А я своё вспомнил предновогоднее. Попадаю как-то в больничку. Накануне Нового года, как раз. Ну, так попадаю - не по-серьёзному, а с сотрясением мозга после соревнований. Да и не совсем перед самым Новым годом, а заблаговременно. Что мы, не понимаем разве же всяких гипотетических анафилактик и связанных с ними грудо-вскрываний, прямых сердце-массажирований и ного-ломаний, которые запросто могут случиться с вами в предновогодних томлениях, ожиданиях и предчувствиях медицинского персонала? Заблаговременно попадаю – чтобы всё успелось до…
Ну, попал себе и попал. Лежу и картинки в предпраздничной палате наблюдаю.
Слева - солдатик с болтами в челюстях - тренировался в нелегальном питии с сослуживцами, неудачно поставил локоть с пустой кружкой на стол, локоть промахнулся мимо стола в каптёрке и челюсть упала со хрустом о столешницу. Товарищи, искренне переживая, конечно, попытались самостоятельно вставить поломавшуюся и выпавшую челюсть на надлежащее и закрепленное уставом место. А потому как были слегка уже натренированными в плане принятия на грудь значительных доз пития, то переборщили с усилиями и треснувшую челюсть вместо того, чтобы вправить, вовсе даже сломали, причем универсально сломали и окончательно - со всех сторон, в крошку...
Но, солдатик-то ладно. Справа дед валяется. Нога навытяжку, стрелою к высям, к потолку устремлена под углом в сорок пять градусов. Трос металлический, тянущий ногу к тем самым высям, перекинут через штангу, а снизу троса - гиря под пуд, а то и увесистей, подвешена. Лежит дед, кряхтит. "Суки, - говорит, - три раза уже оперируют, а кость все не срастается".
Увозят деда как-то раз на очередную операцию. Кромсают его там под светом юпитеров хирургических часа два или три. Возвращают. «В отключке» он после наркоза пребывает. Это нормально, бывает, так и надо.
К вечеру приходит дед в себя. Начинает орать.
- Похмелите, сволочи! Сушняк давит! - И пытается с кровати соскочить. Ага! Как тут соскочишь? Не угадали - нога-то к гире привинчена через трос. (Ужас, конечно - в пятке сквозь гипс и кость делают дыру сверлом на десять-двенадцать миллиметров диаметром; туда, в дырочку пропускают металлический штырь, а уже к нему вся остальная конструкция лепится - трос, штанга, гиря. В общем, крепко схвачено – никуда не сбежишь).
Мужики-соседи сжалились, глядя на страдания деда, отправили солдата с болтами в челюстях за фуфыриком, опохмелили страдальца.
Тот прибалдел и начал сказ.
***
- А знаете ли ребята, сколько я тут уже чалюсь? А вот и не угадали! Новый год, что через пару недель, будет у меня уже третьим на этой койке.
«А дело было так. Два года назад сидим себе со старухой за столом. Всё накрыто. Салатики, нарезочки, огурчики, в морозилке пельмени заготовлены под горячее. Никого не ждём. Дети далеко. Телевизор смотрим. Я уже подразмялся часиков с восьми. Ну, а чего? Настроение необходимо повышать, чтобы куранты вдруг не испугали и рука с шампанским не дрогнула, не соскользнула с пробки. На часах уже двадцать три.
- Ну, чего ты сидишь тут, развалился, бездельничаешь, да глыкаешь, как крокодил
- одну за одной! Сходи за картошкой! - Старуха молвит.
- Ты что, заскорузлая моя, совсем что ль разум перетёрла вместе с чесноком для котлет? Какая картошка? Зачем? Стол накрыт!
- А чтобы завтра-послезавтра спокойненько дома сидеть, никуда не ходить. Ты же болеть будешь – вон, сколько уже выкушал, а еще ж и кремлёвские не били!
Ну, пошёл я - что ж ещё делать? Запилит же совсем – напрасна будет вся моя разминка и планомерно поднятый настрой души. Тем более, и впрямь, времени ещё - до едрени фени. Да и гараж с картофельным подвальчиком у меня в двух минутах от подъезда моего.
Оделся. Выхожу на крыльцо, подкуриваю на сладком предновогоднем морозце - эээх, хорошо! Воздух звенит предвкушением; счастье, снежинки, звёзды. Выпускаю дымок, делаю шаг со крыльца… Хи-и-иракс! – Подскользнулся. Ведро пустое под картошку - в одну сторону; шапка - в другую; башка о ступеньки лесенки - до хруста...
Валяюсь себе, на звезды смотрю. Отдыхаю. Настроение-то приподнятое, его трудно просто так сбить с верного и благостного пути.
Повалялся. Думаю, пора и вставать. Ан, хренушки вам без потрошков - не могу! Ногу открыто переломил, аж штанину, оказывается, кость прорвала-прорезала...
Лежу - кряхтю. Хорошо, мы на первом этаже живём. Старуха стоны услышала, выскочила - ахи-охи-медсанбат! Ну, вызвали карету скорую, и в двадцать три тридцать, может чуть попозжа, я уж был прооперирован.
А потом пошло и поехало - операцию, видимо, бригада сделала впопыхах пред новогодним возлиянием, кости не так срослись, и вот уж который раз - оперируют, на гирю вешают, опять ломают, опять - на гирю... Вот уж третий год скоро пойдёт. Сходил размятый за картошечкой...
Наливайте, чего уж!»
***
А у батареи у нас, обособлено ото всей страдальческой травмированной братии, возлежал бодрячок эдакий розовощёкий. Инструктор какой-то младший из райкома ВЛКСМ. Мордочка лоснящаяся. Проборчик на голове ровненький. Книжечка про «Рабкрин» и прочие «Апрельские тезисы» - на тумбочке; а под подушкой – карты игральные с фото-картинками бабенций грудастых; играть не играл, другим не давал, но в туалет с ними отлучался регулярно. Лежал то ли с растяжением, то ли с вывихом правой кисти. Рассказывают, после очередного заседания бюро случилось с ним такое несчастье – то ли стенографировал что-то с непомерным усердием, то ли в туалет отлучился в перерыве, да и там вот как-то неудобно взялся за что-то. И чего с такой мелочёвкой госпитализировали, не понятно. Фыркал в сторону мужичков постоянно – мол, алкашня рабочее-крестьянская; напьются, буянят, потом ноги с челюстями ломают. А я вот, посмотрите - и зарядочка по утрам, и кефирчик живительный вместо вашей беленькой с чесноком; и в Партию скоро возьмусь, вот только выпишусь отсюда – растяжение моё уже залечено почти, - и возьмусь.
Так, и в этот раз. Только дедок сказ свой печальный закончил, только с мужичками налили-выпили, комсомолец наш фыркнул по обыкновению, губки варениками надув, проборчик свой выправил перед серебряным зеркальцем, встал в позу римского сенатора, ручку подзакинул страстно от груди ко времени вперёд, да и воспылал:
- Пьёте!? Так и сгниёте в непросвещённости и подверженности, так и загнётесь без надлежащего воспитания духа и тела! – Напялил на себя розовый спортивный костюмчик «Чори», носочки натянул вязаные, ноги в северокорейские кеды сунул, молнией на курточке доверху визгнул и вышел вон с видом павлина. «Я, - говорит, - не в силах терпеть вашего свинства и непробудного потребления алкоголя. Пойду вечернюю пробежку по морозцу совершу». И ушёл гордо, повиливая «чоривским» задом розовых треников.
Ну, и ладно. Ушёл и ушёл. Мужички с дедком водочку допили, солдатику накапали немножко, а то чего ж бедолага со своими болтами на морде мучается, жалко ведь.
И мне предлагали, отказ восприняли с пониманием: спорт, юность, плюс сотрясение – опасно. Прибрались, покурили, а тут уже и вечерние уколы, таблетки. Дежурный врач интересуется – а где, мол, наш комсомольский образец облика, морали, ума, чести и совести, которому завтра выписываться, не домой ли убёг, не дождавшись официоза и освобождения. «Да, на пробежку ускакал, - кряхтит дедок, - сейчас уж вернётся».
Ничего подобного. Час проходит, два. Нет комсомольца в розовых штанах и синих кедах. Так и уснули, не дождавшись.
Ночью пробуждаемся от неожиданного света, шума, грохота дверей и мычанья. В палату на каталке ввозят тело под простынёй, из-под которой пост-наркозовский рёв, как и у нашего дедка, исходит. Перекладывают тело на кровать комсомольца у радиатора отопительного. Тело как тело. Только голова, включая лицо, вся в бинтах – то ли гипс, то ли ещё чего.
- Тут, ребята, у нас комсомолец, вообще-то, прописан! – Громогласит дед.
- Так это он и есть! – Весело так отвечают санитары-крепыши.
- Оп-па! – Тут уже все мужички проснулись. – А чего это с ним?
- А и ничего. Вышел на пробежку. Бегал вдоль больничной набережной. Ночь. Не видно толком ничего. Да, и ладно бы – по набережной, там фонари и свет, и ровненький асфальт. Так он на обратном пути решил сократить дистанцию, свернул к хозяйственному дворику, а там свету-то - лишь из окон, зато вполне реальный ориентир – дверь, «чёрный ход», полуоткрыта и маняща. На этот ориентир «комса» и нёсся, а меж деревьев, вы ж знаете, у нас для сушки бельевой натянуты металлические проволочные тросы. На уровне головы, как раз. Налетел, бедолага, при всей своей бегунской скорости на тросик прямо ртом; откинулся, ножки - к звёздам, зубы фонтаном – туда же, голова о камень … шлёп. Теперь вот и зубов половины нет, и челюсть сломана – несколько часов операция шла, осколки извлекали, а мозга ушиб, что вдобавок получился, оставили. Наверное, пьяненький был? Чего он по ночи решил побегать?
***
И смех, и грех, короче. Но, мужички у нас же не злыдни какие – прониклись сочувствием, когда отхохотались сполна, предложили забинтованной комсомольской голове водочки, чтоб «отходняк» после наркоза легче протекал, даже трубочку где-то надыбали. Дак, нет же! Тело со всем своим заткнутым марлей мычаньем так отчаянно и протестующе замахало конечностями, что даже «Рабкрин» реорганизовался и с тумбочки с возмущением громыхнулся. Такие они, комсомольцы! Хоть и без зубов. Но, все равно, не пьют ничего предосудительного, в отличие от рабочее-крестьянских алкашей. Особенно, если Пленум постановил – не пить!
***
Я тогда через недельку выписался. Однако к дедку тридцать первого заглянул. Новый год же! Флакончик передал страдальцу. Хотя и намучался с приобретением, конечно – я ж ещё школяром был, не так-то просто было по два восемьдесят, по три шестьдесят и четыре десять продукт закупить, да и знакомые могли засечь и, не дайте выси, тренеру авторитетному намекнуть случайно, мол, боксёры твои юные чего творят. Но, ничего. Справился, привлекая оперативные возможности и связи среди уважаемых персоналий чуть постарше и потёртее обликом и моралью. Фуфырик деду преподнёс. Не-а, а комсомольцу этому не стал ничего преподносить, зачем человека от принципов коммунистической идеологии отвлекать, да и пить водовку через трубочку не очень удобно, может и носом пойти… А это стыдно.