец, насыщать эфир чувственными смыслами. Но запойный… Ладно, сейчас выспаться надо, чтобы элементарно не болела голова. Ужас как болит. Конечно, заболит, если спать так, как сплю я.
7. Натали
Стоп, остановка, надо передохнуть. С детства бегу, лечу, спешу. Если вдруг приходилось останавливаться, из-за того что окликнул кто-то, или чтобы камешек из босоножек вытряхнуть, то потом всегда прибавляла скорости, чтобы нагнать потерянное время. Даже если никуда не опаздывала. Поезд я терпеть не могу: безжалостно отнятые часы и ненужные знакомства. А летать я люблю, на высоте и думается высоко, в самом деле отрываешься от земли, от грязи – тянет в князи. И люди здесь все-таки другие, чуть более возвышенные, особенно, когда летят, особенно когда в Париж, особенно когда на Рождество.
В Париже встретить должен Серега, мой друг и учитель, оператор, сотрудничающий с нашим парижским корпунктом. И Бернар с Натали. Тоже мои старинные друзья, он – бельгиец, она – полуголландка-полурусская, а живут под Парижем. Изумительная пара. Да, вот еще эти трое знают, когда я лечу. Но Сережке сейчас абсолютно не до меня, у него роман с польским водопроводчиком, а Бернар так любит Натали, что ему тоже не до эсемесок. А ей? Да, да, ей?? Ой, мамочка-папочка, я кажется даже вскрикнула, и невесть откуда взявшийся озноб ударил по всем жизненно важным органам, по самое не балуй, как говорит одна моя знакомая, которую хорошей не назовешь. Да такой противный озноб, слушайте, даже потом прошибло, это говорит, что надо вернуться к заданному вопросику. Лёгонькому такому, простенькому. Ой, чего в голову-то возвращается. Это в стороне от генеральной, то есть гетеросексуальной линии, но ничего не поделаешь…
Может она что-нибудь эдакое, сепаратное, выкинуть? Может? Но у них с Бернаром такая образцово-показательная сумасшедшая любовь. Обоим сильно за сорок. Он художник, работает в стиле малых голландцев, в сущности не бог весть какой мастер, но спрос в среде буржуа на его полотна растет. Мода на авангардистов прошла, обыкновенным французам захотелось чего-то просто красивого, спокойного, чистого, надежного, с намеком на вечность. Бернар преуспевал. Огромный, бородатый, добрый и веселый, как русский Дед Мороз, только не седой, а рыжий. Натали – высокая брюнетка, смуглая, тонкая, но не худая, - очень стильная, сильная. Не глаза, а очи, черные, жгучие, в общем прекрасные. Роковая женщина. Без возраста. Что-то от Аксиньи из «Тихого Дона» в исполнении Быстрицкой, что-то от Настасьи Филипповны – Борисовой из старого «Идиота» с Яковлевым, Подгорным и Пашенной. Сумасшедшей красоты тетка. Ее русская мать, угнанная немцами из родной станицы во время войны, познакомилась в концлагере с голландцем-антифашистом, тоже совсем мальчишкой. Его посадили за то, что он плюнул в лицо немецкому офицеру – нашего бы парня за такой проступок повесили, а этого отправили в концлагерь. И надо же, там зародилась любовь на всю жизнь. Я так жалею, что никак не удается познакомиться с матерью Натали. Может быть, она подробнее рассказала бы о дочери, потому что сама она заинтриговала только началом своей фантастической романтической карьеры…
Однажды (единственный раз), черной французской ноченькой во время приготовления барбекю после пары бокалов Кир Рояля она разоткровенничалась. Вспомнила свою первую любовь, горячего фламандского парня, еврея по происхождению. Оба были почти детьми, поженились и после Шестидневной войны на волне его патриотического подъема сбежали в Израиль. Жили в кибуце, работали от зари до зари, в жуткую жару отвоевывали у Иудейской пустыни жизненное пространство, ставшее вскоре воистину землей обетованной – плодородной до безобразия. Но через год трудов праведных героический сионизм стал ей поперек горла, особенно немереное количество кошерных и некошерных запретов, и она, познакомившись в Иерусалиме с юным красавцем-сикхом, пешком ушла с ним в Индию. Да, да, с сикхом, да, пешком, через Сирию, Ирак, Иран в Индию – ничего не боялась. А в Индии, высоко в Гималаях, подружилась не с кем-нибудь, а с Джорджем Хариссоном, который тогда увлек битлов, а за ними и все прогрессивное человечество, в индийский сакрал. Бросила своего богатого сикха и рванула за битлами в Англию, потом в Америку, несколько лет хипповала беспробудно… На этом – все, молчок, рот – на замок… Но начало настолько завораживающее, а настоящая жизнь с Бернаром настолько гармоничная, остроумная, ироничная, что ужасно интересно узнать; что же было еще. Между Хариссоном и Бернаром.
Она могла пошутить с эсемэской? Или не пошутить? Вот такой она человек, что не могу определенно сказать, что не могла. Удивительная женщина. Русская, потому что нет в ней голландской расчетливости. Голландка, потому что нет в ней русского разгильдяйства.
Мы познакомились в Каннах, во время моей первой поездки на знаменитый кинофестиваль. Там международную журналистику ноги кормят – город растянут вдоль берега, как Айвазовск, такси в этом заповеднике магнатов фантастически дорогое, и все журналюшки (особенно из стран СНГ) путешествуют пешком. Операторы со своей аппаратурой устроятся возле Каннской лестницы или в другом назначенном для интервью месте и горя не знают. Но чтобы подготовить съемку корреспонденту приходится вытаптывать десятки километров в день: гостиница, агентства, дворец кино, места обитания кинозвезд…
Как-то, обессиленная, просто села возле дороги, и заревела. Не могу больше идти, пристреливайте! Реву и реву. Никто не пристреливает! Роскошные лимузины проносятся мимо – всем наплевать, а я все реву. И вдруг останавливается скромное Рено.
- Вас подвезти?
Вообще, в Каннах, как и у нас на Рублево-Успенском шоссе, подвозить не принято, но Бернар с Натали этого не знали, сжалились и подвезли. Оказалось, что они киноманы, не пропускают ни одного фестиваля. Поклонники Антониони, Феллини и Бергмана, а из наших – Бондарчука. Не Тарковского, не Райзмана, не Михалкова, не Сокурова, не Эйзенштейна, а почему-то именно Сергея Бондарчука. Тут личный момент: они из любви к искусству снимались в массовке «Ватерлоо» (съемки происходили недалеко от родной деревни Бернара) и были потрясены хоть и невысоким, но величественным русским режиссером, и относились к нему, как к гуру. Ей богу. Восхиш-шались, как говаривала незабвенная Фрося Бурлакова. И правильно делали. Я с ними согласилась, когда посмотрела кассету пропущенного в свое время «Ватерлоо» (надо же «Мост Ватерлоо» с Вивьен Ли я видела, а наше «Ватерлоо» с Родом Стайгером в роли Наполеона пропустила). Хороший фильм. Сейчас таких не снимают, ни у них, ни у нас; это вам не вампука для придурков про Александра Македонского... Время великого кино закончилось. Если я им, конечно, вплотную не займусь… Вот дура самоуверенная куда меня заносит – не отвлекаться!
В начале девяностых новые русские, покупающие Картье горстями, пьющие, сидя на корточках, столетний коньяк из пластиковых стаканов, еще не оседлали лазурные берега и соответственно не вызывали тотального отвращения у аборигенов. И мы подружились. Натали и Бернар меня опекали повсюду. Милые люди, мой европейский оплот, каменная стена, стальное плечо, золотая нога: помогают, возят: и в Венеции, и в Берлине, и в Карловых Варах... Ну и я им полезна, благодаря мне они в курсе киноновостей, посещают вечеринки, на которые далеко не все из простых смертных киноманов могут попасть. Да никто не может попасть. Мир дорогого кино закрыт и жестко структурирован. Даже у нас, не говоря о Франции и Штатах. Итальянцы немного демократичнее, и немцы, кстати, тоже. Но у них свои заморочки…
А из заморочек Натали мне известна одна, которую я бы хотела забыть. Даже дала себе слово забыть. Но, как выяснилось, не смогла, хотя ничего особенно страшного там не было, обыкновенная по нашим временам ерунда, и надо бы давно ее выкинуть из головы, подумаешь, капля дегтя, но... Не выкидывается, и сейчас в связи с эсемеской всплыла зараза в красках…
Это было тоже в Каннах, когда работа на кинофестивале была уже закончена, и я выторговала себе у начальства пару деньков отдыха: разрядки, ничегонеделанья, свободы от прямых эфиров, интервью, пати, на которых наш брат (большей частью сестра) занимается выуживанием секретов у членов жюри, чтобы переплюнуть всех коллег в точности предсказания результатов конкурса еще до официального их объявления. Но вот все сказано, все всё предсказали, скандалы отгремели, и слава богу... Бернар увез нас с Натали далеко от Канн на относительно безлюдный дикий пляж, и вечер мы провели друг с другом, морем и вином. Все было бы чудесно, но Натали то ли перебрала, то ли перегрелась, но после всех купаний и возлияний, устроила дикий скандал.
Начался он с того, что они вздумали купаться голышом. Но это ладно, дело хозяйское (мне тоже, чтобы не отрываться от коллектива пришлось позагорать топлес, потом и не топлес). Натали, несмотря на почтенный все-таки возраст, потрясающе сохранилась – равномерно загорелая, с молодой ухоженной кожей, без намеков на целлюлит, с небольшими и совсем не обвислыми грудями; единственное, что выдавало годы, чрезмерная рельефность мускулатуры. Ну и Бернар разделся. Его описывать скромной девушке не к лицу, но и не описать невозможно: ух, мохнатый шмель, повсеместно поросший седеющей, рыжей растительностью, разлапистый, громадный, сильный, неподдельный мужчина, медведь, с мужским достоинством, трогательно вполне обыкновенным, невыдающимся, что примиряло его с остальным мужским поголовьем… Короче говоря, во многих отношениях крупный товарищ, человек Возрождения, но, слава Богу, не отвратительный рубенсовский сатир… Очень хорошая пара. Горько оттого, что Натали в юности сделала неудачный аборт, детей у них не было, а Бернар, может быть, и мечтал о детях, но больше о Натали – удивительный однолюб.
И вот мы накупались и, можно сказать, напились, и Натали, проказница, затеяла шалости с Бернаром недалеко от меня на нашем огромном, общем типа одеяле. Я же преспокойно загорала ню, разомлев под мягким вечерним солнцем, дремала, отдаваясь легкому ветру и нежным, слабеющим к вечеру лучам. И вдруг слышу: рядом кто-то очень уж чересчур тяжело дышит, подстанывает, как будто, понимаете ли, чем-то занимается, не шутя. Просыпаться страшно не хотелось, и я подумала лениво: пусть лучше это будет сон. Я так сладко дремала, так сладко, но в конце концов все-таки не выдержала и повернула голову и приоткрыла один глаз… Эге, вау, тю…
В первый раз я видела такое со стороны и не в кино, хотя в кино приходилось видеть и не такое жесткое порно, но тут все-таки хорошие знакомые, не молодые, очень приличные интеллигентные люди, но так отчаянно занимаются бог знает чем прямо под боком у меня. Встать и уйти? Как-то неудобно, да и сил нет вставать, так сладко я расположилась под солнышком, лучше притвориться спящей, а, может быть, и правда это сон? Нет не сон, они все активнее елозили, перешептывались, и действовали на нервы. А потом ни с того ни с сего приступили и ко мне. Вот этого я от них совсем не ожидала. То есть Бернар по-прежнему, как заправский сатир, не оставлял Натали, а она вдруг коснулась моей щиколотки, да так осторожно, нежно, как бы боясь спугнуть, что я поняла, что меня зовут принять в чем-то участие. Она тотчас убрала свою руку, потому что, видимо, почувствовала, что я не так, как ей надо, дрогнула. Потом прикосновение повторилось, еще более осторожно и нежно. Но губами. Надо бы встать и тихонько уйти, но то ли сил у меня не было, то ли меня удерживало нежелание нарушить что-то созданное не мной, то ли, прости господи, любопытство. И это прикосновение ее было как будто случайным, от того еще более взволновавшим. А потом было другое прикосновение, мужское, грубое, неожиданное – Бернар лапой своей погладил меня по бедру.
Вероломно, внезапно, без объявления любви.
Нет, товарищи, секс все-таки дело сугубо личное, я в своей жизни лямур а труа не практиковала. Это мне, как говорит Федосеич, западло, ни с кем делить мужчину я не намерена, а имитировать секс с женщиной, это уж совсем не из моего репертуара. Да, конечно, мы – люди продвинутые, как никак на телевидении работаем, никого ни за что не осуждаем, так и вы нас, отсталых традиционалистов, пожалуйста, не трогайте.
- Братцы, вы чего? Я этого не люблю, - сказала я по-русски, вскочила голая, вырвала из под них свой купальник, майку, шорты... В общем, надела на себя все, что было, и застегнулась на все пуговицы. А кожа горела от прикосновений, и ранил стыд – я подумала с ужасом, что если бы Бернар не взял бы меня за бедро так грубо, то, пожалуй, я бы в полудреме из деликатности и не сбежала, а перетерпела бы нежные ласки Натали и дебютировала бы в новом для себя черт знает каком жанре.
Я закрылась в машине и даже стала обдумывать, как мне отсюда выбираться уже без моих обезумевших друзей. Ткнула пальцем в магнитофон, и он запел очень к месту: «Ай кен гет ноу сатисфекшен». Они были фанатами не только битлов, но и роллингов.
К машине подошел Бернар и стал уговаривать меня вернуться к ним:
- Чего ты, глупенькая, испугалась?
- Ничего я не испугалась.
- Иди к нам, иди, ты такая красивая, нежная, добрая, ну пожалуйста, я тебя очень прошу, если ты ко мне хорошо относишься, а то Натали… Натали меня убьет.
Говорил он все это вроде с юмором, но беззащитно улыбаясь, даже жалко его стало. Явно пел с чужого голоса, как сказал бы Федосеич. Ну а мне шлея под хвост попала, то ли нервное напряжение сказалось, но я вдруг очень обиделась. Схватила свою сумку с паспортом и деньгами, вылезла из машины и побежала в направлении шоссе, утопая по щиколотку в горячем песке; черт, шлепанцы забыла надеть, недавно совсем купила за 99 евро, ну и черт с ними – не возвращаться же! На берегу раздался дикий крик. Я обернулась. Они, голые, уже стояли на ногах и кричали друг на друга. И пронзительнее, громче – Натали.
Потом друзья мои внезапно перестали ругаться, а стали звать меня. Я упорно шла туда, где должно было быть шоссе, но его все не было. А они меня догнали, обогнали, Натали поставила Бернара на колени, потом и сама встала, они просили меня не обижаться.
- О, милая, о, прелестная Настя, не будь жестокой, о, прости нас, прости нас, мы сами не знаем в чем, но прости…
В шутку сводили.
Ну что с ними поделаешь, в шутку так в шутку, я вернулась, и мы выпили за мир. Особенно много Натали.
По дороге домой она пела. Сумбурное попурри из битлов и Эдит Пиаф. Пила вино прямо из бутылки, пела и хохотала. Потом говорила по-русски:
- Настенька, жизнь прошла, все прошло, это так ужасно… Так пусто, так страшно, иногда чувствуешь себя такой дрянью…
И хохотала. Потом опять пела: «О, рьен дё рьен…», пила вино и смеялась так, что страшно жалко ее было. И себя жалко.
Одно время она очень переживала за Россию, была влюблена в Горбачева, страстно увлекалась нашей распоследней политикой, легко могла отличить Бурбулиса от Чубайса, Гайдара от Шахрая, а вот Ельцина на дух не переносила, называла плебеем, мужиком, забулдыгой. Это меня обижало – какой-никакой, но это был наш президент, мой папа его очень уважал. Папа, правда, не дожил до заключительных позорных чудачеств Дедушки, которые здесь беспощадно в отличие от нашей прессы освещались…
Потом, когда дела в России как-то стабилизировались, а особенно после того, как во Францию хлынули толпы новых русских с пачками кэша в полиэтиленовых пакетах, она перестала переживать за Россию, а стала, как и многие в Европе, ее презирать…
А эсемеску она не могла прислать, хотя бы потому что у них там в парижах нет кириллицы в мобильниках.
8. Внутреннее расследование
В самолете подошла стюардесса по имени Жанна (совпадение, обыкновенная француженка, мало обожаемая и не слишком желанная) и передала мне записку, прочитав которую, я почувствовала сердечный сбой. Это уже какой-то криминал, детектив. Вот текст:
Я любуюсь, глядя на Вас. Вы прекрасны во сне и наяву. Встретимся очень скоро, если долетим.
«Прекрасны во сне и наяву»… Он что, сны мои подсматривает? Если так, то кранты. «Любуюсь, глядя на вас»! Я взглянула, как говорили в старину, окрест. Никто мной не любовался. А еще запланировала поспать – какой сон? Он не где-нибудь, а здесь… «Не волнуйтесь… Если долетим»! К Богу перестал обращаться… Маньяк, экстрасенс, террорист-смертник? Нет, зачем же себя так пугать? Шахиды таких эсемесок не шлют и записок любовных не пишут, да и стюардесса не стала бы передавать… Вдруг захотелось, чтобы рядом сидел верный Федосеич, один раз он меня сильно выручил. Когда я выходила из Билингвы, ко мне стали клеиться два обкуренных полудурка, и Федосеич их отклеил, легко, на загляденье, с удовольствием. Не хватает кого-то рядом, ну хоть мужа какого-нибудь, ну хоть бывшего…
В день развода, точнее в ночь перед разводом, то есть всю ночь перед разводом он под моими окнами на проспекте Мира дежурил. Всю ночь простоял, мама говорила мне: «Смилуйся, государыня-рыбка…». Я не могла: ни заснуть, ни смилостивиться; к окну подходила, он всё стоит. Чего стоишь, душу мою рвешь? Дождь пошел, нормальный летний дождь… Он всё стоял… Потом ушел. Ну и слава богу, сел в машину и уехал? Нет, не уехал. Звонит в дверь. Смотрю в глазок и его не вижу. Открываю, он на коленях, с опущенной головой, вода с насквозь промокшего костюма капает… Нет, не жалко стало, а противно:
- Павел Евгеньевич, бесполезно.
- Прости…
- Вставай, а то простудишься.
- Пока не простишь, не встану.
- Бог простит…
Поднял голову, а с колен не встал. Нет, не интеллигент с большой дороги, а щенок побитый, пес приблудный…
- Я не смогу жить без тебя…
- А я не смогу с тобой.
- Я люблю тебя, люблю тебя так, что убить готов.
- Кого?
- Тебя.
- Убивай.
Он встал. И посмотрел на меня сверху вниз так, как мало кто из мужчин имеет право на меня смотреть. Улыбнулся сквозь выступившие слезы:
- Нет, не могу, не могу. Ладно, живи. Ты не прощаешь, и я не прощаюсь.
Только, когда он ушел, я поняла, что он на самом деле мог меня убить.
Так, хватит вспоминать «ужасы нашего городка», Настя, займись делом, надо спокойно проанализировать контингент.
Сосед справа афрофранцуз, видимо, очень богатый, говорил мало, но вежливо и, естественно, по-французски. Одет со вкусом, дорого; холеный, седой, запах источал изысканный, что-то вроде… нет, незнакомый, но очень хороший одеколон. Обед он презрел, отщипнул кусочек сыра, от горячего отказался, пил только Перье, и скоро закрыл глаза, заснул без плебейско-олигархического храпа. Мной не любовался.
Слева – папаша, наш бизнесмен, остальная его семья – в переднем ряду. Мамаша, сын и дочь, которые вели буйную детскую жизнь. Я детей люблю, но не таких избалованных. Младший нудил:
- Мама, купи мне мороженого, мороженого, мороженого…
- Вот прилетим, сыночек, непременно куплю.
- Нет, ты сейчас купи!
- Где ж я тебе его здесь возьму?
- Купи. Хочу мороженого, мороженого…
- Мама, да дай ты Сашеньке что-нибудь покушать.
- Он уже все съел, - трагически сообщала мама.
- Да дай ты ему что-нибудь, чтоб он не вопил на весь самолет… - грозно шептал отец.
- Папа, - испуганно вступила дочка, - а мы не взорвемся?
- Нет, - ответил папа твердо.
- Почему? – крайне разочарованно спросила девочка.
- Потому что надо хорошо себя вести, - ответил папа деланно строго и отхлебнул крепко из пластиковой пол-литровой бутылки.
- Папа, а почему няня Маня с нами не летит?
- Потому что папа твой скупердяй, - ответила за отца мать.
Папаша, судя по всему, в Москве с детьми времени проводил мало. Его они раздражали еще больше, чем меня. Меня он не узнал и никакого интереса не проявлял, тянул тихонько виски. Когда наконец захмелел, то подобрел к детям и стал на мою беду брать их поочередно к себе на колени. Потом отрубился. И детки тоже. Младший пукал во сне. Громко. Ох, детки-конфетки…
Кто же, блин, любуется? Пойти по проходу в хвост самолета, придирчиво рассматривая подозрительных мужчин, спрашивая внезапно: «Что? Любуешься? Нет? Вычеркиваю!» Смешно, к тому же некоторые непременно узнают; наши в самолетах всегда расслабляются, начнут приставать, угощать, панибратничать, расспрашивать о личной жизни Ксении Робски и Оксаны Собчак, – и без Федосеича с ними не разобраться.
На кого обратила внимание в накопителе? Был один, который смотрел на меня пристально. Стильный мужчина. Приятный, и мужчина в самом деле. Нигде, никогда его не видела. Он был с помощником или охранником, который бегал в дьюти фри и всячески угождал. Он? Это было бы неплохо. Даже хорошо. Но слишком надменно себя держал, в самолете сидел тоже в бизнес-классе, впереди через два ряда, и на меня ноль внимания.
Были французы из посольства, летевшие домой на рождественские каникулы, некоторых я встречала на приемах. В последний раз в связи с приездом Алена Делона. Любимого артиста детства. Он обрюзг, стал походить на своего старшего друга, Жана Габена. Страшно это... Я писала о нем дипломную работу. Почти все из созданного им в кино видела. От самого начала в «Рокко и его братья» Висконти, где он совсем юный красавчик, очень похожий на моего Князя, и до последних опусов. Заключительные аккорды совсем уже какие-то убогие… Но все-таки с молодым Делоном ни один артист не сравнится… Зачем люди стареют? Жерар Филипп умер молодым и остался легендой… Бедный Делон… Зачем-то приезжал нашего Лебедя поддерживать на выборах. Зачем, зачем, за деньгами приезжал…
Нет, французы люди практические, времена писем Жульена Сореля для них прошли безвозвратно. Так что посольские вычеркиваются.
Знакомых из тусовки не было никого, кроме Грицько (так его звали за глаза, а в глаза – Георгием Владимировичем). Взрослый уже дяденька, о котором я знаю только, что он внук какого-то пламенного революционера, прославившегося террором на Украине, сын какого-то бывшего советского посла и то, что он ненавидел «совок» лютой ненавистью, хотя сам трудился когда-то в каком-то из печатных органов ЦК КПСС. Когда «совка» не стало, он осиротел, некого стало ненавидеть, помаялся некоторое время, а потом стал ненавидеть «эту страну», «рашу», всеми силами души. Вместо презрительного «совок», при каждом удобном случае он говорил, как сплевывал: «Ну что за страна!» или «Ну что за народ!». С ним просто поздоровались, и всё. Он какой-то серый, видимо, тоже недоспал. Он? Вряд ли. Слишком потрепанный, потерянный, чтобы любоваться. В самолете повеселел. Наверное, потому что опохмелился, подкатывал поболтать, но я притворилась спящей.
Была большая группа из крупной корпорации, у них массовый выезд топ-менеджеров, как раньше в советские времена выезжали в лес по грибы, по ягоды. Теперь – по римы, по парижи, ну и лондоны само собой. Не с семьями, не с корзинками, а с девочками и бабками. Девки у них классные, честное слово. Откуда они берутся? Где их находят, муштруют, в каких университетах или модельных агентствах воспитывают? Куда смотрит пионерская организация, милиция и молодежное объединение «Наше яблоко»? Явно не дурочки с переулочков Ленинградского шоссе. Эти знают, что такое кафе Пушкинъ, где и как надо правильно «клубиться». Клуб-ника… Производят очень хорошее впечатление. Свежее. В перспективе – рублевские жэ. Маяковский (он часто бывал в Айвазовске, за что его искренне любили и подробно изучали в нашей школе) писал: «И поэт, как ****ь рублевая…» Теперь – рублевские. Бэ и жэ. И не надо грязи – я тоже была такой жэ. Тоже слегка презирала прислугу, тоже позволяла при «людях» говорить так, как будто их нет вовсе…
Но эти нимфы с голыми пупками (топики между прочим в приличной Европе нигде «не носят») с перспективами на Рублево-Успенский тупик или бордели Стамбула, с тату на крестцах («Ох, у меня такие татушки на ататашках») мне портят жизнь. Конкретно. И не только мне. Потому что они портят мужиков. Проституток я бы вообще расстреливала на месте (это, конечно, перебор). И так хороших мужчин мало осталось, а тут еще молодая поросль за небольшие деньги всегда наготове и делает всё, всё, всё... Мать честная, не прошло и века, как вместо тургеневских девушек прочно обосновались сорокинские засранки…
Нет, среди рубжён есть конечно удивительные дамы, которые лучше своих мужей, а вот подпирают юные создания, умеющие одно: любить. Но их теперь новаторски используют по моде последних лет – заставляют рожать… Смотрела на этих девочек и представляла их многодетными. Не получалось. Но ничего, либо научатся работать не только в постели, либо так им и надо. Опять, елы-палы, вспомнился Федосеич. Хочу замуж, хочу ребенка, но хочу стать продюсером и остаться самостоятельной творческой личностью. Не могу бросить телевизор, сама лезу в этот ящик Пандоры, комнату пыток и камеру обскура, мечтаю-мечтаю послать все к чертовой матери, но всегда, в середине отпуска начинается дикая ломка, и страстно хочется вобрать и носом, и ртом, и всем чвоим существом дух аппаратной и услышать крик режиссера: «Тишина в студии! Камера! Работаем!»
И отдаться всему человечеству разом…
И еще в этой компании были два кандидата на эсемеску: два актера. Судя по всему, их держат, чтобы веселить босса. Сейчас это модно, у любого миллиардера всегда есть под боком свой, прикормленный модный артист (художник, писатель, певец…), которого они называют другом, но держат в роли шута. Но в шекспировском смысле. То есть им на отдыхе позволяется говорить все, что угодно, и даже хамить. Артистам тоже крыша нужна, а тот, кто очень быстро и высоко «поднялся», на самом деле нуждаются в дружбе и охране. Кошмар, чуть зазвездился, и уже у него пресс-секретарь, агент, охранник, адвокат – поди дотянись. О, это высокое искусство раскидывания понтов! Иногда продираешься через них к человеку, продираешься, продираешься, наконец – ура, продралась, а его нет, пустышка, господин дерево, хорек… Многие актеры предпочитают дружить по старинке – с бандитами – это конкретней, круче, романтичней и проще. Один мне на голубом глазу заявил в интервью: «Надоела эта немужская профессия, у меня дружбан пол Вены держит, ему верные пацаны нужны, зовет, блин, на подмогу, там бабки немереные, а я тут гримироваться должен, переодеваться, рожи корчить…». Удивительно, ведь очень хороший артист, много снимается и очень хорошо зарабатывает (продюсеры боятся его кидать, он сам кого хочешь на ножи поставит). И во взгляде есть что-то беспощадное, наглое, что нравится режиссерам и женщинам. Впрочем, может быть, он меня так «упаковывал», чтобы поддержать имидж человека с мощной криминальной крышей. Из интервью я естественно всю уголовщину выкинула, но привкус остался. Да, есть артисты, которые сочетают бандитскую крутость с тонкой душевной организацией. И я не могу их осуждать, они, действительно, дети, большие, но дети, чересчур, правда, шаловливые, но – правда, нуждаются в защите. Они могут то, чего не может никто, ни один олигарх, ни один министр, и ни за какие деньги… Они привносят в бытие иллюзию сознания, счастья, любви, красоты, которая может быть в жизни. Должна быть, я – оптимистка.
9. Иные
В корпоративной компании я и босса заприметила.
Известный дядя, странно, что не на своем ковре-самолете, а с простыми смертными на Эрфранс. Дела идут хуже? Вроде нет. Приперся в самолет чуть ли не в домашних тапочках. Совсем опростился, Лев Толстой, блин. А, может быть, захотел почувствовать себя обычным человеком. В метро ему нельзя – порвут на автографы (или зарежут), так хоть в самолете – с людьми. Он эсемес? Исключено. И не дай бог! Не дай бог? Не надо себе врать. Не знаю, устояла бы? Ой, не знаю. Мужчина, как мужчина, таких – миллионы. Но кто знает, что делает с мужчиной миллиарды? Только они и знают. И редко кому когда рассказывают. Они – трудоголики, авантюристы, праведники, убийцы, меценаты, циники («мое – мое, а твое – снимай штаны, будем разговаривать»). У них в подвалах офисов и камеры пыток есть для нерадивых сотрудников – не дай бог кто сольет конкурентам какую-нибудь военно-коммерческую тайну. Их ненавидят, им завидуют, но… Но эти люди, действительно, иные. Они знают, например, что такое ни в чем не нуждаться. Я тоже ни в чем не нуждаюсь. Но вот выяснить, кто мне шлет эсемески, я не могу. Пока. А он это сделал бы в две секунды, и Инкогнито лежал бы у ног и просил пощады. С другой стороны его могут и посадить. И есть за что. Вот именно. «В России, Ваше Величество все возможно», - говорил еще в 1801-ом году граф Пален императору Павлу Первому (и последнему) незадолго перед тем, как его задушить.
Но он знает, что такое быть свободным от множества проблем, которые мучат обыкновенных людей: из-за чего разругиваются насмерть, ненавидят, убивают друг друга, из-за чего рушатся любови и семьи. Он принимает решение: и какой-нибудь город снимается с места. Весь. Он не принимает решения; и на бензоколонках очереди, которые останавливают жизнь сотен тысяч. Один известный журналист года три упорно выводил его на чистую воду, мочил беспощадно, требовал суда, расправы, крови. Но потом вдруг перестал требовать, а наоборот назвал его корпорацию – локомотивом российской экономики. И вскоре после этого перешел на руководящую работу и построил особняк в Горках. А другой журналист, который так и не назвал его империю локомотивом, а упорно называл Титаником, просто пропал. Третий год ищут. Ищут, никак не могут найти парня какого-то лет тридцати…
Ротшильд, практически Наполеон. Предположим, вы – честный человек, вы его презираете (за залоговые аукционы, за лизание ельцинских задниц и много еще за что), но, если он даст вам пятьдесят тысяч евро на операцию вашего ребенка, то вы внезапно перестанете его презирать. Вы будете на него молиться и руки ему целовать. И он это понимает. Он понимает людей. Пока пробирался на самый-самый верх, он узнал что такое человеческий низ, проник в самые мрачные катакомбы загадочной русской души и, может быть, ужаснулся и остановился… Пресытился всем тем, чего ему не хватало при советской власти. Утих. Говорят, недавно он, как и многие, вставшие на путь исправления нувориши, крестился, но даже, если бы перешел в магометанство или стал поборником Каббалы, олигархическое «знание» ставит его в единственный и очень короткий ряд.
Он? Вряд ли. К сожалению. Со мной он мило поздоровался. Хочешь, не хочешь, но вся страна, хоть пару раз, да видела меня по телевизору. Он? Ах, если бы он был влюблен в меня, какие бы дела мы с ним замутили. А ведь очень вежливо поздоровался… Как мой бывший муженек мечтал с ним «закорешиться»! Когда я его наконец представила (да, да, на банкете по случаю закрытия ММКФ), босс был с ним приветлив и сух, как пустыня, как будто видел его насквозь. Мой, бодро начав, очень быстро погрустнел и зачах, и я почувствовала разницу между богатым господином и супербогатым. Со мной не так – я человек богемы, не богатый, но свободный художник. Свободный? Не надо себе врать – я обслуживающий персонал, культурная программа. А ну как вообразить, чтобы я – с ним?.. Не по своей воле, а по его?
У нас на канале главным начальником долгое время был один олигарх: плюгавый, но обаятельный сукин кот. Кроме обаяния и денег у него собственно ничего интересного для женщин и не было... Натали рассказывала про чары Пикассо – она гордилась знакомством с ним и тем, что он к ней, правда, довольно грубо приставал. Старику под восемьдесят, а глаза такие, что невозможно устоять. Она говорила, что устояла, говорила с некоторым сожалением – скорее всего он сам передумал. Чарли Чаплин тоже обладал какой-то сверхъестественной силой: посмотрит – и все. У нас в Айвазовск один папин враг по партийной линии был страшно похож на Чаплина, но сволочь редкостная, а что касается женщин, то просто маньяк. Папа как-то сказал – он редко говорил такое – что таких, как этот «Чаплин» надо беспощадно уничтожать. Так вот этот из их породы. Абсолютное чмо, но…
Мы виделись часто на работе. Здоровались, я конечно почтительно, он по-свойски: «Чего ты мне все «выкаешь», я – простой русский парень, давай на «ты»». Да, простой. Ему еще баяна с картузом не хватало для пущей простоты и русскости. Вообще-то он больше на лидера палестинских террористов был похож, чем на Есенина с гармошкой в руках.
Однажды этот «простой русский парень» забежал ко мне в комнату отдыха на телестудии, когда я была там одна. Релаксировала после прямого эфира. И он безо всяких прелюдий припер меня к гримерному столику и ну раздевать, только быстро-быстро говорил: «Ах, молодца, молодца, молодца…Будешь вести главную информационную программу… Ты – супер…Ты – пупер… Не спорь, не спорь, не спорь… Да-да-нет-да…». Я не спорила и не успела оглянуться – как у меня грудь голая. Он к ней приник губами, продолжая елозить руками в низу моего и своего живота. Так все было неожиданно и быстро: «Ай, молодца, молодца, - чмок-чмок-чмок-чмок, -… главную информационную программу, супершоу… чуть присядь, да-да-нет-да… ножки, ножки-то раздвинь… О, Русь моя, жена моя…».
Он чего, сватается ко мне что ли таким манером? Времени мало, человек государственный, занятой, вот так по-быстрому, по-большому, по-походному… Я увидела под своим подбородком его плешь, ухо, огромное, из которого торчало три седых волосинки и коричневый угорь… «Присядь, раздвинь… и вечный бой… ну, ну, лети, лети, степная кобылица…».
«Кобылица» раз икнула, другой. Я не виновата, это природа так, рефлексы мои кобыльи взбунтовались… И он не увернулся: опросталась прямо ему на лысину. Только что пообедала – все коту под хвост. То есть не под хвост, а на лысину. Он поначалу ничего не понял, потом отпрянул, коснулся своей головы ладонью, потом посмотрел на меня: «Ух, ты, о как, ишь ты…». Я глупо, наверное, хохотнула, так как непереваренная лозанья неумолимо сплавлялась со лба руководителя на его потрясающе проницательные глаза. Он наконец смекнул, что случился некоторый афронт, побежал, путаясь в расстегнутых штанах к раковине – слава богу, она в комнате была – опустил под струю свою лысину и фыркал и хохотал. Да, хохотал: «Ишь ты, о как, ну ты дала…».
Не мстил мне потом. Напротив, при встрече радостно приветствовал и похохатывал, как будто нас с ним связывала веселая, приятная тайна и говорил: «Ну ты, Настасья, дала…». В том-то и дело, что нет. Но больше он ко мне не приставал. А я после этой тошнотворной сцены несколько ночей не спала, ненавидела его, боялась, что меня на самом пике успешно развивающейся карьеры выкинут к чертовой матери из телецентра за профнепригодность и отсутствие толерантности в общении с руководством. Нет. Не выкинули. Выкинули, как ни странно, его, но я тут ни при чем...
А этого босса в самолете я все-таки вычеркивать не буду. Кстати корпорация его на самом деле стала локомотивом российской экономики.
10. Марево
С двумя его артистами я не знакома, но они раскланялись – узнали. Один заговорил о будущей премьере отечественного триллера с ним в главной роли, с сумасшедшим по нашим меркам бюджетом. Наголо обритый по последней моде, не красивый, но явный, демонстративный, агрессивный герой-любовник, с большим будущим и верой в это самое светлое будущее. Я с ним поговорила приветливо, но держала дистанцию, обещала обязательно прийти на премьеру. Посмотрим: прикажут – похвалю в своей программе, не прикажут – скажу правду. Нет, этот не мог прислать записку. Его приятель напротив довольно скромный. Хотя внешне понравился мне больше. В первый раз я обратила на него внимание в телерекламе крема после бритья, потом томатного сока, потом почему-то подгузников, где он предстал в качестве молодого папаши. В кино он пока ничего столь же качественного не создал. Все впереди. Ему и играть ничего не надо – неотразимый красавчик. Но не Делон. Сейчас заметно концентрировался на одной из девочек группы сопровождения. Хорошенькой-хорошенькой. А почему не на мне? Что, уже старовата? Для них, надо признаться, как это ни горько, - да.
Нет, не они, нет, не может быть. Я – птица не их полета. По крайней мере – сейчас. Обидно даже. Меня боятся артисты, потому что, хочешь, не хочешь, но я еще и кинокритик, могу сказать то, что думаю, а иногда, когда начальство не отягощает «вводными», и говорю. Да, боятся, и не только они. Для руководства – я девочка-припевочка, сравнительно целомудренная, с очень хорошими внешними данными и головой, а на других произвожу впечатление неприступной дамы, у которой все в предельном шоколаде, и в личной жизни в первую очередь. Маска жизнерадостного успеха, которую я настойчиво культивировала много лет, приросла к лицу. По работе да, все нормально, но личная жизнь, как не задалась в самом начале, так и идет наперекосяк. Искусство требует жертв, все требует и требует, когда остановится?
Не плачь, Настенька, не плачь. А я и не плачу. Актеров вычеркиваю.
Немного успокоилась, в некотором недоумении спросила развозившую напитки стюардессу по имени Жанна: от кого записка? Она улыбнулась своей непробиваемо вежливой улыбкой и покачала головой. Видимо, ее хорошо «зарядили», раз она не сказала. И не скажет, и настаивать неудобно. Хорошо то, что от какого-то несерьезного человека она бы ее не приняла. Значит, не маньяк. Тот мужчина с охранником? Почерк ничего не говорил абсолютно. Обыкновенный. Поздравительный, ровными печатными буквами, несколько закругленными, намекающими на мягкий нрав и несгибаемую волю. Тьфу, черт. Смутное ощущение, что меня кто-то разводит. Конкретно. Вот и воровская лексика полезла: разводит. А, может быть, все-таки Вова-кулинар? Вдруг выжил? Я его не видела в накопителе, но пластические операции, то, сё? Придется за базар отвечать, а то и двадцать штук возвращать… Нет, не надо, не хочу, проехали, забыла, сгинул. Не мучь, совесть, не мучь, будем считать, что выполнила последнее желание приговоренного к высшей мере наказания. А тогда каждый второй посетитель условно-уголовного «Славянского базара» был приговорен к этой самой высшей мере.
Настя, все хорошо, думать о хорошем и станет хорошо. Думая о плохом, мы подкармливаем ненасытного беса. Так, кажется, учил лучший и талантливейший поэт постсоветской эпохи.
Вспомнила свой сон… Не сон, а картинка, кинокартинка, сказка, с настоящими героями, мужчинами, диалогами. Живыми, острыми, и само собой умными. Такими же, как я. А, может быть, и еще умнее… Это вам не «Рублёвка лайф» и не «Жмурки»…
На пляже – просто сумасшедшая сцена... Супер-пупер. Любовь под расстрелом. И после расстрела. Ух! Я, главная героиня, – невеста, он – принц, он – князь, он – жених. На самом деле князь, из бывших, в Айвазовске такое бывало, один скрытый князь был народным судьей, другой – директором пляжа, третий – рядовым алкоголиком. А мой, как и я, учился в университете в чудесном городе у моря, столице республики, которая рещила вдруг отделиться ото всех, вследствие чего началась междоусобица и война. И князь, как благородный человек, бросил науку и добровольцем пошел сражаться за правду, за свободу... А я осталась одна с воспоминаниями о незабвенных (потому что первых) поцелуях. Соломенная вдова, невеста, влюбленная, возлюбленная, но еще не жена.
Не вытерпела, решилась пробираться к нему. Это было форменное безумие. Моё фирменное безумие. Я сумела прорваться в зону боевых действий через блокпосты своих и чужих, ведь я прирожденная журналистка, профессиональная авантюристка, если чего-то по-настоящему захочу, того мне вынь да положь! Да, да, вот именно, вынули из машины и положили лицом в грязь и чуть не убили, за малым не изнасиловали. Спас какой-то белобрысый громила из окружения Игоря. И я попала все-таки к нему на базу у самого синего моря.
И было затишье, и я уговорила его искупаться во сне.
Ночь нежна, еле слышный плеск волн, небесный свод, как цветущая яблоня с громадными звездами, падающими лепестками, и начинающее розоветь небо над морской гладью цвета мокрого асфальта, и луна как луна, только такая большая, что можно перепутать с солнцем.
Разделась до гола на самом краешке высокого, далеко ушедшего в залив пирса. Князь, отложив ручной пулемет, тоже.
И мы целовались в воде. И луна нам широко улыбалась, и звезды падали с неба от восторга.
И уплыли мы далеко-далеко…
И это спасло нас. Потому что враги напали внезапно и перебили всех героических сподвижников моего князя на морском посту. И мы всё это слышали. И видели дивный рассвет, и сумасшедший красоты берег, который секли и резали трассирующие пули.
Когда смолкли одиночные выстрелы, которыми добивали раненых, победители собрались на пляже, чтобы воздать дань Посейдону и смыть с себя кровь…
Тишина. Только неясные разговорчики победителей на берегу. И мы к ним плывем. И я решилась. Я сама предложила князю, и он согласился. Обнял меня в воде и согласился. И я вынырнула уже близко от берега. И встала на ноги. И медленно пошла, раздвигая руками воду, отбрасывая обжигающих кожу сиреневых медуз…
Разбойники натурально остолбенели – женщин, тем более таких, в своих пещерных укрытиях они не видели, да и вообще никогда не видели, может быть, только во сне. А предстала перед ними Венера Боттичелли, выходящая из розовой пены, даже во сто крат лучше, потому что я живая, ведь и они тогда еще были живыми. И они смотрели на меня дико, с первобытным восхищением, и всхрапывали, как жеребята. И пошли ко мне, побросав свое вооружение. А мой Рембо взлетел на пирс, как дельфин, и вода с него стекала водопадом, и он орал, как Тарзан, и бежал по высокому пирсу к пляжу, удивляя врагов огнем черного своего ручного пулемета.
И они умирали с улыбкой на губах. Глупой улыбкой... Я видела этот ужас: глупо улыбающиеся трупы…
А потом с князем что-то произошло. Он плакал у меня на груди, плакал, плакал, да вдруг как набросится, как будто он не возлюбленный мой, не принц, не князь, а победитель, ворвавшийся в завоеванный город. И это было страшно. Потому что он не мог остановиться, никак не мог остановиться, что-то сбилось в его природе, и то, что мне было больно, не останавливало его, а наоборот еще больше злило и подзадоривало. И это было страшнее предыдущей сцены, потому что в жертву превратилась я, как будто отвечала за все, что только что произошло. И я отвечала, всем телом, сердцем… Утро стрелецкой казни, ёлы-палы …
Откуда, из каких обрывков каких разговоров, газет, книг или картин залетел ко мне этот дурной сон в подкорку? Как зернышко, уроненное сказочной птицей на хорошо унавоженную почву, сон ожил, и дал всход, и распустился, и цветет, и развивается все более красочно и подробно. И мучит. Раньше снов совсем не было, либо были они сплошь праздничными, летящими к свету, а теперь что-то заматерели, какие-то непрошенные сексуальные подробности вылезли на первый план, какие-то деловые отношения, конфликты, склоки. Отдельный сюжет о банковских проводках был вообще гениальный, очень смешной, во сне решенный в духе Тарантино. Благородные бандиты грабят неблагородных, айвазовские аферисты раздевают московских беспредельщиков, а в перерывах смотрят кассеты с фильмами Тарковского, Годара и Бергмана…
К чему все-таки сон? Видимо, подсознание намекает на то, что роль тележурналистки, которую я успешно играю последние десять лет, мне уже не по росту. Личная рубрика из жизни шоубизнеса под названием «Напоказ» – не финал моей карьеры, не потолок, будет что-то еще... Должно быть. Нет, ни режиссером, ни актрисой, я уже не стану, и сценаристом тоже. Но хочется. Хочется заняться чем-то несравненно более значительным, чем пиар-обслуживание чужих проектов. Конечно, я самостоятельна и свободна, но бывают такие «вводные», которые никак не обойдешь. Начальства всякого множество, у каждого свои вкусы, минусы, плюсы и интересы, а есть еще и интересы телекомпании, которые тоже нужно отстаивать, и далеко не всегда они совпадают друг с другом и уж точно с моими вкусами и интересами. Сплошное лавирование. Лавировали, лавировали, да не вылавировали очень многие. Где они?.. Вышвырнуты и забыты.
А ну как возглавить процесс и спродюсировать что-нибудь эдакое самой, например собственный сон? Не боги горшки обжигают. Совсем не боги. Как писал когда-то Саша Черный: «Все мозольные операторы валом пошли в юмористы». Насчет юмора это и сейчас актуально, а уж в продюсеры наряду с настоящими профессионалами, которые тоже, слава богу, были и есть, двинулись совсем черт знает кто. «Генерируют идеи»! «Направляют фантазию»! «Вдохновляют»! Командуют художниками и подписывают их творение своим именем. Крупно и громко: Альфред Пупкин продакшн, далее мелко: Достоевский, Феллини, Смоктуновский… Сальери, а на посылках у него с десяток Моцартов, которых он разводит, сажает, поливает и рвет, как цветы, по мере надобности. Потом выбрасывает. Потому что презирает. И есть за что… Конечно, артисты капризны, порочны и непрактичны: могут удавиться за копейку, торгуются, как сволочи, а могут с легкостью подписать абсолютно кабальный договор – для них, ведь вот что интересно, в отличие от большинства продюсеров, не всегда деньги главное…
А если Моцарт и Сальери в одном флаконе, к тому же хорошенькая девушка? Дэвушка с характером. Стильная, молодая, из солнечного Айвазовска, жизнью битая, но не убитая. Не так страшен черт... Увлечь людей, напрячь подходящих исполнителей, в первую очередь выбрать какого-нибудь талантливого, но непритязательного сценариста, чтобы не претендовал на авторство и большие отчисления (ах, вот и я уже Сальери, но Антонио Сальери всё таки лучше, чем Альфред Пупкин!), чтобы он расписал для кино все, что я увидела во сне, ну и режиссера надо заманить какого-нибудь лучшего, конгениального замыслу. В идеале Вуди Аллен… но это не реально, а Бермудес?
Бермудес, Руперт Бермудес, Бермудес Руперт… Нет он не захочет, плевать ему на романтические русские сюжеты, на Западе они не «прохондэ», про совок – только чернуха, только грязь и безысходность, чтобы их пипл с ужасом «хавал» сцены нашего вырождения и радовался тому, что они – не мы… «Лжецу всегда несчастия дороже: они на правду более похожи…» - как правильно писал Бродский в поэме «Шествие».
Нет, не надо себя обманывать: паршивый сон, паршивый, не подходящий. И криминальная линия, и романтическая. А голая Афродита, выходящая из пены, уворована – теперь вспомнила – из какого-то старого советского фильма. Кажется, назывался «Мин нет». Там бои шли в тоннелях, наши сражались с немцами, чтобы те взрывчатку, заложенную под городом не привели в действие. И в финале под канализационный водопад вышла наша женщина, партизанка, не голая, правда, в белой рубашке, но все равно немцы потеряли на мгновение бдительность. И наши их перестреляли, всё разминировали, а она погибла. Я плакала, когда смотрела. И вот теперь всплыло, правда, в дивном приморском антураже… Да и в фильме «Зори здесь тихие» что-то подобное было. А секс после боя – вранье. Какой там секс? Мужики после таких атак надолго (если не навсегда) ни на что не способны.
Впрочем, сцена знакомства с князем – правдивая, правильная. Простая, такая простая, чувственная, что даже и сейчас пробирает... Она-то как раз почти из жизни. Из моей жизни…
Это было, в общем, совсем недавно. Когда компьютеры были большими, а мобильных телефонов не было. Когда в СССР верили в наступление светлого будущего: одни – при коммунистах, другие – сразу после их свержения. Когда дороже книг ничего не было, когда было множество романов, но не было женских. Когда хорошего кино было мало, но оно было. Когда детективы читать было неприлично, когда проституток Айвазовска все знали в лицо – так их было мало, и никто им совсем не завидовал; когда слово «марихуана» было заграничным, загадочным, страшным, чем-то из жизни Мэрилин Монро; когда работать на телевидении было западло; когда еще не был пройден путь от «чего изволите» через «все позволено» опять к «чего изволите»; когда слов «западло», «кидалово», «лузер», как и многих других, не было, когда говорили: не лукавит, а лжет, не «развел», а «ограбил», не «прагматик», а «подлец», когда слово «капитал» еще сочеталось со словом душевный…
Всё хорошо помню, отчетливо помню почти каждый день своей жизни, а этот – как будто в мареве, в тумане…
Девочка росла, росла и, видимо, выросла. На втором курсе мной стало овладевать какое-то беспокойство. Я была абсолютно счастлива, меня любили, за мной ухаживали, мне это было приятно, но никто мне не нравился, да я ни о чем таком и не думала. Хоть и выросла я на море, но все эти «алые паруса», мне были до лампочки, не любила я Грина Александра Степановича, не понимала. Ну чего эта Ассоль ждет? Все ждет да ждет, надеется и надеется. Какая-то жалкая она… Да и рано созревших, совсем не похожих на Ассоль коренных айвазовок я тоже долго не понимала, ну что они все про мальчиков, да про мальчиков, а потом про мужиков, да про мужиков?.. Теперь я и их, и Ассоль «догнала»: жду, дура, и именно принца, капитана Грея, подполковника Грина, ёлы-палы, жду и надеюсь. А тогда я ни на что не надеялась, а училась, с удовольствием и много. И вдруг какое-то смутное предчувствие, непонятная тревога. Про молодых людей я думала, что мне рано о них думать, да и неинтересны они мне были. Ну куда им до Алена Делона, о котором, правда, все уже начали забывать, но неожиданно вспомнили, потому что, как выяснилось, он не пьет одеколон. И вдруг это беспокойство. «Ах, Самара, городок неспокойная я…» Нервничать вдруг стала ни с того с сего. На маму покрикивать, на папу как-то стала смотреть иначе, с укором. А мальчиков с нашего факультета отшивала, потому что какие-то они у нас на гуманитарном «женском» факультете были чересчур избалованными и наглыми. Зато на других факультетах наоборот…
Туман, лихорадка, то плачу ни с того ни с сего, то смеюсь. Успокаивалась только, когда папа обнимал меня, потом смотрел мне в глаза и улыбался. И надежная улыбка его меня примиряла со своим сильно запоздавшим переходным возрастом. Как спела потом одна типа звезда: «А девушка созрела»… Да, созрела и готова была упасть.
Институтская дискотека. Раньше я на них не ходила, презирала танцы-шманцы-обжиманцы. А тут стала захаживать. И поставили в который раз очень модную песню группы «Восток»: «Миражи, е-е. Это наша жизнь». Боже, сколько же лет этой песне, а тогда она только появилась… И я ее постоянно напевала, и все мое тело ее пело. Не бог весть какая песенка, но и сейчас, когда её (очень редко) слышу, всё во мне обрывается, потому что связано с ней много…
Он пригласил меня на танец. Горячий, не танец, а руки у него были очень горячими; положил мне одну на плечо, другой коснулся талии. Осторожно, нежно. А меня прохватило. Буквально продрало, как говорит все та же гримерша. Даже во сне пот прошиб. И я, как дура, затрепетала, а он застеснялся – целомудренный парень, сейчас таких нет, во всяком случае в нашем круге – он вдруг извинился, поклонился и быстро ушел. И я осталась одна в недоумении, и отошла к стене университетского актового зала, стояла в страбирующей цветной полутьме, потом осела по стенке на пол. И не могла отдышаться. А потом вдруг встала и побежала в сад. И увидела его... Шел дождь, и он стоял под дождем. От него шел пар. От меня, наверное, тоже. И мы пошли рядом. Идем, идем под дождем, и вдруг он предложил мне руку и сердце. Вот так сразу: «Выходи за меня замуж». Это первое, что я от него услышала. И согласилась. Тотчас. Он, только он, Ален Делон, только лучше, потому что он мой, мой. Дурман, марево, сумасшествие. Любовь с первого взгляда. Если бы на его месте оказался мерзавец, то всё случилось бы тотчас, прямо здесь в парке, под дождем. И жизнь моя бы была совсем другой, обыкновенной, нормальной: первый роман, первый обман. Но он не был мерзавцем... И мы сказали родителям, и они договорились о помолвке через месяц, и о венчании через полгода, которое потом, из-за войны, много раз приходилось переносить.
«И в толпе ты скажешь мне, здравствуй
Улыбнись, никто не узнает
Миражи они так прекрасны
Но с годами все исчезает…»
До венчания он ко мне не прикасался… В айвазовских нравах было что-то серьезное, пуританское, строгое, не сметаемое развратными волнами как будто спущенных с цепи отдыхающих. Как будто в знак протеста, как будто в целях самообороны. Да и папой я была воспитана в этом смысле однозначно: до законного брака ни-ни. Так оно и было. И мама в школе насаждала нравственность беспощадно. И весьма успешно. Сейчас это смешно звучит, но, к тому же благодаря довольно жестоким культурно-этническим принципам титульных наций, юные айвазовцы, а особенно айвазовки держались. Разгул отдыхающих, и те тяжкие, в которые пускались женщины, приезжавшие к нам, кажется, совсем не с целью отдохнуть, покупаться и позагорать, а добрать с запасом недополученного в течение года секса, вызывало у меня жалость и отвращение. Сейчас я их не осуждаю, а тогда смотрела, как на людей с другой планеты. Нехорошей планеты под названием «Отдых». Впрочем, за счет этой планеты наш город и жил. Как сейчас стало понятно, великолепно жил. Теперь не живет. Еле-еле сводит концы с концами. Потому что отдыхающих уже много лет нет.
11. Штаны, облака
Утро только началось, а самолет вскоре «загудел» так, что стыдно стало, французы реагировали на это равнодушно – привыкли. Корпоративная компания вела себя чинно – у них всевозможное, невообразимое «куршевеление» впереди. «Загудели» новые русские, летевшие чисто на празднование католического Рождества. Пост ведь, православные! Впрочем, в пути можно, но в меру, но наши меры не знают. Коньяк им перестали носить, тогда они достали фляжки из своих загашников. Запели вдруг что-то отвратительно блатное, называемое почему-то русским шансоном. Это особенно противно во французском самолете, в котором все-таки витал дух настоящих шансонье: Бреля, Брассенса, Гейнсбура, а уж никак не Шафутинского... Потом они смолкли. Все. Разом. Кто-то их спугнул. Спасибо ему. Теперь от них долетало только краткое, тихое: «Ну за любовь, за бабки с нами, за хрен с ними, чтоб у нас всё было, и нам ничего за это не было…», - в общем, весь хамский набор, но – шепотом. Наверное, француз из охраны их предупредил, что высадит не в Париже, а где-нибудь над Брест-Литовском. А, может быть, таинственный Инкогнито постарался, чтобы пошляки не тревожили мой сон? Или охрана босса?..
Самолет дремал. Изысканно пахнущий черный сосед не беспокоил – спал, только пару раз нарушил мое представление о прекрасном, шумно вздохнув и выругавшись во сне: «Мэрд». За его головой в иллюминаторе светилось небо. Золотое, голубое. Облака – под нами, мы – над облаками. Полностью застилающий Европу основной фронт, и редкие облачка-одиночки, странно блистающие над общим пенным фоном. Особенно меня тронули два касавшихся друг друга маленьких перышка. Отдельных, свободных и зыбких. Однажды великий артист Иннокентий Смоктуновский, глядя в окно иллюминатора, сказал: «Вот это облако похоже на мой дар». Артисты-соседи подумали, что Кеша окончательно свихнулся на почве собственной гениальности. Но почему человек, «повернутый» на профессии, не может сравнить себя с облаком, парящим выше других? Писал же Маяковский: «Не мужчина, а облако в штанах». Там в поэме есть строчки, которые у этого вообще-то жутко грубого поэта меня ударили нежностью: «О, дай твоих губ неисцветшую прелесть, мы с сердцем ни разу до мая не дожили, а в прожитой жизни лишь сотый апрель есть». Написано за много лет до его самоубийства в апреле. Как я его понимаю, он тоже тосковал в Москве по морю, по горам, по близким облакам, по ранней весне, шумным ручьям и неимоверным ароматам разом расцветших деревьев.
Закутала лицо шарфом и попыталась уснуть. Стала думать о хорошем. Об интервью с Тимом Крезом. О том, как тонко я его продумала и «развела» бедолагу-красавчика на искренность. Это самое главное в искусстве брать интервью – заинтересовать объект, задеть за волнующее, приятное, живое, чтобы он сам захотел что-то рассказать. Дерни за правильную веревочку, дверь и откроется. А то часто интервьюируемый либо ничего не хочет о себе рассказывать, либо говорит только хорошее. Вот такой я хороший, еще вот такой, и такой. Добрый, короче говоря, и интеллигентный. Его спросишь с некоторым раздражением: «А недостатки-то у вас есть?» Он подумает и скажет саморазоблачительно: «Есть. Один. Я слишком добрый, - помолчит и добавит грустно, - слишком интеллигентный, многие этим пользуются…». Тьфу!
Крез, поначалу колючий, усталый, отбывающий номер – интервью он обязан давать, это часть профессии, фильмы с его участием у нас имеют большой прокат, но журналисты ему давным-давно осточертели. Однако он попался, раскрутился, даже разволновался. «Подсекла» я его не расспросами о бывших женах, а вопросом в лоб:
- Правда ли, что вы русский?
Он несколько опешил и посмотрел на меня внимательно:
- Почему вы так решили?
О, противник ошеломлен, первый маленький успех есть. Развивая его, я вспомнила «Магнезию», картину, которая в американском прокате коммерческого успеха не имела, хотя Крез серьёзно вложился в этот не типичный для самовлюбленных Штатов проект. И душой и телом, и деньгами: не только играл одну из центральных ролей, и очень хорошо играл, но и продюсировал. Фильм про любовь, про телевидение, про шоубизнес, про предательство, продажность, духовную и просто педерастию, про полное крушение незыблемых вроде американских устоев.
- В нем слишком много боли, сострадания. Это фильм не имел успеха у вас в прокате потому, что он слишком русский? – переформулировала я.
- Я понял ваш вопрос, хороший вопрос… - улыбнулся он и вдруг заговорил быстро, сбивчиво, искренно. - Всегда начиная новый проект, надеешься на то, что получатся «Унесенные ветром» или «Форрест Гамп», но в глубине души понимаешь, что кино всего лишь бизнес. А я хорошо знаю шоубизнес… Как много в нем любви, честолюбия, корысти, а значит драм… Мир давно свихнулся, тут наводнение, грязь и смрад, здесь рыбы с неба падают, там жара, засуха, голод, всюду – смерть, мы не понимаем, что с нами происходит, и работаем так много, чтобы не задумываться и не замечать, что вот он – конец света пришел, а вовсе не счастливый конец фильма с титрами под хорошую музыку… Мы срываемся в пропасть, летим, обдирая свое тело и душу, но иногда цепляемся друг за друга и тогда как-то держимся. Это называется любовью и верой… Да, я конечно читал ваших Чехова, Толстого, Достоевского, «Братья Карамазовы», «Бесы»… Но видит бог, я не русский, хотя хотел бы побыть русским… - он усмехнулся, – но неделю, не больше… больше, боюсь, не выдержу.
- Почему?
- Вы – чрезмерные… Я знаю, как жили ваши Юл Бриннер, Натали Вуд, Роже Вадим… Ваш Станиславский – гений, но сумасшедший, потому что пытался примирить переселение душ с верой в Бога…
- Это система Станиславского – переселение душ?
- Конечно, а разве перевоплощение и постоянная апелляция к подсознанию – не мистическое переселение?
Удивительно, обычно актеры самообразованием не занимаются. Особенно американские. А этот еще и книголюб, философ (странно, почему в Голливуде у него стойкая репутация удачливого болвана?). Он сказал, что долгие годы американский кинематограф создавал Америку, а теперь пытается её понять…
- Получается?
- Получаю прирожденные убийцы с большим Лебовски на обочине, в общем, красота по-американски. Не по-русски, но по-американски, не всем это нравится, - захохотал он.
Тим Крез. Умный, маленький (значительно ниже меня и значительно умнее), разбитый, но не сдавшийся. Вдруг вспомнил, как он трудно начинал, через сколько всего пришлось переступить, сколько потерял друзей, которые либо не смогли переступить, либо переступили так далеко, что не смогли остановиться; о том, как проснулся знаменитым после «Человека вождя» и не упустил своего шанса... Я его никогда, как артиста особенно не ценила, а теперь прониклась (так всегда бывает, когда интервью «идет»). Не виниловый, самовлюбленный фанфарон, которых, к сожалению, много. Чем выше человек залетает, тем больше у него поводов для недовольства собой, тем больше мук и разочарований. Только полные идиоты могут им завидовать… Потом, когда я ему задала вопрос про сайентологию (это была моя ошибка), он как будто очнулся, точнее наоборот поник, перестал смотреть на меня цепко, вывернул на предстоящую премьеру, и отпиарился по полной программе, хотя я поняла, что цену своему последнему блокбастеру он знает. Бизнес есть бизнес. Работа есть работа. Не может быть простоя. Бедный Крез, бедный, бедный…
12. Наваждение
Бедный, бедный… Не он один, но он мужчина. Женщине труднее. Работа, работа… Времени на личную жизнь хронически, катастрофически не хватает. А когда у женщины длительной простой в личной жизни, то жди беды.
Нет, работа это хорошо, очень хорошо, это – всё. Месяц одна – тоже хорошо, два – отлично, а через три думаешь: ну хоть кто-нибудь, ну хоть какой-нибудь, черт побери, заштатный референтишка что ли на телестудии приволокнулся, я б его, конечно, «до паники довела», но хоть что-то... Ну почему в последнее время за мной никто не ухаживает? Ей богу, начинаешь нервничать. Почему вы все меня боитесь, сволочи? Клянусь, я вас не съем, даже, если вы женаты, черт вас подери, я добрая, ласковая, «всегда безропотна и слишком опытна». Вот до чего докаталась ты, Настасья…
Полгода назад стала засматриваться на одного помощника оператора. Чисто визуально. Хороший паренек, скромный, очень молодой, только что после армии, большой, простой, сильный, аккуратный, перспективный, еще немного и вырастет в классного мужика, если не будет пить. Он тоже смотрел на меня. Смотрел, смотрел – и не только ввиду служебных обязанностей. Сам скромный, но взгляд смелый. Открытый. Чуть-чуть увлеклась им, оказалось, что не чуть-чуть, так как гримерша моя отметила серьёзные «шанжманы» в моем внешнем облике: «Настя, ты вся светишься, что с тобой? Не заболела ли?». Действительно, не отдавая себе самой в этом отчета, я входила в телецентр счастливая от того, что знала, что увижу его. Дурацкое, чисто физиологическое счастье. Мы переглядывались с ним, улыбались. Но никаких шагов он не делал, только смотрел на меня смело. Все сотрудники демонстрируют рабочую готовность, глядят преданно, по-деловому – никто же не хочет потерять работу. Или смотрят со скрываемым, но легко читаемым подтекстом: «Ах, хороша ты, Маша, да не наша». А он смотрел весело и смело. Мне поначалу вполне хватало его взглядов. Потом, всё также не отдавая себе отчета, я стала раздражаться: ну что все смотрит да смотрит? Ну подойди, скажи что-нибудь, пошути, предложи вместе кофейку попить… Неужели первый шаг придется делать мне? Да, разница, и в возрасте, и в социальном положении, да, очевидный мезальянс, ну и черт с ним. Разве я не имею права на легкое увлечение, флирт, непродолжительный служебный романс?
И вдруг он подходит ко мне. Сам. Наконец. Я внутренне подобралась, чтобы не трепетать чрезмерно – все-таки я начальница, все-таки он от меня зависит. Он немного помолчал, потом вздохнул и признался:
- Анастасия Сергеевна, тут такая тема, я это… короче, перехожу на другой канал… - сказал вещь крайне неприятную для меня, а смотрел весело и смело.
- Переходите? Почему? – простодушно поинтересовалась я. Это было совершенно неожиданно и ломало все мои подспудные планы относительно этого смелоглазого скромняги.
- Они две сотни сверху накидывают, там большой типа проект, это…ситком… сериал такой… - объяснил он мне, дуре, как будто я не знаю, что значит это гадкое слово. А смотрел весело.
Я с трудом взяла себя в руки и заговорила, как рачительная хозяйка:
- Вы, Вадим, очень хорошо работаете, нам очень жалко вас терять, я поговорю с продюсером, возможно, и мы для вас эти две сотни сможем найти …
- Да мне тоже в лом от вас уходить, мне нравится с вами работать, но там – перспективы, сто пудов, я во ВГИК поступать хочу на операторский, а сериал как раз мастер курса курирует… для поступления многие проблемы типа снимает…
А смотрит весело. Удивительно.
Я попыталась мягко переломить ситуацию, но получилось неуклюже:
- Да, снимает… Очень жаль… А, может быть, мы и три сотни сможем найти…
Этого не надо было говорить. Это было чересчур, но я почувствовала себя обиженной, как ребенок, которому не дарят давно обещанную ко дню рождения игрушку. Глубоко и искренно. Видимо, не сдержала себя, и на глаза выступили обиженные слезы.
- Что с вами, Анастасия Сергеевна? – обеспокоился он и приблизился ко мне почти вплотную. И я запах его почувствовала: какой-то чудной, не то чтобы приятный, но странный какой-то. И сильный, чуть терпкий, но не одеколона, свой какой-то…
- Ничего, ничего, просто что-то устала сегодня, голова кружится…
- Да, бывает, - сказал он, глядя на меня пристально и смело, - вы вкалываете, как говорится, не вынимая…
- Как? – переспросила я, не понимая. Сленг у него был еще тот.
- Так, - ответил он и смотрел на меня уже по-всякому. - Спасибо вам по любому за все. Я это… горжусь, что работал с самой классной… женщиной нашего ящика.
- Да? – я удивилась и обрадовалась этой очевидно грубой лести. Хотя какая лесть? Это ведь правда.
- Да… Вообще, все наши пацаны в вас… это… типа влюблены, - и смотрит близко и весело.
Последним усилием воли, несмотря на отвратный его сленг, я попыталась развернуть ситуацию:
- А вы?
- И я, конечно… И моей невесте вы нравитесь…
- У вас уже есть… невеста? – как можно более доброжелательно удивилась я, а на душе стало поганее некуда.
- Конечно, она меня, пока я в армии был, ждала…
А смотрит весело и не уходит.
- Молодец, дождалась. Завидую ей. На свадьбу позовете?
- Спасибо огромное за эту… как ее… честь, но мы пока чисто так живем, на свадьбу надо еще бабки заработать.
- Конечно, конечно. Ну что ж, смотрите, решайте, не могу вас удерживать, желаю успеха. Если что с ситкомом не заладится, милости просим, возвращайтесь, примем, вы очень хорошо работали.
Он стоял, смотрел на меня смело и не уходил.
Не уходил.
И я никак не могла вернуться к исполнению своих руководящих обязанностей.
И вот чего я себе до сих пор простить не могу, не знаю, что произошло со мной: на прощанье обняла его и поцеловала. В губы. Кажется, никто из группы не заметил. А если кто-то и заметил, обязан был подумать, что это дружеский поцелуй. Представить при той жесткой дисциплине, которую я навела «на доверенном мне участке работ», что я способна на такие шалости – это что-то... Но это был не дружеский поцелуй. И объятье было не дружественным, сильным, поглощающим.
- Счастливого пути, Вадик.
Мальчик был, казалось, потрясен. Но не до основания.
- Хорошо, Анастасия Сергеевна, - сказал он, глядя на меня и смело, и очень внимательно.
И ушел, слегка пошатываясь. Потом оглянулся и подмигнул мне. Подмигнул, как я не знаю кому… как ровне.
Я доработала день в лихорадке. Всю ночь не спала, и голову, и все тело морочил эротический бред. Сладу с ним никакого не было. Сладкие животные кошмары. Дура, прошляпила, упустила парня, - ругала я себя.
На следующий день прихожу на работу. Он – на месте.
Проходя мимо него, как бы между делом, спросила?
- Так вы решили не уходить?
- Решил немного подождать.
- А как же сериал?
- У меня есть немного времени подумать, - сказал он скромно, а смотрел на меня не скромно и не весело и смело, а жадно, - тем более три сотни вы мне обещали.
Я не слушала его слов и не понимала их. Я чувствовала его. Как вчера, всем телом. Всем. Никого рядом не было, я не удержалась и опять поцеловала его. Кошмар, дело на этот раз чуть было не зашло гораздо дальше, чем простые поцелуи, потому что он вдруг очень включился в процесс, так включился, что я еле себя от него оторвала:
- Приедешь ко мне сегодня? – прошептала я, упершись руками в его грудь.
- А то, - прохрипел он, глядя совсем не скромно, а хищно и даже как-то зло.
- В восемь, нет, в семь вечера, проспект Мира, дом…
- Я знаю адрес.
- Откуда?
- Мы к тебе аппаратуру как-то завозили, я помню… - легко перешёл на «ты» и он.
- Там домофон теперь...
- Знаю.
Что я делаю, что делаю? У него же невеста, она ж его два года из армии ждала, а я старше его на восемь лет, что я делаю, что делаю?
Однако к его приходу в лихорадке сделала стол: ужин, вино красное, Бордо, коньяк тоже французский... Дура. Он пришел не в семь вечера, а в восемь со скромным букетиком: тремя гвоздичками, которых я не донесла до вазы...
Вапдим оказался не то что не скромным, а беспредельно наглым: только разделся в прихожей сам, так сразу и меня раздел. В прихожей же на полу все и случилось в первый раз…
Я думала: я его совратила… Может быть, поначалу да… Но в дальнейшем, видит бог, он совращал меня. До шести утра длилось это нашествие. Где он всему научился? Откуда сил у него столько? И наглости? Не в половых же органах только дело, черт побери, видали и покруче, но он весь с головы до ног оказался половым органом. И из меня бог знает что поперло. Что, гад, он со мной вытворял?! И почему я соглашалась? Ведь я же была хорошей девочкой, приличной женщиной, а он меня за этот вечер, эту беспрерывную зимнюю ночь всю, всю меня… с головы до ног… Наваждение какое-то, помешательство, я и не знала, что могу быть такой, на все способной развратной сучкой. Все, чего никогда не делала и мысли не допускала, - делала. Да с таким животным энтузиазмом… С цепи сорвалась. Все мобильники отключила – в первый раз в жизни. Забылась. Страшно вспоминать. В шесть утра я его выгнала, сказала, глядя в стенку:
- Больше не приходи ко мне, никогда. Убирайся, увольняйся. Невесту не бросай, умоляю, она тебя два года ждала. Больше не приходи. Забудь меня. Ненавижу тебя. И себя.
В ответ он по-хозяйски взял мое лицо в свою ладонь (у меня не было никаких сил сопротивляться, ни физических… о душевных я и не говорю), повернул к себе, чмокнул в сплющенные губы и сказал:
- По любому звони, ух, попа моя.
Попа моя… Я – попа. И не просто, а чья-то…
Я легла в ванную, смывала с себя запах его пота, спермы и не могла смыть, поклялась, что никогда больше ноги этого гада у меня дома не будет.
Он приходил еще много раз. И с невестой у него разладилось. Стопроцентно моя вина. Однако думаю, что с его данными это было неминуемо. Вскоре он закрутил роман с одной из актрис, снимавшихся в ситкоме, потом с продюсершей, потом с одной банкиршей, потом с другой, но я это узнала потом… Всякий раз, когда он уходил, я говорила себе, что это было в последний раз. Но потом все же звонила ему. Деньги ему платила, то есть давала в долг, а он и не думал возвращать. Звонила, презирая его и себя, но звонила, и он приезжал… Палочка-выручалочка. Моя гримерша пророчески пошутила: «К такой палочке хорошую бы мамочку, и можно не работать». Именно так. Дело дошло до того, что работать уже не могла я, то есть все обратили внимание на то, что у меня круги под глазами, что взгляд шальной, голос прерывается, и микрофон из рук вылится. Друзья познаются в беде. Верная гримерша, единственная, кто приняла мою боль близко к сердцу:
- Тебя спасать надо, Настя, ты умрешь от истощения. Это – половая привязка! Тебе к бабкам идти надо.
- Зачем?
- Чтоб отвязали.
- Они же только привязывать умеют.
- Ну раз привязывать, значит и отвязывать. Колдуньи натуральные.
- Ты с ума сошла, я же современный человек, я в Бога верю.
- Тогда в церковь иди, на исповедь, - энергично советовала гримерша
- Ты, что с дуба рухнула? Что я священнику расскажу? Это же какое-то грязное порно. Он же, гад, со мной ведет себя, как с уличной девкой.
- Прям, как с девкой? – со смесью недоверия и зависти спрашивала гримерша.
- Хуже. И я ничего с собой поделать не могу, пыталась ему об искусстве рассказывать, общие интересы налаживать, про Вадима Ивановича Юсова, про Павла Тимофеевича Лебешева, Рерберга Георгия Ивановича, про Урусевского, других великих операторов, а он как даст по заднице, и опять… А когда его пару дней нет, он мне сниться начинает, и не как нормальные мужчины снятся, а как абсолютно ненормальные... В общем, дальше некуда, некуда, я с ума схожу… Денег все больше просит. И я даю. Даю, даю…
- Да, они такие. Трахари называются, на вид мужчины, как мужчины, а на самом деле, ничего другого не умеют. Одно умеют – доставать до самого-самого до нутра, до дондышка. Мало их, но они есть.
- До чего?
- До дондышка. Так бабка мне одна говорила. Знают где, когда приласкать, когда прищучить… Ведь что мужчина обычно понимает в женщине? Ничего! Они ж не понимают элементарно, что такое рожать, что такое менструация вообще не понимают, я уж не говорю про оргазм…
- Нет, про это он как раз все понимает…
- Да, есть гады, которые доводят, так доводят, что любую женщину дурой могут сделать, даже самую умную, трахари чертовы… Так бабка одна мне рассказывала.
- Да, ты права, совсем дурой сделалась, но к бабкам я не пойду.
- Тогда в храм иди, к батюшке.
- Стыдно.
- Ничего стыдного, там тебе подробности рассказывать совсем не обязательно.
- Не дай бог. Скажу только, что грешу с мужчиной, и все.
- Да, скажи, что грешишь, он поймет. Хотя, знаешь, я тут как-то оскоромилась: держала рождественский пост, держала героически, ни спиртного, ни мяса, ни колбасы, ни мужа, а на Новый год не выдержала: кусок ветчины слопала. Сама не заметила как. Гости мои пьют, закусывают, а я ни-ни, и вдруг машинально ветчинки-то кусочек в рот и запихнула. И съела. Наутро бегу на исповедь. Батюшка у нас хороший, добродушный, старенький такой, слушал меня, улыбался, потом спросил, где я работаю? Я сказала, что на телевидении в передаче «Напоказ», он расхохотался и сказал: «Милая, да ешь ты все, что хочешь – все равно не спасешься!» Вот так, но грехи отпустил и перекрестил. И ты сходи. Господь милостив, должен тебя простить, оберечь, ты же хорошая девка, не виноватая, что так попала. Он, трахарь чертов, виноват во всем, он, жиголо поганый, живоглот.
Церковь… Во-первых, страшно трудно было войти в храм. Как будто стенка невидимая. Но перекрестилась трижды и вошла. Отстояла всю службу. Плохо мне было ужас как, в храме народа немного было, но душно, и запах ладана как будто сжимал меня. Я стояла, держалась, повторяла за священником всё, что нужно, крестилась… Видела мужчину, очень хорошо одетого, который вошел в храм и вдруг рухнул плашмя, как будто его в спину кто-то ногой ударил, распластался на полу, и руки – крестом. Так он и пролежал всю бесконечно долгую службу. Я подумала, что, может, и мне так надо… Надо бы, но я постеснялась.
Как я выстояла очередь на исповедь, не знаю. Бабульки в основном, долго с батюшкой разговаривали – какие у них грехи-то? Наконец пришел мой черед. Батюшка посмотрел на меня мельком, строго. Оказался совсем молодым мужчиной, моих лет, спросил неприязненно:
- Со вчерашнего вечера постились?
- Конечно.
- Ну, говорите, - а смотрел на меня как-то отстраненно, как будто знал уже, что я скажу и слушать меня ему не хотелось. Впервые в жизни я столкнулась с таким взглядом мужчины на меня. В нем было презрение, жалость и еще что-то нехорошее. Ненависть была.
Я чувствовала, что сейчас разрыдаюсь, но сил на рыдание не осталось, я хныкнула только и прошептала:
- Грешу, батюшка!
- Блудишь? – спросил он с непередаваемой печалью, но во взгляде его было еще что-то непонятное, неприятное.
- Почему вы так решили?
- От вас пахнет… развратом, - сказал он очень тихо, как будто несколько отклоняясь в сторону, чтобы не заразиться от этого мерзкого запаха.
- Правда?
- Остановитесь! Молитесь, поститесь. Каждый день приходите на службу, на исповедь, там посмотрим.
И глянул на меня так, что я подумала, что лучше бы мне было к другому батюшке обратиться, старенькому какому-нибудь совсем. Но другого не было.
Он отпустил меня без благословления, без отпущения грехов. Но мне, на удивление, стало легче. Выходя из храма, я подошла (ей богу, не знаю почему) к лежащему на мраморе мужчине, присела на корточки, прошептала: «Товарищ…». Он сказал: «Уйди…». Потом вышла к церковной ограде, стянула с головы платок и разрыдалась, упершись в решетку, платком утирая слезы. Особенно сильно на меня подействовало то, что священник учуял запах. Уже не вадькин. А мой, я уже смердеть начала. Вот это меня больше всего потрясло и испугало.
Каждый день ходить в церковь на службу и на службу в Останкино нереально. Рассосалось все как-то само собой. Меня отправили в командировку. Там отвлеклась, окружали в основном в этот раз из мужчин почему-то только гомосексуалисты, и я отдыхала, глядя на них. Потом вернулась в Москву и не звонила Вадьке, терпела. Трудно это было, но я много работала и вытерпела.
Через месяц встретила его в клубе. Случайно, он стоял с одной известной предпринимательницей в обнимку. Очень умной, волевой, опасно острой на язык, толстой тёткой сильно забальзаковского возраста. Она смотрела на него, полуоткрыв влажный рот, бесстыдно помолодевшая, наверное, ошалевшая от недавнего, полнокровного секса. Я увидела в ней себя, и меня стало подташнивать. То ли от ревности, то ли от отвращения. Я почувствовала, как они смердят. Оба… Взяла себя в руки и, как ни в чем не бывало, поздоровалась с Вадиком, спросила, как у него дела со ВГИКом? Предпринимательница, увидев меня, вдруг крупно задрожала всем телом и ответила за него: «Зачем ГИК какой-то? Мы в Академию Народного хозяйства поступать будем, ГИК какой-то выдумали…», - и тотчас увела его от греха подальше, то есть от меня подальше, а к греху поближе – они уединились в туалете…
А совсем недавно я встретила его у Самотеки, он вел Бентли, рядом с ним сидела какая-то совсем юная свистушка, которая хохотала, а, увидев меня, демонстративно спрятала свою голову у него в коленях. Он опустил стекло, как будто хотел что-то важное мне рассказать. Я тоже опустила стекло, но он сказал только одно слово, приглашая взглядом порадоваться за него, за его тачку, за телку:
- Прикинь…
- Зашибись, - ответила я.
Федосеич взглянул в мое окошко, громко вздохнул, крякнул и рванул со светофора так, как никакому бентли не снилось.
Нет, Вадик не мог. Я этот позорный мезальянс вычеркнула из памяти, а надо же – всплыл... Как я от него не залетела?! Ведь не до предохранения было совсем. Но гримерша объяснила со знанием дела: «У этих гадов серьезный дефект спермы: вырабатывается её много, слишком много, чересчур, поэтому она плохого качества. Такие трахари всегда бездетны, как пустоцветы, Бог их так наказывает».
Удивительно, свое «падение» с этим Вадиком я вспоминаю с отвращением, а вот с «кулинаром» - без. Загадка. А, может быть, он всё же жив? Ведь до сих пор ходят слухи, что не Саша Македонский похоронен в Греции, а кто-то другой. Может быть, и в Неаполе не Вову Кулинара замочили? Прости, господи, что в голову лезет…
Через полтора часа полета все угомонились, дремали, либо тихо курсировали по маршруту: кресло, туалет и обратно. Мне тоже надо будет в туалет, чтобы «завершить» лицо, но это – ближе к Парижу.
Среди пассажиров обратил на себя мое пристальное внимание еще один, с виду какой-то командировочный, совсем не праздничный, хмурый, возможно транзитник откуда-нибудь из Сибири, похожий на другого сибиряка, любимого артиста моего отца, он когда-то в телеспектакле играл Маяковского (папа спектакль видел, - я, конечно, не застала). Мужик был похож на Евгения Урбанского, которым я заинтересовалась, когда писала курсовую по «Неотправленному письму». В фильме же «Коммунист» он деревья в одиночку валил. Никто не хотел ему помочь, и он один лес валил, чтобы нарубить дров для паровозной топки и отправить состав с хлебом на стройку века: «Людям хлеб нужен, понимаете, хлеб!» - рычал он и потрясал своей могучей раскрытой дланью. Впрочем, как во время перестройки выяснилось, хлеб этот был реквизирован у несчастных крестьян, и правильно, что они не хотели его отдавать коммунистам. Сейчас я на стороне крестьян, которых в том фильме воплощал замечательный артист Зубков, а тогда конечно на стороне коммуниста… Мужик же удивительно похож на Урбанского, тоже какой-то настоящий, давно таких не видела. Русский мачо, медведь, но не без элегантности. Лицо широкоскулое, с большими губами, глазами и носом, темно-русые волосы зачесаны назад, но спадают непокорной челкой на лоб. И челюсть мощная, как у Маяковского, как у Урбанского, а глаза зеленые, домашние, из-за несерьезных каких-то, потому что по-детски пушистых, ресниц. Он не то, что на меня, ни на кого из пассажиров не смотрел и явно не монтировался с другими «отдыхающими». Хотя одет был скромно, свитер крупной вязки, джинсы… Может быть, какой-нибудь геолог, на конгресс едет? Ученый – на симпозиум? Нет, какие у учёных симпозиумы под Рождество? Но явно не бизнесмен, хотя по нашим перевернувшимся временам все, что угодно, может быть. Стоп. А может быть, это он слал эсемески? Но я его никогда не видела и откуда этому, пардон, «лоху» знать мой номер? Вот так номер, подлый номер, - как говаривал мой папа. Папа, папа… Эту присказку он привез с фронта и употреблял вместо ругательств – мата от папы я никогда не слышала. Нет, однажды, поздно вечером на даче, весной, цвели груши или персики, да всё цвело в саду и звезды на небе, как будто тоже цвели и море серебрилось под луной, и папа сказал: «… твою мать! Как хорошо». И даже не извинился передо мной и мамой. Потому что действительно хорошо было так, что надо было как-то выразить, но папа мой не Тургенев и выразил, как мог.
Папочка мой... Опять слезы покатились, живу в последнее время … да, именно, как центр Помпиду, нервными коммуникациями наружу, разговариваю сама с собой, кричу, плачу, спорю. Хорошо, что не стала краситься утром, осталась в невинной первозданности, без черных подтеков под глазами. Где платок? Вот в сумочке, которую антитеррористы внимательно исследовали перед посадкой в самолет, но, как ни странно, ничего предосудительного не нашли. Потом сказали: «А мы вас узнали! Нам очень нравится ваша передача. Счастливого пути!» Но проверяли от и до. С удовольствием. Интересно, олигарха заставляли ботинки снимать? Ах, вот почему он в домашней обуви практически на босу ногу приперся в аэропорт!
13. Праздник
Я похожа на отца. Внешне. Его глаза – серые, его волосы – пепельные, мягкие. Рост, да и вся комплекция папина. Я – поздний ребенок. Очень поздний. Долгожданный, папой долго жданный. Мама не хотела, устала, она – учительница, он – строитель, сплошные переезды, но к тому времени, когда папа «принял решение», как он выражался потом, о моем рождении, семья прочно осела в Айвазовске. Брат вырос, поступил в мореходку, и тут народилась я. Папе как раз стукнуло пятьдесят три, когда это чудо совершилось.
Он был мне и отцом и дедом. То есть любил меня страстно и мудро. И я его как могла, изо всех своих детских сил. Конечно, больше, чем маму. Потому что мама была всегда рядом, как нечто само собой разумеющееся, а папа – как праздник. Первое слово, которое я произнесла в жизни – папа.
- Настя скажи: «мама».
Я упорно говорила до полутора лет «папа».
- Ну скажи: ма-ма.
- Па-па.
Мама работала завучем средней школы №1, той самой в которой училась и я, и вся наша продвинутая «айвазовщина». Была очень властной, без строгости с амбициозным детским интернационалом нельзя. Она справлялась. Но строгость ее распространялась и на меня, и на брата, и на папу. Папа же никогда на меня не кричал, не наказывал, не ругал, не корил, а всегда любил, баловал, ласкал, развлекал. «Настя – здрасьте, Настя, ты мое – счастье, Настя, целую ваше запястье …» Все слова, рифмующиеся с Настей, он непременно как-нибудь смешно и ласково использовал. Сласти, масти, власти, запчасти, мордасти, прочие напасти…
Однажды мы провожали папу в командировку. Прощались на вокзале. Мне было года два с половиной. Первый случай, когда я себя отчетливо помню. Провожали и провожали. Он обнял меня, прижал крепко: «Без Насти – ненастье…» От него пахло табаком (Амфорой – папа курил трубку) и одеколоном «Шипр». Поэтому с детства люблю тех, кто курит трубку и дешевый запах «Шипра» вспоминаю с простительной нежностью. Папа подбросил меня несколько раз, я ахала и визжала, видя папу, маму и платформу внизу, под собой, потом он прижал меня к себе и поцеловал. И я обняла его, крепко-крепко. Он долго не мог меня отцепить. Мама как-то меня отвлекла, перехватила, и папа встал на подножку вагона. Глаза его были такие, как у Ефремова, когда он смотрел на Доронину в «Трех тополях на Плющихе». Добрые, нежные, взрослые. Поезд тронулся. Я этого от поезда никак не ожидала и не смогла согласиться с тем, что этот большой дом на скрежещущих железных колесах увозит непонятно куда моего папу. Смириться не могла. Истерика, как вспоминала мама, длилась минут двадцать. Я тоже помню, как рыдала и неистово ругала поезд: «Поезд, не уезжай, поезд похой! Папа, велнись! Поезд, отдай папу, поезд похой! Похой, похой, похой!» Я рвалась из маминых рук и кричала. А поезд ушел. Мама говорила, что папа скоро вернется, успокаивала, и другие провожающие принялись меня отвлекать, успокаивать. А я не верила, отказывалась уходить с вокзала. Наотрез.
Такая любовь. Я не видела в нем недостатков, не хотела и не видела, а, может быть, их и не было.
Папа воевал, мальчишкой на катерах – юнгой. В четырнадцать лет сбежал из детдома (он – детдомовский, кто его родители неизвестно) на фронт. Имел медаль «За боевые заслуги» и «За взятие Будапешта», гордился ими несравненно больше, чем мирными орденами «Дружбы народов» и «Знак почета», которыми, правда, тоже гордился. Обычно фронтовики про войну рассказывать не любят. Папа же рассказывал много и всегда смешно. Про то, как он однажды взял в плен наших каптенармусов, охранявших на берегу склад с продуктами, а они так и не поняли, кому перегружали мешки с картошкой и фляги со спиртом. Тогда же папа впервые попробовал не спирт, а трофейное Токайское, и с той поры пил. Но в меру, много, но пьяным я его не видела, он только веселел и глаза его становились какими-то детскими, доверчивым и озорными. Он рассказывал, как они сходу, под прикрытием тумана отбили на Дунае мост у немцев, который те должны были подорвать. И папу представили к Красной звезде, но ввиду несовершеннолетия ограничились медалью, орден же дали боцману, молодому парню, который не дожил до победы. Папа рассказывал про самый красивый город Европы, как он считал, Будапешт и самых красивых женщин мира: венгерок, которые тогда, как он говорил, очень любили русских солдат. Явно что-то романтическое там с ним приключилось… Потом, на волне демократических преобразований я его строго допрашивала про массовые изнасилования освободителями местного населения на освобожденной территории. Он не понял вопроса, или сделал вид, что не понял, оправдав оккупированных женщин тем, что они за войну озверели без мужиков и прямо-таки набрасывались на наших солдат. Рассказывал о том, каким счастливым он был в сорок пятом, о том, как вскоре взял штурмом строительный техникум, не имея никакого даже самого среднего образования… На войне он был отчаянным, бесстрашным, потому что, как все подростки, не верил, что может умереть. Море тогда же во время войны полюбил страстно и при первой возможности остановил свою кочевую, беспутную, строительную жизнь на черноморском берегу.
Бросил якорь.
Женщины папу обожали. О романах его я ничего не знаю, но, когда подросла, ревниво отмечала, как на него смотрели некоторые взрослые тети, да и не взрослые тоже. И видела, как он на них смотрел. По-доброму, но так по-доброму, что как-то не по себе становилось. Я очень злилась, когда какая-нибудь тетя останавливала папу во время наших с ним редких совместных прогулок, говорила с ним так, так смотрела на меня, что я чувствовала, что это неспроста. Гораздо позже мама после моих настойчивых расспросов про папину амурную жизнь, вдруг сказала словами совсем не из ее, «завучевского», лексикона, сказала, разом преобразившись из училки в женщину:
- Он был восхитительным. Понимаешь, восхитительным! – и глаза мамины светились молодым безудержным восторгом. – Да, бывали у него случаи, бывали… но любил он только меня. А их… Этих… Ну, как сказать, дурочек, поклонниц… Их он жалел, жалел, понимаешь... Но любил только меня. Я это знаю... Еще тебя он любил до смерти.
В начале восьмидесятых папа стал начальником по строительству в нашей маленькой автономной республике. Тогда там много строили – теперь еще далеко не все восстановили из того, что было построено отцом и разрушено его преемниками. Он не воровал, что тогда очень нравилось местным жителям. Но и начетчиком не был, понимал, что всем нужно жить. А нашу дачу на берегу моря он выстроил сам, собственноручно: с песчаником проблем не было, а другие материалы покупал на законном основании, так что даже попал в немилость к первым лицам республики, которые свои дачи построили иначе.
Когда случилась перестройка, папу, несмотря на немолодой уже возраст, а, может быть, благодаря ему, вдруг страшно двинули по партийной линии и назначили вторым секретарем республики. Вообще, удивительно, папа был членом партии, но коммунистических начальников терпеть не мог. Хрущева ненавидел за то, что тот упустил золотое время для реформ, Брежнева – за то, что тот быстро прикрыл косыгинскую реформу, Горбачева – за то, что тот начал реформы с того, чем их надо было заканчивать: антиалкогольной компанией. Мне до сих пор непонятно, почему его двинули (говорили, что Ельцин, тоже строитель, ему симпатизировал) и почему отец согласился? Но его очень поддержал наш многонациональный народ, то есть, по правде говоря, женщины его поддержали. А потом и мужчины тоже, потому что борьбу с алкоголизмом он спустил на тормозах – у нас элитные виноградники не рубили. Вскоре фактически папа стал главой республики, так как первый секретарь (одной из местных титульных наций) всего боялся. То есть боялся, что его снимут, так как было за что.
Но тут вдруг выяснилось, что этносы, которые мирно и дружно жили в Айвазовске при проклятых коммунистах, в условиях нарождающейся демократии ни с того ни с сего возненавидели друг друга лютой ненавистью. Свобода, гласность и перспектива дележки земли и прочей общенародной собственности привели к тому, что ссоры на национальной почве в нашем счастливом, в общем, беззаботном вроде, курортном крае стали происходить все чаще. Отец ходил на митинги одних, демонстрации других, уговаривал, объяснял, угрожал, шутил, встречался с зачинщиками, мирил и как-то держал ситуацию под контролем. Худо-бедно.
Измена, как всегда, зрела внутри. Первый секретарь вдруг очнулся и обвинил отца в узурпации власти и русском империализме. Отец вынужден был плюнуть и подать в отставку. И тотчас начались погромы, вскоре после которых первого секретаря выкинули взашей более рьяные борцы за независимость, и случилось то, что потом назвали началом национально-освободительного движения: то есть погромы и грабежи приобрели неуправляемый характер. Это быстро надоело даже тем, кто их инициировал. И тут уважаемые люди из главных общин пришли к отцу и попросили вернуться и взять ситуацию под контроль. «Иначе мы перережем друг друга. Нужен русский во главе. К сожалению, кроме вас подходящего нет», - с горечью признался один из местных националистов-диссидентов, которого благодаря прозорливому заступничеству отца пару лет назад выпустили на свободу. Отец сдался и согласился баллотироваться в парламент. Его выбрали председателем. Он прекратил насилие над безвольным, хотя и многочисленным русскоязычным населением, разоружил этнические банды и помирил непримиримых лидеров враждующих общин. Смуту на некоторое время удалось погасить, тем более что российские войска еще дислоцировались в регионе. Потом из Москвы пришел приказ их вывести. Безумный приказ. Отчасти стихийно, отчасти по инициативе отца появились пикеты на рельсах. Бабы с детьми, старики умоляли наших солдат не уходить. Да они и не хотели, тоже тянули время. Так было выиграно еще несколько месяцев. Но первый эшелон все же двинулся…
К парламенту пришла толпа и стала требовать отца для отчета по поводу роста цен, сдержать которые было, конечно, не в его власти. Отец надел ордена и вышел (не надо было выходить) на митинг, в котором участвовали также выпущенные по амнистии из тюрем уголовники. И почти уговорил толпу разойтись. Но в него кто-то выстрелил. Мне рассказывали, как это было. Наступила тишина, отец довольно долго стоял, тер лоб в недоумении, как будто собираясь с мыслями, потом посмотрел на того, который стрелял, сказал: «М-мудак ты», - и упал. Толпа ахнула. Представить, что мой отец может сказать неприличное слово, а тем более упасть, они не могли, но он упал. Потом зачинщики, улюлюкая, поволокли его по центральной улице, как будто он Муссолини или Гитлер какой. Но его отбили женщины. Да, женщины. Бабы, русские и нерусские, они как будто дикими стали и за малым не поступили с нападавшими на отца так, как французские бабы поступили с подонком Мегра из романа Золя «Жерминаль». Потом подоспели войска местной самообороны (ее возглавляли Игорь и недавно приехавший на подмогу из Северодвинска мой брат-моряк Коля). Отец был тяжело ранен, избит, переломан, но жив. Жив! Мой любимый, героический папочка, бесстрашный и сильный. И непобедимый. Я с мамой прискакала в больницу, а папа, в капельницах, весь перебинтованный, в это время звонил из реанимации в округ, в Ростов, в Москву, требовал, чтобы остановили вывод войск под его ответственность. Потом потерял сознание.
Но выжил. Выздоровел, что дало городу еще пару лет относительного покоя.
14. Кость в горле
Опять стюардесса по имени Жанна. Ну что ты так заговорщицки улыбаешься, крошка Жаннет? Понятно. Так. Надо собраться. Да, так и знала. Записка. Опять. На этот раз совсем хамская:
Какая же ты – прелесть. Увидимся сегодня. Готовься, не пожалеешь.
Ну хорошо, что исчезла добавка типа: «Если будем живы, если долетим, если не попадем в аварию на авеню Клебер», и плохо, что на этот раз на «ты» и «готовься». К чему готовиться? Что, душ принять?
Нет, надо поработать Каменской, опять вглядываюсь в бумагу. Бумага местная, с логотипом Эрфранс. Запах был. Недурной. Но не человеческий. Ой, мама дорогая, что-то не нравится мне эта история с Инкогнито. Ой, не нравится. Да, думала, что скоро в очередной раз я возьму Париж. Но не исключено, что он меня.
Обычно, я его.
Все-таки пришлось идти в туалет в хвост самолета, так как наш надолго оккупировал мой сосед с сынишкой. Постояла, подождала, а потом медленно пошла, посматривая на кандидатов. Вставшее солнце насквозь простреливало салон горизонтальными лучами. Ярко и радостно.
Босс спал. Артисты тоже. Абсолютно по-детски спали дамы сопровождения. Ангелята, елки-палки. Французы из посольства сидели с каменными лицами, так как самолет попал в турбулентные потоки, и, хотя лайнер принадлежал их родной, французской авиакомпании, они все равно что-то слегка дрейфили. Наши не дрейфили, потому что немеренно приняли «антидепрессантов». Другой «подозрительный» - стильный надменный господин (который с охранником) уперся в ноутбук, но, когда я проходила мимо, стрельнул в меня взглядом. Попал, и я даже ему улыбнулась. Он – тоже. Он?
Некоторые меня узнавали (это всегда приятно), но никто не вызывал подозрений. Вообще должна отметить существенную европеизацию нашей публики. Раньше в самолете с первого взгляда было понятно – русский. Одежда совковая, а даже если одежда от кутюр-купюр, взгляд выдавал – неуверенный или напротив наглый. Теперь национальность многих мужчин определить невозможно. Женщины наши смотрели на меня классно. Радостно улыбались. Не совсем искренно, так как, видимо, хотели рассмотреть и запомнить мой наряд. Ничего особенного, скромный представительски-транспортный набор (кожаные джинсы, свитер, высокие сапоги, шарф), но шмыгали по мне глазами так, как будто хотели пощупать материальчик.
Был один мужчина, который меня рассмешил. Я еле сдержалась. Вроде нормальный молодой человек, редкие волосы зачесаны вперед. На лоб и на виски. Интеллигентное вроде лицо. Смотрит прямо перед собой, открыты не только глаза, но и рот. Выражение лица такое, как будто только что проглотил косточку, и ни туда, ни сюда. И кость крайне невкусная. На коленях у него лежала газета «Завтра». Ужасно смешное выражение лица. И глаза не мигают. На кого-то он похож…
Увидела «Урбанского», он листал файлы в огромной папке. Может быть журналист, газетчик? Когда я проходила мимо, он как будто очнулся и посмотрел на меня. Как-то странно. То ли кивнул, то ли сглотнул слюну. Он?
И наконец я увидела автора эсемески. Он, точно, больше некому. Мужчина смотрел на меня влюбленными глазами. Да, именно таким я его себе и представляла. Продвинутый понтярщик средних лет. В накопителе я его не видела. Да это же депутат, не помню какой теперь фракции, пафосный такой, импозантный. Или уже бывший депутат? Я у него на заре туманной юности интервью брала, тогда он яростно боролся против антинародного режима. Совсем недавно мы случайно пересеклись с ним, кажется, в Ностальжи и знатно поговорили, обменялись визитками. Он меня огорошил своим знанием того, за что убили Влада Листьева. Был мил, весел, против антинародного режима уже не боролся – видимо, победил. А сейчас смотрел откровенно жадно, с некоторой похабной лукавинкой в глазах. Когда я проходила мимо него, он ухитрился поймать незаметно губами мою руку и чмокнуть интимно в ладонь. Я дернулась, как будто собака куснула, чуть не упала, наступив на чью-то ногу. Боже, ведь я же на каблуках. Какой-то мужчина ойкнул и сказал:
- Вы меня пронзили.
- Ой, простите! Пронзила?
- Пронзили.
- Простите меня ради бога.
- Ничего, ничего.
Мужчина встал, резко выпрямился. Порадовал тем, что был выше меня. Это единственное, чем он меня порадовал.
- Простите еще раз. Воздушная яма…
- Конечно, конечно, яма, я понимаю.
Лица наши были близко. Поэтому мужчину я толком не разглядела. И запаха никакого не почувствовала. Ни приятного, ни неприятного. Увидела только большие темные очки. Шпиён, феэсбешник? Из-за очередной воздушной ямы я опять чуть не упала, но он, видимо, был действительно не слишком травмирован, потому что поддержал меня. Крепко прижав к себе. Хваткий товарищ. Во избежание перехода общения в недопустимую фазу, я с трудом, но освободилась от его объятий и тотчас продолжила дальнюю дорогу в туалет. Уже осторожнее.
С лицом пришлось поработать. Отражение в зеркале было, как сказал бы незабвенный Федосеич, на четверку с минусом. Да, Настенька, девочка-припевочка, при внимательном рассмотрении, ты уже – не девочка. Женщина. Но еще не дама, нет, не тётка. Но очень красивая не дама, а девочкой тебе уже никогда не быть. Но и стареть мы не собираемся. Идиотские затеи с пластикой и прочим вмешательством в природные черты – не для меня. Пока. Конечно, что-то можно было бы подправить. И губы чуток подкорректировать и морщинки прибрать. Но кто знает, будет ли лучше? Не знаю ни одного случая за исключением уникальных, чтобы подобные вмешательства кому-то принесли немедленное счастье. А я и так пока что хороша. «Хороша ты, мать, хороша, - говорила моя подруга, ныне живущая в столице Великобритании, - и даже чересчур. Тебе нужен адекватный мужчина. Но таких сейчас нет. В необходимой тебе возрастной категории. Есть в категории: значительно старше или значительно моложе. Потерпи немного…». Конечно, потерпим. Вот только терпежу, как говорит Федосеич, мало осталось.
Смотри-ка, кожа что-то начала шелушиться. Опять. Хотя я квалифицированно слежу за ней все эти годы. После приезда в Москву из-за перемены климата, воздуха, и самое главное: из-за проклятой хлорированной водопроводной воды, а, может быть, на нервной почве у меня пошли раздражения по всему телу и что самое неприятное на главном моем рабочем органе – лице. Вылечили меня время и одна мудрая гримерша, которая, во-первых, дала рецепт правильного крема, во-вторых, посадила на правильную диету (на которую, кстати после Парижа опять придется садиться). А она простая: не жрать ничего неделю, как говорила великая Майя Плисецкая, и все. Вообще ничего. Кроме кисломолочного. Вот лак слегка облупился на указательном пальце. Это настоящая проблема. Когда на мне или во мне хоть какая-то мелочь дисгармонии, я теряю самообладание. Ничего, у Натали всё есть, починим.
Нет, всё-таки хороша. Хороша. Прелесть как хороша… Силиконить губы мои не смейте. Одна знакомая совершила эту глупость и стала тотчас похожа на Дашу Раступину, а это, пардон, не комильфо. Слава богу, вовремя исправилась. Как в старом анекдоте: «Заведи себе козла». Сначала тратят бездну времени и денег, чтобы улучшить, потом – еще больше, чтобы хоть как-нибудь вернуть то, что было. Не всегда получается. А говорил мудрец: все дело в душе, изучающей свет; какая бы ни была внешняя оболочка, если внутренний свет выключен – ничего не поможет. Однако работа над внешним обликом, часто меняет и внутренний мир. Себя надо любить. Я люблю. Себя. Больше некого.
Когда возвращалась на свое место, «феэсбешник» в очках как будто нарочно в проход слегка выставил ногу в крепком, почти ковбойском сапоге, который конечно пронзить невозможно (он соврал, что пронзила), я краткое мгновение думала проверить сапожок на вшивость и наступить на него еще раз со всей дури – слишком крепко он посмел меня обнять, шпиён очкастый, - но вовремя одумалась, сдержалась и аккуратно переступила. В конце концов он же не видит, что я иду, а сапог выставил, потому что высокий, ноги не умещаются под креслом впереди сидящего.
Мужчина, проглотивший кость, по-прежнему смотрел перед собой. То же самое немигающее выражение лица с полуоткрытым ртом! Фантастика. Такое лицо надо в кино снимать (жаль, что Сереги-оператора со мной нет). Теперь у него на коленях вместо «Завтра» лежала «Новая газета». Странный господин… На кого же он похож?
Явно поджидавший меня бывший депутат сделал такой жест, как будто набирает номер телефона и что-то пишет. Он. Страшное разочарование. А я-то размечталась. Подлый номер. На этот раз я спрятала руки от его губ… Ничего, пококетничаем немного. Потом. Если «захочем». Какой-никакой, а депутат; кстати, он, кажется, не просто депутат, а то ли зам, то ли уже председатель комитета, сурьезный дяденька, может пригодиться, даже если и бывший депутат. Впрочем бывших депутатов не бывает. Демократичный такой, продвинутый, женатый, но в ночные клубы ходит, как на работу … Разрулим это дело легко. Даже жалко, что такая скорая и простенькая приключилась развязка.
15. Засада
Границу со всеми антитеррористическими прибамбасами я преодолела на этот раз очень легко и раньше других. Некоторых наших, кстати, весьма шерстили, особенно босса, он смиренно все переносил.
В аэропорту Шарля де Голля меня никто не ожидал, не встречал. Ни Серега-оператор, что естественно, ни Бернар, что противоестественно. Включила все мобильники и стала названивать. Оператор еще спал, но я его разбудила. Он сказал две взаимоисключающие вещи: что близок к самоубийству и что будет в аэропорту часа через два. Это немыслимо долго – я его пожалела и дала отбой. Пока. А вот Бернар не брал трубку. Странно. Нет его и все тут. Пробки?
Странно было также, что, проходя мимо меня, депутат сказал безобразную глупость:
- Я обожаю вас, Жанна Агалакова.
Боже, какой идиот. И значит, не он. Не он. Перепутал меня с Жанной, а ведь ничего общего. Это хамство. Вот она слава, популярность, ёлы-палы. Грош цена. Хорошо, хоть Малаховым не обозвал. А ведь в последний раз в «Vogue Cafe» он мне говорил хорошие слова, что-то про искренность, неподкупность чувств и свободу слова, радовался, что я не занимаюсь больше политической журналистикой. Говорил, что любой политик – проститутка, а политический журналист – вдвойне, а женщина – так это уж втройне… Купил меня тем, что рассказал близко к достоверности про убийство Влада Листьева, ссылаясь на одного из когда-то популярных взглядовцев, который близко знал дела несчастного, взлетевшего до небес близорукого паренька, ставшего главным журналистом, шоуменом и топменеджером нашего телевидения. Депутату я почти поверила, да, поверила, потому что он точно ухватил морально-политический климат начала 90-х и матерную лексику «источника». На экране он всегда говорил складно, но несколько скованно, так как родной дворовый язык этого тележурналиста состоял исключительно из мата с редкими вкраплениями приличных слов. И передал депутат пьяный анализ трагедии близко к тексту, ничуть не стесняясь, то есть без купюр. Но кто ж из интеллигентных барышень не любит послушать простонародный, грязный сленг. Я не люблю, но тут послушала, потому что за похабностью изложения, как мне показалось, стояла тоже похабная и мерзкая, но правда:
- Да х…ли, Влад, он же, му…к, в последнее время, бл..ь, совсем ох..ел, денег, бл…ь, невъе…но свалилось, а он в завязке, не пьет, сука, бл..ь, и крышу у него окончательно снесло. Он как-то, му..к, поехал на стрелку и петров собой взял! Ты представляешь? Со стволами! Ехать на стрелку и брать с собой ментов с Петровки, бл..ь, да еще со стволами, ему за это яйца братва могла оторвать в назидание потомству, как не х.я делать, я его потом, б..дь, долго отмазывал, ездил к братве на тёрки, пи..дил, что он, бл…ь, полный му..к, без понятий, сдуру залупается, его учить надо, он, бл..ь, золотые яйца вам потом присылать будет. Спас, сука, с трудом и бабок это стоило до х.я. Нет, Береза с Лисой, х.й их знает, может, и рады были его, бл..ь, замочить, но тогда еще они не так ох..ли, и слишком уж это было бы опиз.......но очевидно – им же это чересчур выгодно было. Береза же пересрал тогда, к Ельцину на коленях приполз, жо.у подставлял, отмазывался. Нет, не х.я ему было Влада замачивать, он бы его и так постепенно схарчил, а тогда он, бл..ь, по максимуму что мог, так это только знать, что у Влада ж.па мокрая, но не предупредить. Да, пацаны говорили, и предупреждал. Бл..ь, он же такую жизнь вёл, что, бл..ь, охер.чить его мог любой. Да элементарно вы..ал, бл..ь, кого-то не того, вот и всё. Бабы же тогда от него совсем ох..ли, ну и он мог на пи..е политическую ошибку совершить. Бл..ь, Клинтон, козел, на минет стажерский повелся, а Влад же, бл..ь, не американец, удержу не знал, время чумовое было. Была империя зла, стала империя козла, время – пи..ец. За, бл..дь, пять лет ё..ных демократических преобразований у нас несколько дивизий в криминальной перестрелке полегло, тысяч сто, я не вы…ываюсь, отборных пацанов положили, беспредел сверху донизу. Так что баба или бабки, и никакой, б..дь, высокой политики.
Если бы я услышала эту «правду» десять лет назад, я бы плюнула в лицо тому, кто её наплёл, но теперь… С удовольствием, знанием темы и, видимо, точно переданный монолог потряс тем, что очень был похож на то, в чем плескалось наше ТВ до моего триумфального явления на голубом экране.
Потом депутат, профессиональный разводчик, легко увлек меня в безответственный политический стёб. Ему было интересно на кого из известных артистов похожи наши политики. Расспрашивал меня, как осведомленного, но политически малограмотного кинокритика. Я тогда увлекалась американской комедией и поддалась на провокацию. Первая пара, которая пришла в голову это – Павел Бородин и американский комик Лесли Нильсен. Депутат захохотал, стал предлагать мне другие фамилии, и я подбирала им двойников: бывшему губернатору Наздратенко подошел Джеймс Белуши. «А Геращенко, Путин? – не унимался, заливаясь смехом, бывший депутат. «Банкир Геращенко похож на Александра Градского, а Путин, Путин ни на кого не был похож», - но я всё-таки предложила варианты: «Путин похож на Иоганна Вайса из фильма «Щит и меч», еще на Костю Инночкина из «Добро пожаловать или посторонним вход запрещен», Абрамович похож на мальчика с сачком «А чегой-то вы тут делаете?» из того же фильма, Сурков похож на Сашу Хинштейна, а Жириновский… Тут он замахал руками: «Не надо, умоляю, он ни на кого не похож, он неподражаем, хватит, всюду уши, меня уволят…». Умирал со смеху, говорил, что никогда так не смеялся, потом стал опять про неподкупность чувств, про политическую проституцию, предложил поучаствовать в предвыборном пиаре: «Вот где настоящее кино, вот где душу отвести можно и бабок нарубить…». Потом конечно полез ко мне за пазуху, я его послала тихо и гневно… А теперь надо же: забыл, как меня зовут. Впрочем, и я мало, что о нем помню. Только фамилию, забыть которую невозможно: Суев.
- Я не Жанна.
- Все равно обожаю, - ничуть не смутился он. – Хочешь, вместе сорвемся с цепи, разнуздаемся, вцепимся друг в друга, вгрыземся? – дохнул он на меня перегаром.
Оказывается, он был пьян. Давно и сильно. Вот в чем дело. Понятно. То есть лицо и разговор абсолютно трезвый, но запах алкоголя, не перешибаемого никакими антиполицаями выдавал… Не он.
- Ваша депутатская неприкосновенность на территорию европейского союза не распространяется, - слегка погрозила я.
- Я буду счастлив, если ты, Жанночка, ко мне прикоснешься. Я еще о-го-го и и-го-го, - не поддавался он.
Мода пошла на лошадиные ассоциации. Табуны иноходцев закупают. Зачем они в средней полосе?
- Тпру, болезный! – попыталась осадить его на понятном ему жаргоне.
- В точку попала, да, старый конь. Проверенный. И-и! Борозды, сама понимаешь... Вот моя визитка, звони, если захочется вместе поржать, похрапеть, встать на дыбы и галопом, галопом по этим долбанным Европам...
Суев протянул визитку, в лице его проявилась очень неприятная жесткость. И я визитку взяла. Чтобы отвязался. Он опять разулыбался.
- Ты где остановишься? – и, не дождавшись ответа, продолжил, - я сам не помню где, в Ритц что ль…
- А я здесь в аэропорту на полу постелю, как-нибудь перекантуюсь. Всего доброго!
- Ну давай, стелись, Жанна.
- Я не Жанна.
Не просек моих затруднений насчет отсутствия встречающих, самовлюбленный мерин! Ну и слава богу, такой попутчик мне не нужен.
- Ты – Жанна! – и сказал еще одну, давно ожидаемую пошлость, - обожаемая и желанная. Позвольте ручку. Поцеловать.
- Тебе дай, ты локоть откусишь, козел! Пошел вон! - не сдержалась я. Не хорошо, что не сдержалась, все-таки заместитель председателя комитета, но это мое хамство, на удивление, подействовало.
- Понял, - вдруг радостно согласился он.
Но до чего вдруг тяжелым, сделался его взгляд. Непростые ребята придумывают нам законы, не простые. Он вдруг мотнул головой и взял меня за руку. Властно за запястье.
- Настенька, не обижайся. Последняя сессия меня доконала, так перепулили народные денежки, хоть стреляйся, - вдруг, как будто разом отрезвев, быстро прошептал он. – Всё, сегодня только – шампанское. Брют. Надо приходить в норму. Сорвался. Несколько лет не срывался. А тут неделю без продыху. Правда, если какие-нибудь проблемы – звони. Я все для тебя сделаю.
И глаза его, отнюдь не козлиные, действительно наполнились лошадиными слезами. Странный господин товарищ депутат. Он?
- Не расстраивайтесь. Пришлите эсемес. Посмотрим…
- Можно? – его глаза стали благодарными, как будто я потрепала его по холке. – Я позвоню.
Не он. Дура, зачем я дала ему визитку?
- Ладно, я сама позвоню, если будет настроение.
- Обещаешь? – он простодушно обрадовался.
- Да. Берегите себя. Вы нужны России, - и, как можно, более дружески улыбнулась, чтобы смягчить иронию.
Он посмотрел на меня, как на врага.
- Не нужен. И давно. Более того вреден. Оревуар, Настенька.
- Обьянто.
- Пардон, - он все не отпускал мою руку. – Объясни мне, почему француженки такие уродки? Вот эта Жанна, стюардесса – просто кошмарики… почему наши – сплошь красавицы, а их – страхолюдины?..
- Зато у них мужчины другие.
- Нет. У нас и мужчины лучше.
- Лучше. Были. Берегите себя.
- Позвонишь?
- Посмотрим.
- Смотри, смотри, а то я позвоню. В знак того, что ты на меня не обиделась, начни свой репортаж словами: «В Париже – праздник, но невеселы глаза парижан…». Тосковать стад по совку – ужас.
- Оставьте несчастный совок в покое.
- Сделай это ради меня.
- Но это уже давление на средства массовой информации.
- Ты – не средство, ты – цель.
Он поцеловал руку и ушел. Мне было и жалко его и противно. Кажется, достиг человек всего, чего можно было бы достичь на выбранном им пути. Бывший депутат, действующий миллионер… Но явно не в своей тарелке. И не в моей. И несет от него сивухой, хотя пил наверняка что-то благородное. Эсемески посылал не он.
Черт, сплошные непонятки.
Прошли французы из посольства.
- Сава?
- Сава.
Прошла компания топ-менеджеров во главе с боссом. Позже других. Он щедро одарил улыбкой:
- Счастливого Рождества!
- Счастливого Рождества!
- До встречи!
- До встречи.
Прошла группка новых русских, пытавшихся в самолете петь лагерный шансон. Вели себя пришибленно. Они – из последней, заключительной волны этих самых «новых русских», видимо, из глубокой периферии... Прошел стильный господин с помощником. Его встречала красивая молодая женщина с двумя малышами. Трогательная сцена встречи. Он перестал быть надменным, жадно и жарко целовал детей и жену. Долгие объятья, поцелуи, подбрасывания младенцев. Коробки с подарками, которые тут же стал открывать помощник. Видимо, хозяин заколачивает бабки здесь, а душой – с семьей, которая там. То есть наоборот. На меня посмотрел, но очень коротко. Но посмотрел. Наверняка, пока жена воспитывает детей во Франции, он держит вторую семью в России, про запас. Тоже практически отпал.
Я искренно от души хотела увидеть только одного из пассажиров: того, который как будто проглотил кость. Животное любопытство одолело: неужели у него всегда такое выражение лица? Кстати поняла, на кого он похож, на Абрамовича. А может, это он и есть? Шутка. Два олигарха в одном флаконе-самолете?
«Пронзенного шпиёна» тоже не заметила. Естественно, он прошмыгнул незаметно. Хотя, не стану скрывать, приобнял он меня, гад, крепко и до обидного правильно...
Названивала Бернару полчаса безрезультатно. Он не брал трубку. Попыталась дозвониться к нему на ферму по телефону-автомату. Но и на ферме никто не подходил. И это уже было совсем странно. В какое-то дурацкое положение я попадаю. В первый раз так. Вообще, Бернар болезненно пунктуален. В отличие от Натали. Но и её мобильник не отвечал. Что-то непонятное. Пробки, авария? Позавчера я говорила с ними по телефону. По электронной почте послала все координаты: и рейс, и время. Он получил, ответил, что непременно встретит. Я не побеспокоилась о гостинице, приглашенная жить, как всегда у них, а сейчас найти свободный номер трудно и очень дорого. Не к Сереге же отправляться, у него с поляком медовый месяц. Есть еще подруга, не эмигрантка, просто живет в Париже, старая знакомая, очень меня любит, но в качестве снега на голову, боюсь, и ей я сейчас не нужна. Но и она не отвечала. Есть еще Саша Васильев, но он сегодня здесь, завтра там. Да, и у него автоответчик. Мило начинается мое внеочередное взятие Парижа. Очень мило.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИШЬ, ПАРИЖ!
Все вернется на круги своя;
И народ, и страна, и семья...
Ну, а как же быть с девочкой той,
Что зовется Психеей-душой,
Евгений Бачурин
…не следовало в ночь под Рождество
выскакивать из дома своего…
Иосиф Бродский
1. Ферма Бернара
Я прождала почти час. Бернара всё не было. Курсировала по аэровокзалу с сумкой, выходила на автостоянку. Неужели такси брать? Последним с нашего рейса прошел «Урбанский» с кучей пакетов из беспошлинного магазина. Учтиво обратился ко мне по-французски.
- У мадмуазель проблемы?
Он француз. Боже мой, а я-то думала, наш геолог из Сибири.
- Да, проблемы. Друзья что-то не едут, звоню им, звоню...
- Как я могу помочь?
- Не знаю.
- Где они живут?
Я без задней мысли, то есть без всяких надежд, назвала адрес Бернара. Не близкий свет, километров тридцать от Парижа. Он секунду подумал, потом предложил:
- Пойдемте, я вас подвезу. У меня здесь машина.
Не он? Не он. И слава Богу. Но хотя бы подвезет. Вообще, на самом деле это – редкая удача. Единственное, в чем мне определенно везет в жизни, это – с полезными знакомствами на транспорте.
Оказалось, Филипп – коллега, журналист. Занимается проблемами экологии, был в Сибири, потом на конференции в Москве. Хоть что-то я угадала. Он знает русский, но очень плохо. Учит язык, пока только читает сносно. Так что говорили по-французски, только иногда, он, очень стесняясь, некоторые выражения произносил по-русски. С ужасным акцентом:
- Русски долго запрыгают, потом бистро идут, - произнес он гордо, все слова ударяя на последний слог.
Я его похвалила за успехи в «великом и могучем» и не удержалась, чтобы не привести другие варианты этой поговорки:
- Русские долго запрягают, а потом… никуда не едут. И еще: долго запрягают, а потом… на них быстро едут.
Он долго не мог врубиться, а потом, так и не врубившись, улыбнулся, и мы быстро поехали в его скромных размеров, похожем на шмеля Ситроене, навстречу Парижу и Рождеству.
Филипп улыбался очень хорошо. Несколько криво, но получалось мило: чуть виновато и застенчиво. Как-то не по-французски, не лукаво, не легко, не победительно.
Я немного успокоилась. Был солнечный день. Прохладный, на серых полях кое-где перистыми облаками лежал снег, который таял. После московской «обманки» казалось, что жарко и, главное, очень светло. И празднично. На русское Рождество с непременными снежными заносами, елками, пьяными студентами и румяными гимназистками совсем не похоже. Но близким праздником дышало всё. И в аэропорту с немереным количеством Санта Клаусов и по дороге, которая встречала Рождество пробками.
Едем на ферму Бернара ван Скатена. Здесь я бываю каждый год. Помню первые впечатления. Они естественно были самыми лучшими. Теперь привыкла. Так же, как я быстро привыкла к тому, что у меня появился личный шофер. В течение недели стала смотреть на прохожих, как на никчемных неудачников. Во Франции к пешеходам, то есть людям, которые просто сейчас не за рулем, относятся уважительно. Потому что машины есть практически у всех, и это не обсуждается, хотя и здесь при помощи метрополитена быстрее – пробки, месье. А у нас автомобилисты относятся к пешеходам, как нелюдям. Когда в Москве машины будут у всех, то психология изменится. Только не дай бог, чтобы скоро, потому что тогда проехать будет совсем невозможно. Никуда и никогда. А изредка спускаясь в метро, я чувствую себя там плохо. Дискомфорт и клаустрофобия. Неудобно, на меня все смотрят, как будто что-то не так с туалетом. Для нашего метро нужна спецодежда. Серая, будничная, незаметная. Единственное, что мне в метро нравится: музыкальное предупреждение о приближении поезда. Эту мелодию я угадала с трех нот, любимая песня детства в исполнении Александра Градского: «Синий лес до небес, синий лес, пожалуйста, сказку мне расскажи о весне…»
Вблизи Филипп оказался очень симпатичным, не таким медведем, как в самолете. Он удивил:
- Я вас видел по телевизору в Москве, в гостинице. Очень хорошо работаете. Я не все понял, но то, что понял, было интересно, «от Никита до Амели»… Видно, что вы любите французский кинематограф.
От него это услышать, мне было особенно приятно. Наверное, он смотрел выпуск, посвященный неделе французского кино. Да, слава моя не знает границ. Я его спросила в лоб:
- А мы с вами раньше не встречались? У меня такое впечатление, что встречались. Я вам, кажется, даже визитку оставляла… - это был откровенно провокативный вопрос, чтобы разом покончить с темой: он – не он.
- Нет, - улыбнулся он, - я бы запомнил этот счастливый момент на всю жизнь.
- О, вы – галантны.
- Мой прадед – русский офицер, очень был галантный господин. А прабабушка – русская аристократка. Остальные предки – из простых крестьян-бретонцев. Поэтому галантность у меня если и есть, то ваших корней.
Воистину: поскреби любого француза, обнаружишь русского.
- Мне везет здесь на русские корни. И едем мы сейчас к моим друзьям. Натали – из эмигрантов второй волны.
- Как ее фамилия? – насторожился он.
- Натали ван Скатен.
- Скатен?.. – он на мгновение задумался. – Что-то знакомое, но нет, простите, не знаю.
И замолчал. Хорошо он молчал. А вот чего я не умею, так это долго молчать – профессиональное заболевание. Говорю всегда, либо вслух, либо про себя. В данный момент с удовольствием – по-французски (соскучилась) и вслух. О том, как изменился Париж за последние годы.
- Года три назад я обратила внимание, что совсем исчезли старушки, которые меня изумляли в первые приезды. Аккуратные, чистенькие, причесанные, надушенные, нигде таких подтянутых элегантных бабушек я не видела. Теперь все (и старые и молодые) одеты одинаково просто, без изысков. И без изящества. Унисекс. Красивых людей в Париже стало меньше? Вы обратили внимание?
- Не знаю, не знаю, - патриотично уклонился он от ответа, - хотя… - Филипп посмотрел на меня с улыбкой, которая опять напомнила мне об Урбанском и Маяковском, - хотя, таких красивых девушек, как вы, я в Париже действительно не видел.
- Ну так смотрите, я – в Париже.
Он даже несколько смутился. Странно. Большой мужчина, взрослый, француз, а такой застенчивый.
- Можно? – и он посмотрел на меня прямо.
- Конечно, – теперь уже смутилась я (нет, он не застенчивый) и скомкала свою мысль про старушек, – теперь их не видно.
- Кого?
- Милых элегантных бабушек.
Филипп вспомнил о своей русской гранмаман, умершей три года назад на девяносто пятом году, и согласился со мной:
- Ушла эпоха аристократов. Увы. Вы правы.
Я всегда права. Летом я наблюдала одну такую старушку в Москве. Настоящая парижанка. Чудесная, подтянутая, легкая. Одетая со вкусом. В шляпке, в перчатках! Я страшно обрадовалась, даже попросила Федосеича притормозить, чтобы полюбоваться. А дама остановилась, посмотрела с достоинством по сторонам, в том числе на наш «бумер» - презрительно, и заглянула в мусорный контейнер. Кошмар, я глазам своим не поверила. Потом она что-то оттуда достала, понюхала и переложила в свой полиэтиленовый пакет. Потом еще. Мне стало плохо. Хотела выйти и дать ей денег. Но брезгливость пересилить не смогла. Федосеич выругался: «Ненавижу!» Я не поняла, кого он имел в виду. Надеюсь, не эту старушку. И не меня.
С Филиппом было хорошо, и знакомая дорога из аэропорта на ферму к Бернару наполняла мое сердце спокойным семейным теплом. В первый приезд она меня потрясла: и дорога и ферма. Ферма больше. Огромный кусок живой ярко желтой земли. Это, когда подсолнухи смотрят на вас. А когда они отворачивались, то поле завораживало насыщенной зеленью. Одноэтажный каменный дом, будто только что вылезший наружу огромный шампиньон, как мхом прикрытый высокими кустами черешни, увитый плющом, хмелем, с окнами, украшенными ярко-оранжевыми бегониями и поднимающимися когда из горшочков, когда из земли лиловыми и красными цветами, названия которых по-русски я не знаю, а по-французски не запомнила. Прелесть. Дом снаружи казался небольшим, но внутри, на удивление, был очень просторным. С высокими потолками и большими комнатами. Несколько чопорный уют интерьера. На стенах картины «малого голландца» Бернара, мебель старинная, тяжелая – они ничего не выбросили из того, что осталось от старых хозяев, наоборот прикупили еще многое из старофранцузского крестьянского быта времен «Отверженных» Гюго… И в мастерской Бернара и в столовой, и в кабинете Натали все было так, как будто на дворе позапрошлый век. Компьютерный зальчик тоже был, но как бы на задворках – в чуланчике, как нечто неподобающее, стыдное, как туалетная комната, в которой, кстати, все было вполне современно и удобно. Обогревался дом каминами (и тогда как будто дышал и покашливал вентиляционными ходами), а когда (крайне редко) наступали холода, в святое дело обогрева включался огромный баллон с дорогим моему сердцу и для кошелька хозяев русским пропаном… В гостевой комнате перина была легкая, но очень теплая, так что я ни разу камин не разжигала, даже зимой. А спалось у них всегда сладко.
А еще мне, привыкшей к ломаному рельефу, нравилось огромное иногда сказочно красиво волнующееся под ветром подсолнечное поле, чуть заметным уклоном спускающееся от дома. Простирающееся далеко, далеко. И что характерно, не было никакого забора. Вообще.
2. Приехали
Похвалила себя за то, что не прозевала поворота, где нужно было съехать с оторута (автобана) на проселочную дорогу, которая также была конечно хороша, а с нее на совсем проселочную, которая тем не менее была прекрасно заасфальтирована. Я ждала встречи с когда-то разволновавшей меня, находящейся недалеко от фермы Бернара французской деревней. Брошенной. Каменные жилые дома, аптеки, которых в каждой деревеньке минимум две, магазины, кафешки, ресторан – все были брошенными. Ей богу это еще страшнее, чем брошенные русские деревни. Потому что наши – деревянные, разваливающиеся, черные, уходящие в сырую землю, гниющие без людей, что страшно, но естественно. А здесь вполне пригодные для жизни каменные дома. И никого. Ни единой живой души. Как-то я спросила Бернара про эту деревню. Он сказал: «Это наша боль. Здесь будут строить завод. Всё никак не начнут. Какие-то склоки между инвесторами. А жители давно получили компенсацию и переехали кто куда».
Теперь, видимо, проблемы с инвесторами решены, и стройка шла вовсю. И сейчас, в праздники! Брошенных домов уже нет, вместо них огороженное, мощно начавшееся строительство, рабочие в униформе, до смешного похожие на наших таджиков-дворников трудились во всю.
Приехали. То есть несколько раз проехали мимо, и приходилось возвращаться. Я что-то сбилась и не узнавала место. Потом, когда мы все-таки остановились, поняла, что дело не в зиме, которая меняет пейзаж. Черно-белое поле, подсолнухов нет, и это вполне естественно, но не было и дома. Не было черешневого «мха». Не было крыши. Были черные-белые стены на черно-белом снежном фоне.
Филипп тихо съехал на обочину. Стал набивать трубку. Он курит трубку. Очень хороший табак. Очень. Это конечно хорошо, но я чувствовала, что какой-то ужас надвигался. Я не знала, что делать, куда бежать. Искать соседей, которые в паре километров на похожей ферме? Во мне не умещалось то, что произошло. И я спросила простодушно:
- Что произошло?
- Знаете, я думаю, нам не стоит искать соседей, - подозрительно спокойно сказал Филипп.
- Почему?
- Потому что, я вчера в Москве в Интернет-кафе просматривал наши новости... Там какая-то романтическая история, которая плохо кончилась. То есть я понял, что эта история произошла именно здесь. Я вспомнил, откуда знаю фамилию Скатен.
- И что же случилось? – спросила я.
Давно я так не боялась услышать ответа. И он долго ничего не говорил. Потом посмотрел на меня. Действительно, странное сочетание: грубой лепки, простое лицо бретонского крестьянина и большие, теплые, зеленые глаза в пушистых ресницах… Он затянулся и выдохнул дым в окошко.
- То, что я вчера прочитал… Прошу прощения, это, наверное, для вас очень печальная информация: дом господина ван Скатена сгорел, есть подозрение, что он его сам поджег. И хозяин сильно обгорел. Бегал факелом вокруг, пока его не потушили пожарные… Был бы тогда снег, обошлось бы, если бы он в него упал, но снег выпал только сегодня ночью… Мои соболезнования. Это – ваши друзья.
- Какой ужас... Но он жив?
- Вчера был жив.
- Ужас.
Действительно, ужас. Я представила мечущегося, горящего голого Бернара…
Ужас, ужас, ужас. Это не ужас, это – катастрофа. Я полезла за платком, в сумочке наткнулась на маникюрный набор. Который… который год назад подарил Бернар… И меня прорвало.
Я несколько лет так не плакала. А именно в последний раз в Каннах, когда Бернар с Натали подобрали меня на шоссе… Когда слезы кончились, Филипп предложил мне коньяку (запасливый). Я глотнула из маленькой, почти игрушечной бутылочки раз, еще раз. И еще раз сильно. Закашлялась, потом он отпаивал меня уже минеральной водой.
- А как же Натали? – спросила я его, когда Филипп тихо поехал в сторону Парижа.
- Жену разыскивают. Может быть, уже разыскали. Давайте послушаем радио. Вчера после жутких терактов в Ираке эта была первая новость.
Радио пело рождественские хоралы. Я несколько раз набрала номер Натали. Она не брала трубку. А потом все время было занято, неужели заблокировала номер? Вот так-то…
Нет, невозможно. Стена обрушилась. Железная стена Евросоюза. Что-то я предчувствовала. Что-то предчувствовала. Слишком сильно он ее любил. А она всегда была чуть иронична по отношению к нему. Да, да, чуть иронична. Но это была такая игра: он как бы простодушный медведь, а она как бы коварная чернобурая лисица. Но и она любила его… И как его не любить?! Такой добряк, ко мне относился, как старший брат, в своем компьютере специально для меня кириллицу наладил… Господи, эта семья была моим неприкосновенным (для дурных предположений, иронии, скепсиса) запасом. Золотым фондом.
- Да, я не могла… даже предположить. Эта идиллия должна была быть вечной. Но, клянусь вам, Натали – роковая женщина. Вы читали «Идиот» Достоевского?
- Не успел, к сожалению. Из русских книг я читал только «Живаго». И то по-французски. Простите, мне очень стыдно. Я прочитаю непременно «Идиота». И по-русски. А она работала?
- Да, в галерее. Ее бизнес связан с его занятиями живописью… Что же мне теперь делать?
- Ничего. Сейчас поедем ко мне. Если вам будет удобен мой холостяцкий дом, то можете остановиться. У меня очень скромно, но зато почти в самом центре. Монмартр. Я приглашаю.
- Спасибо… Какой кошмар. Рухнул мир.
- Да, я очень вам сочувствую. Хотя мир рухнул, конечно, не сегодня, а значительно раньше.
- Он сжег себя. Я думаю, она просто его бросила, ушла, и он этого не перенес. Сжег. Сначала дом, потом ему этого показалось мало, и он сжег себя. Вот что с людьми делает любовь.
- Нет. Было не так. Может быть, он поджег дом. Но и он же позвонил пожарным, не дождался и бросился тушить сам. А когда выносил картины, загорелся. Я сегодня уточню, в каком он госпитале лежит, это просто. Вы сможете его посетить.
- Конечно. Спасибо.
Радио передало последние известия, но никаких новостей о Натали не сообщило. Видимо, о ней, если вспомнят, то неделю через другую. Сейчас главная новость – Рождество. И правильно – не надо омрачать.
Дважды булькнул мобильник, сигналил о сообщении, но текста никакого не было. Ни сна ни отдыха измученной душе. Боже, как мне повезло с этим «Урбанским» по имени Филипп. Если бы я сама каким-то образом приехала на ферму и увидела все своими глазами, было бы во сто крат хуже. А Филипп все микшировал. Молодец. Тактично, мягко. Жаль, что – не он. Какой прелестный запах у его табака… Но не он.
Тем не менее надо воспользоваться гостеприимством. Хоть на сегодня. Сегодня надо успеть многое сделать. Несмотря ни на что. Аккредитация, переговоры с агентами, с оператором надо встретиться. Узнаем, кто приехал, кто не приехал. Составить график интервью. Обязательно неформальные пати с иностранными коллегами. Кроме того завтра запланирован прямой эфир для Москвы. Включение Парижа в выездном выпуске «Напоказ». К нему надо серьезно подготовиться на месте. Так, все депрессивные мысли вон из головы!
- Мне вас Бог послал, Филипп, - сказала я искренно
- Надеюсь. То есть уверен, что и мне вас – тоже. Ничего просто так не бывает. Особенно на Рождество.
Вот оно как, «не просто так», «особенно на Рождество». Интересно. Посмотрим его дом, посмотрим. А что: муж – француз, это сейчас модно. Будет приезжать ко мне раз в месяц в Москву, и я – к нему, раз в полгода. Он не будет мне надоедать... Ф-фу, Настя, какая ты быстрая, друг у тебя сгорел, подруга неизвестно где, а ты уже вона о чем задумалась. Ну и задумалась, что подумать нельзя? Было бы чем, хоть отвлекусь немного. Филипп… Милый, не нахальный, несколько как будто пришибленный, правда... Но надо иметь этот вариант в виду. Хотя он не Джордж Клуни и не Руперт Бермудес… Эти двое мне понравились на самом деле. С последним во время интервью в Каннах я даже постыдно «поплыла».
Это, конечно, крайне непрофессионально. Интервьюер не имеет права терять самообладания, в отличие от интервьюируемого. Тот – ради бога, даже хорошо, если «заведется» и «поплывет». И еще, профессиональная этика запрещает вступать с объектом в чрезмерно близкие отношения. Работа пойдет насмарку, и репутация тоже, что еще хуже. Впрочем, сейчас в смысле репутации: чем хуже, тем лучше. Мы поговорили на двадцать минут дольше запланированного времени (в конвейере интервью с журналистами телекомпаний разных стран все рассчитано до минуты). Серега-оператор хитро улыбался, агент Руперта строил удивленные рожи, стоящие в очереди коллеги из Франции, Италии и Польши метали ревнивые горящие взгляды на меня, беззаботно болтающую с мегазвездой в открытом кафе с видом на Средиземное море. А мы говорили ни о чем. К тому же он перешел на испанский, которого я не знаю, но, на удивление, его я понимала. Амиго, амор, пор фавор… Одному богу известно, как я потом сляпала из этого провального с профессиональной точки зрения разговора нормальный репортаж. Но с непрофессиональной точки зрения разговор был что надо. Уф! И он пригласил меня к себе на шхуну на пати, вечеринку, организованную для самых близких друзей. Сердечно пригласил, за руку взял. Баритон его стал хриплым, взгляд мутным. Но я не пошла. Дура, блин, спортсменка, комсомолка. Потому что на это время у меня был запланирован прямой эфир для Москвы с каннской лестницы для главной информационной программы с объявлением победителя фестиваля. Прямой эфир! Благодаря ему я и устояла.
Руперт Бермудес, Бермудес Руперт… Никогда я не видела, чтобы у режиссера в такой степени совпадали талант и внешние данные. Герой. Настоящий ковбой. Ему бы самому главные роли играть в своих фильмах, но он предпочитает снимать мелкотравчатого Мандераса… Голова шла кругом. Что-то такое, чего давно не было. Нет, именно такого никогда не было. И поразили меня не столько он, не столько наш разговор, сколько я сама: то, что происходило со мной… Он крайне удивился, когда я отказалась разделить его компанию на шхуне. Был задет за живое, не ожидал, рот открыл и чуть не заплакал в недоумении. У него в подкорке сидит, что ни одна женщина ему не откажет, уж тем более русская, но я отказала. По уважительной причине. А то, что он обиделся, меня очень порадовало. Хорошо, что отказала. Молодчина! На шхуне я бы ему точно не отказала. Бог уберег. Но перспективы, связанные с американским мачо остались… Нарезки из этого интервью, которое полностью я никому, конечно, не показывала, я использую регулярно. По мере надобности, благо Руперт не устает предлагать киномиру информационные поводы. И даже вчера в «Напоказе» использовала. Аж Федосеичу понравилось. Сюда Бермудес тоже должен приехать. И я возлагаю на его приезд, возлагаю, елы-палы, определенные надежды.
Да, Настасья, не простая ты. И губа у тебя не дура. Губа-то не дура, а сама? Натали – роковая женщина, а ты? Тоже не подарок.
«Подарком» был мой последний френд. Который бой. Первый и последний. И вечный бой. Сорокалетний красавчик из самой последней, откровенно «колбасной» эмиграции. Всюду пожил. Пожил, попил, - как говорит Федосеич. И вот вернулся на родину. Пел: «Вер-рнулся я на р-родину…» С его картавым «р-р» это было очень трогательно, хотя уехал он не ввиду этого «р», а, использовав в качестве «транспорта», влюбленную в него романтическую правозащитницу. В Штатах, получив гражданство, тотчас отошел от правозащитной деятельности (и от правозащитницы тоже), занявшись модельным бизнесом, потом куриными окорочками, потом легкой музыкой, потом делом для меня загадочным – консалтингом, потом удачно женился… Легкий, веселый, хотя и не очень молодой мальчик. Я с ним только и делала, что хохотала. Он меня и ухохотал. Рассказывал, какие идиоты американцы, потом какие идиоты приехавшие в Штаты русские, какие идиоты – латинос, немцы, турки, евреи… и так по всем народам-странам, где ему приходилось бывать по делам консалтинга. Веселый, беззаботный, но женатый. На американской миллионерше. Потому и беззаботный. Хорошо устроился: богатая американская жена, красивая русская любовница. Я тоже как-то с ним устроилась, то есть пришлось сильно себя перестраивать. Ни он, ни я не были заинтересованы в афишировании наших отношений. Он смертельно боялся в жизни одного – жены, я – сплетен. Отношения наши были тайными. В чем была своя прелесть. Слегка унизительная, но прелесть. Он клялся, что, когда раскрутится в Москве, встанет на собственные ноги, разведется с женой и сделает предложение мне. Думал, в России и бизнес его разовьется легко и весело. Но его на моих глазах развели, как пацаненка, и кинули всмятку. Как говорится, он оглянуться не успел, как на него Михась насел. Хорошо хоть не убили, но бизнес он свой потерял. Бежал из Москвы опрометью под крыло своей старушенции (она на двадцать лет его старше). По-английски, то есть по-хамски, даже не попрощавшись. Ко мне потом его бывший партнер подкатывал: удивлялся тому, что он так быстро «скукожился». Если бы перетерпел еще пару месяцев, да связался, да поделился бы с кем нужно, то был бы в шоколаде. Но он испугался. Наши нравы требуют в бизнесе не только веселых и находчивых, но и бесстрашных людей. А ему всего на всего сожгли Форд, набили морду и он тотчас обделался, все бросил и умотал. Трус! Звонит теперь и не может смириться с тем, что я, как он считает, сплю, с кем попало. Ревнует. Так возвращайся, родной, похохочем! Нет, боится. А у нас бояться западло.
А с кем попало, я не сплю. Я вообще не сплю в последнее время.
В машине Филиппа по дороге к нему домой стала зевать. Неудобно, но упорно зевала на нервной почве. Сколько времени он из-за меня потерял! А еще и пробки – все едут в Париж… Кошмар на ферме Бернара… Кошмар, мир рушится... Нет, прочь депрессуху, слезами горю не поможешь. Особенно чужому. Навещу его завтра. Надо будет позвонить матери Натали в Брюссель. Но это тоже завтра. А сейчас я зеваю и ничего не могу с собой поделать.
Филипп, желая отвлечь меня, начал рассказывать о своем путешествии в Россию. Говорил мирно, спокойно, даже весело. Страшные вещи. О том, что происходит с нашими лесами. Он готовит доклад на эту тему.
- У нас все зациклены на нефти и террористах, а главный кошмар мира происходит в России с лесами. Земля стремительно лысеет, плешь эта крайне опасно разрастется и становится угрозой для всего человечества. Безумная вырубка, кошмарные пожары…
Все-таки мой организм очень здоровый, он оттолкнулся от этих и прочих ужасов и спрятался во сне.
Не знаю, сколько я проспала. Ухнула в сон, как с вышки в море. Нырнула и поплыла под водой, коснулась дна, нашла кем-то потерянные солнцезащитные очки, большую, зарывшуюся в песке красивую раковину, юбилейный рубль с Достоевским, погонялась за рыжим, юрким крабиком и вынырнула в Айвазовске...
3. Неисцветшая прелесть
В последний раз, за два месяца до катастрофы Игорь приехал на побывку домой. Смотрел затравленно, исподлобья. Что-то его мучило… И встреча была какой-то щемящей: конечно радостной, но тревожной. Он целовал мои руки, гладил их и целовал. Он всегда говорил мало, но тут повторил почему-то несколько раз: «Я не дам тебя в обиду. Ничего не бойся! Не дам, не дам!». А я, к сожалению, тогда за себя совсем не боялась. Я его любила и боялась за него.
Мы загорали высоко в горах. Жених и невеста. Расстелили одеяло. И загорали. Было очень жарко, даже стрекозы от зноя не летали. И вдруг, как это у нас иногда бывает, с гор спустилось плотное облако. И окутало нас. Вот это было в первый раз, чтобы вот так и нас двоих захватило облако в плен. Влажное, прохладное. То, что надо в знойный день.
И князь вдруг стал меня целовать. Я его почти не видела. Потому что облако и потому что глаза сами собой закрылись. И он целовал мое тело. Купальник куда-то подевался… И я тянулась к его губам всем телом. И он целовал меня.
Тогда я немного стеснялась, что у меня маленькая грудь. Это сейчас, я беспокоюсь, что она что-то слишком большая выросла. А тогда первый размер, но упругая, как говорила мама, как бутон нечаянной розы, и ей теперь больше всего доставалось. То есть им. Он гладил мое влажное тело, и сам был прохладным, но жар откуда-то шел. И из него и из меня. И я его целовала. И гладила. Что-то непередаваемое, блаженное, нежное, судорожное, щемящее… Мы и раньше целовались, но никогда так. В густом тумане, в облаке, в райском чаду. И я гладила его тело и наткнулась на то, о чем конечно знала, но чего я в жизни никогда не видела, и только сейчас почувствовала какую-то неопровержимую силу в этой части мужского тела.
И никакого страха или стыда. И вело нас что-то такое, чего я от себя не ожидала, чего я в себе не знала, о чем не догадывалась. И он, наверное, тоже. Хотя он мне раньше честно признавался, что у него уже была женщина. Одна, но была. Отдыхающая. А у меня никого не было. Никогда. Только он. И то до определенных пределов, ведь мы поклялись друг другу до венчания – ни-ни, иначе как я смогу надеть белоснежное платье, которое уже висело в моем гардеробе и ожидало дня венчания? И ночи. Я боялась первой брачной ночи. Боялась совершенно искренно. Не знаю чего – какой-то священный и в то же время животный трепет. Страх. И за него, и за себя. Вдруг что-нибудь будет не так…
Но сейчас все было так.
В облаке поцелуи и движения наши становились все более судорожными, горячими, и кожа перестала быть влажной, не знаю, почему так, ведь мы же в облаке. И я открылась ему. Открылась полностью, совершенно, раскрылась и приглашала. И звала, звала. И он вошел, но чуть-чуть, чтобы не нарушить то, что должно быть нарушено только в первую брачную ночь… А я уже не могла, я хотела, чтобы не чуть-чуть, чтобы сейчас. Черт с ними, со свадьбой и венчанием. И я притягивала и приглашала его глубже, чтобы он не топтался стеснительно у входа, а вошел в дом – двери открыты, добро пожаловать, ну проходи скорей. Ну пожалуй, пожалуйста. Но он героически бился вокруг да около. Или входил чуть-чуть и тотчас выходил. И я взяла его в свои руки и сделала с ним что-то, от чего он вздрогнул, дернулся и излился на меня жаркой струйкой. И он ослаб. И князь лег рядом и нежно прикасался ко мне и целовал. И крепко обнимал. И я его. Не знаю за что, но страшно благодарная.
И повторилось все это несколько раз. И он уже не смог остановить себя и ответил на приглашение и пожаловал ко мне и сделал больно. Очень. Я вскрикнула, он испугался страшно. Но я была ему благодарна за эту боль. И хотела, чтобы опять и опять была эта боль, и этот крик, и эта кровь. Но больно больше не было…
- Мой милый, родной, муж, люблю тебя, и буду любить только тебя. Ты – мой, мой, мой…
И я целовала его, лежащего на спине, уже с открытыми глазами и видела в облачном чаду всё, что я целую. И все в нем был прекрасно, все – мое, родное… Мальчик мой… Князь… Муж…
И вдруг туман превратился в дождь. И он омыл нас. Летний дождь. Чистый, теплый.
Облако наконец отпустило нас, опустилось. И мы очутились как будто совсем в раю. Потому что над нами было небо. Безоблачное, синее, рядом прекрасные деревья и горы, а под нами – ничего. И в мыслях у меня ничего не было. Ничего кроме белого густого заоблачного счастья. И птицы пели и садились к нам на руки…
И черная ворона каркала на дереве. Откуда она взялась здесь? Но каркала, каркала…
- Се манифик.
- А мы в Париже ввинтили ниже…
Не хочется открывать глаза. Где я? Абсолютно не понимаю, где. В комнате. Очень скромной, небольшой. На диване. Одетая, слава Богу одетая, но без сапог. Терпеть не могу просыпаться неизвестно где, да еще голая. Нет, одетая. Тихо, сумеречно, свет с улицы. Запах кофе и еще какой-то незнакомый, дополнительный, не московский, не айвазовский. Запах чужого города. Горящих жаровен, кофе, шаурмы. Похоже на Айвазовск, но не Айвазовск. В открытую форточку долетает шум. Дальний духовой оркестр играет непонятно что. Близко шипят шинам автомобили, изредка коротко повизгивают тормоза, слышны далекие приветственные крики, и совсем рядом, под окном проходящие разговаривающие голоса. Не по-русски. А по-каковски? По-английски, немецки, французски, польски… Что я в Вавилон что ли из сна вырулила? И вдруг услышала родную речь: отчетливо долетела глумливая фраза: «А мы в Париже ввинтили ниже…», и – русский хохот проходящих мимо женщин. Почему в Париже? Почему ниже? Чушь какая-то. Зачем мне это? Не надо мне этого, мне совсем другого надо…
Милый мой, единственный. Завтра рано утром он должен был уезжать. Мы договорились, что я его провожать не буду. Договорились, что он будет беречь себя, а я себя. И ждать. Милый мой. Он хотел, чтобы я вообще уехала из Айвазовска на некоторое время, но я наотрез отказалась. Хотела поехать с ним медсестрой или кашеваром, но он запретил, даже рассердился.
Спать я не могла и побежала к его дому.
Раннее утро, редкие отдыхающие шли на пляж. Их стало совсем мало. То есть совсем не стало, эти отдыхающие – из семей расквартированных военных, или местные жители, самые отчаянные из них. Раньше город жил круглосуточно. Теперь санатории стояли пустыми, рестораны не пели песен Газманова, не воняли пережаренным маслом, не стучали кастрюлями кухни, не дымились шашлычные мангалы, не толпились возле пивных бочек мужчины с кружками желтого пенистого айвазовского пива. Теперь – прифронтовой город, тревожный, грозный и грязный. На улицах под фруктовыми деревьями валялись персики, груши, инжир. Еще совсем недавно их еще зелеными обрывали отдыхающие, теперь переспелые, они лежали на потрескавшейся черной земле и гнили.
Вдруг перед мной оказался огромный парень в камуфляже. Я практически воткнулась в его грудь. Совсем молодой воин, но большой, сильный и взрослый. Белесая бородка, светлые глаза. Я его не раз видела в компании Игоря. Он тихо спросил, легонько взяв меня за плечо:
- Куда так рано?
- Какое вам дело? – тоже тихо ответила я, испугавшись, что он меня по случаю какого-нибудь внезапного комендантского часа не пустит к Игорю.
- Я за вас беспокоюсь… - сказал он, и в белесых глазах его, правда, было беспокойство. И еще было желание поговорить. Скучно им тут на посту, и вдруг барышня пробегает, хочется поговорить.
- Мне очень надо.
- Идите, если надо, только быстро, - тихо разрешил он и отпустил руку.
В совсем недавно шумном, переполненном отдыхающими городе говорили шепотом.
И я бежала к дому Игоря. Успела. У подъезда стояла Нива, люди в камуфляже грузили в нее ящики то ли с консервами, то ли с гранатами. И вот появился он, тоже в камуфляже. Злой какой-то, решительный и строгий. Я побоялась к нему подойти, спряталась за древним платаном, потому что мне показалось, что он зол на меня, за то, что я не выполнила обещания и пришла, поставила его в неловкое положение перед товарищами. Но я не могла не придти. Ведь он мой жених, мой князь и муж…
Какой же он красивый. Лучше Алена Делона, в сто раз лучше, в тысячу. Почему он не оглядывается по сторонам, не высматривает меня? Вдруг он меня разлюбил? – страшно подумала я. – Получил свое и пошел дальше? Зачем я ему разрешила? Нет, не может быть. Какая же я мерзавка, что так подумала.
Я чувствовала, что в последнее время ему стало трудно со мной, потому что остальная жизнь его была совсем другой, жестокой, боевой. А я его размягчала. Расслабляться нельзя, ведь он командир, отвечает за людей. За их жизнь. И смерть. Он говорил, что ситуация очень тяжелая, что почти бесперспективная. Что шансов очень мало. Все против нас. И Россия нам не помогает. Даже иногда вредит. Нам будет очень трудно. Но он не отступится, потому что предательство хуже смерти, потому что он уважает моего отца и любит меня. А я говорила, что как бы ни было трудно, я буду с ним. Буду всегда. До березки, как говорил мой папа.
Но березки тут у нас не растут. Только одна, которая прижилась на нашей даче. Специальный сорт. Теплолюбивый, привезенный папой из Нижнего Тагила. А на айвазовском кладбище не то что березок, как в России, а вообще никаких деревьев не было.
Всё. Хлопают двери. Солдаты погрузились в Ниву, все кроме него. Он стоял и смотрел на свой дом. Выбежала из подъезда девчушка в халатике, которую он обнял, поднял… Ножки ее не касались земли. Что же это такое? Кто она? Это была его младшая сестра Тамара, но у меня сердце сжалось от ревности. Ей можно, а мне нельзя?
И я вышла из своего укрытия и медленно пошла к нему, остановилась, потому что ноги не слушались. Он увидел меня и вместе с сестрой, висевшей у него на шее, подбежал ко мне. И обнял меня. Глупо получилось, какое-то тройное объятие. Сестра к нему насмерть прилипла. Потом она увидела меня и отпустила его. Я бы не отпустила. Я бы его ни за что не отпустила. Этого он и боялся. И стал пятиться, махнул мне рукой и убежал, оставив меня со своей сестрой. Потом к машине побежал встреченный мной светлобородый парень, и Нива уехала. Помню запах пыли, поднятой автомобилем. Душный, сладкий, похоронный.
- Пойдем к нам, покушаем, - сказала сестра. Она смотрела на меня глазами Игоря. Печальными и строгими.
И я пошла к ним.
Мама его, очень похожая на мою мать, тоже крупная, русская, отец Игоря привез ее сюда аж из Архангельска. Она посмотрела на меня, как будто все-все про меня знает, и сказала:
- Береги себя. Тебе бы лучше сейчас куда-нибудь уехать.
- Я без Игоря и папы никуда не поеду.
- Дура.
Я не обиделась:
- Наверное.
- Мы тоже без Игоря никуда не уедем.
Потом я вернулась домой. Отец собирался на работу. Он догадался куда я ни свет ни заря бегала:
- Проводила?
- Да.
- Ну садись.
И я села к папе на колени, обняла и положила голову ему на плечо:
- Папочка мой.
- Ну что ты, маленькая, все будет хорошо, баю бай, баю бай. Асенька масенькая, Настенька сладенькая, доченька-ноченька, Настасья, воскресное счастье…
4. Кофе и постель
Я открыла глаза, надолго задумалась и поняла наконец, где я. Я в Париже. Да, в перспективе Рождество и «Секс вместо наркотиков», таинственный Инкогнито и посещение несчастного Бернара. Я сплю, видимо, на Монмартре. В доме Филиппа. Он что меня на руках сюда из машины приволок? Наверное, на руках, если я ничего не помню. И сапоги с меня стянул, на канапе уложил, подушечку под голову подоткнул и пледом накрыл. Вон мои сумки. А вон и сапоги. Скромно у него. Очень скромно. Бедно даже. Давно я не просыпалась в столь аскетичных апартаментах. Но секса с ним во сне не было. Точно не было. Это хорошо.
А разбудил уже далеко не первый бульк эсемески. Давненько я не читала эпистол господина Инкогнито.
Нет, первое было не от Инкогнито.
«Настя, где ты? Возьми трубку».
Надо же, я не слышала мобильника. Второе тоже от оператора.
«Тебя ждет сюрприз. Даже два. Где ты?»
Да, это Серега, он много раз определялся и со звонками. А третье, да. От Него.
Сегодня в полночь перед входом в Собор Парижской богоматери. Не доверяйтесь проходимцам. Храни Вас Бог!
Опять на «вы» и «Храни меня Бог»! Чего-то у него то и дело меняется стилистика. «Собор Парижской богоматери»… Виктор Гюго, ёлы-палы! Квазимодо! Как там пелось в популярной песенке: «Я душу дьяволу отдам за ночь с тобой», подросткам оченно нравилось. «Не доверяйтесь проходимцам»? Он что, Филиппа имеет в виду. Нет, Филипп на проходимца не похож. Он хороший. Да откуда ему знать про Филиппа? Тогда какого из проходимцев он имеет в виду, тут их в Париже много… Пока был один, да и тот депутат. В общем заинтриговал. А который час, Эсмеральда? У меня же миллион дел. В дверях появился Филипп с подносом в руках и трубкой в зубах. На подносе – кофейник, бутылка Шампанского, два бокала, чашечки, сахарница и печенье. Мечта жизни, изредка сбывающаяся: Париж, и кофе в постель. А в перспективе шампанское и пробка в потолок. Интересно, что же еще?
Филипп неслышно поставил поднос на столик, сел на край канапе (я инстинктивно слегка подобрала ноги) и стал смотреть на меня. Я – на него. Молчали. Дымилась трубка, поднимался парок из носика турецкого кофейника. Мне ужасно не хотелось вставать, что-то говорить, я так угрелась под пледом. Никуда – ни звонить и ни ехать. Мне было уже хорошо. Лучше – не надо, лучше не будет. Боже, как я устала. И сегодня, и вчера. Вообще, очень устала.
Он тихо поднялся, направился к двери, и тогда я подала голос. Тихо, просяще.
- Останьтесь.
Сказала спросонок по-русски. Но он понял. Остановился и обернулся. Опять сел на краешек канапе. И смотрел на меня. Положил трубку на столик, а большие руки сложил на коленях. На своих. Только бы не начал сейчас приставать – все бы испортил. Только бы не приставал.
И не уходил. С ним было хорошо. Но вот так некоторое время, на некотором расстоянии.
- Анастезия… - именно так смешно, по-русски произнес он мое имя.
- Что, милый Филипп? – откликнулась я по-французски.
- Давайте вместе встретим Рождество.
- Прямо сейчас?
Он улыбнулся опять своей несколько виноватой улыбкой.
- Нет, завтра, как все люди.
Не все. Я здесь – по работе. Вообще-то это их Рождество, наше на две недели позже. Но католическое Рождество я всегда тоже отмечала. А в этом году собиралась встретить в компании Бернара и Натали у них на ферме. Но там катастрофа... Итак, смена составов в ходе встречи. Надо не забыть съездить к Бернару завтра. Но это завтра…
Филипп ждал моего ответа. Протянул мне чашечку кофе. Я выпростала руку из под пледа и приняла миниатюрную фарфоровую прелесть. Густой, крепкий кофе по-турецки. Без сливок. Сливки в кофе добавляют только плебеи и англосаксы, как говорил один талантливый сербский режиссер-антиглобалист.
- Вкусно.
- Я рад.
Где взять силы, чтобы преодолеть эту негу? Через «не хочу», как учил папа. Встать, принять душ. Надеюсь, он здесь есть.
- У вас есть душ?
- Конечно. Вас отнести? Я сто лет никого не носил на руках. А вас нес, как драгоценность.
Вот так сразу: драгоценность. Неожиданно, приятно, но очень ответственно. Ишь, как его пробрало.
- Вы самая красивая женщина, которую я видел в жизни.
Ну, говорите, говорите. Я люблю, когда хорошее обо мне говорят хорошие мужчины. А Филипп – хороший…
- Вы мне очень нравитесь…
- Филипп, вы – такой милый. Как будто во сне…
- Я – не во сне. Хотите вина?
- Хочу, но не сейчас. Спасибо вам. Думаю, встретим Рождество!... Всё! Надо вставать. Покажите, пожалуйста, где у вас душ...
Он вскочил, но я резко остановила я его мальчишеский порыв.
– Сама, сама, сама, сама.
Быстро он «оформился». Удивительно. Интересно, как я вела себя во сне, а у него на руках? Наверное, невольно его обняла, обнадежила? А он нес и балдел. И, наверное, долго не решался положить меня на диван… В Москве с таким «беспонтовым челом» я бы ни за что не встретилась. Да и где? Где они ходят, я не хожу. Туда, где я бываю, таких не пускают… Что, старушка, не пора ли тебе успокоиться? Вот – человек. Сразу видно, что стоящий человек. Бедный по нашим меркам, ну и что? От денег я мало чего хорошего видела. Зато – француз, что сглаживает социальное неравенство. Сколько моих подружек были бы несказанно рады такому счастливому стечению обстоятельств, но я что-то не очень. Непростая ты Настасья, не простая. Или слишком простая.
Душ оказался ниже этажом в ванной комнате, собственно ванной в которой не было. Только душ. Очень мило. Но мыло было, и полотенце, и шампунь… Нет, шампунями и полотенцами я воспользовалась своими.
Боже, как хорошо, когда горячая вода под большим напором охаживает тело. Боже, как хорошо. Все хотят счастья, а счастье – сейчас, вот оно, когда по коже струятся, смывая вместе с пеной усталость, простые горячие ручьи, горячие, потом теплые, потом холодные, потом опять горячие…
Хорошо как, боже. Я – чиста, весела. Несказанно хороша. Кому же я такая достанусь, вот вопрос. И достанусь ли вообще?
Лак на указательном пальце пришлось чинить самой…
5. Сереженька
Небольшая гостиная на первом этаже очень узкого трехэтажного дома.
Филипп сидел за компьютером, он все разузнал насчет Бернара: Бернар – в реанимации, состояние средней тяжести, но в ближайшее время навестить его нельзя. Я отправила эмейл на адрес Бернара в надежде, что хоть Натали его прочитает. Написала, что сегодня буду в городе по делам, сообщила адрес Филиппа, в общем, просила откликнуться.
Потом позвонила оператору.
- Сережка, коман сава?
- Наконец-то. Сава хреново. Слушай сюда. Первый сюрприз: «Секса вместо наркотиков» не будет, то есть секс, наверное, у некоторых счастливчиков и будет, и наркотики непременно тоже, а вот мероприятию се ту, кирдык, против него внезапно, мать его, выступило местное духовенство: и католическое и мусульманское. Переносится на неопределенное время. Второй сюрприз: тебя разыскивает один режиссер, такой красивый-красивый, нерусский-нерусский. Настька, как я тебе завидую…
- Да ты и так вроде в шоколаде?
- Вот именно, что вроде. Шоколад слизнули. Весь. Я наивный, чистый, простодушный, меня все обманывают. Я одинок теперь. И трезв… Но сперва о работе: все, что можно было в этом проклятом городишке подснять, я уже подснял. Встанем на Елисейских полях возле Триумфалки, и ты отбарабанишь про Рождество и про отмену католическими и прочими ортодоксами прогрессивной кинематографической акции. Народ готовится, все трепещут… Слушай, а куда ты пропала, я тебя полдня ищу?
- У меня форсмажор с жильем. Но я кое-как перекантуюсь.
- Живи со мной, пожалуйста. У меня шикарный полупансион.
- И я с тобой практически в одной постели?
- Она очень вместительная. Я всем скажу, что ты моя сестра. Что жена, к сожалению, не поверят.
- Ой, да здесь всем на это давно наплевать.
- Мне не наплевать. Я одинок, понимаешь. Мне нужен хоть кто-нибудь.
- Я не «хоть».
- Ты – как раз хоть, ты – хоть куда. Красавица! Это я никому не нужен. Ты нужна.
- Ладно, Сережа. Спасибо за приглашение. Посмотрим.
- А твой телефон кое-кому дать?
- Кому кое-кому?
- Ну ты, как маленькая. Мексиканосу. Он приехал и сказал, что даст только тебе. Интервью, я имею в виду. Тебе, а потом всем остальным. Старуха, это любовь. Лови момент, мать его. Я свой упустил. Может, тебе повезет…
- Сережка, колись, а ведь ты ему уже дал мой номер.
- Дал. Он такой красивый, как же ему не дать? Он уже звонил? Нет? Он обещал вместе с нами поужинать. С тобой и со мной. Такой пацанский паренек, пальчики оближешь. Вообще, всего с головы до… В общем, не мне тебе объяснять.
- Да, Сережа, ты неисправим.
- Я одинок, я – старый, больной еврей, меня мальчики не любят, туды их в качель…
- Черт побери, весь Париж у твоих ног, толпы мальчиков, девочек, трансвеститов…
- Какая ты грубая и неженственная. Мне не нужны продажные трансвеститы. Мне нужна, ядрена Матрена, бескорыстная любовь. Без обмана.
- Мне тоже.
- Приезжай, а то я повешусь. Я не шучу. Понимаешь, этот сукин кот меня бросил. Подвернулся молодой итальяшка, и он… Я плачу… - он действительно громко вдруг зарыдал в трубку.
- Сережка, не дури. Делай, что хочешь: просто вешайся или кому-нибудь на шею, но только после завтрашнего прямого эфира.
- Вот всегда так. Повеситься нормально не дадут. У тебя работа превыше всего.
- А у тебя?
- А у меня любовь. Без обмана... Представляешь, он грубо, бестактно послал меня. Как жалкого приставалу, как какого-то лоханутого поца… Я плачу… Слышишь, как я плачу? – удостоверился он и опять заревел.
- Вполне натурально, мне искренне жаль тебя.
- Ведь я любил его, понимаешь… - он жалостливо запричитал, я не понимала, то ли ёрничал, то ли всерьёз. - Жизнь моя кончена. Отвратительная, грязная. Мамочка, если бы ты знала, как мне плохо, старый я пидарас…
- Сережка, не дури, возьми себя в руки! Ты – же мужик… Не в первый раз это у тебя…
- В том-то и дело, что в моей жизни всё давно не в первый раз.
- С отменой мероприятия ты меня огорчил. Но кроме Бермудеса кто-нибудь приехал?
- Приехали, но они мне не нравятся. И тебе – тоже.
- Кто?
- Ну чех один приехал, как его… Еще швед этот, забыл… Амундсон какой-то, англичанин, ты его знаешь, норвежец, пижон такой, еще этот Педро в натуре, ну как его… Альма…
- Альмодовар? Он мне нравится.
- Да, так вот он как раз не приехал, зато из бывшего соцлагеря накатила прорва, а главное арабов. Они такие грубые стали… Я говорю одному: моншер, тю э манифик, а он мне, интеллигентному, мать его, человеку, специалисту высшей пробы средний палец руки показывает.
- Ты, правда, трезвый?
- Когда начинал с тобой говорить, был как стекло. Сейчас уже нет. Пью, знаешь, что?
- Абсент?
- Водку, дура. Польскую. Я для этого долбанного водопроводчика ящик «Выборовой» приготовил, а он, гад, кампари предпочитал...
- Если ты весь ящик вылакаешь, на работу завтра не выходи.
- Йес, сер. Дзянкую, пся крев… Настька, ну подожди… Нё ми кит па, ну пожалуйста.
- Жамэ. Береги себя.
- Если позвонит мексиканос, тотчас перезвони мне, я сделаю перерыв в злоупотреблении.
- Считай, что уже позвонил.
- Э, так дело не пойдет… А если он не позвонит, я весь вечер буду трезвый, как дурак, переносить свою брошенность?..
- Завтра увидимся утром, я тебя утешу, потом отработаем, после чего обещаю тебе веселое светлое Рождество. Я тебя не брошу
- Ты не бросишь, я знаю, ты – верная, хорошая, а он, Янек чертов, националист проклятый, антисемит долбанный, русофоб сраный… Ладно, твое здоровье! Целую тебя в промежность, тьфу, черт, нежно… Не обижайся, вспомни свой первый прямой эфир…
Болван пьяный. Но мужик очень хороший, даром, что голубой. Несчастный. Абсолютно несчастный. Насчет повеситься, надо будет ему завтра утром позвонить, когда проснется, как бы он, действительно, с бодуна руки на себя не наложил. С одним знакомым ассистентом режиссера так и получилось. Кто-то его тоже бросил, он страдал, пил, страдал, пил, обещал повеситься, никто не верил, а потом, когда он взял да и повесился, всем было очень неудобно. Но Сережка – сильный человек и, кроме смеха, настоящий мужик. Однажды во времена моей корреспондентской юности мы с ним и группой товарищей летели на вертолете над просторами Ставропольского края. И вдруг ни с того, ни с сего наш вертолет стали обстреливать. Вспышки рядом, близко. И все мужики с непривычки запаниковали. И я вслед за ними. Обидно гакнуться по дороге на банальный фестиваль документального кино. И вдруг Серега как заорал на них, как одному заехал по лицу, чтобы он не лез в кабину пилота. И все супермены наши несколько застеснялись пугаться. И зауважали его. Я ему говорила потом: «Ну ты, Сережка, дал…». А он объяснил просто: «Они все такие красивые, я не мог их не поддержать, а то обоссутся, что ты с ними потом будешь делать? И потом меня оскорбило, что они дамы, то есть тебя, мать их, не постеснялись…».
Он еще при советской власти облетал все горячие точки: от Никарагуа до Палестины, Бангладеш и Северной Ирландии. В Иране чуть не погиб, раненый вытащил из-под огня корреспондента центрального телевидения и сумку с кассетами умудрился не бросить.
А первый мой прямой эфир был из Рязани во время празднования дня рождения Есенина. И Сереженька (не Есенин) меня, правда, спас. За минуту до включения я подвернула ногу и не то, что говорить, стоять не могла. Сидела на пятой точке, сжав зубы и микрофон, и плакала. Он оперативно лег рядом, в октябрьскую грязь, пристроился с камерой еще ниже меня и стал шутить. А у меня от боли судорога гуляет по лицу. Но он меня рассмешил, распряг, приободрил. И я отговорила, как роща золотая, все, что надо с детской непосредственностью, не сбилась ни разу, даже еще что-то успела ввернуть в отведенные гениальному рязанскому самородку сорок пять секунд об удивительно раскованной атмосфере праздника. Потом меня очень хвалили за удачный дебют, за неординарность, смелый ракурс и свободу в кадре. А это не моя, а Серегина заслуга.
А сколько людей проваливало свой первый эфир! Оговорка, мелкий сбой, и человека нет, паника, э-э, бэ-э, так сказать, на самом деле, как бы, э-э, ступор. И гуд бай, тиви. Но я выдержала экзамен на преодолении боли и на сережкином горбу. И потом, во многом благодаря ему, вошла во вкус и поняла, что оговорки, неполадки, форс-мажоры можно обернуть себе на пользу. Когда все идет гладко – неинтересно, скучно, зритель радуется, когда видит сбой в программе и с искренним (животным) любопытством наблюдает, как корреспондент выпутывается из дурацкого положения. И если ему удается не потеряться, то зауважают и запомнят. Драйв появляется, или, как раньше говорили по-русски, кураж. Некоторые коллеги сами устраивают себе форс-мажоры. Но начальство это не приветствует…
Так. Филипп получил удовольствие оттого, что носил меня на руках, теперь пусть получит удовольствие оттого, что повозит по Парижу… Правда, пробки… Ладно, получит удовольствие от пешей прогулки. Все-таки надо зайти в пресс-центр, узнать из первых рук: что там на самом деле стряслось с сексом и наркотиками. Пресс-центр – не так далеко на Севастопольском бульваре. И хорошо, прогуляемся. Я бодра, весела, хорошо живется мне, несмотря ни на что.
К черту шпильки, отпредставительствовала свое в воздушном транспорте, теперь – удобные без каблуков, походные сапожки, просто теплый свитер под горло и теплая куртка с капюшоном. Здесь я могу быть самой собой, могу гулять по улицам без риска нарваться на укоризненные, восхищенные, изучающие, оценивающие, раздевающие и прочие взгляды. И фразы типа: «Ой, я вас где-то видел, напомните где?» или «Сфотографируйтесь, пожалуйста, с моим внуком…» или «Передайте Тине Каделаки, что я ее обожаю…» или «Убирайтесь в свой Тель-Авив»» (такие, на удивление, тоже были) или «Правда, что Галкин внебрачный сын Райкина?» Впрочем, встреч подозреваю, будет много. В Париже можно нечаянно столкнуться с человеком, которого в Москве лет пять не встречала, хотя ездишь с ним по одним и тем же маршрутам. Париж всех равняет, здесь мы пешком, без чинов и без понтов.
«Пресс-центр закрыт. Все ушли на фронт!» Такой надписи не было, но офис был, действительно, закрыт. А контактные телефоны молчали. Где ж Сережка пересекся с мексиканосом?
- Сережа! Ты еще не повесился? – спрашивала я трубку, любуясь белым подсвеченным куполом базилики Сакре-Кёр, над которым кружились белые голуби. Один из них «захватывал» крест, но совсем ненадолго, потому что вскоре его сменял другой, потом другой…
- Нет пока, но петля уже на шее. Что, мексиканос прорезался?
- Нет. А где ты его видел?
- Где, где? У тебя на бороде, на Елисейских полях столкнулись. Я его без твоего разрешения подснял немного в окружении блондинок.
- Молодец. Каких блондинок?
- Обыкновенных, крашенных. Слушай, я передумал, не верь ему. Он ветреный. Он еще хуже водопроводчика. Самовлюбленный енот, ковбой, бабник. Плюнь на него! Держи марку. Предложит законный брак, тогда скажи навроде того, что подумаю. Но сразу не отказывай. И брачный контракт дай мне почитать, чтоб он тебя не облапошил. Подинамь его, как следует, чтобы жизнь ему сахаром не казалась. А то они тут обнаглели. Нашего брата совсем не уважают. Мы к ним, твою мать, со всем нашим русским почтением, а они эти Яны, Жаны, Дон Жуаны сволочеют, антисемиты чертовы.
- Сережа! Будешь продолжать пьянствовать, я тебе завтра не позвоню утром.
- И снимать тебя для Москвы будет Николя Саркози.
- Ты петлю с шеи снял?
- Нет, конечно, с ней выпивать удобно, а то руки, понимаешь, трясутся.
- Ты с ума сошел! Как ты снимать будешь – руки у него трясутся!
- Ни бэ, я профессионал, если будет не с руки, штатив поставлю, что ты, как маленькая?.. Знаешь, чем я закусываю?
- И не хочу...
- Мне официантик один, негритос такой симпатичный, шоколадненький, устриц принес. Просто так. Как презент в честь русско-французской унии. Миленький такой, вкрадчивый, еще не знает, что я не миллионер… Можно я его бескорыстно, из дружбы народов, а?..
- Что «а»? Ты совсем съехал. Водку закусывать устрицами, все равно что шампанское воблой. Ладно, целую. Береги себя. Спид не дремлет.
- Тьфу на тебя! Какая ты грубая, ты – как злостные лесбияны. Ладно, береги меня. И нё мё кит па, пожалуйста.
- Жаме.
- Жё тэм
- Я тебя тоже. Адьё, шер ами.
- Если этот блудливый мексиканос заявится, а ты мне не позвонишь, то не вздумай вставать в почетном карауле на моих похоронах.
- Пошел к черту, шаромыжник!
- Я – не шаромыжник, я – шанзелизейщик, шершеляфамщик и моветонщик, сэ ту, ту, ту, ту, ту…
Бросил трубку.
Над Сакре-Кёр всё кружилась стайка белых голубей, которую вскоре сменила одна серая ворона, прочно увенчавшая собою крест.
6. Филиппики
Мокрый, подмороженный за ночь, а сейчас оттаивающий вечерний город и впрямь был похож на мороженое, особенно покрытые изморозью колонны-эскимо... Необыкновенная декорация, а которой ходят, едят, пьют обыкновенные люди. Совсем, к сожалению, обыкновенные. Париж упростился и опростился. Не видно не только элегантных бабулек, но и просто элегантных людей. Дорогие, красивые наряды здесь уже на улицах не носят – боятся, что ограбят иммигранты или замучают приставанием цыгане-попрошайки. И меховых шубок тоже теперь нет – Бриджит Бардо добилась-таки своего. По норковым манто легко определяешь туристов, приехавших с востока. А в основном спецодежда туриста – джинсы, куртки, да непременные путеводители в руках.
Но декорация дивная. А сейчас в рождественской подсветке особенно. Филипп, правда, сетовал на то, что совсем недавно все бутики, даже самые маленькие кафешки и магазинчики придумывали что-то оригинальное для рождественского оформления, а теперь нет – денег нет на красивые излишества. Всему виной вступление в Евросоюз, французы спят и видят, когда вернется франк. Монмартр, судя по лицам, теперь заселен уже не художниками, и даже не французами… Исчезли или попрятались вечные приметы Парижа: живописные лавки мясников, зеленщиков, рыбные и сырные магазинчики – все можно купить в супермарше, это дешевле, но это неинтересно. У каждого лавочника продукты были свои, особенные, кроме шуток, не обезличенные. И кафе с французской кухней исчезают под натиском дешевых китайских, индийских, арабских, тайских, турецких забегаловок. Зато лавки букинистов, кондитеров и антикваров покуда остались, и клошары никуда не делись, и они настоящие – чистокровные французы (арабы, как правило, не пьют). Правда, теперь среди местных бомжей появились и негры, и поляки…
В Москве пешком гулять мне давно не приходилось – предпочитаю Подмосковье, Софьино, например, где у меня дача. Мои коллеги стонут, что Москва сильно изменилась за последние пять лет в худшую сторону. Зеленых двориков Остоженки, Арбата и Ордынки уже нет – все захватил лоснящийся огороженный новодел. А вот в Париже нет стеклопакетов в отреставрированных особняках, нет сочащихся мерзких бородавок-кондиционеров на фасадах, нет растяжек, уродующих оставшиеся реликтовые улицы Москвы.
Мы шли, стараясь не угодить в собачьи кучки, которых здесь столько, сколько и год, и десять лет назад. То есть много, несмотря на то, что чернокожие «ангелы чистоты» с зелеными пластиковыми вениками-крыльями их упорно подметают. Непривычно много полицейских. В том числе и конных, так что нечего только на собачек пенять. Несколько раздражали Санта Клаусы, то бишь по местному – Пэр-Ноэли. Вертятся, как гномы, под ногами, смотрятся по сравнению с нашими Дедами Морозами как-то несерьезно, нахально-подростково. И, как всегда, в глаза бросались любознательные дисциплинированные японские туристы. Но им-то что здесь делать на Рождество – у них же совсем другая религия. То-то будет, когда международным туризмом заболеют богатенькие китайские пенсионеры, страшно представить, как они все скопом двинутся по прелестным маршрутам «Амели» или по идиотским – «Кода да Винчи»…
Филипп искренно обрадовался тому, что акция «Секс вместо наркотиков» отменилась. Ему, как и католическим, по выражению Сереги, ортодоксам, не понравилось название. И рекламный плакат акции, на котором был изображен презерватив одетый на шприц, тоже не понравился. Действительно, мерзковато.
Мой спутник разговорился, неожиданно легко объяснив причины скорой гибели европейской цивилизации. Говорил он бурно и то, что здесь, наверное, никто слушать не хочет:
- Общество потребления само себя употребило. Протестантские священники официально женятся друг на друге, а это значит, что христианская цивилизация, прошу прощения, в заднице. Люди с Юга и Востока смотрят на наши лавпарады с беспощадным отвращением. И они правы. Мы живем в эпоху подмен. Маргинальное стало магистральным. Добро злом. Порок – добродетелью. Предстательная железа – вместо души. Вы же русская, вы же знаете, что такое душа. Она неподкупна, она принадлежит Богу, правда?
- О, да, да…
«Милый Филипп, душу у нас тоже давно отменили. Явочным порядком». Нет, этого я Филиппу не сказала, чтобы чрезмерно не разочаровывать.
- …она принадлежит Богу, как источники родниковой воды, как реликтовые леса, которые нужно охранять… Я был у вас в южной Сибири, на Алатау…
- На Алтае?
- Да, роскошные, совсем дикие места, горы обширнее и живописнее наших Альп. Но там совсем не думают о райской природе. Уничтожают ее походя. И пьют. Пьют и уничтожают. Уничтожают и пьют. Что вы пьете!?
Это был неожиданный вопрос.
- Я?
- Вы, русские.
- О, мы много чего пьем, - с некоторой гордостью откликнулась я. – Мы пьем практически все. Я, например, предпочитаю красные сухие вина. Но могу и самогон.
Слово «самогон» он, оказывается, знал.
- Вы конечно шутите! Я попробовал с одним вашим лесником сделать это наравне. А я – здоровый человек в отличие от него, явно страдающего тяжелым несварением желудка. Я неделю потом сходил с ума, умирал. А он утром выливал в себя тройную дозу, то есть стакан того же отвратительного пойла и шел дальше уничтожать лес. Он алкоголизированный зомби. Он не знает, кто такие ваши национальные гении Пастернак и Бродский, - я специально его спрашивал. Он продаст все, что угодно. Оленей, косуль, все изумительные кедры, пихты и луга. Все продаст.
- Лесник? – я удивилась, потому что знала одного лесника в Айвазовском охотхозяйстве, он не то, что сам не пил и другим не давал, от него житья никакого не было, так он оберегал лес от браконьеров.
- Да, лесник, то есть менеджер по заготовке леса… - поправился Филипп. – Он живет, чтобы поскорее умереть от болезни печени, которая налицо. Почему вы так пьете? Не пейте, пожалуйста.
- Я обязательно передам алтайским товарищам. Кстати час назад вы меня, скромную русскую девушку, пытались споить Шампанским, а еще раньше спаивали коньяком. Вы не только галантны, но и коварны. Настоящий парижанин!
Никакой он не настоящий парижанин. Действительно, коммунист, Урбанский, не зря похож. «Людям лес нужен, понимаете, лес».
Давно я не слышала таких горячих речей, которые вдруг набуровил Филипп про гибель Европы, проклятых европедерастов и афроисламистов. По тексту почти дословно совпадающих с тем, что говорил мой политизированный братец лет десять назад, когда выпивал. А пил он примерно так, как алтайский лесоруб у Филиппа. Брат после того, как вывез нас с мамой из Айвазовска в Софьино, вернулся к себе в Питер, где жила его семья. И открыл собственное дело. Но дело это у него не заладилось. Во всем он тогда винил олигархов. Что характерно, в службе охраны одного из них он потом и стал работать. Брата слушать мне всегда было больно. Спросишь его, ну что ж ты у них работаешь, если ты их так ненавидишь? Он отвечал загадочно: «Потому что я родину люблю». Бедный братик, - думала я. Айвазовские разборки с применением тяжелой боевой техники ему были по нраву, то есть не по нраву было, что её употребляли не в достаточном количестве. А вот в мирной жизни он себя долго не мог найти. На все морские праздники надевал форму с орденами на прекрасный белый мундир кавторанга, и тогда был похож немного на нашего папу. Но папа никогда не напивался и никого не ругал. А Коленька, мой любимый и единственный братик, часто скатывался к пьяной, бессмысленной болтовне. Он не мог без флота, без службы, без риска. А флот наш в 90-ые потерпел такую же примерно Цусиму, как и кинематограф. Коля, правда, угрожал, что вернется в Северодвинск, но тут хором и жена его и мама наша, которая переселилась к ним, чтобы помогать воспитывать внучат, его не пустили. Пусть лучше пьет.
Теперь они почти жалеют, что пустили его в бизнес. Поработал он у первого своего олигарха, поохранял его, кончилось все тем, что тот разорился. Но оставил Коле отличные рекомендации. Коля устроился к другому олигарху, примерно такому же, и дело завершилось почти так же: хозяин сел, а брат мой пошел с повышением к третьему, но уже не в службу охраны, а в совет директоров – тот, видимо, просто не захотел разоряться. И Коля работает там до сих пор. Жутко поднялся. Он стал другим совсем, ни олигархов, ни азербайджанцев, ни евреев, ни армян уже не ругает. И не пьет. Молчит. Его боятся жена, дети и мама. И я его боюсь. Я и раньше его побаивалась, старший брат все-таки – он строгий, больше похож на маму, и, несмотря на очень большую разницу в возрасте ревновал меня к отцу. Воспитывал меня, наказывал, а я его любила, но боялась в доме больше всех. И теперь боюсь страшно.
Не так давно он сказал мне серьезно:
- Настюш, если кто будет обижать, ты сразу мне говори.
- Да что ты можешь? - легкомысленно удивилась я.
- Теперь я могу все, - строго ответил он, - почти все.
Дело было после парламентских выборов, в которые он очень вложился. Очень. И насчет крыши он не шутил. Мне страшно за тех людей, которые посмеют меня обидеть. Но это в Москве, а здесь я чувствовала некоторое беспокойство. Толпа что ли на меня так стала действовать?
Как я отвыкла от отдыхающих. Разноязыкая орда прогуливающихся, спешащих, глазеющих, работающих, безработных, беззаботных, беспокойных, с собаками, с подарками, с детьми в колясках, с детьми в рюкзаках, и спереди и сзади, и на голове и под ногами… Толпа завораживала. О, Париж, Мекка отдыхающих… Пожилые туристы из стран Западной Европы, молодые туристы, путешествующие автостопом - из стран Восточной Европы, но и из Африки, Азии, торговцы, цыгане, бизнесмены, проститутки, мусорщики, рантье, работяги, пенсионеры, трансвеститы… Местных жителей можно отличить по целенаправленности движений: отцы семейств спешат по делу, они не созерцают, а парижская молодежь шатается без цели, ест на ходу дешевую арабскую стряпню, или валяется на газонах, пьёт коку и глазеет, но тоже не созерцает – они привыкли. Они привыкли! Они родились в этом проглотившем и переварившем многих вечном городе, и привыкли... И Вавилон, и Каир, и Стамбул, и Нью-Йорк, и древний Рим периода упадка… Здесь все – дома, что Филиппа кстати совсем не радует – настоящих парижан из самого парижского района Парижа, Монмартра вытесняют гости с Юга, аборигены вынуждены переселяться на левый берег Сены или куда подальше.
В голову не к месту влезло воспоминание о зоне отдыха на левом берегу Дона в Ростове, которую местные жители на французский манер называют Левбердоном, с донским говором аббревиатура эта звучало трогательно и смешно.
Подслушанный ростовский диалог:
- Ты хгде сеходня отрываесся?
- Сехгодня пати на Левбердоне, пацаны прихгласили, постебаемся...
- Не ходила бы ты с ними, Ксанка.
- А с кем ходить, с тобой что ли?
- Со мной, я люблю тебя, а они так… Хгондоны они.
- Сам ты хгондон, Вася.
- Никто на тебе не женится кроме меня.
- И ты не женисся.
- Женюсь.
- Ну вези меня на Левбердон.
- Я сехгодня не мохгу. Я завтра смохгу.
- Ну вот завтра и приходи.
- Не ходи с ними на Левбердон.
- Скучно мне, Вася.
- Не ходи, прошу.
- А оторваться хочется.
- Потерпи, Оксана.
- Там весело, там зажигают, стебаются…
- Да что веселого? Напоят тебя, выдерут, как сидорову козу, и забудут там, потом приезжай, шукай тебя по кустам.
- Хгондон ты, Вася, хгрубый хгондон.
- Люблю я тебя…
- А я Левбердон люблю …
Там в Ростове, в самом центре вполне современного, в общем, почти европейского города в пику шикарному развлекательному Левбердону есть удивительная улица. Называется Искусственная. Я туда лет пять назад забрела с одним вскоре прославившемся в Москве местным режиссером. Ну это был удар... Нигде никогда я не видела такой уродливо вихляющей, криво спускающейся к реке улицы, не знавшей никогда асфальта, с огромными лужами, полуразвалившимися черными деревянными избами (это в полкилометре от центра!)…Там-то мы и услышали за серым от пыли забором этот диалог про пати на Левбердоне. Оттолкнувшись от него режиссер сочинил пьесу, в котором слово «хгондон» было самым приличным. Пьеса была поставлена в академическом театре и имела оглушительный успех…
Нет, ну парижская молодежная мода меня достала, просто какая-то «по жизни фиолетовая»: чем грязней, оборванней и безвкусней, тем круче: а ля клошар: дурацкие ботинки на толстой подошве, широченные, внизу оборванные и грязные джинсы, поверх них твидовая юбка, свитер на два размера больше, сумка холщовая должна непременно болтаться сильно ниже пояса, в голове драды, а сверху еще и дурацкий платок намотан, а ля хинджаб. Уродство, как мне объяснил Филипп, призванное, по-видимому, оттенять глубокий духовный мир, состоящий из ненависти к американскому империализму и любви к Мишелю Уэльбеку. Нет, туристы хоть на людей похожи…
Но не все. Такого «подарка судьбы» я здесь совсем не ожидала. Это как на престижной кинопремьере оказаться рядом, кресло в кресло, с до боли знакомым жэковским сантехником. Ко мне на всех парах с распростертыми объятьями неслась председательша нашего дачного кооператива. Вот кого я не чаяла встретить в Париже. За что мне эта пошлая кара? Нина Григорьевна Дубина. Поначалу я думала, что в ее фамилии ударение на первый слог. Ошибалась – у мужа ее фамилия тоже Дубина, то есть ударение на второй слог. Редкая стерва, деловая колбаса, неизвестно каким способом державшая в страхе всё наше дачно-строительное товарищество. И вот встреча. В одной руке – разговорник, в другой – путеводитель по Парижу, за спиной кожаный рюкзак. Маленькие глазки над толстыми щеками – испуганные, но счастливые, решительные. Морда кра-асная… Избежать «нечаянной радости» не удалось. Боже, сейчас она начнет целоваться.
- Настя, вот встреча так встреча, – и лезет-таки обниматься. Я, как могла, уклонилась, но она, мокро чмокнув в щеку, уже смотрит на моего спутника в надежде, что я раскрою ей все свои парижские тайны. Но знакомить Филиппа с ней я не стала. Ничего, она сама представилась.
– Нинель, подруга Насти по даче.
- Филипп, - сказал Филипп.
– Мерси. А мы с внучкой, представляете, заблудились, - сказала она, как будто была убеждена, что обрадует нас этой новостью.
Она была еще и с внучкой, да, из-за могучей спины председательши, поразительно похожая на бабушку, вышла пятнадцатилетняя чухонка, здоровенная, крепкая деваха со взглядом не испуганным, а жадным, горящим, любопытствующим. Она не стала представляться Филиппу, а просто протянула ему руку. Он, коротко взглянув на меня, пожал решительно протянутую руку. Внучка эта, одетая, как и ее относительно молодая бабуля, в голубые кожаные брюки и короткую тоже голубую кожаную куртку, слава богу, помалкивала.
- Вот вышли с внучкой из гостиницы на улицу, и пошли, пошли, разошлись, разгулялись, Эйфелову башню увидели своими глазами и обо всем, то есть, забыли, такая красота, потом башня Монпарнас тоже красота, чудо техники, Лувр видели, всё, всё, как в «Коде да Винчи». Такая красота… Мы только сегодня из Италии утренним поездом. Тур эксклюзивный себе на старости лет организовала. Не себе, внучке конечно в первую очередь. Такая красота… Ты не представляешь, что такое Флоренция зимой! Санкта Мария дель фьёрдо в снегу. Такая красота. Давид тоже в снегу, там Давидов этих, как собак нерезаных; в Риме были, ух, город, закачаешься, в Риме снега не было, дождь стеной лил, но такая красота, площадь Треви, фонтан Испании, где Гоголь писал «Записки охотника»… Столько культуры, столько слоев, троянская колонна – закачаешься. Вот наконец угораздило в Европе побывать. Такая красота… И на тебя с твоим другом смотреть – тоже одна радость и красота, - вдруг зачем-то ввернула она.
Неужели хочет попользоваться нами в смысле экскурсии по злачным местам?
– Вот где довелось встретиться. Мы, не поверишь, Папу римского видели своими глазами, правда, издалека, но видели. Ничего особенного, на Вальтера Ульбрихта похож… Но Рим, но Колизей – это такая красота, купили всякой всячины, всё дешевле, чем у нас в Софьино. Здесь, в Париже, как с ценами? И не говори, я сама знаю, здесь ничего покупать нельзя. Дешево всё только в Греции, а в Турции вообще красота, особенно в смысле кожи. Нет, Стамбул, это сумасшедший город, такая красота. Софийская мечеть, ну просто с ума сойти можно какая красота. Удивительно, вроде турки самые настоящие, а в такой чистоте живут… Мы на телефон нащелкали, могу тебе показать виды…
- Спасибо, сейчас не стоит.
- Эх, посидеть бы где-нибудь, - она переступила с ноги на ногу, как будто очень давно хочет писать. – Представляешь, какая красота, вот так неожиданно встретиться с земляками и посидеть в Париже…
Да, красота. Потом будет рассказывать подружкам в поселковом совете: «Встретила тут Настьку Изотову в Париже с каким-то французиком. Он ничего, а Настька совсем стала, как кошка ободранная, а он с моей внучки глаз не спускал, внучка-то моя в натуре, а Настька вообще…»
Нет, так просто её не отошьешь. Эта молодящаяся «деловая колбаса» взялась вести мои дела по приватизации земельного участка и оформлению дома, который я выстроила в Софьино. Дом – скромный, в стиле «русский модерн», из клееного бруса, два этажа, два туалета, газовое отопление, канализация, камин, веранда, мансарда, мезонин, пруд – всё на двадцати сотках, отрезанных у папиных друзей, нас с мамой приютивших в первое время после Айвазовска. В Софьино мы и раньше всегда останавливались с папой, когда он меня привозил в Москву, и я полюбила этот район и папиных друзей. Хорошие люди, муж и жена, беспонтовые бездетные доктора наук, сильно обедневшие во время приватизационной революции. Спас их от голода участок (сорок соток), половину которого я у них в конце концов и выкупила. Им и себе на радость… В принципе я и сама могла бы всё сделать по оформлению документов, но на беготню по всяким БТИ, земельным, регистрационным палатам у меня времени нет, и эта простецкая с виду русская баба Нина Григорьевна взялась все мои дела устроить. Не бесплатно конечно. При раннем Горбачеве она, передовая советская женщина-прораб, крепко села за беспрецедентное воровство стройматериалов, шесть лет провела на зоне, вышла на волю при раннем Ельцине, и свобода встретила ее радостно у входа в наш дачно-строительный кооператив, гордо носящий имя Советской науки… То есть свобода, в которую наступила в стране, и личная свобода Нины Григорьевны несказанно подошли друг другу. Она пролезла в председатели кооператива, показала, что эта ничтожная должность, от которой все приличные люди отказывались, может озолотить человека, и рулит теперь обширным товариществом с ограниченной ответственностью как хочет. Оказывает услуги, от которых никуда не денешься, и обойтись без которых никак нельзя. Четыре тысячи баксов взяла за хождение по делам приватизации моего участка и дома, и за полгода ничего не сдвинулось с мертвой точки, ничегошеньки, три недели назад для ускорения процесса выпросила еще три штуки на «окончательные» взятки, и вот она – в Париже. На мои, блин, бабки со своей внучкой мордатой во Флоренцию, Рим, Стамбул практически восточным экспрессом наладилась…
- Представляешь, - захлебывалась Дубина еще вчера сидели на навонской площади и кофэ пили, на людей смотрели, там художники портреты рисуют, меня с внучкой запечатлели, на наши деньги всего за две тысячи рублей. Хорошо получились. У тебя с собой картинки? – строго спросила она внучку. – Я тебе говорила, чтобы ты с собой взяла, не знаешь, где что может пригодиться… Наш Арбат – ничто по сравнению с площадью Испании…
Внучка ничего не говорила, улыбаясь загадочно в сторону Филиппа.
Я терпеливо «наслаждалась» простодушным рассказом соотечественницы, вывернутыми наружу кишками центра Помпиду, предпраздничной разноголосой сутолокой, улыбками прохожих… ждала, пока Нинель сама не иссякнет, и вдруг…
- Стоп. Простите, Нина Григорьевна. Филипп, простите. Кто это? Не может быть!
Может. Еще как может. Я бесстрашно оставила своего спутника, с удовольствием – спутниц и ринулась в переулок святого Мартина, в котором мелькнула знакомая фигура.
- Как нам до гостиницы-то добраться, Настя? Куда ты рванула-то так, какая ты важная стала, нехорошо так с соседями… - бежала рядом со мной председательша, суя мне в лицо гостиничную карту.
- Вам в метро надо до Северной вокзала, - объясняла я на бегу.
- Что я, дура что ли на метро ездить, это же – Париж, здесь все фасады – антикварные. Нет, мы – пешком, у нас здесь всего два дня по плану, - не отставала председательша.
- Пешком вам надо идти всё время прямо в противоположную от меня сторону.
- Настя, нехорошо получается, я думала, мы по-соседски поговорим, погуляем по Парижу, посидим, а ты бежишь от меня, как от чумной. Как будто не русская, ей богу, русские своих не бросают… - требовательно шипела она мне в спину.
- Да я вас не бросаю, я с удовольствием с вами прогуляюсь, я просто человека увидела, Нина Григорьевна. Поймите, мне срочно надо догнать человека.
- А я не человек что ли? Мы что уже не люди? Нам тоже срочно надо, – обиженно продолжала дундеть, не отставая, казалось, насмерть прилипшая председательша.
- Нина Григорьевна, вам надо на Севастопольский бульвар, потом на бульвар Страсбура…
- Я там окончательно заблужусь, я по-французски ни бум-бум, и букв их не понимаю, я немецкий в школе учила, а они по-немецки не хотят разговаривать, такие злые стали, мы их от фашизма освободили, а они…
- Нинель, твою мать, оставь меня в покое, или тебе денег дать? Вон такси…
- Да не надо мне никаких твоих денег, у меня деньги у самой есть, я – не нищая, я всю жизнь работала, как ломовая лошадь, побогаче некоторых буду, и унижать меня деньгами не надо.
- Я вас не унижаю, но умоляю, блин, оставьте меня в покое на некоторое время.
- Некоторое время… Ну я тебе это припомню, ты еще придешь ко мне за справками и подождешь некоторое время…
- Нина Григорьевна, простите меня, но я там увидела свою старинную подругу, мне ее срочно нужно догнать, это очень важно для меня, понимаете?
- Всё я понимаю, Настасья. Как что надо, так Ниночка Григорьевна, подруга, миленькая, помогите, а как в Париже такая случайная, символическая встреча, так пошла вон. Русские так не поступают… Ладно, мы пока с месье Филиппом походим, подождем тебя?
- Конечно, подождите, если хотите…
Наконец-то удалось слегка оторваться, нет, просто так она бы не отцепилась, просто сил у нее не было за мной поспешать – бегаю я пока все же быстрее председательши.
Не может быть такого совпадения. Впрочем, в Париже все может быть. Особенно под Рождество. Не только софьинскую «колбасу» можно встретить. В прошлый приезд захожу в кафе, а там Бред Питт сидит, один за столиком, абсолютно натуральный, живой, и его никто не узнает!!! Я узнала и не упустила своего. В смысле интервью…
Нет, сейчас был не Бред Питт, не Рассел Кроу, это была не Мэрил Стрип, это была – Натали ван Скатен!
Она целовалась с каким-то совсем юным, кучерявым парнишкой, хохотала, потом шла, чуть не подпрыгивая, быстрая, легкая и веселая. Я не сразу осмелилась ее окликнуть – вдруг не она? Но это была она, она, она!
Бернар в больнице, а она веселится!
- Наташа!
Крикнула я не своим каким-то, сорвавшимся голосом, позади меня дура-председательша решительно поддержала: «Наташа!». Вот пошлятина, черт побери, но её, а не меня, Натали, как и вся улица, услышала, обернулась, разглядела среди прохожих меня, что-то шепнула своему Гаврошу, и они задорно так побежали, но не ко мне, а от меня, сели в авто, в их с Бернаром Рено (я его тоже узнала!), и поехали в сторону Сены. Или это была не она?
- Натали, это же я! – крикнула я по-французски.
- Это она! – поддержала председательша.
Натали не остановилась. Уехала.
Красивая и молодая.
Неужели она, действительно, нашла себе какого-то мальчишку? В Париже женщины теряют возраст – это непреложно положительный факт. Даже Нина Григорьевна чем-то на человека стала похожа. Все теряют возраст. Но не голову же. Бедный Бернар…
Нет, от меня так просто не отделаешься – я в смысле хватки круче Нины Григорьевны, от которой между тем сильно оторваться не удалось, она с Филиппом и внучкой всё же шла-спешила, не упуская меня из виду. И теперь не понятно: убегала ли я от Нинель, так её растак, или бежала за Натали. Нет. Я бежала за Натали. В городе пробки, далеко не уйдут, здесь вам не Марьина роща. Их Рено «мелками перебежками» двигалось в сторону Левого берега Сены.
Достала я беглецов на выезде к бульвару Сен Жермен и чуть было не легла на бампер Рено, потом внаглую попыталась войти через заднюю дверь. Натали не сразу разблокировала ее, но, когда я стала стучать по стеклу кулаком, она открыла дверь, и я, как ни в чем не бывало, плюхнулась на заднее сиденье:
- Ой, еле догнала, фу, запыхалась. Привет, дорогая.
- Привет, Настенька, - неожиданно радостно обернулась Натали. – Я чувствовала, что встречу тебя сегодня.
- Я тоже не теряла надежды. Ух, ох, еле вас догнала…
- Знакомься, это – Мишель.
Я пожала руку, протянутую кучерявым спутником Натали, и, пожав, подумала, что не исключено, что Мишель – не спутник, а спутница.
- Как здоровье Бернара? – спросила я в слабой надежде, что ее бегство от меня все-таки какое-то недоразумение.
- Отлично, - весело отвечала она по-французски.
- Да?
- Да, через пару недель его выпишут. Или через месяц. Или через полгода…
- А что же случилось?
- Ничего.
- Но я слышала, сгорел ваш дом, Бернар чуть не погиб.
- Это его выбор, я ничего не поджигала.
- То есть?
- Просто всё кончено, мы не можем жить вместе, - перешла она на русский.
- Он же так любит тебя.
- А я люблю Мишель. Видишь, как бывает, - сказала она и озорно подмигнула мне. - Хочешь, поедем с нами?
- Я – не одна.
- Ну как хочешь, - не стала уговаривать Натали.
Она безмятежно напевала «И восходит солнце» Хариссона, отбивая по рулю такт изящным кулачком в черной замшевой перчатке.
- Всего доброго! – сказала я
- Счастливого Рождества, - не оборачиваясь, пожелала мне Натали.
Я выскочила из автомобиля, хлопнув дверцей, сделал несколько быстрых шагов по тротуару и остановилась, упершись взглядом в мощно подсвеченную, грозно сверкающую, иллюминированную громадину башни Монпарнас. Казалось, она склонилась в мою сторону, сейчас завалится, рухнет и раздавит нас всех. Как я эту дурацкую балду ненавижу…
Натали все-таки вышла из машины. И быстро двинулась ко мне, остановилась в метре, посмотрела на меня исподлобья, потом рванулась, обняла, поцеловала, прошептав на ухо по-русски:
- Плохая я? Прости меня, прости, прости, когда я увидела тебя, мне стало так стыдно… Мне стыдно только пред тобой. Ни перед кем мне здесь не стыдно, только перед тобой. Не знаю почему. Я просто очень счастлива, понимаешь, я обо всем забыла. Я схожу с ума, я помолодела на тридцать лет. Ведь правда? Как я выгляжу? – Она отклонилась и требовательно посмотрела на меня, ожидая ответа.
- Потрясающе, - не соврала я.
- Передай Бернару, если увидишь его, что я очень сожалею, очень. Но понимаешь, он ударил Мишель, да, он ударил меня, он нас бил, и мы его бросили. Я больше не могла с ним. Разлюбила, понимаешь. Давно. А я не могу без любви, я умираю без любви, и вот наконец вернулась к жизни. Любовь – это жизнь… - убедительно прошептала она мне на ухо.
Дыхание ее было сухим и горячим. Пахло от нее, как всегда, консервативно Шанель №5, но и еще чем-то нехорошим, знакомым. Она отклонилась и посмотрела на меня с нежностью:
- Ты простишь меня?
- Да в чем ты виновата?
- Конечно, виновата. Как ты устроилась с жильем?
- Устроилась.
- Слава Богу… Он сжег нашу ферму… Ну ничего, дом застрахован, потом докажем, что Бернар его не поджигал, ничего… Какая ты сегодня красивая, а ты не влюбилась ли? – спросила Натали с непередаваемым добродушием по-французски.
- Нет.
- Надо. Когда не любишь никого, быстро стареешь. Поедем с нами.
- На Левбердон?
- Куда? Нет, к друзьям Мишель, в Латинский квартал. Там будут молодые талантливые художники, перформансисты, есть шанс стать соучастницей движущихся шедевров…
- Ты же раньше презирала современное искусство.
- Это раньше, а теперь я стала его понимать, там столько жизни, драйва…
- Прости, я не смогу.
- Это ты прости меня, милая Настенька, - перешла Натали опять на русский. – Ведь надо любить, правда!? – спросила она так, как будто, если я отвечу, что не надо, она тотчас перестанет любить.
- Надо!
Она благодарно крепко обняла меня. В ее чуть выпуклых, прекрасных змеиных очах вместе со слезами застыл восторг в самой высшей его и опасной стадии.
Из машины выглянула кучерявая головка смуглого (то ли смуглой – к чему я стала склоняться) Мишель, и Натали, отступая спиной, медленно пошла к Рено.
- Прощай.
- Прощай.
Вот и поговорили. Любить значит надо. Америку открыла. Тужур лямур. Французская любовь, ёлы-палы.
Верный Филипп ждал меня в некотором отдалении. Кажется, он понял, с кем я встретилась, не стал ни о чем расспрашивать, молчал. Молодец-француз. Нину Григорьевну я бы молодцом не назвала. Она зыркала на меня, расспрашивая Филиппа, судя по всему, о достопримечательностях Парижа – Филипп молчал. Внучка куда-то, слава богу, запропастилась.
На всякий случай я еще раз набрала номер Бернара. Он трубку не брал. Да, конечно, глупо, трубка наверняка сгорела во время пожара.
Нина Григорьевна первой подошла ко мне и ошарашила:
- Ну, встретились, поговорили? Подруга твоя? У нас на зоне, не к ночи будет помянута, одна, похожая была. Мужа топором зарубила. Да, не убивайся ты так, Настасья, лучше посмотри, какая красота кругом, это же закачаешься… - она указала на башню Монпарнас. – Ну, не поминай пухом. Пойдем мы. Не до нас тебе, дурочек провинциальных. – И тоже обняла меня потная зараза, прильнула к моему уху и прошептала влажно, - где тут поблизости туалет?
Я не поняла вопроса, и она продолжила шептать.
- Всюду написано: сортир, сортир, заходишь, а там ничего подобного.
- Сорти, - стараясь говорить спокойно и тихо, - означает выход, а то, что вам нужно, можно в любом кафе сделать.
- Ну там же, в кафе, заказывать чего-то надо.
- Ничего не надо.
- Вот дура я, а мы с внучкой пол Европы прошагали, так натерпелись… - Потом она обратилась к Филиппу, абсолютно уверенная, что он понимает по-русски, и не исключаю, что ее он действительно понимал. – Будьте здоровы, месье, приятно было познакомиться. Приезжайте к нам в Софьино, вот моя визитка, места у нас потрясающие, земля дорогая, но купить можно, такая красота осенью – закачаешься, грибов – пропасть, внучка моя все грибные места знает, покажет вам. И Анастасии. Любуюсь, глядя на вас, такая красота… В общем совет да любовь. Ну, адью, как говорится. Меня внучка в бутике ждет, а то я бы с вами молодыми гульнула здесь. Так охота гульнуть на старости лет. Молодой здесь себя почувствовала. Крановщицей! – почему-то завершила она свой монолог, развернулась и пошла в сторону магазина, где её ждала внучка.
Филипп сказал потрясенно:
- Настоящая русская женщина.
- Да, коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, все вынесет оттуда и продаст дорого… - сказала я по-русски.
Филипп быстро подошел ко мне и обнял. Ничего себе, и этот туда же! Через мгновение я поняла, почему он обнял. Как внезапный камнепад, по бульвару проскакали на роликах юные «воины Аллаха» в арафатках, они улюлюкали, бесцеремонно расталкивая одних прохожих и отталкиваясь от других, как будто те не люди вовсе, а столбы и тумбы, кричали что-то на смешении французского с верхнеафриканским. Я инстинктивно прижала сумочку к груди. А прохожие французы отнеслись к этому нашествию, как к привычному неудобству, только Нина Григорьевна напомнила о себе прощальным визгом.
Филипп развернул меня к себе, мягко, надежно, уютно и сказал:
- Не бойтесь.
- Кого? Этих юных муджахеддинов?
- Нет, меня.
- А вас надо бояться?
- Нет.
- А вы меня не боитесь?
- Я вами любуюсь.
Приятно. Но я повела плечами, и он убрал руки…
Над нами, грозно склоняясь, нависала башня Монпарнас. Фаллический символ неоглобализма, так его растак… Но вот что, черт побери, интересно: с высоты птичьего полета со смотровой площадки этого бездарного двухсотметрового монстра вид на Париж великолепный. Неповторимый, потрясающий, не сравнимый ни с чем.
Беда: чтобы насладиться красотой надо ее непременно изуродовать.
В детстве, как и у многих девочек, выросших на море, у меня была мечта стать птицей… На время. Хотя бы на несколько мгновений. Взмыть ввысь, шмыгнуть ласточкой туда, сюда. Увидеть сверху, сбоку, с недоступных для человека высот свой любимый город, горы, море. Насладиться видом и опять обернуться человеком. В воображении у меня это получалось, и я тренировала себя и, мне кажется, иногда видела то, что не видели другие. Внезапно, моментально взлетев ввысь, потом, увидев интересное, все же возвращалась в себя. И в Париже это умение меня регулярно навещало. Триста метров вверх, двести в сторону, потом – в себя. Таким образом я увидела, что Рено Натали уехало в сторону Латинского квартала, что Нина Григорьевна с внучкой скрылись в китайской забегаловке, и еще я почувствовала то, чего не предполагала абсолютно: что за нами кто-то следит.
– Анастэзия, вы замерзли, давайте зайдем в кафе. Хорошее место, настоящий Париж… Дафай, дафай, - завершил он, виновато улыбаясь, по-русски.
Глаза его светились, и уши. То, что глаза светились, – хорошо, то, что уши, - смешно. Впрочем, посмотревшись в зеркало, я убедилась, что и мои щеки и уши покраснели от легкого налетевшего с ветром морозца. А ветер усилился, холодный, порывистый. Полчаса назад был мягким, теплым, теперь изменился. Шанжман, шанжман, шанжман. Стало и вправду холодно. Но приятно, когда рядом с тобой мужчина, который волнуется не из-за того, поставят или не поставят твой материал в эфир, заплатят по контракту или кинут, потребуют отката или нет, и, если потребуют, то какого, а в связи с тем, что я просто замерзла, или возвышенными темами крушения европейской цивилизации. Правда, мне не понравилась, что бестактная свинья Нинель назвала нас хорошей парой. Действительно, с таким, как Филипп, хорошо. Но где-нибудь в тайге: костер разведет, палатку поставит, волков отгонит. Но это не совсем мой социум, как говорит одна известная «каналья»; в эфире она регулярно признается в любви к простым россиянам, но при встрече с каким-нибудь конкретным (не в уголовном смысле) москвичом теряется и раздражается: «Не мой социум». Слушайте, а не ищет ли этот Филиппок простую русскую деваху вроде внучки Нины Григорьевны, которая стирала бы ему носки, варила бы луковые супы, рожала бы здоровых парижат и слушала бы его разглагольствования о крахе европейских ценностей? Нет, миленький, это не для меня. И в тайгу мне чего-то не хочется. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тебя, шер ами…
Нет, определенно кто-то смотрит на меня исподтишка! Черт!
- Филипп, вам не кажется, что за нами следят?
- Кажеби? – спросил он с безмятежной улыбкой.
- Не знаю, - ответила я серьезно.
- Скорее всего наша разведка, ведь я только что вел неполиткорректные, антиправительственные разговоры, потом мы подозрительно быстро бежали… - шутил Филипп, - нас арестуют и посадят в каземат… Поэтому я приглашаю вас в кафе, где нас никто не тронет, там – настоящий Париж. Смотрите, какой ветер поднялся! Идемте скорее в тепло.
Филипп смотрел на меня с надеждой. Милый, но слишком идейный товарищ. Какой-то, право, ненастоящий француз. Нет, ему не нужно, чтобы ему готовили консоме, он сам приготовит, постирает, ему нужна духовная близость. А мне нужно то же, что и Сереге. И Натали. Я ответила, немного подумав:
- Париж я люблю…
А вдруг он настолько небогат, что приведет меня в арабское бистро для клошаров, к которым в виду запаха я отношусь так же, как и к родным бомжам? Филипп верно прочитал некоторое мое замешательство и прорекламировал кафе.
- Парижское кафе. Знаменитое. И кухня там не какая-нибудь китайская, тайская, а подобающая. Там бывали Хемингуэй, Скотт Фитцджеральд, Пикассо, Жан Кокто, ваши Маяковский, Нуреев, Серж Лифарь…
Я не стала его огорчать тем, что, скорее всего в этом кафе и я уже бывала. Париж я знаю хорошо. Карты двух городов с детства украшали стены моей комнаты в Айвазовске: Флоренции и Парижа. И, естественно, портрет Алена Делона. Карты папа привез из своих заграничных поездок и повесил в моей комнате. И таким образом невольно определил гуманитарную направленность моего образования. Все детство я с энтузиазмом, как проклятая, учила языки… Эти города я знала задолго до их посещения, но никогда не бывала в них зимой. В отличие от Нины Григорьевны, ёлы-палы. Ну что ж погреемся в атмосфере наступающего праздника. И покушаем-поедим. Времени до двенадцати еще вполне достаточно. Конечно, я решила подойти к собору Парижской Богоматери и посмотреть в глаза таинственной Квазиморды. Что может быть сильнее женского любопытства? Ничего. Только голод. А я проголодалась.
Чтобы согреться, мы пошли, быстрее. Когда уже углубились в Левберсен, мой личный мобильник страстно завибрировал, а потом сыграл свадебный марш Мендельсона. Мендельсоном у меня определяются незнакомые абоненты. Глупо, конечно, но раз ради смеха поставив, переставлять мелодию я не стала. Какая-то дурацкая надежда по Фрейду. Или по Грину. Или по Гринуэю..
В трубке заговорили обволакивающим, вибрирующим тембром и так близко, как будто совсем рядом, как будто в постели, на ухо, от чего затрепетали не только мои барабанные перепонки, но и легкие и сердце. Голос я узнала. Наконец прорезался. Руперт Бермудес. Бермудес Руперт. Мексиканос. Черноволосый, синеглазый мачо. Бессаме мучо. Он заговорил так, как будто только что мы с ним трепались по телефону, но по техническим причинам разговор прервался, а он как будто перезвонил. И сразу же пригласил меня в Лидо. Я отказалась. Тогда в Мулен Руж, я тоже вежливо отклонила его предложение.
Он задышал совсем уж нижними бронхами, доставая теперь все без исключения мои глубоко личные внутренние органы. Начал он по-английски.
- Я должен тебя увидеть сегодня, сейчас, - потом задышал по-испански, - пор фавор, фермоза, ля нинья, амадо…
- Ун моменто, Руперт…
Я прикрыла трубку и справилась у Филиппа:
- Вы не возражаете, если к нам в кафе присоединится один американский режиссер?
Филипп был обескуражен, но, конечно, не возражал. Потом я вспомнила про Сережку, спросила у спутника и про него. Тут Филипп даже обрадовался:
- Конечно, это же ваши коллеги и друзья.
Сказала Руперту, что буду ждать его в «Ля Пуколе» на Монпарнасе. Филипп очень удивился, что я правильно угадала выбранное им кафе.
- Я буду через три четверти часа, - сказал Руперт по-английски уже не баритоном, а колыхающимся где-то черт знает где рокочущим басом.
Ух. Перевела дух, по возможности, незаметно от Филиппа.
Набрала другой номер.
Сережка долго не брал трубку. Потом взял, кашляя, тяжело задышал:
- Ну, пся крев?
- Это я.
- Ах ты, любимая?
- Ты жив?
- Жив ли я? – ответил он вопросом на вопрос безрадостно.
- Ты просил, чтоб я позвонила.
- Амиго прорезался?
- Уи.
- Сейчас дорву и приеду. Куда?
- В «Ля Пуколь».
- Правильное место, люблю. Слушай, кошмар, как меня только что выворачивало: то ли водка, то ли устрицы паленые.
- И хорошо, и будет тебе наука.
- Камеру брать?
- Возьми, чем черт не шутит.
- Буду через пятнадцать минут.
- Куда так рано?
- Тебя же надо будет, твою мать, спасать. Хорошо, буду через сорок пять минут.
- Уи.
- Ой, не повторяй при мне это слово. Подвели меня уи.
- Нё мё кит па, Сереженька.
- Жамэ, твою мать.
Я захлопнула телефон и резко обернулась.
Нет, ничего подозрительного не увидела. Но несомненно, за мной кто-то следит, кожей чувствую. Но не понимаю, кто. Ох, чому я не сокил, чому не летаю…
- Филипп, вам не кажется, что на нас все время кто-то смотрит? – опять спросила я Филиппа.
- Кажется. Все смотрят на вас, потом на меня. Завидуют.
- Кому?
- Мне.
- Ах, какой вы, кавалер, настоящий шершеляфамщик… - последние слова я с досады сказала по-русски.
Не рубит фишки. С другой стороны и не обязан – мы знакомы-то всего ничего.
7. Рождественский гусь
Расположились на диванах, на которых когда-то сиживали легендарные импрессионисты, авангардисты, авантюристы, поэты, танцовщики и романисты, но Филипп меня разочаровал, сказав, что ни Модильяни, ни Дягилев, ни Хемингуэй на этих диванах не сидели – всё-всё здесь новодел, и само здание и потолки и стены и мозаичная плитка на полу, хотя интерьер, в том числе и диваны, восстановлены в точности такими, какими были в начале прошлого века. Единственное оригинальное, что осталось от двадцатых годов, это живопись, облегающая интерьер по периметру. То есть те же картинки. Но все равно «Ла Пуколь» есть «Ла Пуколь», хотя сейчас кафе посещают не голодные писатели и художники, а зажравшиеся туристы.
Я заказала уточку, нежной прожарки, без костей, чуть сыроватую, как я люблю, под банановым соусом с фигами; ле фромаж, картошку, но конечно не фри, которую никогда не предложат приличным людям в приличном ресторане, а печеную с особенным соусом, и овощной салат. Из напитков: аперитив кир рояль – шампанское, слегка, «порадованное» ликером. Кстати, подозреваю, русское слово «кирять» пошло от этого старинного коктейля. Русские офицеры, с тех пор, как взяли Париж в 1814 году, не могли пить местное шампанское брют в чистом виде – слишком кислое и некрепкое, предпочитали «королевское», подслащенное и «укрепленное» ликером – Кир Рояль.
Филипп остановился на дежурном блюде и Бордо. Скромно. На всякий случай я спросила его можно ли здесь расплатиться кредиткой, показав таким образом, что за себя я могу заплатить сама. Он, вместо того, чтобы возмутиться и сказать, что это его проблемы, уверил, что конечно можно, и что это гораздо удобнее, чем расплачиваться кэшем... Да, блин, волнуется о мировых проблемах, называет меня драгоценностью, но скареден, как все французы. Пламенный революционер, ёлы-палы, скупой рыцарь. Терпеть не могу этого в мужчинах. Но, пардон, где мне сегодня ночевать, если он скажет совсем что-нибудь не то, – вещи-то мои у него? А Филипп, разглядывая фривольные картинки на стенах, временно отдалился от мировых проблем и, глотнув из микроскопической рюмки положенный аперитив, стал говорить как раз «не то». Да, никуда не денешься, «от чувств» глупые люди умнеют, а умные – глупеют. Филипп до встречи со мной был умным человеком, и вот его продолжилось его «не то»: про глобальную эмансипацию, цивилизацию…
- Вы замужем? – вдруг строго спросил он, сам себя прервав.
Вот-те на. Это мне, наивной русской блондинке, прожженной журналистке, простительно задавать подобные вопросы. Обычно французы тактичны и по возможности не лезут в чужую личную жизнь, и вдруг так просто и прямо: типа не занята? Зачем об этом спрашивать в Париже, где, как и в любом туристическом и курортном центре, каждый человек холост.
- Была, - честно ответила я.
- Это хорошо, - удовлетворенно заметил он, потом добавил, - очень хорошо, значит я могу на эти темы говорить свободно.
- О да, говорите свободно, - поощрила я его.
- В сексе безусловно есть своя прелесть… - продолжал он вполне серьезно.
- Вы не шутите? – я, мягко выражаясь, охренела.
- Не шучу, - по-прежнему серьезно говорил он (а чего у него с юмором-то?) - Об этом еще сказочно пел царь Соломон. То есть в сексе есть все самое радостное, живое, лакомое, влекущее, первобытное. Но если секс отсекается от продолжения рода, то это, прошу прощения, банальный разврат, блуд… Цивилизация, в которой секс подменяет естественное продолжение рода, не протянет и двух поколений…
- Вы женаты? – я тоже бестактно вмешалась в личную жизнь товарища Филиппа.
- Кто, я? – он несколько опешил.
- Да, вы! – строго переспросила я.
Он улыбнулся:
- Да, был, у меня сын и дочь. Она уже довольно большие. С женой мы давно расстались. Сейчас у нее муж, который моложе ее на десять лет. У нас хорошие отношения, хотя это чужие мне люди. Бываю в гостях у них на именинах детей. Но разговоры там только о деньгах, и о детях в том направлении, как бы и они заработали как можно больше денег. И о том какие кретины те, которые не могут заработать столько денег, сколько они. А занимаются они тривиальной спекуляцией на бирже.
- А почему вы не завели новую семью, и не родили себе детей, много? Чтобы противостоять ползучей арабской экспансии и тривиальной спекуляции на бирже? – продолжала наезжать я.
Он вдруг улыбнулся широко, наконец обнажив зубы. Я убедилась, что они у него есть, что они свои, ровные, чуть-чуть желтоватые от курения трубки
- Я не теряю надежды, – сказал он предельно честно и прямо.
Мне даже как-то стало радостно за него – ишь, не унывает. Да, прав мастодонт: «Человек всего три года учится говорить и всю жизнь молчать». Ах, если бы Филипп молчал или говорил о чем-нибудь беззаботном…
Ах, как просто и весело за мной ухаживал бой, который френд. Бесшабашно, безбашенно. И никакой борьбы за справедливость, никаких страданий по поводу гибели каких-то цивилизаций («жалко их, конечно, но что поделаешь»), никакой философии и никаких обязательств, все просто: «Просто встретились два одиночества. Ты мне нравишься ну черт знает как, я вижу, что я тебе тоже непротивен. Не будем друг другу морочить голову. Будем встречаться, сделаем друг другу в этом безумном мире праздник, нет, я тебе сделаю праздник, а ты только улыбайся, так, как ты сейчас улыбаешься... Вер-рнулся я на р-родину… Людям жить надо, и хрен с тем, что мир – подлец, никакой справедливости нет, не было и не будет, и бессмысленно бороться, смешно быть героем в пошлое время. Апокалипсис надвигается стахановскими темпами, и потому детей заводить бесчеловечно… Но унывать между тем великий грех, надо жить! Проще, легче, веселей...». Он и в Бога так верил, молился вслух: «Если есть ты, боже, - оговаривался он на всякий случай, - то прости меня, засранца, но дай мне и моим близким жить, здоровья не отбирай, а всё остальное мы, ты не беспокойся, купим». А в отношениях с людьми держался песни Окуджавы: «Пока живут на свете дур-раки, обманывать нам стало быть с р-руки». У него классно поначалу пошел бизнес в России. Он хохотал, смеялся над нашими доверчивыми дураками. Но когда его кинули, а после того, как он попытался восстановить справедливость, прессанули беспощадно, цинично и грубо, ну просто выпотрошили мужика и чуть не убили, он потерялся так, что до сих пор восстановиться не может. А я ведь к нему привыкать начала... На Джонни Деппа он был похож…
Опять на груди завибрировал мобильник.
- Настя, не удивляйся это я, - депутатский голос я не сразу узнала, потому что он был абсолютно трезв. – Дело на двадцать тысяч.
- В каком смысле?
- В прямом.
- То есть?
- На двадцать тысяч евреев.
- Каких евреев?
- Евро, Настя, евро. Надо встретиться и поговорить, ты – взрослый человек…
- Когда?
- Сейчас.
- Сейчас я не могу.
- Я не пошутил насчет названной цифры.
- Говорите сейчас, если что-то конкретное.
- Я человек прямой, сейчас могу сказать только одно, Настя: ты очень востребована.
- В каком смысле?
- Говорю же, в прямом, ты нужна людям. С тобой хотят общаться, непринужденно и весело. Потрясающие люди.
- Их имена, пароли, явки?
- Это не телефонный разговор, приезжай в Ритц. Я пришлю машину, где ты сейчас находишься?
- Так вы не только политическая проститутка, но и сутенер?
- Настя, ты – взрослый человек, ты должна понять, что в тебя нельзя не влюбиться.
- Больше не звони, козел.
- Тридцать тысяч.
- Я пожалуюсь брату, он тебе яйца отрежет, скот.
- Пятьдесят тысяч настоящих евреев.
- Чтоб ты сдох, дешёвка.
Идиотка, а я в аэропорту с ним, как с человеком говорила. А это – нелюдь, нелюдь. Нелюди нам законы пишут. Впрочем, этот, кажется, и не писал, лоббист долбанный. Интересно, какие комиссионные себе он предусмотрел. Но самое страшное, что я произвела на него впечатление женщины, с которой можно начинать разговор на такие темы. Сучка не захочет, кобель не вскочит, - как говорил незабвенный Григорий Мелихов своей Аксинье. Нет, самое страшное заключается в том, что, если бы он начал со ста тысяч, я бы задумалась. Задумалась. Кошмар, что со мною стало. Нет, не он. Это конкретный подонок, а не Инкогнито, он не стал бы присовокуплять: «Храни вас Бог». А вот записки в самолете Суев писать мог, факт.
Наконец принесли салаты, вино, и тут в кафе вошел Серега.
На плече операторская сумка, в руках бумажный пакет, в котором как вскоре выяснилось была початая литровая бутылка польской водки. Позор и ужас. Выглядел он, как человек только что вынутый из петли. Так оно и было. Но человек решительный, с некоторой даже угрозой во взгляде. Невысокий, плотный, внешне абсолютно непохожий на изнеженного гея, а скорее на прожженного француза из третьего сословия, каких в молодости играл Бельмондо, а из наших он более всего походил на Армена Джигарханяна времен «Собаки на сене» и Андрея Краско последних времен. Серега подошел к нашему столику, протянул Филиппу широкую ладонь и представился хрипло по-русски:
- Серега, твою мать.
- Филипп, - сказал несколько фраппированный журналист-правдоруб.
- Сереженька, ты будь с Филиппом поласковей, это – замечательный человек, мы с ним летели в одном самолете, он выручил меня с жильем и, вообще, очень помогает мне сегодня, - добавила я.
Серега сел и тотчас себе и Филиппу налил водки в тонкие стаканы для воды, тот с ужасом и состраданием посмотрел сначала на налитое, потом на Серегу, потом на меня и покачал головой.
- Нет, я пью вино, - вежливо отказался он по-французски.
- Имеешь право, - сказал по-французски Серега, добавив для меня по-русски, - он мне не нравится.
- Ты есть что-нибудь будешь? – спросила я.
Серега задумался.
- Если честно, мне скоро захочется яда. Мужчина!
Серега позвал официанта по-русски, но тот не только сразу откликнулся, но и принес ведерко со льдом для серегиной водки.
- Хороший ты парень, Жак, - сказал ему Серега опять по-русски. Потом по-французски заказал картошки, печеной семги и самый острый какой ни есть соус с самым каким ни есть вонючим, острым сыром. Таковых сортов было много, и Серега остановился на самом мягком, объяснив просто:
- Зубы что-то стали редеть. – Потом добавил строго, - и горчички тоже принеси, поострее, а то она у вас часто сладкая, как говно.
Официант улыбнулся покорно, Серега встал, шепнул ему что-то на ухо, от чего юный французский половой зарделся и захихикал.
- Наш человек, - сказал мне Серега, а потом отпустил его ласково, - ступай, пидарас.
Филипп не все понял из того, что Серега говорил по-русски, но последнее слово, видимо, понял и недоуменно поднял брови.
- Модильяни – пидарас, - пояснил Серега, указав на репродукцию, висевшую на стенке.
Тут и я прибалдела.
- Сергей Ефимыч, если ты будешь ругаться в кафе, где бывали Модильяни, Дягилев, Нижинский…
- …и многие другие пидарасы… - продолжил Серега.
- …то я тебя…
- Больше не буду, - остановил себя Серега и чокнулся с моим Киром, с Бордо Филиппа и вылил в себя водки, но не всё, что было в стакане, а, слава Богу, половину.
- Ненавижу Париж, - примирительно заявил он, откашлявшись и отдышавшись. – Была мечта жить в этом поганом вертепе, и я ее осуществил. Теперь тоскую, блин, по родине, по обоссанным лифтам, по домино со старперами, алкашам в палисадниках, по партийным собраниям, профсоюзным теткам, по березкам, мать их, плакучим...
- Ты с ума сошел.
Я испугалась, что он разрыдается пьяными слезами, но он вдруг тихо (слава Богу, тихо!) затянул а капелла песню из фильма «Дом, в котором я живу»:
Тишина за Рогожской заставою,
Спят деревья у сонной реки.
Лишь составы идут за составами,
Да кого-то скликают гудки...
От стыда я боялась поднять глаза – он меня опозорит на весь Париж. Напрасно, стыдиться было нечего. Пел он негромко и с чувством – все посетители кафе постепенно с интересом развернулись в нашу сторону. Быстрее, чем закончился первый куплет, официант, которого Серега называл то Жаком, то Жаном вынес гитару. Она оказалась настроена, то есть здесь Серегу, видимо, хорошо знали?! И он продолжил петь в собственном недурном сопровождении под гитару:
Почему я все ночи здесь полностью
У твоих пропадаю дверей –
Ты сама догадайся по голосу
Семиструнной гитары моей.
В кафе сидели действительно в основном туристы: конечно, небольшая группа японцев, большая – немцев, кажется, были португальцы, шведы и наши соотечественники, но не из России, а то ли из Израиля, то ли из Германии – продвинутые россияне не стали бы так радостно подпевать…
Серега пел замечательно сердечно, не так сентиментально, как незабвенный Рыбников, певший за кадром в этом стародавнем советском кинофильме, но тоже пробирал до слез. «Дом, в котором я живу» очень любил мой папа, когда его показывали, он непременно выходил из кабинета, сажал меня к себе на колени и смотрел. И я была счастлива, потому что папа меня взял на колени, и фильм меня, еще совсем маленькую, трогал. Там была любовь детская, которую я понимала, недетская любовь, которую я тоже, кажется, понимала, там была семья, война, Москва…
Как люблю твои светлые волосы,
Как любуюсь улыбкой твоей,
Ты сама догадайся по голосу
Семиструнной гитары моей.
Я подумала, что как было бы здорово в документальном фильме про Париж забацать такой оксюморон: парижские пейзажи, кадры с Пикассо, с Жаном Кокто, Роми Шнайдер, Эдит Пиаф, Бриджит Бордо, Амели Моресмо, Одри Тоту пустить под эту песню в Серегином исполнении…
Как только отгремели аплодисменты, в «Ля Пуколь» хлопнула входная дверь, и вместе с потоком свежего воздуха ввалился Бермудес.
Как будто сошел с рекламы Марлборо. В светло-коричневой ковбойской шляпе, голубых джинсах, в высоких ковбойских сапогах, в теплой фланелевой куртке с подстежкой, и, как и полагается истинному американцу, приветствовал всех громко:
- Хэлло, эврибади.
Он, в отличие от Сереги, был пьян абсолютно. А я-то, дура, хотела его к своему продюсерскому проекту подключить и еще много чего хотела. Ох, мужики, кошмар с вами. Но нет, мне показалось: просто он пару раз качнулся, выискивая нас взглядом, а найдя, очень пьяно взглянул на меня. Подошел к нашему столику. Серега отставил гитару, встал и молча обнял великана Бермудеса, крепко обхватив его туловище. И смачно поцеловал в грудь.
- Фак ю! – несколько недоуменно, глядя сверху вниз, откликнулся Бермудес на непрошенную ласку, отодвинув Серегу.
- Еще посмотрим, кто кого, а ну-ка я тебя еще раз по-русски, троекратно, да в губы, - приготовился прыгнуть на Бермудеса Серега.
- Путо! – уже по-испански настойчиво удивился Бермудес.
- Сережа, отставить, - приказала я. Серега сел и тотчас принялся доставать камеру из сумки – профессионал.
- Здравствуй, Руперт, - я протянула ему руку.
Он смотрел на меня пьяно, низко склонился над моими вмиг похолодевшими пальцами и согрел их нежным пожатием, но целовать побоялся.
- Мой французский друг журналист Филипп Бурдье. Бермудес, Руперт Бермудес, американский режиссер, - представила я мужчин друг другу.
Они обменялись вполне мужскими взглядами, за которыми чувствовался тяжелый опыт мордобоя, и пожали друг другу руки.
Я попыталась взять ситуацию под контроль. Пока Бермудес недоуменно разглядывал меню (французского он не знал), я по-английски (английского языка, на удивление, не знал Филипп) вкратце рассказала ему о своих приключениях в Париже, очень хорошо отозвавшись о Филиппе. Они опять обменялись зубодробительными взглядами.
- Я не хочу есть, - сказал Руперт. – только кофе, крепкий кофе.
- Жак! Жан Жак! - сказал Серега подоспевшему официанту, - принеси этому, мать его, Бермудесу, Руперту Бермудесу, еспрессо, а от меня ему же немного холодной гусятины с вашим хреном и кальвадоса, чтобы жизнь ему сахаром не казалась, - и протянул Бермудесу свою недопитую водку:
- Пей!
Руперт Бермудес меня поразил еще раз: он принял стакан, обвел взглядом заведение, привстал, улыбнулся и выпил, не поморщившись. Ничего подобного себе не позволил бы раскрученный артист типа Питта, Клуни или Креза, не говоря уже о Майкле Дугласе, но Руперт – режиссер, его не узнают на улицах, и видимо, поэтому он позволяет себе все, что захочет. Зря. Серега протянул ему на вилке кусочек хлеба, обмокнутого в горчицу. Бермудес невозмутимо отправил его вслед за водкой, проглотил, как и предыдущее, ничуть не поморщившись, и даже крякнул как-то совсем не по-американски:
- Год дэмет.
- А теперь за работу, - сказал Серега, от живота развернув камеру автоматом Калашникова на Бермудеса.
Мне ничего не оставалось делать, как задать вопрос:
- Это первое ваше Рождество в Париже?
Он тяжело вздохнул и заговорил, глядя не в камеру, а в меня:
- Первое. Я здесь родился заново. Париж – город, в котором можно родиться заново.
- Как вы относитесь, к тому, что муниципалитет отменил акцию «Секс против наркотиков»?
- Никак. Я приехал не на акцию. Я приехал в Париж, потому что готовлюсь снимать кино, и несколько важных сцен должны происходить здесь, в Париже, на Рождество.
- Триллер?
- Нет, мелодрама, фильм о любви. Любви американца испанского происхождения к… польской журналистке.
- Хорошо, что не к водопроводчику, - шепотом прокомментировал Серега по-русски.
- … Он – успешный человек, у него красавица-жена, четверо детей, - продолжал Бермудес, но он страстно влюбился в прекрасную славянку. С первого взгляда. Они познакомились полгода назад в Венеции, на кинофестивале, он пригласил ее к себе на яхту, но она отказала ему.
- Молодец, - откликнулся Серега.
- … Она отказала, потому что она очень религиозна, а он – тоже, он не может бросить семью.
- Тоже, блин, религиозный, знаем, знаем…
- Несколько месяцев он не находил себе места, пустился во все тяжкие, всюду искал похожую славянку, переспал со множеством из них, но не смог забыть ту, которую полюбил. И вот они встретились в Париже, на Рождество, в ночь, когда творятся чудеса… Кто-то должен уступить. Он хочет, чтобы уступила она…
- Хрена, только через законный брак, а перепихнуться наши, мать их, польские девушки могут и у себя на варшавском шоссе, - пробубнил Серега.
И тут начались странные превращения.
Бермудес смотрел на меня; его синие, карибские глаза наливались кровью. Он стал похож и на быка и на тореадора одновременно. Сейчас врежет, - подумала я. Вопрос кому: Сереге, Филиппу или мне? Но он встал, схватил гитару, повернул ее грифом вертикально вверх, прижал к груди и ударил по струнам раскрытой ладонью правой руки, потом крутанул гитару, выдал необыкновенно богатый аккорд, и вскоре беспощадно застучал по струнам костяшками пальцев, как могут только настоящие латинос, и запел непонятное, страстное: «У-у-а-у-ё-а-ё-ё-ё-ё…»
Все сидящие в кафе яростно заопладировали в предвкушении. Не исключено, что туристы решили, что это международное гитарное шоу входит в рождественское меню кафе «Ля Пуколь».
- Шляпу сними, – тихо подсказал Бермудесу Серега из-за камеры.
Но Руперт сам догадался и в подходящий момент сорвал свою ковбойскую шляпу и далеко отшвырнул ее от себя. Она пролетела над потолком и, не задев светильников, описав дугу, вернулась, как бумеранг к нему, он проделал этот трюк к всеобщей радости еще раз, и отдал шляпу мне, я надела ее, великовата, но ничего. Он продолжил:
- О-ёё-яя-ёё-ё…
И вдобавок мелко застучал каблуками о плитку легендарного кафе. Публика восхищенно внимала, а одна пожилая, кажется, шведка не выдержала и стала двигаться по направлению к нашему столику, крупно дрожа бедрами, имитируя танец фламенко. Это меня возмутило, и я встала. Я встала и я потянулась, и уж если не фламенко, но что-то цыганское отплясала так, что Бермудес прекратил пение, оставив только гитарное сопровождение. Боже мой, только в танце я чувствую себя свободно. И показала себя так, как ни в каком рок-н-роле показать невозможно. Ей богу, так свободно и счастливо я себя чувствовала, что и стриптиза бы не застеснялась, но так бросила свой платок на пол, что как будто голая осталась. Аплодировали все посетители, официанты, метрдотель, даже хозяин заведения, появившийся неизвестно откуда с цифровой видеокамерой в руках…
На Филиппа было страшно смотреть. После аплодисментов Серега и Бермудес еще выпили польской водки, я – Кир Рояль, и гитару взял Филипп, он запел песню Жака Бреля, поначалу тихую и нежную, но потом развернувшийся в страстный музыкальный монолог, который поддержал весь обслуживающий персонал и немногие французы, сидевшие в кафе. Жаль, что танцевать под эту песню было нельзя, но аплодисменты которыми его наградили туристы, превысили предыдущие.
Гитара переходила из рук в руки, и не понятно, кто в этом соревновании был бы победителем: Серега, Бермудес или Филипп?
Потом от группы русскоязычных туристов раздался душераздирающий вопль:
- «Малиновку» давай!
Человек по виду все-таки из немецких русских, подошел к Сереге, развернул свой лопатник и протянул ему бумажку в 100 евро. Я думала Серега ему плюнет в лицо. Он в это время по просьбе русскоязычной группы из Израиля исполнял «Пароход»:
Ах, что такое движется там по pеке,
Белым дымом играет и блещет
Металлом на солнце.
Ах, что такое слышится там вдалеке,
Эти звуки истомой знакомой...
- «Малиновку» давай, - повторил русскоязычный немец, увеличив количество бумажек.
- Ах, не солгали предчувствия мне,
Да, мне глаза не солгали.
Ту, что я видел когда-то во сне,
Гостьей навстречу ведёт пароход.
- Пошел вон… - вставил Серега свое слово в песню и продолжил.
- Ах, не солгали предчувствия мне,
Да, мне глаза не солгали.
Горло сдавило, и весь я в огне,
Словно по сердцу идёт пароход…
- «Малинковку» давай, - повторил хрипло немец.
Я закрыла глаза, представив, как Серега рвет все его евры, а потом и самого просителя в клочья, но сразу по окончании жизнеутверждающего одесского кича прозвучало:
Малиновки заслыша голосок,
Припомню я забытые свиданья,
Три жердочки берёзовый мосток
Над тихою речушкой без названья.
Прошу тебя в час розовый…
Бред, безумие, Боже, как мне мало надо, два бокала Кир Рояля, фламенко, идиотское пение, и – меня нет…
Вскоре певцы устали от песен и принялись выпивать.
По-моему, я отрубилась в тот момент, когда между Филиппом и Рупертом возникла перебранка, которую им весьма вольно переводил Серега. Руперт говорил, что Буш идиот, и необходимо срочно вывести войска из Ирака, а Филипп, соглашаясь с тем, что Буш идиот, настаивал на том, что нужно срочно атаковать Иран и Сирию, иначе Европа захлебнется под гнетом исламистской экспансии. Дело, казалось, неудержимо продвигалось к драке. Чистые дети... Но потом Серега затянул тихонько, колыбельно:
Все вернется на круги своя.
И народ, и страна, и семья.
Только как же быть девочке той,
Что зовется Психеей-душой…
Беспрестанно хлопала входная дверь, с грохотом вдруг открылось одно из больших окон, видимо, ветер усилился. Обслуга бегала, закрывая и укрепляя все, что может открыться...
8. Буря
Мне было пять лет. Папа примчался на дачу, когда уже стемнело. А было часа три дня. Стемнело кошмарно. Днем – ночь. Небо стало черным. Черным, без звезд. Днем. Это было чудно, интересно, страшно. Мама суматошно бегала по саду и убирала, прятала все, что могло быть унесено ветром. Закрывала окна, ставни. До начала урагана, когда вдруг установилась полная, тут уж действительно, можно сказать, мертвая тишина и ветер вдруг на мгновение стих, и море как будто застыло, успел приехать отец. Проверил, как мама все закрыла, схватил меня на руки, прошел с террасы в комнату, сел на кресло рядом с тяжелым шкафом, меня посадил к себе на колени и, когда вдруг рвануло все вокруг и завизжало, загромыхало, взрываясь и треща, папа стал, не спеша, рассказывать мне сказки. Сейчас я понимаю, что тогда он не был уверен, что ветер не выбьет стекла, и уселся со мной под прикрытие тяжелого платяного шкафа. Каждый раскат грома папа сопровождал своей присказкой: «Ба-бах, подлый номер…. Ба-бах». Я хорошо помню, что была в некотором смятении: плакать мне или не надо? Я решила не плакать. И каждый раз повторяла за ударом грома и папой: «Ба-бах». Дом скрежетал. Стекла и стены прогибались под напором ветра. Ужасный гром, страшный, оглушающий треск, как будто совсем рядом разламывался на куски небосвод, удары ветра пугали еще больше, потому что и дом наш трещал.
На соседней даче не успели подготовиться к буре, хотя по радио было ураганное предупреждение. Стекла ветром там выбило сразу, так как окна были плохо закрыты. И ветер не гулял по их дому, а грабил, мчал и все ломал, расшвыривая обломки на своем пути.
Отец же мне рассказывал медленные сказки про девочку Настю, которая пошла в лес, не спросившись у бабушки, и заблудилась, и ей попался по дороге мишка косолапый и так далее. Но усидеть на месте отец не мог и стал ходить со мной на руках и подошел к окну, выходившему на менее опасную, не подветренную сторону. Посматривал на соседний дом. Когда случались блиц-вспышки молний, его было отчетливо видно. Отец попытался было рвануть туда, вдруг там дядя Сережа, тетя Тамара или их мальчик Руслан. Но мама поклялась, что их на даче нет. Их дом разрушился на наших глазах, улетела крыша, повалилась одна стена, потом вторая... вверх по склону улетали вещи из открывшегося шкафа, телевизор их вдруг на некоторое время заработал, показал – я даже запомнила – какого-то дядю с усиками из «Кавказской пленницы»… Потом телевизор взорвался и зашипел под дождем. Страшная картина, но папа комментировал это так весело и беззаботно, что и я смеялась: «И подушка, как лягушка, ускакала от меня», «Вот тебе сказка про три поросенка, каменный дом надо было строить, каменный, а дядя Сережа легкомысленно отнесся…»
Через полчаса всё кончилось. И гроза, и ураган, и ливень.
Наш дом устоял.
Вышло солнце как ни в чем не бывало и осветило мирным дневным светом все побережье. И мы увидели результаты работы стихии. Деревья в нашем саду все были поломаны. На склоне, сосновым бором уходящем в гору, была как будто дыра, рана. Как будто стометровый великан лапой мазнул по ущелью, сломав все на своем пути – был лес, и нет леса. Мирно лежали неаккуратно поваленные вековые ели, сосны, кипарисы. Мне все это было очень интересно, и я не плакала. Отец отдал меня наконец матери и бросился к автомобилю, потом вернулся, так как понял, что на машине еще долго проехать никуда будет нельзя. Но телефонная связь, на удивление, работала – она была проложена под землей – отец связался с городом и несколько успокоился. Город почти не пострадал. Основной удар пришелся как раз на наш дачный поселок. Радостно, что никто из бывших на дачах и в поселке не пострадал. Забавно, что тотчас после успокоения стихии застучали топоры. Это местные жители оприходовали свалившийся с неба отличный строительный лес.
- Дурной знак, подлый номер, - всё говорил отец.
Мне кажется, именно в этот день он поседел. Он был всегда очень моложавым, выглядел лет на пятнадцать моложе своих лет.
- Вот доченька, как природа сильна, – говорил он. - Здесь строить надо на совесть. И вообще всё делать надо на совесть, а Сережа Габулия доверился шабашникам, поросенок. Беда, подлый номер.
Это были счастливейшие дни моей жизни. Потому что, пока ремонтники расчищали завалы, папа был со мной. Мы ходили в море на моторной лодке. Папа курил трубку, смотрел на дальний, исковерканный ураганом берег, а я купалась. Было тепло, тихо, очень красиво, особенно красиво смотрелось то место, которое пострадало от стихии. Когда плыли назад, я сидела, прижавшись к папе. Сильному, большому, пахнущему табаком и морем. И это было счастье.
В моем детстве не было пионерлагерей, о которых многие сверстники вспоминают с удовольствием. Потому что это были их пионерлагеря, их детство, юность, их первые чувства, поцелуи… У меня была эта дача, в которую с начала мая приезжали родственники из Нижнего Тагила, потом Колина семья с племянниками, семья папиного друга из подмосковного Софьино. Та еще команда. Папа держал здесь морские порядки. Звенел корабельный колокол: подъем, умывание, спуск к морю, купание при любой погоде, тяжелый подъем назад, завтрак. Потом работы в саду, опять купание, потом поход на дальний рынок, потом колокол звал на обед… Жизни меня учила мамина сестра, тетя Мотя, да Мотя, Матрена, не Изабелла, не Нелли, а Мотя. Она очень гордилась мной, потому что в мамином роду, все были широкой кости, крупные, а я пошла в папу, и как она меня очень серьезно предупреждала, что непременно вырасту красавицей. Она каждый год по приезде разглядывала меня на пляже, удивлялась и трижды сплевывала через левое плечо, чтобы не сглазить. Тогда меня ее восхищение абсолютно не волновало. Волновало: сколько времени я смогу проплыть под водой, как глубоко нырнуть... Потом волновать стало другое: почему мой спарринг-партнер по большому теннису предпочитает играть не со мной, хотя я его часто обыгрывала, а с каким-то мальчиком, который обыгрывал его почти всегда. Волновало то, что в музыкальной школе я так и не смогла стать первой ученицей, хотя в обычной была. Волновало, что английский у меня шел хуже французского. Волновало, ну это уже в старших классах, что одноклассники стали вдруг какими-то зажатыми и смотреть на меня стали по-другому. Волновало, что подружек к десятому классу у меня не осталось. Хотя я ни с кем не портила отношений. Они сами испортились, потому что считалось, что в меня влюблено полкласса мальчиков. А я ни в кого влюблена не была и вообще, не понимала, что это такое. И дружила, да, дружила с мальчиками. И они со мной дружили. Потом оказалось, что нет. На выпускном вечере трое из друзей признались мне в любви, а один даже позвал замуж. Хороший парень Артем. Я была ему очень благодарна за предложение, но сказала, глупо, наверное, смеясь, но абсолютно честно, что я еще маленькая для замужества. И это было чистой правдой.
В университете волновала учеба, которой я отдавалась с удовольствием. Волновала перестройка, сперва страшно радостно, потом страшно и не радостно. Волновала работа на молодежной радиостанции, где у нас была полная свобода слова. Машина времени, ДДТ, Алиса, Аквариум, Бутусов, Любэ, гости из Москвы волновали. Я волновалась, когда беседовала с кем-то из них в прямом эфире.
Волновала война, которая обрушилась на наш город. И волновал Игорь, когда он стал часто уезжать в горы, и долго не было от него никаких вестей, волновал, когда приезжал, страшно волновал. И это волнение забирало меня всю, целиком. Я жила им, этим волнением.
9. Собор Парижской Богоматери
На мгновенье я открыла глаза и тотчас опять закрыла. Все были на своих местах, Филипп, Серега и Руперт мирно выпивали. Вел стол Серега. Это уже был русский стол, со множеством оставленных на столе закусок, бутылок… Кальвадос, польская водка, русская водка, несколько бутылок Бордо, виски… Боже мой, раскрутил-таки чужестранцев висельник. Серега рассказывал обо мне. Говорил, какой я человек. Какая женщина, какая журналистка. И сводил все к тому, что и Филипп, и Руперт мизинца моего не стоят. Руперту он говорил по-английски, матерясь по-русски:
- Ну кто ты такой? Кто ты такой? Ну снял ты это, ну снял ты то, но не гений ты, поверь мне, не гений, ну молодец, ну девок наснимал пропасть, ну красавец, ну миллионер, мать твою. Ну и что? Ну, трахнешь ты ее, обнадежишь, ну что дальше? Ну месяц другой проваландаетесь, да и то тайно, ты же не захочешь скандала, ты же не Де Ниро, в этом смысле, не Марлон Брандо, ты – католик, мать твою, ревностный, жену с четырьмя детьми не бросишь….
- Не брошу, - подтверждал абсолютно пьяный Руперт.
- Ну и что ты барышне голову морочишь?
- Люблю.
- Ну и люби! Подари ей Бентли и люби. А себе купи велосипед и катись к своему Тарантино.
- Я хочу детей от нее.
- Кто ж не хочет, я тоже хочу, а она хочет, уж я точно знаю, нормальной семьи, мужа, детей, работать хочет, она у нас, как у вас Фил Донахью, как Опра Уинфри (Серега явно перебарщивал). Понимаешь, ты, башка твоя дурья?
- Понимаю.
- Ни хрена ты не понимаешь. Потерпи немного я с тобой еще не закончил… Теперь ты, лягушатник, - обратился Серега к Филиппу. – Ну что ты, куксишься, бедолага? – спросил он его по-русски, а потом перешел на французский:
- Ну кто ты такой? Кто ты такой? Журналист, Гринпис всего на всего, нищета, мэрд, говно по-нашему. Ты в Россию поедешь за ней, чтобы жить там? Поедешь?
- Поеду, - ответил Филипп, и по голосу я поняла, что он еще пьяней и настроен решительней Руперта, и что действительно поедет.
- И что ты будешь там делать?
- Работать.
- Молодец, нам нужны французские разнорабочие. Но ей-то ты нужен? С чего ты взял, что ты ей нужен?
- Ей нужен хороший человек, муж. Я – хороший человек.
- Чистая правда. Хороший. А с чего ты взял, что ты хороший? Хороший, это, мой дорогой, не профессия, у нас таких хороших полстраны спивается.
- Я не пью, - сказал Филипп, и это было смешно, потому что он был уже очень пьян.
- Она же бриллиант, понимаешь, диамант, мать твою, динамит… Вот вас с этим горбатым ковбоем соединить, может что-то и получилось бы толковое для нашей Насти… Ведь она же на мой просвещенный вкус лучше, чем Анжелина Джоли, Руперт, лучше?
Руперт сделал паузу, как будто вспоминая кто такая Анжелина Джоли и было ли у него с ней что-нибудь, потом как будто вспомнил, лицо его исказилось в отвращении и он решительно мотнул головой:
- Лучше.
- Лучше, чем Ума Турман?
Тут он был в теме и ответил уже без паузы:
- Лучше, много лучше.
- Ты, лягушатник? Лучше она, чем Летиция Каста?
Филипп отвечал, не раздумывая, хлопая своими глупыми, пушистыми ресницами:
- Лучше.
- Лучше, чем Изабель Аджани?
- Лучше.
- И потом что вы видели в жизни? Ничего! Ни-че-го! А она войну прошла, войну, мать ее, настоящую, это не тусовки ваших черножопых с поджогами машин, это Кавказ, мать вашу, там не забалуешь, она настрадалась так, как ни одной, мать ее, Бритни Спирс и Мэрилин Монро не снилось. Ну и на что вы рассчитываете? Вот ты и ты. Отвечать я вас спрашиваю! Молчите? Правильно. Ей человек нужен, понимаете, настоящий человек, князь Монако, граф Кентерберийский, барон Ротшильд, мать его, по минимуму, а не вы, бараны... Что вытаращились, идиоты, я вам русским языком говорю! Посмотрите на нее. (Я закрыла глаза. Главное, чтобы Серега не открыл им страшную тайну о том, что я внучатая пра-пра-правнучка царя Соломона от князей Рюриковичей, то есть принцесса Великой, Малой, Белой Руси, Мордвы, Казани и Чуди, и что вступить со мной в брачные узы дело чести для каждого, кто хочет познать сакральную тайну России и овладеть её бабьим началом, то есть самыми полезными ее ископаемыми. Но Серега поднял планку еще выше.) Она – чудо! Какое лицо, глаза, фигура, какая грация, стать какая, чистота, нежность, огонь и сила… Она – богиня, богиня, а ты ее трахнуть хочешь, сволочь американская?
Я не удержалась и из любопытства открыла глаза. Серега смотрел на американца, так страшно, что и мне страшно сделалось. Да и Бермудесу кажется тоже. Но он мужественно кивнул головой, дескать да, хочу, и не вижу в этом ничего противоестественного. Серега страшно прошептал:
- Сволочь ты. Дерьмо техасское. Ты не обижайся, я, любя, говорю, скотина самовлюбленная. Ненавижу америкосов! Я к тебе еще вернусь… - Серега, временно уняв гнев, перешел на французский. - А ты, лягушатник, что смотришь? Чего куксишься? Не плачь, возьми себя в руки! Только садовником на ее даче в Софьино работать можешь, понял? Только садовником! Это твой потолок. Наши девки совсем одурели, цены себе не знают… Нет, как ты меня оскорбил, мексиканос, когда сказал, что сотню славянок перетрахал, - развернулся Серега опять к Бермудесу, - как оскорбил, как я это стерпел, не знаю, как бы тебя самого не трахнули урки на пересылке за такие твои признания, сволочь ты глобалистская, так бы и врезал по харе твоей поганой… Ты пей, пей, я любя говорю, вы****ок бушевский, только не обижайся на меня, я больной старый еврей, я слов на ветер не бросаю. А она чистая, как… - Серега возвысил голос донельзя, - как… даже сравнить не с чем, такая она стопроцентное золотко, и пробы себе не знает. То есть цены! А я знаю. Нет ей цены. Нет такой пробы! Поняли? Нет? Нет! Нет! Нет! – орал он так, что звенели люстры над потолком. – Еще вопросы есть? Если нет, все пьют за богиню, за Настеньку Изотову! Стоя!
За столом произошло движение, хрустальное чоканье... И я привстала и увидела, что в кафе почти никого не было, но мои мужчины были и пили стоя, и не только они, но и сидевшие неподалеку официант Жан Жак и метрдотель, которые тоже встали и пригубили Бордо.
Слушала я эти пьяные разговоры, слушала и поняла, что единственным из них хорошим мужем для меня был бы Серега. Кроме шуток. Я его, правда, люблю, родной он, я верю ему, понимаю его, и он меня любит, понимает. Да вот беда с его ориентацией. Хотя с ориентацией его какая-то темная история. С мальчиками я его никогда не видела. Всё знаю только с чужих слов, более всего – с его слов. Ведь он когда-то был профоргом объединения, русским, членом КПСС, примерным семьянином, а когда случилась перестройка, и распался Союз, что-то с ним произошло. Оказался он вдруг евреем, уехал в Германию и далее в Европу со всеми полагающимися остановками, потом в Венеции подвернулся ему какой-то юный визажист, и Серегу нашего как будто подменили, как когда-то Томаса Манна. И остался он тама, бросив всё, жену, детей, правда, уже взрослых, трехкомнатную квартиру на Королёва, довольно высокое положение и работу в Телецентре и начал жизнь сначала. Как писал Гоголь: «В сорок лет жизнь по-настоящему только начинается». (То есть не Гоголь, а сумасшедший Поприщин это писал.) Правда, это или нет, я не знаю. Жалко, если правда. В Италии, а потом во Франции он очень хорошо устроился, очень успешно работал, но тем не менее и с нашей телекомпанией почему-то продолжал сотрудничать. За бесценок. Подозреваю, из-за меня.
Он? Нет, не может быть. Во всяком случае, к собору Парижской Богоматери он бы меня не стал приглашать эсемеской. Елки-палки, а который час? Без двадцати двенадцать. Мама моя дорогая, вот всегда я опаздываю….
- Ой, мальчики, извините, я ненадолго вас оставлю, - вскинулась я.
Мальчики так накачались, что особенно-то и не заметили ухода всеобщей возлюбленной, подумав, возможно, что «богиня» отправилась ненадолго в туалет. Нет, я отправилась надолго и дальше.
По ночному Парижу, да еще зимой, да еще в одиночку я не путешествовала никогда. А тут надо было не фланировать, не вояжировать, а бежать сломя голову, чтобы успеть вовремя, да еще через Люксембургский сад (фантастика, он был открыт!), в котором и днем-то небезопасно, но я миновала его почти без приключений. Один раз только привязались два то ли пьяных, то ли обкуренных афрохулигана, просили мобильник, чтобы позвонить, но я им сразу сказала, что хорошо знаю Николя Саркози и… ненавижу его, после чего они тотчас отстали. Нет, отстали они не из-за моей импровизации, а из-за двух полицейских, которые, подойдя ко мне, справились: все ли в порядке, и предупредили о надвигающемся урагане. Потом побежали за африканцами, видимо, затем, чтобы и их предупредить об ухудшении погоды. Действительно, дул сильный, очень холодной ветер. Деревья, которые днем истекали тающим снегом, теперь покрылись ледяной корочкой, даже самые тонкие веточки изящно обледенели, сверкали радугой в праздничном освещении. И издавали удивительные звуки: от порывов ветра деревья не шумели, а потрескивали, хрустели, а иногда даже почти хрустально звенели…
Да, никто мне не нужен. Рожу без мужа, совращу какого-нибудь парня с хорошей генетикой (но только не трахаря и не жиголо), забеременею и прогоню. Вызову маму, найму няньку. Рожу во время отпуска – никто и не заметит, и будет у меня малыш, и катитесь вы все к чертовой матери… А Руперта к своему проекту я так и так пристегну, вот от него и рожу. Отличный вариант. Или от Филиппа. Нет, если рожу от них, то и тот и другой душу вымотают и в конце концов младенца заберут. Лучше от Инкогнито с хорошей генетикой. От отпрыска бы забеременела, если бы он не был наркоманом с неизлечимым стажем. Бред несу, устала я. Никого не люблю, никого, выпотрошена... Да еще и ветер какой-то поднялся действительно ураганный – вон как зонтики у запозднившихся гуляк к небу рвутся. Но я ото всех убегу. Нас не догонят. Сейчас посмотрю на Квазимодо, потом вызвоню Серегу и пойду спать к нему. Он утром вещи заберет у Филиппа. Устала я от вас от всех. Какой же ветер, сильный, боковой, штормовой… Не то, что бежать, идти трудно стало.
Бульвар Сен Мишель. Здесь было еще неспокойнее, потом бульвар Сен Жермен, а там через переулки мелкими перебежками к острову Ситэ, к Нотр Дам… Вышла на мост над узеньким рукавом Сены и остановилась. Ветер просто сумасшедший поднялся, народу перед храмом почти никого, группы замерзших туристов уматывали, с трудом преодолевая ветер, по рю Д/Арколь. Но человека у входа в собор я увидела. Одинокого человека. В белом плаще с капюшоном.
Сердце билось после двадцатиминутной пробежки и борьбы с ветром.
Было светло, как будто день, так мощно подсвечивалась площадь перед собором, но лицо человека почти полностью было закрыто капюшоном, и я его не разглядела, к тому же он был в черных очках. Виден только подбородок. Ну к чему ночью-то понты с очками?
Я сделала несколько шагов по направлению к собору, держась за парапет моста, и человек в капюшоне увидел меня. Сердце стучало так, как будто я еще бегу, все быстрее бегу, но я стояла на месте. В фигуре его было что-то знакомое. Нет, это не Квазимодо, не Энтони Куин, и я не Джина Лоллобриджида. Ну-ка, Настя, отнесись к ситуации с юмором. Надо было взять с собой Серегу, вместе бы хохотали… Нет, не могу отнестись с юмором. Самое противное, что может случиться: чел вынимает из-под плаща букет цветов, хохочет и говорит: «Поздравляю вас, это – программа «Розыгрыш», сбрасывает капюшон, снимает очки и оборачивается Валдисом Пельшем. Тогда я беру у него букет и этим же букетом хлещу уважаемого коллегу по его самодовольной, наглой, пухлой роже и возвращаюсь к своим алкоголикам. Но что-то подсказывало, что здесь букетом не обойдется. Не обойдется букетом и обойдется без Пельша.
Идет ко мне. Идет медленно, хотя ветер ему в спину. Белый плащ развевается и хлопает на ветру, а лица не видно. Хлопает плащ. Больше всего хочется вернуться в «Ла Пуколь». Но раз уж пришла, стой. Папа меня так учил. Стоять и держаться. Что-то подсказывает, что это будет важная встреча. Позвонить Сереге?
Что ж ты так забилось, сердечко? Что ты, глупое? Все будет хорошо. Или не будет?
Стоять, Настя, стоять.
Ну что ты, сердце? Что с тобой? Стоять! Дышать.
Позвонить Сережке?
Поздно.
10. Чаплин и пустота
То, что было дальше мне абсолютно непонятно, потому что состояло из пустоты, бреда, сна, мечты и чистой правды. Ясно одно, все происходило не наяву и не сейчас и не в Париже точно.
Меня ударили по голове. И я очнулась в багажнике автомобиля. Ох, никому не пожелаю очнуться в багажнике автомобиля. Даже во сне. В первый момент охватывает такой ужас, как будто ты – в гробу, но живая. К тому же страшная вонь. Духота и вонь. Смрадная неизвестность. Одно радовало во сне, что если бы хотели убить, то убили бы сразу. Без багажника. Это могло быть романтическое похищение? Но, зная нрав моего князя, на это вряд ли кто мог решиться. Я поняла, что это политическое похищение. Попала в историю. Никому не пожелаю так глупо попадать, особенно в историю. Но в жизни такого не было точно. Это сон, я отдавала себе отчет. Было иначе, проще и страшнее.
По тому, как ревел двигатель, поняла, что везут меня в горы. Далеко и высоко. Ничего хорошего не ждала. И не дождалась. Куда-то привезли, действительно высоко, выше некуда, люди в масках вытащили меня из багажника и бросили в хлев, потеснив испуганных коз. Хоть и в масках, но какие-то знакомые люди. Откуда-то я их знала. А уж они меня точно, потому что называли по имени, упоминали отца, Игоря, маму мою упоминали очень часто в нецензурном подтексте. Но это все было как будто понарошку, хотя грядущий смрад я предчувствовала вполне натурально. Чего они хотели, эти люди в масках, я не могла понять. Потом поняла, когда они разом поснимали штаны. Я пыталась как-то воздействовать на них словом, как-то урезонить, говорила, что я девушка, невеста, что это просто так для них не окончится, но они не слушались, а приближались ко мне со своими, прямо скажем, в данный момент абсолютно неуместными половыми органами. Но я им не поддавалась, говорила, что они ведут себя недопустимо, что я никак не могу пойти им навстречу, что я работаю на радиостанции, я – известный в республике человек и запросто могу придать гласности их неподобающее поведение, что я в конце концов могу пожаловаться папе, который руководит парламентом, а также жениху, который их всех перестреляет, как собак. Но они ничего не боялись и лезли. Стали хватать меня, за одежду, за волосы и дохватались до того, что я осталась совсем без ничего, а они – голые ниже пояса…
Потом пустота. Я лежу избитая, в крови и грязи, помню только, что они кричали, что никакая я не невеста, не девственница, а ****ь, грязная ****ища, козлища поганая. И все это они снимали на видеокамеру. После чего потребовали, чтобы я попросила папу спасти меня. Я попросила, глядя в объектив: «Папочка, помоги! Игорь, спаси меня!»
- Молодец, козлина, - сказали мне.
Потом опять пустота.
Отвратительная непереносимая вонь, потому что кроме меня в хлеву жили другие козы, козлы и козлята.
Помню, что бандиты приходили еще раз и уже без всякой пустоты натурально насиловали меня. Кто-то говорит, что женщины живучие, это – правда. Я и представить себе не могла, что смогу вынести то, что вытворяли со мной эти звери. На время я тоже превратилась в зверя, скотину, животное и потому, наверное, выжила.
Какой подонок выдумал фразу: «Когда насилие неизбежно, надо расслабиться и получить удовольствие»? Встречу – убью!
За что? За что это мне? За что меня так?
Значит, есть за что. Значит есть, не сомневалась я во сне.
Потом опять пустота.
Ночью ко мне притыкался один козленок, еще безрогий, глупый, я его обнимала и засыпала с ним. Он ласковый, глупый, милый, вылизывал на моем лице кровоподтеки своим шершавым горячим языком… Как-то меня застали с этим несчастным козленком в обнимку и обвинили в скотоложестве. И отняли козленка и на моих глазах зарезали его. И запекли, и съели.
Слава богу, что я стала грязная и вонючая – моим мучителям я стала противна. Они приходили и, затыкая носы, просто били меня плетками. Я каталась по мелким козлиным кругляшками, а они доставали меня длинными бичами. Обещали сжечь на костре. Да, на костре, как ведьму. Вот до чего дошло.
Потом все прекратилось. После того, как ночью случилась гроза. Оглушительная, злая, но совсем без дождя. Казалось, рушатся скалы. Земля сотрясалась, а козы не блеяли, а орали и рвались наружу.
Как раз что-то подобное я пережила на даче во время урагана. И думала, что сейчас какой-то мистический повтор, который меня либо погубит окончательно, либо спасет. И эпицентр был рядом. Но ливня не было и ветра тоже. Только молнии, гром, разрывы и камнепад. И для меня это был добрый знак.
Утром меня перевели в чистую комнату большого дома. С видом на далекое-далекое, сквозь желтоватый вонючий туман еле проступающее Черное море. С кроватью, чистыми простынями и умывальником. Да, там был умывальник и таз. Больше всего я страдала оттого, что все это время не могла умыться. Я была вся в засохшей грязи и крови. И она еще сочилась. Страшно болел низ живота. Да все болело. Я еле ходила. Слава богу, зубы были на месте, хотя во рту была какая-то мерзость, которую я выплевывала и никак до конца выплевать не могла, как не полоскала рот и не чистила зубы Поморином. Почему-то там была давно выведенная из употребления зубная паста под названием Поморин.
Я не плакала. Совсем, это сейчас – по поводу и без повода.
Потом к дому подъехал кто-то. Этот кто-то был очень невысокого роста с усиками, в шляпе, в странной одежде: камуфляжной куртке поверх костюма в полосочку (от Армани, скорее всего турецкого производства – почему я так решила во сне – не знаю) и в дурацкой шляпе (как у товарища Саакова из фильма «Кавказская пленница»). Он вошел в мою комнату, внес, как в фильме, поднос с продуктами. Который я не отвергла, а стала, не стесняясь, есть все подряд. То, что мне бросали в хлеву, я есть не могла. А тут ела, как голодное животное. Копченую курицу (сейчас копченую птицу видеть не могу), помидоры, виноград… Мужчина смотрел на меня без жалости, и ничего не говорил. Окончательно прояснилось на кого он похож – на Чарли Чаплина времен «Месье Верду».
Когда я наелась, он вывел меня на двор. Смрадный. Всё застилал туман, вонявший одновременно бараньим шашлыком и порохом. Я разглядела вразвалку стоявших моих мучителей-похитителей. Они были такие же, как раньше: в масках и со спущенными штанами. Странно… «Чаплин» спросил по-русски, но с сильным французским акцентом, указывая на одного из них: «Этот?». В голову ударила сцена из фильма «Однажды в Америке». Но контекст теперь был совсем другой, не американский, не блатной, фривольный, а настоящий, гадостный. Я толком не поняла вопроса, тогда он повторил еще раз громко:
- Кто из них тебя пялил?
Так отвратительно прямолинейно был поставлен вопрос. А мне смотреть на эту мерзкую мужскую инсталляцию было отвратительно.
- Этот? – еще раз спросил «Чаплин», указав на крайнего слева.
Я кивнула.
«Чаплин» выстрелил в парня, в сторону которого я кивнула. Тот упал. Потом «Чаплин» протянул мне тяжелый свой пистолет и сказал: «Давай сама, бей всех, кто тебя трогал». Я его плохо понимала. Они все меня «трогали». Мне казалось, нет тут человека, который бы меня не трогал. Я взяла пистолет в руки и упала от его тяжести, уж очень я ослабла, но на курок несколько раз нажала. Не помню, осознанно это было или неосознанно, но я стреляла. И истратила на них всю обойму. Не знаю, попала, не попала, но когда открыла глаза, они все лежали на земле. Не знаю, как я на это решилось. Но без всякого сожаления. И сейчас мне их не жалко. Поразительно, что никто из них даже не пытался бежать. Да, я это сделала. Все это тоже снимали на видеокамеру. И как их добивали люди, приехавшие с «Чаплином», тоже снимали. После каждого выстрела у убитого слетала маска, как в цирке, и я узнавала их... В стелющейся дымке я узнала не только похитителей, но и своего мужа, Вову-кулинара, Вадика узнала, бойфренда, отпрыска, еще пару мужиков, мне известных. Известного писателя, который в последнем смертном порыве запихивал себе в рот козлиные кругляши, олигарха с лозаньей на лбу, депутата Суева, почему-то Натали, ни в чем не повинных генерального продюсера, Алена Делона и Оксану Собчак...
Когда все было кончено, «Чаплин» спросил с сильным французским акцентом и, как мне показалось, с ненавистью:
- Чего хочет, мадмуазель?
- Домой, к папе.
- Это понятно, сейчас чего хочет?
- Искупаться, - сказала я, - в море.
- Все хотят, - сказал, как отрезал, «Чаплин» и ушел своей знаменитой побежкой вниз по пыльной дороге к далекому туманному морю. Еще пару фирменных крендельков ногами на прощанье выписал.
И исчез в тумане и пыли.
Женщина в черном платке отвела меня по узкой тропинке между зарослями жгучего борщевика к горному ручью. Я смотрела вверх по склону ущелья, где по-видимому, раньше была деревня. Но её не было. Как будто страшный великан несколько раз кулаком врезал по поселку, оставив кое-где разбитые, черные фундаменты домов. Деревня еще дымилась, блеяли козы, овцы, жалобно подвывали собаки…
Вода в ручье была ледяная. Я долго стояла в ней. По пояс. По-моему, тогда я была в ступоре. В шоке. Потому что, не хотела выходить из воды, женщина силой вытащила меня из глубокого затона горного ручья. Я еле шла, ноги стали отказывать. Из меня все еще текла горячая кровь, обжигала замерзшую кожу.
Женщина плакала, я – нет. Но плакала она, конечно, не по моему поводу.
Потом меня посадили в огромный Хаммер на заднее сиденье и надели на глаза повязку. Часа два тряслись по горной дороге. Выпустили на окраине Айвазовска. Вскоре рядом со мной оказался папа (он был тоже в камуфляже, но не в зеленом, а морском, в черной своей военной пилотке) и крепко обнял меня, быстро посадил в свою старенькую, сохранившуюся с еще обкомовских времен Волгу и привез к больнице, которую когда-то он и построил. Ведя меня по коридору в сопровождении главврача и врачихи Любови Ефремовны, он, поддерживая и обнимая, как и всю дорогу, говорил очень жестко, без соплей, по-деловому, как будто я уже большая, как будто я уже взрослая. До этого, даже, когда речь шла о моем венчании, о предстоящем «династическом браке», он говорил со мной, как с маленькой девочкой, а теперь: «Все позади, все будет хорошо, подлый номер, прости меня, доченька, я не предусмотрел, но все позади, ты со всем справишься, ты – сильная, в городе никто ничего не знает, никто не знает и не узнает, ты – хорошая девочка, ты – моя любимая доченька, здесь немного полежишь, подлечишься, потом я вас с мамой отправлю в Софьино, это, ты знаешь, под Москвой, там мой старый товарищ живет, ты его знаешь, проверенный товарищ… Поживете, освоитесь, все будет хорошо… Игорь погиб… Ты должна это знать, крепись, доченька, это – страшное горе. Мы все сделали, что было возможно, но он погиб. Он спас тебя. Ты должна знать это. Он. Лично, понимаешь, подлый номер, руководил операцией, лично возглавил десант, проявил самоуправство и пошел. Погиб, как герой, он тебя очень любил. Горе, доченька, горе... Поедешь с мамой в Софьино, Коля вас проводит. Мы здесь зажились, поедете, я тут кое-что завершу, я не могу этого так оставить, Игорь немного переборщил, то есть он сильно переборщил, градом, их градом… мне надо кое-что исправить, потом я к вам приеду, приеду… подлый номер… приеду… приеду… Подлый номер…». Мне показалось, что я теряю сознание и падаю, но это было не так. Не я падала, а папа. Он повалил меня на серый больничный кафель.
Мы лежали рядышком, лица близко, он смотрел на меня удивленными глазами:
- Настя…
- Что с тобой, папочка?
В его глазах была ужаснувшая меня растерянность.
- Ты пропадаешь… Дочка, Настенька... Ты уходишь, не уходи…
- Сережа! – страшно крикнула врачиха Любовь Ефремовна. Страшно крикнула. Страшно, как будто самым дорогим человеком он был не для меня, а для неё.
В этот день он умер. И это было чистой правдой. Так он и умер.
Через три дня состоялись похороны. Панихиду на кладбище вел человек, страшно похожий на Путина. Это, конечно, сон, о нем тогда никто и не слыхивал. Но вел он, в морском камуфляже и пилотке, рядом ним стояли тоже по-военному одетые люди, похожие на Чубайса, Гайдара, Собчака... Особенно смешно камуфляж смотрелся на Гайдаре и Березовском. «Чубайс» сказал, что случилась великая трагедия. Его тоже не могло быть, тем более что папа его терпеть не мог, но «Чубайс», лиловый от гнева, на прощальном траурном митинге говорил искренно, еле сдерживая бешенство и слезы, что мы знаем, кто это сделал, и что мы их непременно «достанем».
«Путин» перекрестился и сказал в заключение: «Прощайте, товарищи, пусть земля вам будет пухом». Он подошел к нам с мамой, поцеловал в щеку, ее и меня, пахло от него Шипром, любимым одеколоном папы, и я разрыдалась, он погладил меня по голове, а брату пожал руку и долго говорил ему что-то на ухо… Брат слушал, поглядывая то на Чубайса, теперь очень похожего на Фокса из «Места встречи» в исполнении артиста Белявского, то на Ходорковского – в исполнении почему-то молодого Вячеслава Тихонова времен Андрея Болконского и странно улыбался. Брат тоже... Странно улыбались друг другу клоун Куклачев, похожий на коммуниста Зюганова и Аль Пачино времен «Лица со шрамом», поразительно похожий на олигарха Невзлина. Бред какой-то.
Туман, туман… Город, который с кладбища был весь, как на ладони, тоже был покрыт туманным покрывалом, желтоватым, стелющимся…
Гробы с папой и Игорем (его гроб был закрытым, брат Коля сказал, что там всё, что осталось от нашего бедного Игоря) опускали в обернутые черным бархатом могилы. Оркестр Айвазовского театра драмы грянул «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает, врагу не сдается наш гордый Варяг, пощады никто не желает…» Московские гости встрепенулись, закивали, одобряя правильный выбор прощальной песни.
Человек, подозрительно похожий на бывшего министра культуры, тихо сообщал президенту:
- Стихи к этой великой русской песне в 1904-м году написал немец Рудольф Грейнц, да, да, немец, живший в Германии, он был восхищен подвигом крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец» и написал стихи, который потом перевели на русский язык и положили на музыку…
- Кто?
- Что, простите?
- Кто положил?
- Э… Простите, вылетела фамилия… непременно выясню и доложу… - потом добавил ни к селу ни к городу, - эту песню Гагарин пел в космосе…»
Я не видела лица президента, но почувствовала, что он медленно повернул голову к министру, отчего тот закашлялся и произнес хрипло:
- Волнуюсь очень, сам не знаю, что говорю, – и в голос подхватил песню.
Стопроцентный бред. И хор допевал:
В предсмертных мученьях трепещут тела,
Гром пушек, и дым, и стенанья.
И судно охвачено морем огня,
Настала минута прощанья.
Я разрыдалась, священник махал кадилом и тоже плакал. Папа, оказывается, завещал, чтобы никаких гимнов, никакого Шопена, а вот эту песню исполнили на его похоронах. Так оно и было на самом деле.
Страшно выли женщины. Страшно. Отца и вправду очень любили в городе. Вой прекратился, когда гости куда-то испарились, почетный караул дал залп в воздух, за которым раздалась канонада. В воздух на православном кладбище стреляли мужчины разных национальностей. И в городе тоже стреляли в воздух. Салют. Большинство – от горя, меньшинство – от радости. Беда в том, что через некоторое время меньшинство стало большинством.
«Туман, туман, сплошная пелена. Где-то там, далеко, за туманами война».
Нет, не далеко, а совсем близко.
Я не сошла с ума благодаря маме. Она потом говорила, что она – благодаря мне. Мама вдруг стала не только сильной (она всегда была сильной), но и беспощадной. Кажется, даже замещала вместе с братом отца на его посту, пока я лежала в больнице. Я от нее этого не ожидала. И никто не ожидал. Мамочка моя, прости, что я тебя всегда любила меньше папы...
Кроме квартиры и дачи отец нам ничего не оставил. Ничего. Дача была разграблена и сожжена еще до нашего отъезда, квартира – после. На поминках к матери подходили представители всех этнических общин. Со свертками. Там были деньги. Единственное, от кого не было ничего – была наша, русская община. Это понятно, русские паковали чемоданы. Все. Надо было успеть выехать, пока окончательно не ушли солдаты российской группировки.
А с нами расплатились. Щедро.
Я нашла в папиных документах коробку с двумя кассетами. На коробке было написано его почерком: «Бедная девочка моя».
Я не просматривала их. Но не уничтожила.
И так и не узнала, как и что сделали Игорь и отец, чтобы спасти меня и казнить похитителей. Папины сотрудники, которые охраняли нас, ничего не говорили. Коля тем более. Подозреваю, что им пришлось сделать что-то ужасное, чтобы спасти меня.
Сразу уехать нам с мамой не удалось. Я долго лежала в больнице. Врачиха, Любовь Ефремовна, обожавшая моего отца старая еврейка, которая приняла роды у половины Айвазовска, так вот она поклялась не покидать Айвазовска, пока не вылечит меня от всех последствий похищения.
Вылечила.
Уезжали мы в один день. Мы – в Москву, она – в Германию. Там уже жил ее единственный сын, которого я почти не видела… Боже, как она плакала, прощаясь с больницей, стены целовала, просила у сестер прощения. Она была последней еврейкой, уехавшей из Айвазовска. Большинство уехало еще в перестройку. А она была таким же символом дружбы народов в Айвазовске, как и мой отец. Я потом навещала тетю Любу под Берлином. Там она устроилась кем-то вроде фельдшера-консультанта, а была великая русская врачиха.
Уезжали окольными путями. Бежали. Деньги очень пригодились.
Потом было Софьино, где я немного пришла в себя, была Москва, был проспект Мира. Он и сейчас есть.
Но вот я опять почувствовала, что стою в глубоком затоне горного ручья, мне стало так холодно, что казалось, что жарко, и очень, очень мокро.
Потом опять пустота.
11. Встреча
Очнулась я в постели. Хотя накрыта была тяжелыми одеялами, мне было холодно, бил озноб. Я была мокрая вся и как будто плавала в ночнушке, не в своей ночнушке – это я вдруг поняла. В большой комнате было светло. Солнце освещало ее. Тяжелые кресла, ковры на полу, на стенах – тоже ковры со скрещенными шпагами, картины старинной работы, на них были изображены какие-то мужчины девятнадцатого века в орденах. Сильное подозрение, что это были русские мужчины. Где я? Где моя одежда? Мобильники? У меня же сегодня прямая трансляция, эфир с Елисейских полей. Боже, ничего не помню кроме мужчины в капюшоне, лица которого тоже не помню.
Температура минимум тридцать восемь, и общая ломота, не страшная, даже приятная немного, но голова не болит. Это хорошо. Где я? Ясно, что у Инкогнито. На столике рядом с кроватью, в которой плавала я, бутылочка Перье, и блюдечко с большими таблетками анальгина. Вспомнился анекдот; «- Вы эфералган упса пробовали? - У мужа пробовала, у пса – нет». Какая мерзость вспомнилась...
В углу – иконостас, русский иконостас, вот вам крест. Стала молиться, глядя на него. «Отче наш» прошептала про себя полностью и добавила: спаси и сохрани. Молитва подействовала. В комнату вошла молодая женщина, мне показалось, что у нее очень знакомое лицо. Очень. Она подошла ко мне, потрогала мою голову и сказала по-русски:
- Теперь тебе гораздо лучше.
- Который час? – спросила я.
- Девять, - ответила она.
- А день?
- День светлый, хороший, сегодня – Рождество.
- Где я?
- У друзей.
- Каких?
- Добрых, добрых друзей, ты меня не узнаешь, Настенька?
- Узнаю, но не могу вспомнить.
- Я – Тамара, не помнишь?
- Не помню
- Я – сестра Игоря.
- Игоря?
- Да, - улыбнулась она.
- Как ты выросла, Тамара… Что со мной?
- Ничего, просто приступ был, жар, но он уже проходит.
- Мне сегодня работать надо…
- Конечно, тебе звонил твой оператор, он очень беспокоится…
- Ты – сестра Игоря?
- Да, он – здесь.
- Здесь?
- Да, он скоро будет. Только ты не переживай, не плачь, не надо. Ты ночью, когда увидела его, очень переживала.
- Я его ночью видела?
- Видела, видела, как только тебя к нам привезли, так ты его и увидела и очень кричала.
- Да?
- Может быть, не узнала. Он совсем ведь другой теперь. Он – божий человек теперь, монах, инвалид совсем…
- Так он жив?
- Жив, жив. Он очень хороший… Правда, у него руки нет, ног, болеет он очень… Ты его скоро увидишь, он придет…
- А зачем это маскарад с эсемесками, Квазимодо с капюшоном?
- Я не знаю, что за маскарад, какие глупости ты говоришь...
- Игорь здесь?
- Не надо кричать, успокойся, милая Настенька, не надо вставать, лежи, милая, ты еще очень слаба.
- У меня вечером – прямой эфир, на него весь наш парижский корпункт работать будет, это – не шутки, меня люди ждут, там гора технических проблем, я должна, должна…
- Ты все успеешь, с твоим оператором говорили по телефону. Поспи еще пару часиков. Все будет хорошо.
- Он не повесился?
- Кто?
- Серега.
- Серега?
- Оператор.
- Зачем? Нет, конечно, раз позвонил.
- Молодец… … Кто вы, девушка?
- Какая же ты, Настенька, забывчивая, ты ведь уже меня узнала, я – Тамара.
- Царица Тамара?
- Нет, княжна, а там, на стене, наши предки, видишь портреты? Мы после Айвазовска здесь обосновались, мы бежали, нам помогли друзья Игоря, потом дальние родственники, которые здесь еще с революции живут, мы тут потихоньку живём, скрываемся от кровников… Ты помолись лучше и поспи…
- Ах, да, княжна, кровники, кровь, любовь, морковь… Отче наш, ежи еси на небеси…
- Тебе еще надо поспать, милая, сейчас я тебя быстро переодену, выпей вот, тебе жидкости надо много пить, я тебе чай с медом принесла, теплый, но не горячий, чтобы витамины не пропадали... Давай переоденемся, привстань немного, хорошо, что ты такая мокрая, все неприятности с потом уходят, вот я тебя протру горячим влажным полотенцем, сейчас сменим белье, какая ты красивая, какое тело у тебя хорошее, кожа какая светящаяся, вот давай наденем на тебя сухую рубашку, ты не бойся, она теплая, потерпи немного, я простыни пока поменяю, вот новые, хорошие, сухие, горячие, теперь ложись и спи, милая Настенька…
- Баклажанами пахнет, кинзой…
- Да, это мама, она икру делает, нашу, айвазовскую, хотя синенькие здесь не то, что у нас, пресные какие-то… Спи, мы потом покушаем… Все вместе… Спи.
И я отрубилась еще часа на два.
Во сне я вспоминала Айвазовск. Врачиху тетю Любу, которую навестила под Берлином. Она жила в хайме. Хайм по-немецки значит дом, покой и одновременно это имя такое еврейское, совпало значит.. Немецкого я не знаю, немецкий знает мой брат, с ним у тети Любы мы и были после берлинского фестиваля, не с Натали и Бернаром, а с братом, который по своим бизнес-делам был в Германии. Он, на удивление, сам изъявил желание и повез меня на один вечер к тете Любе. Там я познакомилась с ее сыном. Оказывается, у нее был сын, я и не знала. В Айвазовске я его почему-то не видела, он давно уехал в Москву учиться и к нам, видимо, приезжал редко. А тут познакомилась. Взрослый сын, старше даже моего брата. Высокий, на тетю Любу совершенно не похож, только глаза – ее. Чуть выпуклые, горячие, посверкивающие, ласковые, обнимающие. Тетя Люба этими своими глазами меня всегда как будто целовала и поглаживала. Меня она любила, как родную, к брату моему тоже очень хорошо относилась, с мамой моей она, правда, не очень дружила, а меня любила, не знаю за что. Впрочем, она всех любила. «Мои дети», - часто говорила она про пациентов. Консультировала не только по своей специальности, а по всем болезням, и глазами своими великолепными, как будто просвечивала и всегда удивительно точно диагностировала.
Мы долго искали этот заброшенный в германской глубинке русскоязычный хайм, дом-общежитие для переселенцев. Кружили по маленькому городку, пока не увидели узбека в узбекском же халате и папахе. И поняли, что близки к цели. Узбек этот (тоже из переселенцев) указал нам дорогу.
Старый, довоенный пятиэтажный дом без лифта. Квартиру нашли по запаху. Запаху жареных баклажан…
Тетя Люба стала совсем маленькая, а глаза ее сделались огромными, сверкающими, праздничными и даже какими-то заговорщицкими… Как она была нам рада… И мне и Коле. Квартира двухкомнатная, почти такая же, как у той же тети Любы была в Айвазовске. Стол она накрыла потрясающий, айвазовский… И я почувствовала себя дома. Боже, как давно, мне не было так уютно, спокойно и хорошо, как здесь, в немецком захолустье, в этом временном приюте для переселенцев.
- Вот, детки, всю жизнь от немецкой речи дергалась, а теперь учу на старости лет фашистский язык.
Главным сюрпризом был ее сын. Брат мой с ним обнялся, и тетя Люба, Любовь Ефремовна, вообще не склонная к сантиментам, разрыдалась. Со слезами ее глаза становились невозможными, просто какое-то оптическое чудо совершалось, нырять можно было в ее глаза… Я обняла ее. Ее сын… Очень высокий мужчина лет сорока. С тетилюбиными глазами, которые он, казалось, все время прятал. Тем более в них хотелось заглянуть. Из-за них-то я и не разглядела в нем самого главного.
Встреча земляков, почти родственников.
- Ну как там Айвазовск?
- Да все по-прежнему, ничего хорошего, - отвечал Коля.
- А Москва?
- Москва строится, не узнать…
- Настеньку мы по телевизору смотрим, ни одной передачи не пропускаем. Такая умница, красавица, я плачу с нее, так на папу своего похожа, царствие небесное...
Тетя Люба опять засверкала очами.
- Ох, ну давайте к столу, я вас ждала часа на два раньше, все остыло, но мы подогреем…
- Заблудились мы, Любовь Ефремовна.
- Да уж, здесь все блудят, давайте к столу. Всё сделала, как у нас, Боря помогал, чах-нах, но по-еврейски, с говядиной и репой, вкусно должно получиться. С работой у Бори пока шлехт, и – слава богу, хоть вижу его чаще. А социала, слава богу, вполне хватает. Коммунизм, а Боренька не рад, мается без дела…
- А мы ему поможем. Здесь у меня в Мюнхене партнеры, поставки медтехники, так что нам свои специалисты нужны… - спокойно говорил Коля.
Боря сверкнул глазами, потом опять потупился:
- Спасибо.
- Ну что наливочки?
- Я за рулем, тетя Люба, - сказал брат.
- А я за вас, тетя Люба, с удовольствием выпью.
- Да, такая встреча, до сих пор поверить не могу, такие вы молодцы, что нас не забыли. Ну давайте за Айвазовск, за вас, так я вас люблю, родные мои. Сейчас немного закусим, с устаточку, как говорят у нас. Здесь все очень хорошо, отношение хорошее, я ходила к ним в клинику, ну так просто заходила, вдруг помощь нужна какая-нибудь, но им не нужна старая русская еврейка… Ну ничего страшного, я наших консультирую, бесплатно конечно, наши меня любят, даже из других хаймов приезжают…
А в сына ее я почти влюбилась. Мы гуляли по набережной местной речки. Под ручку: я – с Борей, Коля – с тетей Любой. На обратном пути поменялись.
Чужая река, страна, а люди родные. Боря мне рассказал, что в Москве у него осталась жена с детьми, что они переедут сюда, как только он найдет работу. По специальности (он – кандидат медицинских наук) не получается, а торговать он не умеет, поздно учиться, и в качестве эксперта по медтехнике вряд ли получится, не исключено, что придется вернуться… Как-то доверчиво, по родному рассказывал перипетии своей жизни – хорошо было с ним… Тетя Люба на обратном пути спрашивала меня про меня; легко, как это у нее всегда бывало, узнала необходимые врачу сведения из моей половой жизни, крайне удивилась, что у меня не было абортов. С одной стороны это очень хорошо, с другой – странно. Предложила обследоваться, хотя посмотрев на меня внимательно, на глаз диагностировала полный порядок…
Потом мы ужинали. Да, тетя Люба расстаралась. Долма, баклажаны по-айвазовски, рыба заливная, баранина в остром айвазовском соусе, еврейское лоббио, куда к фасоли и грецким орехам она добавляла поджаренные мелко-мелко нарезанные кусочки белого куриного мяса…
Потом опять выходили гулять к реке…
Мне не хотелось уезжать. Я умоляла Колю остаться с ними еще на денек. Но он не мог по работе.
Потом, когда ночью мы возвращались в Берлин, он спросил меня не в бровь, а в глаз:
- Что, втюрилась?
- Ага.
- С первого взгляда?
- Какой ты, Колька…
- Это ты какая-то…
- Какая?
- Глупая.
- Почему?
- Потому что дура.
- Почему дура?
- Потому.
- Почему потому?
- Потому что глаза надо иметь.
- Вот именно глаза у него потрясающие.
- Не только глаза, дура ты глупая, но и мозги…
- Ну хватит…
…
- Ведь это – брат твой. И мой…
- Брат? Ты с ума сошел…
- Дурочка ты…
- Сам дурак, с чего ты взял?
- Ты что слепая? Он же копия отец, только глаза тети Любы…
…
- А я уж собиралась влюбиться… Ну папа, ну тетя Люба…
- Снегопад, снегопад, если женщина хочет…
- Листопад, листопад, дурак…
- Снегопад, снегопад, - мне больше нравится. Снег, морозная мгла, хорошо… А листопад – ерунда какая-то…
- Вот неудача…
- Мне что ль тобой заняться?
- В каком смысле?
- В прямом смысле. Есть у меня компаньон один, классный мужик, подполковник в отставке.
- Опять подполковник? Ты – мне не брат, а Франкенштейн какой-то! Вы что с Федосеичем сговорились? У вас одни подполковники на уме!
- Да, с двухтысячного года подполковник главное звание… Смотри, займусь твоим семейным положением, мало не покажется. Только я один знаю твою романтическую начинку.
Тут я от возмущения проснулась.
12. Князь Игорь
Боже, на кого он был похож?! В сванке, половина лица как будто не его, а половина, которая его, – бледная, с огромным широко открытым печальным глазом. Половина человека. Ног не было. Рука одна, на подлокотнике инвалидного кресла.
- Тебя предупредили, я теперь только частично, только частично… часть того, что было. Одна нога здесь, другая там, даже больше, но ничего, жить можно. Привет, родная. Ты можешь на меня не смотреть, если больно… Первое время…
…
- Так это ты посылал мне эсемески?
- Какие эсемески?
- О нашей неминуемой радостной встрече?
- Нет, не я. Я просил товарища как-то тактично подготовить тебя.
- Не очень тактично, но товарищ действительно подготовил. Немного даже перестарался.
- Это мой старый товарищ, он вызвался помочь, и брат твой замечательный его хорошо знрет.
- Подполковник?
- Нет, он штатский давно…
- Боже, Игорь, это ты?
- Ну вот опять слезы…
- Это невозможно, я этого никак не ожидала, никак… Это не сон?
- Нет, не сон…
- Игорь...
- Настенька…
…
- Я увидел тебя по телевизору…
- Ты смотришь наше телевидение?
- Нет, я не смотрю, ваше не смотрю, никакое не смотрю, никогда, но мне сказали, что показывают тебя, и один раз я посмотрел. На тебя… Ты там была такая красивая, веселая, такая сильная, и я подумал, что ты очень несчастна…
- Почему?
- Я так подумал просто.
- Да, несчастная.
- Поэтому я решил повидать тебя напоследок.
- Что значит напоследок?
- Ну слабею я, может быть, скоро умру. Я хочу тебе помочь.
- Милый, родной, ты хочешь мне помочь, как?
- Никак, вот поговорил с тобой и помог уже. Ты потом поймешь. Я очень слабый стал, и тело слабое, и голова совсем думать перестала, совсем дурачок стал, но о тебе я подумал. – Он смотрел на меня, не мигая своим единственным глазом. – Я очень виноват перед тобой. Прости меня.
- В чем?
- Я очень любил тебя, слишком любил, много бед натворил, много бед, согрешил сильно. И с тобой, и с другими, с другими я совсем беспощадным был. И все потому что очень тебя любил…
- Разве это плохо?
- Плохо. Потому, что про Бога забыл.
- Как просто ты говоришь… Ну мы тогда о нем совсем не вспоминали.
- В том-то и беда. Меня-то Бог наказал правильно, и еще накажет, а ты не виновата.
- Не виновата?
- Не виновата. Ты спокойно живи.
- Спокойно?
- Да.
- Ты где работаешь?
- Как где? На телевидении…
- Ах, да. Ты там и работаешь. Тебя все видят, смотрят на тебя, ты такая красивая, а была, как ангел, чудесная, чистая... Но теперь все будет хорошо. Ты хорошо себя чувствуешь?
- Хорошо.
- Я сейчас уезжаю, меня увозят...
- Куда?
- Не знаю, куда-то на юг, в Альпы, там клиника… Для таких, как я… Прощай.
- Я хочу с тобой.
- Со мной нельзя.
- Я должна, понимаешь, должна…
- Ты ничего мне не должна, я должен, а ты – нет.
- Игорь…
- Руку мою погладь… Спасибо. А я поглажу твое лицо, можно?
- Можно, конечно.
- Прощай.
- Прощай, мой хороший.
- Прости.
- Можно я руку твою поцелую?
- И я тебя…
Рука у него была тонкая, почти прозрачная, но я ее узнала. Я стояла на коленях перед его креслом и не могла встать. Блудная дочь, жена? Он поцеловал меня в маковку. Так целуют маленькие дети, неслышно прикладывая губы. Так целуют старики маленьких детей.
Когда коляска с Игорем исчезла, я стала лучше себя чувствовать. Тамара открыла все форточки, и я вздохнула глубоко. И я лучше стала себя чувствовать. Позвонила Сереге. Серега спокойно оповестил о диспозиции съёмки, о пэтээске, о видеорежиссере, режиссере, обеспечивающем прямой эфир… и почему-то умолял меня не нервничать. Уверял, что всё будет очень хорошо.
Человека, который меня привез к Игорю, я не видела. И слава богу, добром наша встреча бы не закончилось. Хотя узнать кто этот Феб – дело чести. Кагебэшник в темных очках, которого я пронзила в самолете? Вроде больше некому… Тьфу, тьфу, тьфу – надо выкинуть всю эту чертовщину из головы. Надо хоть как-то выйти в эфир. Хоть как-то, а потом… Потом суп с котом. Или со скотом.
13. Рождество
Такого эфира у меня не было никогда. Если бы не Серега, его бы вообще не было. А был просто профессиональный провал. Благодаря Сереже неполный. Во-первых, я начала с пошлости, о которой просил Суев, не знаю почему, бес попутал: «В Париже праздник, но невеселы глаза парижан…». И даже не поправилась, и не сослалась иронически на штампы советских спецкоров. Что-то уныло, с недопустимыми для меня запинками впаривала про туристов, оккупировавших центр Парижа, про парижан, которые сидят по домам, не потому что Рождество семейный праздник, а потому что боятся выйти на улицу, про сорванный в виду давления религиозных фундаменталистов невинный кинофорум под названием «Любовь против героина»… Спасли эфир, я думаю, эксклюзивные синхроны с Бермудесом и другими киношниками, подготовленные Серегой… Ведущая главной информационной программы даже сказала: «Настя Изотова слишком трагически переживает отмену съезда кинематографистов», - чем поддела меня и вернула программу на бодрый лад. Грустить у нас на телевидении можно только в специально отведенных для этого местах (типа «Жди меня»).
Когда все закончилось, Серега сказал:
- Нормалевич… давай, посидим где-нибудь.
- Здесь дорого и холодно.
- Ничего, обогреватели подтащчут, не баре, а денег у меня до хрена… Садись. Ты чего хочешь?
- Умереть.
- Понятно. Знаешь, Насть, ты меня спасла сегодня.
- Как? Я ж тебе не позвонила…
- Вот именно, тем, что не позвонила. Представляешь, сплю я, и снится мне сон – чистый Бунюэль. Значит так: Родина, мать ее, Москва, 9 мая и парад на Красной площади, парад, как парад, но приглядываюсь, а это – гейпарад. Натуральный гейпарад, ведь Гитлер геев преследовал, а Красная армия спасла мир от нацизма, значит, и от гомофобов тоже, освободительница тоись. И вот в благодарность за это освободительство в Москве – праздничный гейпарад, как в Лондоне, Сан-Франциско или здесь, в Париже. Но, как при Брежневе. На мавзолее вместо слова «Ленин» написано «Любовь». Заходим перед парадом унутрь, а там два дядьки лежат валетом. Лиц не запомнил, но оба тоже с бородками и усиками… Я помню, маленьким меня водил мама в мавзолей, и лежали там, значит, Ленин со Сталиным. Спали, как муж и жена. Это меня на всю жизнь пронзило – два дяди лежат в постели, как мама с папой. Некрофилия с педерастией. А на мавзолее, – люди из правительства, из парламента, даже из Генштаба, а также зарубежные гости. А демонстранты идут себе, как положено, едут на БэТээРах, оседлав баллистические ракеты, веселятся, ластятся, воздушные поцелуи посылают в правительство, и я – среди них, гадом буду. А на Васильевском спуске, у Каменного моста нас, ты представляешь себе, расстрельная рота встречает. Ей-ей, расстрельная заградительная рота с пулеметами. Все в белых плащах, то ли ангелы, то ли фашисты, то ли шахиды, в общем белокурые бестии с черными бородами, и натурально кладут нас всех из пулемета. Вроде того, как у Висконти в «Гибели богов». Вот такой, прости за выражение, бред приснился… Обычное дело под Рождество, бесы во мне забурлили. Я во сне, когда меня расстреливали, думаю: хорошо, не надо будет потом утром вешаться. Пробуждаюсь, соображаю, где я? Сообразил первое: что не в Москве, значит, не расстреляли. Всё, думаю, точно пора вешаться, подлюка я, спившаяся сволочь, нет мне прощения, нет мне места на земле и так далее, то есть обычный похмельный набор… Потом вскинулся: а где Настька-то, почему не звонит? Мы ж с этими дураками за полночь засиделись, ночь перед Рождеством, ети их, развозил по домам-гостиницам: того на Монмартр, другого в Ритц. И всё думал: а где девочка-то моя, красавица наша писаная, ушла ведь, мы думали в туалет, а она с концами пропала? Испарилась? Потом решили, что у тебя – сепаратная свиданка, обиделись насмерть на русских женщин и пригорюнились еще на пару бутылок. А утром ударило меня в пот так, что опохмеляться не захотелось. И вешаться. Ей богу! Жить захотелось. С утра пораньше к Филиппку твоему рванул, он – никакой, ни лыка, ни мыка, взял у него твои пожиткаки. Бермудак наш тоже никакой. Звоню, звоню тебе на мобильник, наконец трубку взяли…
- Я очень устала…
- Устанешь от такой жизни, сейчас тебе местный Аль Пачино капучино принесет, шампанского… Есть хочешь?
- Нет.
- Я так понимаю, ты тут с кем-то повстречалась…
- Повстречалась…
- Ну и слава богу… - не стал дальше расспрашивать Серега. – Еще два дня, значит, в Париже?
- Не знаю…
- Слушай, давай махнем на море?
- Куда на море?
- О, ожила девочка моя. В Африку, на экватор, на острова в океане, там сейчас тепло…
- Тепло… Я в Москву хочу…
- Неправильно, чего там сейчас хотеть? Содом и Гоморра… Мать у тебя в Питере?
- В Питере, у Коли… Скоро они все в Москву переедут…
- Вот и хорошо… А мы с тобой в Африку… Пошлешь свое начальство по факсу, а мы – на необитаемый остров со всеми удобствами, к пальмам, кокосам… Я надысь для си-эн-эн удачно потрудился, денег у меня, гадом буду, до хрена… Будем там отмокать, загорать, выпивать… я брошу.
- Сережа, а тебе не кажется, что за нами кто-то следит?
- Кажется. Давно кажется. Один хрен с полуоткрытой пастью позади тебя… Не оборачивайся.
- Как будто костью подавился?
- Вот именно, урод какой-то… А второй тип уже третий раз мимо проходит. Лицо вашей национальности, волосы светлые, очки черные, нос правильной формы, вообще, симпатичный парень, на фашиста похож, хочешь, я его сюда приведу?
- Нет, скажи ему, когда в следующий раз будет проходить: «Товарищ подполковник, оставьте девушку в покое, здесь вам не там…»
- Так и сказать?
- Так и скажи.
- Слушай, хрен с открытой пастью расплачивается и сейчас уйдет.
- Ой, с этим я сама хочу поговорить.
- Ну ты, мать, вправду ожила.
Я встала, но сделать и шага не смогла и опять села.
- Привести его сюда? – вызвался Серега.
- Приведи.
Через минуту Сережка вернулся и молча сел рядом.
- Чего?
- Ничего. Французик, как французик. Из Бордо. Политик какой-то, специалист по России из Европарламента. Со страху ксиву мне свою стал показывать депутатскую… Славист долбаный. Предложил интервью дать о росте коррупции и авторитаризма в России, но я пока решил не брать... Он не по твою душу.
Я с трудом обернулась и захватила абрис поперхнувшегося. Да, это тот, который был в самолете, но не по мою душу…
- А кто по мою душу?
- Я.
- То есть?
- Настенька, ну чего Ваньку валять. Поехали в Африку. А хочешь на Кубу… С тобой я новую жизнь начну.
- А я кончу.
- Девочка, все будет хорошо, грех унывать. А хочешь, завтра отправлю тебя в Москву. Я позвоню, тебя встретят.
- Меня так и так встретят.
- А чего еще хочешь?
- Откупори Шампанского бутылку… Знаешь, Сережа. Мне кажется, что всё кончилось…
- Читаешь мои мысли, летим на Борнео, там с этими мыслями, самое оно… Твоё здоровье.
- Твоё.
- Эх, мать честная, вот Шампанского мне не хватало, ох, как хорошо пробирает, - Сережка застонал, вытянул ноги, слегка откинулся, зажмурился и мелко задрожал всем своим некрупным, плотным телом, - вот по трубам зашумело. Наконец-то… О-о… Люди, хорошо-то как!
- Сережа, не ори, ты – такой не политкорректный!
- Мне можно, я – старый больной еврей…
- Какой ты еврей?
- Больной. По матери. Дай доскажу про вчерашнее. Как расплачивались. Ты представляешь, француз сам за себя заплатил, я ушам своим не поверил. А мексиканос – ни в какую, дескать, не он, а я все заказывал, а он только за кофе отслюнявил, пьяная сволочь. Но всех в конце концов уел метрдотель. Не взял денег ни с кого, всё – от заведения. Он Бермудака нащелкал всласть в жалком виде. Реклама, блин, тот еще выкупать фотки будет. И с меня ничего не взяли, так как я, сама понимаешь, прихожу к ним часто… пою, понимаешь… А француз все сам за себя хотел заплатить и за тебя. Вообще, подходящий мужчина…
- Молодец, не зря он на Урбанского похож.
- Да, в отличие от Бермудака, ничего парень, мог бы у тебя в Софьино садовником работать, детей французскому учить, за цветами следить. Даром что еврей.
- То есть? С чего это? Он же на Урбанского похож.
- А Урбанский твой, что, не еврей?
- Разве?
- А то! Все лучшие люди – евреи. Начиная с меня…
- А я?
- Ты – не люди, ты – богиня.
- Какой же ты болтун, Сережка.
- Ну чего не скажешь, чтобы развеселить любимую женщину. Развеселил?
- Уи. А мне приснилось, что я – мужчина и пишу роман о себе
- О ком, о себе?
- О себе.
- А почему ты мужчина?
- Не знаю. Какому-то мужчине меня заказали. Чтобы наврал с три короба, он и наврал и получилось столько несообразностей.
- Заказали? Ну ты, мать, даешь… дурной пример заразителен. А меня что ли, какая-нибудь баба заказала?
- Всех, всех заказали… И жизнь есть сказка в пересказе глупца.
- Насть, ты меня не обижай, я тоже много словей знаю… Смотри, кажись, туман надвигается. Красиво будет…
- Сережа, я хочу уйти с телевидения.
- Правильное решение. Главное, обдуманное, трезвое…
- Не смейся…
- Я не смеюсь, ты права, надо делом заняться, в деревне обосноваться, борщи готовить, детей рожать, воспитывать их на чистом сливочном масле, учить уму-разуму; они будут кобениться поначалу, постоянно писаться, какаться, орать… А потом в один прекрасный миг их жизнь употребит, как меня употребила…
- Сережа, ты сейчас не то говоришь.
- А с какой стати я всё время должен говорить то? – он вскочил, так что плетеное утепленное кресло за ним упало.
- Не кричи.
- С какого переляку я всегда должен говорить то?
Я никогда не видела его таким бешеным.
- Ты кричишь. Не кричи.
- Хорошо, не буду, - Сережа, как ни в чем не бывало, поднял кресло, сел и заплакал. – Оставайся со мной. Я не шучу. Начнем жить по-человечески. Я люблю тебя. Только тебя. Как увидел тебя в Рязани десять лет назад, так и полюбил.
- А водопроводчик?
- Брехня всё это, не обращай внимания, подумаешь, водопроводчик… Водопроводчиком больше, водопроводчиком меньше. Я тебя, тебя всю жизнь люблю.
Он говорил серьезно, в первый раз он был со мной абсолютно серьезен. Открыт, отчаян и беззащитен. Как ребенок, как милый одноклассник Артем, который звал меня замуж на выпускном вечере.
- Сереженька, мне плохо…
- А кому сейчас хорошо?
- Я ведь тебя тоже очень люблю.
- Вот видишь. С сегодняшнего дня я не пью, неделю, полгода не буду пить. Сколько скажешь…
- Ты сумасшедший, такие жертвы…
- Да, я – сумасшедший. Пойдем, я покажу тебе сумасшедший Париж. Мой Париж.
- А я тебе – свой.
- Вот именно, махнемся парижами. Вив ля Пари!
- Настя, привет!
Боже, Суев, сукин сын, какими судьбами, а что у него с лицом?
- Настя, ты меня извини, пожалуйста. Прости дурака, не подобающе себя вел, глупости говорил по телефону, подлец я, сволочь, ничтожество, я искуплю, исправлюсь, гадом буду, чего хочешь, сделаю, только скажи... Мать у меня старуха, слепая, с Альцгеймером, коксартрозом, без меня пропадет, Настя, я все сделаю, только скажи, чего сделать, чтоб ты меня простила.
- Пошел вон!
- Благодарствую, счастливого Рождества.
- Кто это? – спросил Серега,
- Депутат один бывший.
- Один?
- Нет, не один. Их много. Бывших.
- Он мне не понравился.
- Мне тоже.
- А чегой-то у него такой синяк на всю рожу?
- Не знаю, из-за тумана, наверное…
- Да, туман знатный, золотое с голубым
- Сереж, ты никогда не задумывалась: почему все хотят жить лучше, но никто не хочет быть лучше?
- Потому что, как только задумываются, так тотчас же начинают жить хуже…
Конечно, мы никуда с Сережей не поехали и не полетели и не пошли, ноги что-то перестали меня слушаться, а то, может быть, я и навестила бы Серегины апартаменты.
На город опустился как будто специально к празднику заказанный туман. Всё забрезжило, заиграло, как в сказке, и стало невозможно, нестерпимо прекрасным. И все люди вдруг стали какими-то чересчур красивыми, добрыми, они хохотали, поздравляли друг друга, целовались, как будто всё было и будет хорошо, как будто у всех день рождения. Все, все, все: и французы, и арабы, и немцы, и евреи, и русские, и американцы, и китайцы, и индийцы, и персы…
К нашему столику присоединялись мои московские знакомые и Серегины – парижские. Серегины были интереснее, но и мои московские хороши, вот именно, без чинов и понтов и, слава богу, без софьинской бабушки с внучкой обошлось. Хотя, подозреваю, даже они были бы в эту ночь прекрасны. Подваливал и встреченный в самолете Грицько из тусы, он восторженно читал Бродского, безбожно переделывая его на свой лад: «В Рождество все немного хохлы. На майдане и слякоть и давка. А в Париже ни банки халвы, нет и сала… Производит осаду прилавков грудой свертков оранжевый люд: каждый сам себе царь и верблюд. Сетки, сумки, авоськи, кульки, шапки, галстуки, сбитые набок. Запах кофе, хвои и весны, лабардана, гашиша и яблок. Хаос лиц, и не видно тропы в Вифлеем, здесь туман, и не видно ни зги…»
Наконец булькнул мобильник, и я долго не находила сил, чтобы прочитать эсэмес.
Не находила и всё. Потом нашла. Это был не Инкогнито, не Инкогнито. Сообщение было от Бернара: «С Рождеством. Прости. До встречи». Я набрала определившийся номер, поговорила с медсестрой, которая по просьбе Бернара послала мне поздравление. Она заверила, что его жизнь вне опасности, я передала поздравления, пожелания скорейшего выздоровления.
Звонили Филипп и Бермудес. Я отдала трубку Сереге, он принимал поздравления и отшивал их по-доброму. Просил писать письма мне на электронную почту: «Пусть знают наших!» Филипп был печален и краток, Бермудес наоборот говорил и говорил, приглашал в свой ресторан, удивив Серегу тем, что купил «Ля Пуколь». Когда успел? Сережа выразил надежду, что Бермудес не будет менять менеджмент кафе. Из Москвы позвонил генеральный продюсер. Вот сюрприз, так сюрприз. С ним говорила я. Ожидала вежливого разноса, но он поздравил с Рождеством и похвалил за эфир! Дескать, как неожиданно, как интересно, и рейтинг подскочил, да и сверху ему позвонили и похвалили за политически верный тон, долгожданную ностальгически совковую нотку. «Ха-ха, «невеселы глаза парижан», ха-ха… Кто бы мог подумать, оказывается это – то, что теперь надо! Сечешь фишку, умница». Приглашал, как приеду, серьезно поговорить. «Есть у меня мысли относительно серьезного движения ввысь по служебной лестнице одной красавицы, которую когда-то я подбросил в Останкино практически бесплатно». Я поблагодарила, поздравила, передала привет супруге, дочке и внукам, на внуках он оживился, детки были рядом, и каждый поздравил тетю Настю с Рождеством и приглашал в гости. Я – тётя… Да, тетя, тетя Мотя...
Вспомнив детство, немного полетала над Парижем, обстреливаемая петардами и фейерверками. Чтобы выбиться из тумана, взмыть пришлось довольно высоко. Весь город утопал в сверкающей, пузырящейся, разноцветной мгле. Из туманного марева выступали только последние этажи башни Монпарнас, самый кончик иллюминированной, похожей на кремлевскую ёлку Эйфеловой башни, и почти полностью белая громадина Сакре Кёр на вершине правого берега. Город кипел, булькал, взрывался салютами в пенной лаве. И извергалась она, растекаясь далеко за предместья. За границы Парижа и Франции... Сверкала, потрескивая, как подожженные в детстве клубы тополиного пуха, и бикфордовой речкой текла и истекала. А вон и замки Рейна, и пражский Вышеград, и таллиннский Вышгород, и башни московского Кремля, и нефтяные вышки Ханты-Мансийска, и сторожевые вышки исправительных учреждений, и утопающий в фейерверках артиллерийской канонады Кавказ…
И слышался страшный, разрывающийся колокольный звон. «…Над всей Европою дракон, разинув пасть, томится жаждой...» Нет, дракона не было, была звезда, но из-за тумана её никто не видел.
Подполковник к нам не подходил. Всё не подходил и подходил гад. Забыл нас пресловутый Инкогнито.
14. Белый и пушистый
«Светает. Мглистый банный чад».
Сумеречным, всё еще сказочно туманным утром Сережа проводил меня в аэропорт. Не хотелось оставаться в Париже ни на день, ни на два, как было запланировано. Домой, домой, только домой… Бежала, после очередного взятия Парижа, как армия Наполеона из Москвы, предчувствуя окончательное поражение.
Прощались с Сережей суматошно. Он беспрестанно шутил, веселил, сказал, что никогда такого чудесного Рождества у него не было. И не будет. И был прав.
Сереженька, милый дружок, оптимистичный, на удивление трезвый и деловой, уладил все формальности с моим обратным билетом. Нашелся среди пассажиров и русский врач, который обещался «курировать» меня до самой до матушки-Москвы. Прощай, шер амии Серж, прощай, дружок и братик, до новых встреч в кефире. Еле, спасибо ему и стюардессам, доковыляла до места, и в кресле у иллюминатора тотчас отрубилась.
Во сне я на этот раз ничего не видела. Ничего хорошего и высокохудожественного. Сон был нетворческим, профессиональным, изматывающим, страшным, как у артистов, силящихся вспомнить во сне забытую роль.
В антураже высокого останкинского кабинета разговаривала с генеральным продюсером, что-то доказывала ему со слезами на глазах, говорила, что я ни в чем не виновата, а во всем виноват как раз он. А он мне не верил. Я доказывала, а он не верил. Помню, что в конце концов я сказала, что он не мужчина, а баба. Мне этого показалось мало, и я сказала ему, что он тряпка, прокладка (так и сказала!), прокладка между зрителем и теми, кто заказывает музыку.
- Кто вы такой, чтобы заказывать музыку? Спилберг, Дино де Лаурентис? Вуди Аллен?
- Настя, ты зарапортовалась, - он сказал так, как будто разговаривает со мной в последний раз.
- Я зарапортовалась? Вы еще не знаете, как я могу зарапортоваться. Когда я зарапортуюсь, вы, вы.. – но нашлась, чем его окончательно уесть.
Хлопнула дверью и побежала по коридору, потом по лестнице вниз, лифтом почему-то не захотела воспользоваться и бежала, бежала и никак не могла добежать до первого этажа. Уже давно должна была бы добежать, но лестница всё никак не кончалась. И это меня веселило и распаляло, тогда я побежала, почти полетела по длинному коридору второго этажа, залетала в студии, где шли съёмки разноформатных ток-шоу, присаживалась в кресла для гостей и без передышки говорила правду. Что-то очень честное, то, что не могло понравиться начальству, что встречалось жутким молчанием обязанного аплодировать, но оцепеневшего дежурного зала. А потом летела «опылять» следующее ток-шоу.
В последнем эфире, который шел впрямую на Дальний Восток, просто сказала, что всё, что здесь происходит, мерзость, что ведущий – подлец, проститутка то есть, что куплен он с потрохами два года тому назад, могу сказать – кем и за сколько, что все его дети не от него, что ему, как и большинству присутствующих, фиолетово абсолютно всё, кроме денег. Ведущий покраснел, посинел, потом действительно стал фиолетовым, попытался меня прервать, но не получалось. Не родился еще тот шоумен, который может меня прервать. Он заткнулся и смотрел на меня в кривом тоскливом улыбонсе, потом, когда я кончила, сказал спокойно:
- Настя, ты с ума сошла? Тебя всё равно вырежут, это не прямой эфир. Тебя вырежут, а потом выкинут с телевидения в мусорную корзину, как использованную салфетку.
- Вырежут и выкинут вас всех, а я сама уйду, – сказала я независимо.
- Здесь сами не уходят, отсюда или – ногами вперед, или гонят поганой метлой, - грустно возразил он.
- Не надо меня пугать! - пригрозила я.
- Всего доброго, Настенька. Спасибо за рейтинг. Врача пригласите, пожалуйста. Врача… - закричал он, - вы что не видите – человек умирает?
Но я всё не умирала, мчалась по Москве с Федосеичем. Мы уходили от погони. За нами неслась кавалькада «скорых» с мигалками. Нет, нас с Федосеичем так просто не возьмешь. Он отстреливался так, что «мама не горюй».
- Настя, держи меня, - говорил он голосом Высоцкого.
- Как держать?
- Нежно.
Мы оторвались от них окончательно на МКАД, вышли на Ярославку, пролетели Мытищи, Пушкино, Кощейково, перед окружной бетонкой у поста ГАИ Федосеич притормозил, повернул к Софьино и тихо въехал в расположение кооператива Советской науки, остановился возле моей дачи на улице Келдыша. Я влетела на участок, в дом, включила отопление. АГВ, соскучившись без хозяйки, благодарно задышало, зашипело, захрипело, батареи ожили, забурлили, и дом стал наполняться теплом. Всё осталось здесь так, как после моего последнего посещения. Пусто и чисто. Я включила телевизор и ахнула. Там показывали меня, но какой? Нет, это – не компромат, это что-то значительно более страшное. Нет, после таких кадров ни на каком телевидении работать будет нельзя. Да и жить тоже проблемно. Началось всё с кассеты «Бедная доченька моя», которую я когда-то обнаружила в папином архиве…
Я пыталась выключить телевизор, но он не выключался. Даже отключенный от сети, он показывал, показывал... Даже разбитый вдребезги, показывал, показывал меня, Настю Изотову, не девочку-припевочку, ангела и серну, а такой, какой она была на самом деле.
Проснулась оттого, что меня будил сосед. Спросонок не поняла, где я, кто он? Но он объяснил, что он – свой, русский, врач, и что мы уже в Москве. В Москве? Да, в Москве, прилетели. В первый раз в жизни я проспала и взлет и посадку.
Ф-фу…
Одна беда – идти я не могла. То есть не то что сумку нести, а просто идти. Ножками. Не слушались они меня уже совсем. Кое-как, опираясь на доброго доктора, доковыляла до паспортного контроля, а потом Айболит, взял меня попросту на руки, как маленькую девочку, и понес через зеленый коридор. Еще как-то сумки (и мою и свою) умудрился тащить. Здоровый дядька оказался. У него на руках, я с ним и познакомилась, узнала, что он не дядька, а Андрей, что в Париже был по делу, но неотложные обстоятельства вынудили его прервать отпуск и срочно вернуться в Москву, что обстоятельства эти хоть и неотложные, но очень приятные. Вообще, это Рождество он не забудет никогда. Необыкновенные туманы, встречи, вообще, всё было необыкновенно, чудесно…
Он как-то чересчур успокоительно со мной разговаривал.
- Вы психотерапэут? – спросила я.
- Нет, скорее просто терапевт, точнее хирург. А в психотерапевтов я не очень верю.
- Я тоже.
Вздрогнула, когда в очереди перед паспортным контролем увидела стильного господина. Он был всё таким же стильным, надменным и всё с тем же услужливым охранником-лакеем. Недолго же своим присутствием он радовал семью в Париже… Мне кивнул, как старой доброй знакомой. Я кивать ему не стала, а… показала язык. Зачем – не знаю. Он сделал круглые глаза, потом, мельком взглянув на охранника и, удостоверившись, что он на него не смотрит, показал мне свой. Язык. Мило получилось.
Встречали меня Федосеевич и муж (бывший). Увидев последнего, я открыла рот. Видимо, Пашу вместе с Федосеичем на всякий случай вызвонил Серега… Да, увидела мужа, рот открыла, но радости не испытала, нет, не испытала и прощать его расхотела. Пусть женится наконец на своей крокодилице и детей растит в законном браке, да, неравный брак, ну и что? Она хотя бы не клубная пыхтелка, а мать, мать ее растак, и любит его, дурака. А я не люблю.
И муж и Федосеевич тоже открыли рты, когда добрый доктор пронес меня мимо них, и я смотрела на своих встречающих и тихонько смеялась. Федосеевич первым пришел в себя, а Паша так и остался стоять с открытым ртом, как вкопанный. Верный же возница догнал нас, схватил мою сумку (меня ему добрый доктор Андрей не отдал) и побежал подгонять свой бумер. Доктор меня в него аккуратно пересадил. В знак благодарности, несмотря на протестующие взгляды Федосеича, я предложила доброму спутнику поехать с нами. И он, подумав немного, согласился:
- Да, вас надо проводить.
Ехали молча. Федосеич явно хотел что-то сказать, но при постороннем не решался. Доктор тоже молчал, поэтому заговорила я. Весело и бодро:
- Ну, как Москва, Максим Федосеич?
- Нормально, как всегда. Ворует… - сказал он, интересно, догадываясь или нет, что цитирует Карамзина? – Чего стряслось-то, Анастасия Сергеевна?
- Ничего, что-то на нервной почве ноги немного не слушаются…
- Это скоро пройдет, - сказал доктор.
- Вы уверены? – спросила я.
- Абсолютно.
- Спасибо. А на чем основана ваша уверенность?
- На жизненном опыте.
Мне хотелось разговаривать с этим добрым доктором Андреем, но он замолчал. Чужим, незнакомым человеком я его не ощущала. Хитрые мы, бабы, всё-всё чувствуем. Да так бывает с первым встречным, редко, но бывает. То есть крайне редко. Но он, кажется, не был первым встречным.
Заговорил наконец Федосеич, который был не на шутку встревожен.
- Я вчера тебя смотрел, Анастасия Сергевна, мы всей семьей тебя смотрели…
Черт побери, неужели опять будет рецензия?
- …и сразу стали переживать. Какая-то ты стала не такая…
- Какая не такая?
- Горем убитая, - сказал твердо честный возница
В разговор неожиданно вмешался доктор:
- Посмотрите, какой снег.
Все стали внимательно смотреть на снег.
Вокруг было не ярко, не светло, но белым бело. Летал, садился пушистый московский снег. Единственное, что я в зимней Москве люблю. Снег. Который все покрывает, как будто очищает. Именно белый и пушистый.
Позвонил бывший муж. С ним состоялся короткий разговор. Самый короткий в наших с ним отношениях. И, видимо, последний.
Он: - Поздравляю.
Я: - Детям привет.
Доктор Андрей на руках внес меня в лифт. Федосеич с сумками в кабине не уместился, и пришлось ему подниматься следующим рейсом.
Вошли в квартиру. Андрей профессионально помог мне снять куртку, сапоги. Когда Федосеич втащил сумки, я уже сидела в своем любимом кресле.
- Насть, помочь чего? – настоятельно предложил он. – Хочешь, супругу пришлю, дочку. То, сё, ведь тебе помочь надо будет…
- Спасибо, не надо, дорогой Максим Федосеевич. Передавайте Праскавье Евтроповне и детям от меня привет, да, откройте сумку, там сверху в синей коробке им сувениры.
- Да не надо, что ты, Насть… - заскромничал Федосеич.
- Надо, надо, это к Новому году…
Федосеич взял синюю коробку.
- Там мелочи: елочные украшения, и вам кое-что…
- Спасибо тебе. И тебя с наступающим…
- Да мы еще встретимся до Нового года.
- Встретимся? Ну тогда я пойду… - он топтался на месте и не уходил. Вдруг обратился к Айболиту. – А вы, товарищ? Подвезу вас, если хотите…
«Товарищ» двинулся в сторону Федосеича, но я не позволила у меня дома рулить вознице:
- Мне еще с доктором нужно посоветоваться, Максим Федосеевич, если он не возражает. Вы не возражаете, Андрей?
- Посоветоваться? – он посмотрел на меня. – Нет. Непременно надо посоветоваться. Не возражаю.
Федосеич всё не уходил.
- Ну бывайте… Вы, товарищ, это… - он всё-таки прокачивал ситуацию до последнего, не хотел меня с «товарищем» оставлять, - это… вроде вы – мужчина серьёзный, смотрите, чтобы…
Опять это кошмар с нравоучениями?
- Максим Федосеич, я вам послезавтра позвоню, мне перед Новым годом, возможно, придется ехать в телецентр. Но, учтите, двое суток меня нет, для Останкино я еще в Париже. Поонятно? Меня нет.
- Тебя нет. Учту, понимаю, отдыхай, значит, Анастасия Сергеевна, выздоравливай, а то я, знаешь, откровенно говоря, беспокоиться начал, мы вчера с Парашей смотрели тебя из Парижа… - завел он опять шарманку.
- Да не беспокойтесь, всё хорошо! Всего доброго, дорогой Максим Федосеич.
- Бывайте, – он развел руки, вздохнул и процитировал не к месту Высоцкого, - она была в Париже, и сам Марсель Марсо ей что-то говорил…
Покашлял, перед уходом посмотрел на доктора со значением, дескать, если тронешь Настьку, я тебя из под земли достану. Доктор пожал ему руку, после чего Федосеич кивнул и наконец отчалил.
15. Подполковник Чехов
- Ну вот, Андрей, мы и дома.
- Да, Настя, дома.
Он огляделся.
- Уютно здесь, тепло, хорошо... Дайте, я проверю ваш пульс.
Он взял мое запястье. Слушал, смотря не на часы, а мне в глаза.
- Учащенный пульс. Вы перенервничали немного, ничего страшного, всё будет хорошо…
- И мы поженимся?
Он сделал паузу, потом сказал твердо.
- Непременно.
Потом он встал на колени и поцеловал мой пульс.
Я погладила его голову. Машинально как-то получилось. Хорошая голова. Светлая. И глаза.
Он посмотрел на меня. И я провела ладонью по его лицу. Он поцеловал мою ладонь.
- Подождите, мне надо в ванную комнату.
- Мне тоже.
- Мне давно надо.
Он встал сам, помог подняться мне, легко подхватил опять на руки.
Я села на край ванной и пустила воду.
- Когда ты меня нес, я представила тебя с бородкой, усами и в пенсне, и поняла, что ты похож на доктора Чехова, а потом пошла дальше и представила тебя не в пенсне, а в очках, черных, и… вспомнила, что видела тебя в самолете, потом вспомнила тебя и в Айвазовске.
- А в Москве? Недавно пытался поговорить с тобой возле Телецентра, но ты меня приняла за кого-то другого и так отбрила…
- За поклонника приняла.
- Все почему-то принимают меня за шпиона.
- Не надо очки черные носить.
- Да, не надо бы, но когда сильное солнце, приходится. Лет десять назад я сетчатку повредил, взрывы в горах, то, сё, яркого света не переношу. Ну и боялся я нашей «неизбежной встречи»…
- А прихватил так, как будто не боялся.
- Это со страху…
- Поймал ты меня, психотерапэут, поймал...
- Хирург. И то бывший.
- Бывших хирургов не бывает.
- Бывает. Еще как бывает
- А ты часом не подполковник?
- Нет, демобилизовался я после Айвазовска старшим лейтенантом, а теперь, да, надо же, вот именно подполковник – я и забыл. Мы все военнообязанные, присвоили как-то незаметно.
- А с братом моим ты не знаком?
- Конечно, знаком, он собственно меня в Париж и направил.
- И вот совпало: твой Париж, мой Париж, Игоря надо было в Альпы переправлять…
- И ты решил меня эсемесками до кондиции довести.
- Не я, брат твой план разрабатывал.
- Ах, да, брат. Он знает меня, жестокий он, никогда меня не любил.
- Я люблю
- Ты оперировал людей…
- Я оперировал, меня оперировали, мной оперировали…
- Страшно звучит.
- Я люблю тебя.
- А что ты так жестоко с депутатом обошелся?
- Разве жестоко?
- Боже, как ты похож на моего отца…
- А ты ни на кого не похожа.
- Похож на Чехова. Поедем в Софьино.
- Поедем.
- Не хочется Федосеича вызванивать.
- И не надо.
- У тебя есть машина?
- Есть.
- Наверное, за ней надо ехать куда-то в гараж.
- Не надо, - улыбнулся он, - она уже стоит у подъезда.
- Ты не простой.
- Простой, простой.
- Да?
- Да.
- Навсегда?
- Да.
- Я вылечу тебя, я поставлю тебя на ноги, - говорил он, стоя на коленях и целуя меня. И поцелуи его были проникающими, целебными, и все его прикосновения — лечебными, нежными, волшебными. Не горячими совсем, не жаркими, но я, ей богу, закипала, так всё, что он делал было правильно, и что-то главное, что было в самой тайной глубине меня, поднималось, росло и стремилось к нему. И изливалось и я открывалась ему со всем простодушием и верой и шла навстречу и отдавалась, не сомневаясь, что то, что он дарит мне, я ему отдарю, отдам сторицей и мне хотелось для него всего, чего хотелось ему.
- Милый мой, родной, родной, - шептала я, - как неожиданно всё и странно, но закономерно, я заслужила тебя...
- Хочешь уедем? В горы или на острова, я сам приму у тебя роды...
- Мой любимый, мой князь, мой жених, я тебя заслужила...
Булькнул мобильник первыми аккордами Мендельсона. Я прочитала эсемэс:
Как ты себя чувствуешь?
Определился неизвестный абонент, но я ему ответила:
Очень хорошо. Неизбежная радостная встреча…
Андрей сидел за столом спиной ко мне. Его мобильник через несколько секунд после моего ответа издал только пару вибрирующих нот неизвестного автора.
Потом – опять мой Мендельсон:
Да святится имя твое!
Шел снег, легкий, пушистый. Так бывает только при легком морозце. А мороз был легким. Дыхание неба – свежим, чистым.
- Пойдем в лес.
- Валенки у тебя есть?
- Конечно.
Я встала с его помощью в валенки и пошла. Пошла. Ура, сама пошла. Ножками, ножками…
Два дня, как я еще в Париже, два дня, как меня здесь нет. А почему только два дня?
- Знаешь, что значит моё имя?
- Анастасия значит Воскресшая.
- Чтобы воскреснуть, надо как минимум умереть.
- Нет, я не позволю. Столько еще впереди. Тебе еще рожать и рожать…
- Ах, да, конечно.
На верхушке ели сидела сорока, как будто герб на кремлевской башне, потом взмахнула крылами, я думала, она нас испугалась, но она не испугалась, а, покружив немного, остановилась, мощно трепеща, и хвостом и крыльями на уровне человеческого роста метрах в трех от нас. Сердце застучало, и грудь уже не разрывалась, не болела, разорвалась, распахнулась. Я знала, что сорока сейчас каркнет: «Пора». И вспыхнет свет и ударит своей последней ослепительной белизной
- Не надо. Прошу тебя. Не надо, не каркай. Господи, скажи ей, чтобы она не каркала. Боже, Боже мой, если это снежная нежность от тебя, если ты это всё создал, если ты знаешь всё, что было, что будет, чем мое больное сердце успокоится, пожалуйста, пусть она не говорит «Пора», пусть мы будем не во сне. Смилуйся, Господи, смилуйся и прости меня. Прости, прости, прости... Я не хочу быть сном, я не хочу, чтобы мы были сном, я очень виновата перед тобой, я очень устала, прошу тебя, пожалуйста, пожалуйста... Отче наш, папа, папочка, милый, родной, я умоляю, я встану на колени, папа, я хочу к тебе на колени, на ручки, папочка, на ручки, на ручки, на ручки...
Белый, белый свет. Всё, всё засверкало нестерпимо.
И папа, огромный, как в детстве, наконец вышел из света и обнял меня. Крепко, крепко. Поднял меня на руки и заговорил на ухо быстро.
- Что ты, девочка, что ты моя хорошая, Настя-счастье, кончилось ненастье.
- Папочка, родной, ты меня нашел, нашел…
- Не надо, ничего говорить не надо, все хорошо, девочка. Всё, всё, повидались, и хватит, домой, домой, домой, тебя там мама ждет, все тебя ждут. Иди домой.
- Домой?
- Домой, домой, домой, живи, давай к живым, к живым, домой, домой, домой, тебя там ждут, ждут. Придешь, когда внуков вырастишь, а сейчас домой…
Папа шептал быстро, как будто выгонял, как будто его поезд уходит, ему его надо догонять, а мне надо оставаться. Я хотела еще говорить с ним, договорить что-то, объяснить.
- Да, да, вот борешься, рвешься, а потом освобождаешься от всего лишнего и радостно принимаешь то, что есть, и благодаришь Бога.
- Да, да, вот именно, подлый номер, иди и благодари.
Иду и благодарю.
Эпилог. Инет последних лет.
УВИДЕТЬ ПАРИЖ И УМЕРЕТЬ?
Поиски известной телеведущей Анастасии Изотовой по-прежнему не дают никаких результатов. Напоминаем, что загадочное исчезновение российской журналистки произошло в самом конце минувшего года в Париже, откуда она вела свой последний, рождественский репортаж. С того момента ни один из коллег и знакомых Изотовой по их утверждению не имел с ней контактов и не получал каких-либо вестей о ее местонахождении. Можно с уверенностью констатировать лишь то, что в Москву в условленный день она не прилетела, хотя по другим сведениям в Москву она таки прилетела. Однако родственники пропавшей без вести звезды эфира продолжают сохранять уверенность, что она жива и здорова и в самом скорейшем времени непременно объявится.
Как стало известно нашим источникам, близким к правоохранительным органам, на днях в столицу Франции отправилась бригада московских следователей для прояснения обстоятельств этого остающегося пока совершенно загадочным происшествия. Какими-либо версиями следствие пока не располагает. Тридцатидвухлетняя Анастасия Изотова, родившаяся в городе Айвазовске, а последние 11 лет проживавшая в Москве, не занималась бизнесом, не входила в руководство канала и, согласно оперативным данным, не была связана с криминалом.
По сообщению газеты «Житье-бытье», именно в связи с этим расследованием было совершено задержание шофера телекомпании, в последнее время постоянно прикрепленного к А. Изотовой. Но после допроса он был отпущен. От комментариев же прессе отказался в категорически грубой форме.
www.ankor.ru
СЕРИАЛЫ ОТДЫХАЮТ!
В Париже продолжаются прямо-таки мистические события, так или иначе связанные с отечественным телевидением. Пришло сообщение о внезапной и странной кончине Сержа Кузнецофф-Гейнсбура - оператора совместной российско-французской компании, найденного у себя дома в субботу без признаков жизни. Смерть, по данным парижских судмедэкспертов, наступила в результате асфиксии. Бывшие коллеги, хорошо помнящие Сергея Ефимовича еще по его работе на образовательном канале ЦТ, потрясены и в самоубийство этого «жизнерадостного оптимиста, прекрасного профессионала и отличного семьянина» не верят. Примечательно, что Кузнецофф-Гейнсбур был последним, кто видел популярную ведущую программы «Напоказ» Анастасию Изотову, пропавшую после своего парижского эфира около месяца тому назад.
Ни малейшей ясности в запутанном деле об исчезновении самой А. Изотовой все еще нет. То тело, что было обнаружено в Сене в прошлый понедельник и поначалу принятое за останки российской журналистки, было идентифицировано и оказалось принадлежащим вовсе не ей, а польской фотомодели, пропавшей все в том же Париже несколько ранее. (Девушки из Восточной Европы не ездите во французскую столицу – себе дороже…) Кроме того, появилась относительно достоверная информация о том, что Анастасия как будто бы всё же возвратилась в Москву. Одним словом, полный расфокус. Родственники Изотовой и руководство телекомпании обратились ко всем, кто видел Анастасию в период между празднованием католического и православного Рождества с просьбой сообщить любую информацию, которая могла бы пролить хотя бы каплю света на неожиданное исчезновение российской журналистки.
www.kriminaly.net
АНАСТАСИЯ ИЗОТОВА – ЖИВОЙ ТРУП?
Скандально известный российский политик, бывший депутат Государственной Думы Лаврентий Суев презентовал свой первый роман. «Падение наверх» - так называется книга, рассказывающая о судьбе пропавшей без вести Анастасии Изотовой, написанная г-ном Суевым по его выражению «собственноручно». Он заявил также, что намерен продюсировать на телевидении мистическую мелодраму под тем же названием.
Однако буквально на следующий день пресс-служба г-на Суева дезавуировала его же собственное заявление.
Между тем, так и остающееся нераскрытым дело об исчезновении еще недавно популярной телезвезды, обрастает все новыми поворотами и ответвлениями: так, некоторое время назад о своих правах на ее коттедж в престижном подмосковном дачном поселке неожиданно заявила некая гражданка Н. Дубина. Однако дарственная, якобы написанная журналисткой, так же как и доверенность на ведение ее дел были опротестованы родственниками Изотовой. Ведется следствие, в результате которого уже выяснились колоссальные масштабы мошенничества с подмосковными дачными участками, в которых замешана г-жа Дубина. А возможно, что и таинственно исчезнувшая г-жа Изотова.
И, наконец, сенсационное заявление сделал брат пропавшей журналистки, крупный петербургский бизнесмен Николай Изотов. Он полагает, что Анастасия жива, здорова, но вряд ли вернется в Москву в ближайшее время. О причинах же, по которым якобы продолжает скрываться его сестра, а также о месте её пребывания в настоящее время не было сказано ничего.
www.katsap.ua
ЧУНГА-ЧАНГА, МЕСТА ЛУЧШЕ НЕТ!
Принимающая участие в кругосветной парусной гонке и сбившаяся с курса в Тихом океане австралийская яхта – сообщает портал admiral_cook.com - была прибита штормом к небольшому необитаемому острову юго-восточнее Полинезии. Каково же было удивление членов экипажа, когда на островке ими были обнаружены не только вода и съестные припасы, но и люди: мужчина, женщина и двое маленьких детей неопределенной национальности. Еще больше «робинзоны» удивили тем, что наотрез отказались быть спасенными, предъявив документы, подтверждающие их право на владение островом.
Мода на отшельническую жизнь всё более сильна и в России. Не только европейские энтузиасты, но и отечественные толстосумы берут на долгие годы в аренду участки земли в заповедной сибирской глубинке, переселяются туда с семьями и, невзирая на протесты местных жителей, ведут натуральное хозяйство и здоровый образ жизни.
www.fuckt.ru
НЕ НУЖЕН НАМ БЕРЕГ ТУРЕЦКИЙ!
…А в бывшей всесоюзной здравнице Айвазовске жизнь, наконец, налаживается и приобретает все более курортно-умиротворенный характер. Только за последний год здесь было сдано в эксплуатацию два обновившихся после капитальной реконструкции комфортабельных санатория, возведено новое казино и открыт детский оздоровительный лагерь «Форум». Безопасность отдыхающих гарантируют бойцы местной самообороны, а Черное море как всегда гостеприимно распахивает свои волны и дарит гостям города здоровье и радость.
…
Особенно тронула вашего корреспондента прощальная песня, сочиненная бойскаутами третьей смены оздоровительного лагеря. Она кончалась такими словами:
Темный вечер туманом одет,
Томный берег печалью облит,
Хочешь моря, а моря уж нет…
Скоро осень, и сказки – delete.
www.otdyhaem-s-ogonkom.com
2006-2008
Приложение. Краткая информация о фильмах, упомянутых в романе.
Огни большого города /США/1931/
Режиссер: Чарлз Спенсер Чаплин.
В ролях: Чарли Чаплин, Вирджиния Черилл, Флоренс Ли…
Чапаев/СССР/1934/
По повести Дмитрия Фурманова
Сценарий и режиссура: Георгий Васильев, Сергей Д. Васильев.
В ролях: Борис Бабочкин, Леонид Кмит, Варвара Мясникова, Борис Блинов, Вячеслав Волков, Георгий Васильев, Борис Чирков, Илларион Певцов, Степан Шкурат, Николай Симонов, Георгий Жженов, Михаил Ростовцев…
Унесенные ветром /США /1939/
По роману Маргарет Митчелл
Режиссер: Виктор Флеминг
В ролях: Вивьен Ли, Кларк Гейбл, Оливия де Хэвилленд, Лесли Хауард, Томас Митчелл, Хэтти Макдэниэлл, Эвелин Киз…
8 премий Оскар
Машенька /Мосфильм/ 1942/
Сценарий: Евгений Габрилович
Режиссер: Юлий Райзман
В ролях: Валентина Караваева, Михаил Кузнецов, Вера Алтайская, Георгий Светлани, Николай Гриценко, Владислав Стржельчик
Сталинская премия II степени (1943).
Мсье Верду /США/1947/
Режиссер и автор сценария Чарльз Спенсер Чаплин
Автор идеи: Орсон Уэллс
Композитор: Чарльз Чаплин
В ролях: Чарльз Чаплин, Мэди Коррелл, Эллисон Родден, Роберт Льюис, Одри Бетц, Мэрилин Нэш, Марта Рэй, Ада Мэй, Изабель Эльсом, Элен Хэй, Маргрет Гоффман.
Номинация на «Оскар» за лучший сценарий в 1948 году. Премии «Blue Ribbon Awards» и «Kinema Junpo Awards» за лучший иностранный фильм в 1953 году.
Дом, в котором я живу/СССР/1957/
Авторы сценария: Иосиф Ольшанский, Нина Руднева
Режиссеры-постановщики: Лев Кулиджанов, Яков Сегель
В ролях: Валентина Телегина, Николай Елизаров, Евгений Матвеев, Юра Мясников, Римма Шорохова, Жанна Болотова, Владимир Земляникин, Михаил Ульянов, Лев Кулиджанов, Павел Шальнов, Лидия Смирнова, Нинель Мышкова, Ксения Еланская…
Композитор: Юрий Бирюков, текст песен: Алексей Фатьянов.
Особая премия Всесоюзного кинофестиваля за 1958 год
Земляничная поляна /Швеция/1957/
Сценарий и режиссура: Ингмар Бергман.
В ролях: Виктор Шестрем, Биби Андерсон, Макс фон Зюдов, Ингрид Тулин, Гуннар Бъернстранд
«Золотой медведь»/Западном Берлине/1958/, номинация на Оскара за лучший сценарий
Идиот /Мосфильм/1958/
По роману Достоевского
Режиссер Иван Пырьев
В ролях: Юрий Яковлев, Юлия Борисова, Никита Подгорный, Вера Пашенная, Иван Любезнов, Сергей Мартинсон…
1959 ВКФ (Вторая премия - Иван Пырьев)
1959 МКФ в Эдинбурге (Диплом - Иван Пырьев)
Рокко и его братья /Италия-Франция/1959/
По произведению Джованни Тестори
Режиссер: Лукино Висконти
В ролях: Анни Жирардо, Клаудиа Кардинале, Ренато Сальваторе, Ален Делон
Спецпремия жюри и премия ФИПРЕССИ на Венецианском МКФ. Премия Bodil — лучший режиссёр. 2 номинации на премию Британской киноакадемии, премия David (лучший фильм).
Неотправленное письмо /Мосфильм /1959/
Сценарий: Григорий Колтунов, Виктор Розов
Режиссер: Михаил Калатозов.
В ролях: Василий Ливанов, Татьяна Самойлова, Евгений Урбанский, Иннокентий Смоктуновский.
В 1995 году Фрэнсис Коппола финансировал реставрацию и прокат картины в США.
Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен/СССР/1964/
Сценарий: Семен Лунгин, Илья Нусинов
Режиссер: Элем Климов
Композитор: Микаэл Таривердиев
В ролях: Виктор Косых, Евгений Евстигнеев, Арина Алейникова, Илья Рутберг, Лидия Смирнова, Алексей Смирнов, Нина Шацкая, Виктор Уральский, Татьяна Барышева, Екатерина Мазурова. Вячеслав Царев (мальчик с сачком)
Канны-67 – премия жюри фестиваля и специальный приз жюри родителей.
Джульетта и духи/Италия-Франция-Германия/1965/
Сценарий и режиссура: Федерико Феллини.
Музыка: Нино Рота
В ролях: Джульетта Мазина, Валентина Кортезе, Валеска Герт, Катерина Боратто, Сандра Мило, Сильва Кошина, Марио Пизу
Премии «Золотой глобус» и Нью-Йоркского общества кинокритиков. 3 премии Silver Ribbon итальянского Синдиката киножурналистов, две номинации на "Оскар".
Проверено - мин нет /СССР-Югославия/1966/
Сценарий: З. Велимирович, Павло Загребальный
Режиссеры: З.Велемирович, Юрий Лысенко
В ролях: Николай Крюков, Олег Анофриев, Ольга Лысенко, Константин Степанков
Николай КрюковОлег АнофриевОльга ЛысенкоКонстантин Степанков
Однажды на Диком Западе /США/1969/
Сценарий: Бернардо Бертолуччи, Дарио Ардженто.
Режиссер: Серджио Леоне.
Композитор Эннио Морриконе
В ролях: Чарлз Бронсон, Клаудиа Кардинале, Генри Фонда, Паоло Стоппа...
Приз Давида ди Донателло (1969),Премия Laurel (1970) Лучшая роль второго плана (Чарльз Бронсон), Премия «Saturn» Киноакадемии научной фантастики и фильмов ужасов в США (2004) в номинации Лучший выпуск классического фильма на DVD
Гибель богов/Италия-ФРГ-Швейцария/1969/.
Автор сценария: Энрико Медиоли, Лукино Висконти, Никола Бадалуччо
Режиссёр: Лукино Висконти
Музыка: Морис Жарр
В ролях: Дирк Богард, Хельмут Бергер, Шарлотт Рэмплинг, Хельмут Грим, Ингрид Тулин, Флоринда Болкан, Умберто Орсини…
Лауреат Венецианского кинофестиваля в номинации «Лучшая режиссура» за 1970 год, номинация на Оскра (лучший сценарий).
Ватерлоо /Италия-СССР/1970/
Продюсер: Дино ди Лаурентис
Сценарий: Гарри Грэг
Режиссёр: Сергей Бондарчук
В ролях: Род Стайгер, Серго Закариадзе, Джек Хоукинс, Владимир Дружников, Орсон Уэллс, Кристофер Пламмер, Олег Видов, Василий Ливанов, Ирина Скобцева, Дэн О'Херлихи, Ростислав Янковский…Род СтайгерОлег ВидовВасилий ЛивановИрина СкобцеваСерго ЗакариадзеМайкл УайлдингДэн О'ХерлихиВладимир ДружниковРостислав ЯнковскийЛев ПоляковОрсон УэллсДжек ХоукинсВирджиния МакКеннаКристофер Пламмер
Смерть в Венеции /Италия-Франция/1971/
По рассказу Томаса Манна.
Режиссер: Лукино Висконти
В ролях: Дирк Богарт, Сильвана Мангано...
Главный приз в Каннах
Скромное обаяние буржуазии /Франция/1972/
Режиссёр: Луис Бунюэль
В ролях: Фернандо Рей, Жан-Пьер Кассель, Стефания Одран, Поль Франкер, Дельфина Сейриг, Бюль Ожье.
Премия Оскар в категории «Лучший иностранный фильм» (1973)
А зори здесь тихие/СССР/1972/
Сценарий: Борис Васильев
Режиссер: Станислав Ростоцкий
В ролях: Андрей Мартынов, Елена Драпеко, Екатерина Маркова, Ирина Шевчук, Ольга Остроумова, Людмила Зайцева, Игорь Костолевский, Виктор Авдюшко, Владимир Ивашов, Борис Токарев…
Лидер проката (1973, 1 место) - 66 млн. зрителей. Лучший фильм года по опросу журнала «Советский экран».
Кабаре/США/1972/
По мотивам рассказов Кристофера Ишервуда «Прощай, Берлин»
Режиссер: Боб Фосс
В ролях: Лайза Минелли, Майкл Йорк, Фриц Веппер, Хельмут Грим, Ральф Вольтер.
Лайза МинеллиМайкл ЙоркФриц ВепперХельмут ГримРальф ВольтерВосемь «Оскаров».
Зеркало /СССР/1974/
Сценарий: Александр Мишарин, Андрей Тарковский
Режиссер: Андрей Тарковский.
В ролях: Маргарита Терехова, Анатолий Солоницын, Николай Гринько, Игнат Данильцев, Филипп Янковский, Алла Демидова, Лариса Тарковская, Юрий Назаров, Олег Янковский, Юра Свентиков…
Фильм третьей категории
Пролетая над гнездом кукушки/США/1975/
По роману Кена Кизи
Режиссёр: Милош Форман
В ролях: Джек Николсон, Луис Флетчер, Уильям Редфилд...
Премии «Оскар» в номинациях: фильм, режиссер, сценарий, актер, актриса.
Неоконченная пьеса для механического пианино/СССР/1977/
По произведениям Антона Чехова
Сценарий: Александр Адабашьян, Никита Михалков
Режиссер: Никита Михалков
В ролях: Александр Калягин, Елена Соловей, Евгения Глушенко, Антонина Шуранова, Олег Табаков, Сергей Никоненко, Наталья Назарова, Никита Михалков, Юрий Богатырев, Павел Кадочников, Ксения Минина, Анатолий Ромашин, Николай Пастухов…
Александр Калягин - лучший актер 1977 года по опросу журнала «Советский Экран».
Призы: Сан-Себастьян-77, «Давид Донателло» за лучший иностранный фильм в итальянском прокате 1978 года, Чикаго-78, Белград-78, Флоренция-78, Картахен-77.Александр КалягинЕлена СоловейЕвгения ГлушенкоАнтонина ШурановаОлег ТабаковСергей НиконенкоНаталья НазароваНикита МихалковЮрий БогатыревПавел КадочниковКсения МининаАнатолий РомашинНиколай Пастухов
Лицо со шрамом /США/1983/
Сценарий: Оливер Стоун
Режиссер: Брайан Де Пальма.
В ролях: Аль Пачино, Мишель Пфайффер, Мэри Элизабет Мастрантонио, Роберт Лоджа, Стивен Бауэр, Ф. Мюррей Эбрахам, Поль Шенар…
«Оскар» за сценарий.
Мой друг Иван Лапшин /Ленфильм/1984/
По произведениям Юрия Германа
Сценарий Эдуард Володарский
Режиссер: Алексей Герман
В ролях: Андрей Болтнев (первая роль в кино), Андрей Миронов, Юрий Кузнецов, Алексей Жарков, Нина Русланова, Нина Усатова, Семен Фарада, Александр Филиппенко, Валентин Никулин…
Прокат (1985, 118 копий) - 1.3 млн. зрителей.
Однажды в Америке /США/1984/
Сценарий: Серджио Леоне, Лео Бенвенути
Режиссер - Серджио Леоне.
Композитор Эннио Морриконе
В ролях - Роберт Де Ниро, Джеймс Вудс, Элизабет Макговерн...
Награда Британской киноакадемии (1984) в номинации лучший дизайн и музыка.
Три номинации на премию «Золотой глобус» (1985), Итальянский национальный приз журналистов пишущих о кино, «Серебряная лента» (1985) в номинациях: оператор, режиссер, дизайн, музыка, спецэффекты. Японский приз «Кinema Junpo» - лучший фильм на иностранном языке. Премия Sant Jordi (1986) Лучший иностранный актер (Роберт де Ниро).
Маленькая Вера /Киностудия им. Горького/1988/
Сценарий: Мария Хмелик.
Режиссер: Василий Пичул.
В ролях: Наталья Негода, Александр Миронов, Александр Негреба, Александра Табакова, Людмила Зайцева, Вадим Захарченко, Александр Леньков, Юрий Назаров, Андрей Соколов.
Последний советский фильм, собравший более 50 млн. зрителей. Наталья Негода - лучшая актриса года по опросу журнала «Советский экран».
Ее звали Никита /Франция – Италия/1990/
Сценарий: Люк Бессон.
Режиссер: Люк Бессон.
В ролях: Анн Парийо, Чеки Карио, Ролан Бланш, Энн Пэриллауд, Жан Буиз, Жан Рено, Жан-Юг Англад, Жанна Моро…
Премия «Сезар» за главную роль.
Форрест Гамп /США/1994/
Сценарий: Эрик Рот
Режиссер Роберт Земекис.
В ролях: Том Хэнкс, Робин Райт, Гэри Синиз, Сэлли Филд, Микелти Уильямсон, Майкл Хамфриз, Хэнна Холл...
Премия «Оскар» в номинациях: лучший фильм, режиссер, актер, адаптация, спецэффекты, монтаж.
Лидер проката 90-х: $300 млн.
Прирожденные убийцы/США/1994
Сценарий: Квентин Тарантино, Дэвид Велоз
Режиссёр: Оливер Стоун
В ролях: Вуди Харрельсон, Джульетта Льюис, Роберт Дауни-младший, Томми Ли Джонс, Том Сайзмор…
Кассовые сборы в США – $50 млн.
Брат/Россия/1997/
Сценарий: Алексей Балабанов
Режиссёр: Алексей Балабанов
В ролях: Сергей Бодров, Виктор Сухоруков, Светлана Письмиченко, Мария Жукова, Юрий Кузнецов, Вячеслав Бутусов, Андрей Краско...
1997 – Гран-при кинофестиваля «Кинотавр», «Silver Hugo» Чикагского международного кинофестиваля за лучшую мужскую роль (Сергей Бодров).
Большой Лебовски /США/1998/
Режиссер: Джоэл Коэн
В ролях: Джефф Бриджес, Джон Гудман, Джулианна Мур, Стив Бушеми, Дэвид Хаддлстон, Марк Пеллегрино…
Серебряный Лев (Берлинский кинофестиваль).
Магнолия /США/1999/
Режиссер Пол Томас Андерсон
В ролях: Джулиана Мур, Пэт Хили, Том Круз, Уильям Х. Мэйси, Филип Бейкер Холл, Джон С. Рэйли, Мелора Уотерс, Филип Сеймур Хоффман, Мелинда Диллон, Джейсон Робардс
3 номинации на Оскара, в том числе Том Круз, роль второго плана
Бюджет: $37 млн. Сборы: $22 млн. (США)
Красота по-американски /США/1999/
Сценарий: Эллан Бэлл
Режиссер: Сэм Мендез.
В ролях: Кэвин Спейси, Аннет Бенинг, Тора Берч, Уэс Бентли, Мина Сувари...
Пять премий американской киноакадемии «Оскар» (2000): лучший фильм, режиссер, актер, сценарий, оператор. А также три номинации: лучшая актриса второго плана, монтаж и музыка.
Шесть наград Британской киноакадемии и три "Золотых Глобуса".
Сборы: $130.1 млн.
Брат 2 /Россия/2000/
Сценарий: Алексей Балабанов
Режиссер: Алексей Балабанов
В ролях: Сергей Бодров, Виктор Сухоруков, Сергей Маковецкий, Кирилл Пирогов, Валдис Пельш, Леонид Якубович, Александр Дьяченко, Дарья Лесникова, Рей Толер, Константин Мурзенко, Константин Желдин...
Амели /Франция/2001/
Сценарий: Жан-Пьер Жане, Жулом Лоран
Режиссер: Жан-Пьер Жанэ.
В ролях: Одри Тоту, Матье Кассовиц, Доминик Пинон, Изабель Нанти...
Премия Сезар-2002 – лучший режиссер, лучший фильм (из 13 номинаций)
Оскар-2002 (номинация – лучший оригинальный сценарий)
Бумер/Россия/2002/
Сценарий: Денис Родимин, Петр Буслов
Режиссер: Петр Буслов
Композитор: Сергей Шнуров
В ролях: Владимир Вдовиченков, Максим Коновалов, Сергей Горобченко, Андрей Мерзликин, Людмила Полякова, Яна Шивкова, Анастасия Сапожникова…Владимир ВдовиченковМаксим КоноваловСергей ГоробченкоАндрей МерзликинЛюдмила ПоляковаЯна ШивковаАнастасия СапожниковаОксана СташенкоДмитрий ПрокофьевВасилий СедыхЕвгений КрайновАлексей ЗайцевВиталий АльшанскийОлег СемисыновМихаил ЛукашовФилипп РыбаАлексей ОшурковАнатолий КощеевДмитрий МухамадеевОльга ДобринаАлександр СныковТатьяна РудоваМария ШалаеваЮрий СоколовАркадий ПятницкийПетр БусловАнатолий ЗобнинКирилл БелевичВладимир ЯчменевАлексей СалпановНиколай БасканчинВасилий ДолбитниковМихаил КалинкинИлья ЛюбимовСергей Приходько
Ночной дозор/Россия/2003/
Сценарий: Сергей Лукьяненко
Режиссер: Тимур Бекмамбетов
В ролях: Константин Хабенский, Владимир Меньшов, Сергей Приходько, Алексей Чадов, Виктор Вержбицкий, Мария Порошина, Жанна Фриске, Галина Тюнина, Николай Олялин, Гоша Куценко, Римма Маркова, Анна Дубровская, Александр Самойленко, Валерий Золотухин, Игорь Лифанов, Георгий Дронов, Мария Миронова, Илья Лагутенко, Владимир Стержаков, Алексей Маклаков…
Первый российский блокбастер. Сборы в России – $16.3 млн , Германии – 4.3, Испании – 2.7, Великобритании – 1.2, Франции –1.3…
Олег МокшанцевСергей ПриходькоАлексей ЧадовГалина ТюнинаНиколай ОлялинГоша КуценкоСергей ЛукьяненкоРимма МарковаАнна ДубровскаяАлександр СамойленкоВалерий ЗолотухинИгорь ЛифановГеоргий ДроновМария Миронова мл.Илья ЛагутенкоВладимир СтержаковАлексей МаклаковКонстантин ХабенскийВладимир МеньшовВиктор ВержбицкийМария ПорошинаЖанна ФрискеМихаил Солодко
На обочине /США/2004/
По роману Рекса Пикета
Режиссёр: Александр Пэйн
Сценарий: Джим Тейлор, Александр Пэйн
Композитор: Рольф Кент
В ролях: Пол Джаматти, Томас Хейден Чёрч, Вирджиния Мэдсен, Сандра О.
Абсолютный лидер в количестве и качестве номинаций на «Золотой глобус». Обладатель двух призов в номинациях «лучший фильм» и «лучший сценарий», «Оскар 2005» - 5 номинаций.
Жмурки/Россия/2005/
Сценарий: Алексей Балабанов
Режиссер: Алексей Балабанов
В ролях: Алексей Панин, Дмитрий Дюжев, Сергей Маковецкий, Анатолий Журавлев, Виктор Сухоруков, Никита Михалков, Кирилл Пирогов, Алексей Серебряков, Дмитрий Певцов, Гарик Сукачев, Юрий Степанов, Рената Литвинова, Александр Баширов, Андрей Краско, Андрей Мерзликин, Жанна Болотова, Татьяна Догилева...
Код Да Винчи /США /2006/
По роману Дэна Брауна
Режиссер: Рон Ховард.
В ролях: Том Хэнкс, Одри Тоту, Жан Рено, Ян МакКлеллан, Альфред Молина, Пол Беттани…
Непревзойденный лидер проката, ети его.