Ну, в общем, был октябрь.
Был октябрь, и уже несколько дней шел дождь. Дождь и не думал прекращаться.
Деревья стояли голые, как порнозвезды, в воздухе витала простуда и тоска, а жить как-то совсем не хотелось.
Солнце, думалось, уже никогда не покажется.
Кроме того, все шло не так. Как будто ты, как в детстве, надел колющийся свитер. И ты не можешь его снять. Неприятное ощущение.
Другими словами, хреново было.
Я проснулся в понедельник и долго не мог понять, где именно. Я лежал в постели, смотря на, как всегда, белый потолок, и думал что это просто чертовщина какая-то. Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять – я дома. Не могу сказать, что это меня обрадовало.
На часах было пол-седьмого. Рано, но спать не хотелось. Более того, мне было мерзко спать. Я поморщился и пошел в ванную.
Было холодно и сыро. Я почувствовал себя заключенным в тюрьме. Вдобавок в коридоре наступил на что-то острое. В темноте так и не смог понять что.
Почистил зубы механическими движениями, построил гримасы, показал своему отражению бицепсы. Отражение поморщилось.
Одна из лампочек на кухне перегорела. Эта мелочь меня очень расстроила. Я просто взбесился, выкрутил ее и выкинул в помойное ведро. Запасной лампочки не нашлось. Злой, я вскипятил чайник и бросил в чашку три ложки какого-то кофе. Дерьмо.
Закуренная сигарета смягчила вкус этого напитка. Даже придала ему какую-то изысканность. Я малость почувствовал себя Хэммингуэем. Но ненадолго.
По ящику показывали какую-то чушь. Акции, акции, курсы валют, биржа. Какого черта, потерял я терпение через пять минут, неужели вся страна следит за котировкой индекса Доу-Джонса? Я безнадежно отстал от жизни.
Вскоре экономические новости сменились политическими, и я вспомнил, что мне нужно идти на работу. Дел скопилось много. Нужно написать несколько статей, от которых зависит вся моя карьера. Ну, или то, что можно назвать карьерой. Я опять буду писать о тех вещах, которые ненавижу.
Опять буду подбирать синонимы вместо затертых до дыр слов. Пытаться сломать устойчивые выражения, чтобы вырваться из этого замкнутого круга запятых, многоточий и знаков вопроса. Буду строить с нуля и ломать вводные конструкции. Буду, как пазл, собирать предложения из отрывков мыслей и чьих-то сомнений. Буду громоздить буквы одна на другую, сооружая этакую Вавилонскую башню. Буду цедить по капле свой талант, свое умение, свое проклятья. По одной маленькой капле на каждую строку. Маленькой ядовитой капле.
Ха-ха.
Я закашлялся. По моей квартире гулял сквозняк и я, вероятно, простыл.
Вспомнилось, как в детстве меня укутывала мама. Как надевала мне на ноги шерстяные носки, когда мне было холодно. Как ставила на спину банки, а мне было щекотно и я смеялся, как умалишенный. Как клала на грудь грелку, и грелка приятно жгла кожу. Как натирала всего горчицей, и как я это не любил. Как я дышал над картошкой, прикрывшись прохудившимся от времени одеялом и представлял себя солдатом, закрытом в блиндаже.
Сейчас все это было недостижимо. Нечто более похожее на миф. На сказку. Красивую сказку из далекого детства.
Начался рассвет, и я не удержался и вышел на балкон, накинув на плечи старый халат. Было красиво. Краски гуляли по небу как пьяные шлюхи и зазывали редких прохожих. Дождь кончился, и туча, казавшаяся бесконечной, ушла дальше, на запад. В воздухе вообще ничем не пахло. Только ветер бесновался рядом со мной и распахивал полы моего халата.
После непродолжительной борьбы, ночь сдалась.
Я допил кофе и вернулся на кухню. Взял листок бумаги, нарисовал солнце, облака, крыши домов, стайку диковинных птиц. Откопал в дальнем ящике стола карандаши и добавил немного красного и синего. Получилось сносно. Я даже обрадовался как ребенок, что получилось. До этого последний раз я рисовал в девятом классе. Мне поставили тогда тройку.
Но этот рисунок был какой-то особенный. Он был точь-в-точь как настоящий. Ну, то есть, живой. Я, как будто бы, чувствовал как в глубине этого рисунка гуляет ветер и распахивает полы моего халата. Ей-богу, я чуть не заплакал.
Прозвенел будильник, и на кухню вышла жена.
- Почему не спишь? – спросила она, не дожидаясь ответа.
- Не хочется.
Она снова включила чайник, потянулась и пошла умываться.
Когда она вернулась, я сделал ей и себе кофе. Ну, не то, чтобы сварил, а просто кинул в чашку растворимый и залили его кипятком.
Жена удивилась.
- В честь чего это? Сегодня не Восьмое Марта?
- Просто. Просто так.
- Будешь бутерброд?
- Нет.
Она сделала бутерброд и села рядом.
- У Виталика в школе умерла учительница. Шла домой после работы, зашла в магазин, и вдруг упала. Прямо на пороге. Сердечный приступ. Вот так. А ведь молодая еще тетка.
- Очень жаль, - я не знал, зачем она мне это рассказывает.
- Говорят, ее бросил муж.
- Бывает, - я глотнул кофе. Я не хотел думать о бедной женщине, которую бросил гадкий мужчина.
- Тебе ее не жалко?
- Жалко.
- Не похоже.
Мое хорошее настроение улетучилось.
- Что это? – спросила она вдруг увидев рисунок.
- Так… я нарисовал.
- Когда?
- Сейчас.
Она засмеялась. Она смеялась так долго, что даже пролила кофе себе на халат и на диван, и пошла за полотенцем, чтобы вытереть пятно.
- Что здесь смешного?
- Все. Все смешное. С чего это вдруг?
- Просто проснулся. Увидел рассвет. Ну, и…
- Ты смешной. Смешной и милый. Я люблю тебя.
Она поцеловала меня. Очень нежно. Так она не целовала меня давно.
- Я тоже тебя люблю.
Мы обнялись.
- Виталик спит? – спросил я.
- Да, а что?
- Может, займемся сексом?
- Сейчас? Ты больной?
- А что? Ну, как раньше… Помнишь?
Она вспомнила и улыбнулась.
- Это было здорово.
- Давай и сейчас, а?
- Ты таким уже давно не был, - сказала она.
- Каким?
- Ну, таким… Таким нежным. Таким ласковым. Я думала, ты меня разлюбил.
- Я так тоже думал. Но сегодня я увидел рассвет, нарисовал этот дурацкий рисунок. И знаешь, жизнь по-прежнему прекрасна.
Мы начали, но тут зазвонил будильник у сына.
- Черт! – я выругался.
- Видимо, не судьба… Вечером…
- Вечером уже будет не то…
Она кивнула. Она тоже знала, что будет уже не то. Что будет уже как всегда. Обыденно. Скучно. Серо.
Она встала и поправила халат.
- Как знаешь. А рисунок действительно дурацкий.
Она ушла к Виталику в комнату помогать ему собираться. Я остался один и неспешно курил. Эйфория прошла. Сигарета неприятно жгла гортань. За окном рассвело.
Будь проклято это все, сказал я. Так больше нельзя. Нужно уходить.
Я так ничего и не сказал ей в то утро. Сухо попрощался. А потом прислал ей письмо, где все доходчиво объяснил. Сказал, что люблю. Точнее, что, наверное, люблю. И не могу это понять. И что не вернусь, пока окончательно не пойму.
На письмо она не ответила. Без сомнения, она была более сильная женщина, чем учительница Виталика. Она бы никогда не допустила себе такую слабость, как умереть от инфаркта в дверях магазина.
Но до конца жизни я так и не понял, любил ли я ее хоть когда-нибудь. А если любил, то почему решил уйти.
А рисунок я где-то потерял.