(густо зачеркнуто)
Занималась заря.
Ага. И занималась, значит, она
над полем
«… которое недавно еще источало ароматы медовой предутренней свежести и цветущего ковыля, но с первыми проблесками начало становиться тем же, чем и было вчера. Полем ужаса. Полем брани.
Где не слышались уже ни последние стоны умирающих, ни одиночное ржание коней, но не собрать было больше меда с того поля, и не было на нем цветущего ковыля. А были только трупы, железо и кровь.
… Он стоял, опершись на древко, и не было во взгляде его торжества. И не было в уме его понимания: ради чего? И не было в памяти его таких битв, чтобы убивали и умирали в них так бесстрашно и беспощадно. Здесь, на чужой земле. Какая добыча, какая слава могли прельстить их? И когда уже не было сил держаться и не было возможности отступить, а они всё пёрли и пёрли… И вот их нет.
А те, кто остался – разве самые умелые и отважные, разве самые ловкие и достойные, разве самые его друзья? И это тоже. Ибо нет никого отважней и достойнее их. Нет более никого… И всё же – те, кому больше всех повезло: стоящие чуть поодаль на возвышении, не в силах смотреть на дело рук своих и мечей своих и не в силах отвести взгляд от него.
Он жестом подозвал Белобрового.
- Поскачешь в столицу. Не скажешь, что мы победили. Скажи , что мы есть.
Белобровый почтительно кивнул.
- А что сказать о короле?
- Ничего. Скажешь, что короля больше нет. О тех, кого больше нет – либо хорошо, либо ничего. Вот! – он отвязал от пояса кисет с монетами и кинул его Белобровому, - Купишь себе в дороге свежего коня».
Чушь всё это. Не бывает таких битв. А где у них раненые, пленные, герольды, дезертиры, обоз, в конце концов? Не бывает, а у них будет. А обоз – это же не боевая часть, он где-нибудь поодаль, за скобками. И это - не какая-то конкретная битва, а не здесь, не сейчас, и вообще: нигде. Значит, фэнтэзи? Ну, пусть будет фэнтэзи, только без всяких там заклинаний, гномов и магических камней. Этакая сага о древних конунгах, могучих и благородных. Об одном из них. Ну да, об одном. И волоокой даме, чьи кудрявые локоны… можно даже о двух. Что ж, пока не дурно.
- Ну, поехали!
Белолобый, значит, ускакал. А остальные еще какое-то время там были. Было их, получается, человек 10, ну может 15. И тоже поехали. А до столицы, я так понимаю, скакать и скакать. И попали, естественно на постоялый двор, потому что - куда им еще попасть? «Эй, трактирщик! Я сказал: лучшего вина! Или ты принесешь его, или я разбавлю это твоей кровью!» И там они ели и пили и хлопали плотных румяных официанток по плотным румяным задам, «бойцы вспоминали минувшие дни»… пили, теплели, потому что сперва им не до веселья должно было быть, а Он так и остался сидеть насупленный. Ну а кончилось всё это, естественно, дракой. Хотя нет, драки там быть не могло: после битвы, да и много их, с кем им драться – не между собой же! И еще сидел там один путник… «лицо которого словно насквозь было пропитано дорожной пылью. И только глаза…» или что-то в этом роде. Нет, драка все-таки была, например – со сборщиками податей, но путник пресек ее в зародыше. Не раскидал всех, а так, словесно. Вот.
А после рассказал ему про Акад.
В этом-то и загвоздка. Первая не помогла. Может, лучше про пиратов? Но тогда Акад должен быть портовым городом. Но тогда – бери и плыви. А если не портовый и не город – то и пираты причем? Можно, конечно, как-нибудь увязать, но тогда всё утонет в лишних сюжетных линиях, а не надо. А главное – это ничего не прибавит. Главное – что там. Сады из хрусталя, незаходящее солнца и изумрудно искрящиеся под ним? Так ведь это банальщина, литературные архетипы. Молодильные яблоки и озера с живой водой – туда бы уже ходили рейсовые автобусы. Верблюды. А вот вторая помогла.
Ничего он им не рассказывал. Так романтичнее, загадочнее, а главное проще. Потому что про Акад все равно рассказать нельзя. И было всё вот как: пришел сборщик податей и стал у путника спрашивать, сдал ли он подать. А тот не сдал что ли… И завязалась драка, а Он, сидевший доселе в задумчивости, ее одним ударом пресек. Ну и спросил заодно у путника: куда, мол, путь держишь.
А тот возьми и расскажи Ему про Акад.
Короче, они переночевали, поехали дальше. Долго ли, коротко, а приезжают в столицу. И в столице той – королева. Вполне еще молодая женщина. Или совсем молодая. Рыжеволосая стерва с хищными раскосыми очами. Или …точеная фигура …белокурые локоны …бледный лик, где в бездонном омуте глаз водятся тихие черти… Такая вот небезутешная вдова. И муж ее – король – в этой битве как-то совсем не героически погиб, и государством она управлять не умеет, и зреет смута. И надо бы ей кого-нибудь найти, а тут Он: герой, орденоносец, увенчанный всем, чем смогли увенчать… И у них – любовь.
- Ну, за любовь!
Нет, любви не получится, потому что тогда после свадьбы будет очень сложно продолжить. А будет у них типа брак по расчету: он – искусный полководец, авторитет в армии, опора трона; а она – королева и достаточно. Но и молодые оба, красивые – не могли друг другу не понравиться.
«… Дверь, скрипнув, затворилась, и по анфиладе раздались удаляющиеся шаги. Наконец, всё стихло, и остался лишь треск масляной лампы да блеяние цикад за окном.
- Значит, теперь мы будем править этой страной вместе?
- Да! И ты пронесешь её славу по всей Вселенной на острие своего меча!
- И у нас будут дети…
- Да!
- И дочери наши будут также добры и прекрасны, как ты.
- И сыновья наши будут также храбры и удачливы, как ты!
- И когда кто-то из них станет достаточно мудр, чтобы занять наше место, мы сядем в саду, и птицы будут нам петь то, что мы захотим.
- Ты умеешь повелевать птицами?
- Я не сказал «повелевать». Им можно попробовать объяснить.
- Разве можно объяснить что-то птицам?
- В Акаде можно. Хочешь, я расскажу тебе про Акад?
- Да?
- Да. Хочешь?
- Да. Да!..
Однако это уже было разговором их тел. И груди её…»
То есть, он ей так ничего и не рассказал, а она и не спрашивала. Интриги, сплетни, свадьбе никто не рад, а войско после той самой победы слабое, но надо бы кого-нибудь прижать, а то свергнут. И вот, сразу после медового месяца, выступает Он в поход против некоего феодала. Тот когда-то был о-го-го: грудь в крестах, косая сажень (Его соратник по крестовым походам), ныне спился, обрюзг. Тиран и деспот.
Или лучше: молодой, вольнодумец, изысканных манер. В начале славных дел был соратником, но рано охладел к подвигам. Феодалия утопает в роскоши и утонченном разврате, в то время как… Про разврат как-нибудь, а вот про народ – обязательно: ветхие крыши, старые убогие домишки, сложенные из обломков белых и больших, согбенные спины, женщина с бледным изможденным лицом… и Ему их всех жалко, Он идет их спасать, а дети боятся его коней.
А тот тоже скликает рать, хочет показать всему гарему, какой он у них самец-молодец.
«- Ах, сударь! Мы с Вашим дворецким так будем скучать без Вас!...
- Так и быть! Не скучайте с моим дворецким.
- Хи-хи-хи.»
И естественно, рати сходятся: звон, лязг, боевой клич, конная атака… Здесь поподробнее: блестящие доспехи, рогатые шлемы, раскроенные черепа, кто-то один вырывается далеко вперед, где-то «ощетинившиеся ряды дрогнули, сминаясь вовнутрь, и в этот пролом, помогая себе гортанным ревом хлынула яростная людская масса.
- Влево! Влево смотри!!! – заорал Белобровый, перекрывая…»
Блин, как раньше люди писали? Лев Николаич, Александр Сергеич… К 37-ми годам. При свечах…
- Ну что, брат Пушкин? Как же это ты ухитрился?
- Да так вот как-то!
- А я вот всё как-то так…
- Ну и сукин сын!
- И Вам царствие небесное.
А там уже понятно, кто победит, еще бы Он да не победил. И тут его торкает. Что там земля была чужая, а здесь своя, и люди с обеих сторон одни, хоть и феодально-раздробленные. А оттуда, откуда они стоят и смотрят… полководцы, то есть с холма, в одну сторону просматривается поле боя, а с другой – серая убогая деревенька на руинах прежней, белокаменной. И тогда Он говорит своим воеводам, мол, сами уже довоюете. И трогает коня… (?) … не пришпоривает, а так – «трогай!», потом разберемся, …трогает коня и спускается туда вниз, к ручью.
А там девочка… девушка… что-нибудь среднее: девочка-подросток. Блестящие темные волосы, большие доверчивые глаза, всё домотканое… Пришла набрать воды. Здесь только поаккуратнее, без педофилии, с проникновенной отеческой теплотой. И вот Он касается рукою ее волос и спрашивает: «а где твой папа?» - «А папа ушел на войну». И Он гладит ее по волосам, а папы, скорее всего, уже никакого нету, потому что там их наши должны были вот-вот порвать в клочья, и свои резать глотки своим, хотя лесбиян этот ни на кого войною не шел, а всего лишь отказался платить подати. Но если бы не пришел Он со своим войском, то было бы еще хуже. Рано или поздно, но было бы. И тогда везде, где еще стоят белокаменные, стояли бы такие же серые и убогие на костях. Если бы вообще стояли. Но этого Он ей не говорит, потому что – что ей до этого? Потому что она живет в такой, и жила в ней, и будет жить, только уже без папы. А Ему даже подарить-то ей нечего, потому что ну нет у него ничего с собой, не меч же он ей подарит! Он только гладит и гладит ее волосы. И рассказывает ей про Акад.
На этом у них всё.
Можно, конечно, сделать так, что она выросла, и стала чернобровой красавицей с гибким станом и ослепительной улыбкой на очаровательном смуглом лице… И что? И позарится на нее какой-нибудь принц. Но не прекрасный вовсе, а из местных, да хоть бы и только что побежденный. Потому что – не убьют же его! Потому что кругом – свои люди. Так - возьмут в плен, объяснят вежливо, что подать надо платить, и выпустят восвояси. И он, особо не спрашивая, заберет ее к себе в замок. Опять не хорошо? Тогда по дороге: засада, погоня, короткая яростная схватка со стражей. Принц позорно бежит, поскольку в ратном искусстве он не силен, а разбойники вежливо объяснять не станут. Еще нужно, чтобы кто-нибудь победил разбойников. Потому что с благородными, опять же, напряг, а от обычных – наверно уж лучше к принцу. И тогда из кустов появляется Он. Что уж он там делал в кустах – догадайтесь. И: одному – раз! другому – два! третьему – три! И все бегут, и они узнают друг друга, и бросаются друг другу в объятия, долгий трепетный поцелуй, Он уже готов забыть свою венценосную грымзу, и можно уже ехать рука об руку на двух прекрасных белых конях… но необходимо назад, в кусты.
И никак иначе. Иначе – только в сказках и книжках. Хотя, это тоже книжка. И сказка, не быль же. Но не будет в ней. В ней даже так – не будет. Потому что там – водят хороводы, бегают за околицу и в худшем случае перебирают крупу. А она будет пахать с утра до ночи – за себя, за папу; и спина ее скоро станет согбенной, а лицо – бледным и изможденным, и волосы, если не выцветут, то уж точно станут как пакля. И будет у нее какой-нибудь муж, возможно даже, неплохой человек, который уйдет куда-нибудь на очередную войну и сгинет там. И будет она опять…
- Ну, за тяжелую женскую долю!
А там у них – потери минимальны, триумф, парад, Он на коне, она на балконе, ликование толп, раздача слонов, всё бурно, радостно, через край – ну еще бы! Первая победа в должности короля.
Стоп, нет, не король, а пока еще …повелитель. И так – до появления наследника. Порядок такой. Порядок-то полбеды, а вот наследник – беда. Никак у королевы с наследником. Лекари, аптекари, склянки, снадобья, гороскопы, всё без толку, и хочется уже кого-нибудь казнить. И тут Ему доносят, что один из этих, некто Пилигрим, проговорился про какой-то Акад. Уж не шпион ли?
«… И камзол его, отлично скроенный из богатых заморских тканей и расшитый золотой нитью, до сих пор хорошо сидел на худой угловатой фигуре, но давно уже был потерт, заношен и тускл.
- Подойди. Не бойся. Говорят, ты бывал в Акаде?
- Я бывал во многих местах…
- Я спросил тебя про Акад.
- Нет, Повелитель! Но я проходил мимо.
- Ты проходил мимо… и ты прошел мимо Акада? Ты знаешь, что такое: Акад?!
- Никто не может знать этого, пока не окажется там. Меня ждало неотложное дело в другом месте. Я намеревался вернуться туда на обратном пути, но дело направило меня совсем в другую сторону.
- Разве у тебя так много дел, Пилигрим?
- Нет, Повелитель! Каждый раз у меня лишь одно дело. Сейчас я здесь.
- Но ты знаешь дорогу туда?
- Дорога в Акад трудна и небезопасна. И я не уверен…
- Только глупец полагает некоторые пути легкими! Подготовься. Мы выступим послезавтра. Завершай здесь свои дела.»
Можно бы, конечно, шпион, но надо тогда: чей, зачем… Долго. Да и откуда шпиону знать… и что Он тоже знает? Просто Пилигрим. Давно хотел, всё никак, одному тяжело, а тут такой случай. Нет. Не хочет он туда никого вести. Зачем ведет? Отбазарился бы: слышал от людей, в странствиях чего не услышишь. А он ведет. И начинаются у них катастрофы: люди болеют, верблюды дохнут…
« - Пилигрим! Пилигрим!!!
Он пришпорил верблюда…(?) …понукнул? поддал шенкеля? Угу. «Потрогал коня»… Ладно.
….Всадники поравнялись.
- Я здесь, Повелитель!
- Ты бывал раньше в этих местах?! – перекрикивая порыв бешеного, пополам с пылью, песком и какими-то сухими обломками, ветра, спросил Он.
- Здесь многие бывали! Но мало кто из них возвращался.
- Я спрашивал не о многих! Я спрашиваю: бывал ли здесь ты?!...»
Во степи глухой. Буран, пурга…
- Ну, за ямщиков!
Черт! Зачем же он их все-таки повел? Или сначала так: почему не хотел? И тогда получается вот что. Проболтался, допустим, по пьяному делу, или девке какой-нибудь придворной для пущей важности. И сам не рад, а его заложили. И вот перед ним – Повелитель. Великолепный, сияющий. Достойнейший из великих и величайший из достойнейших. Который, как оказалось, про Акад откуда-то знает, и даже намеревается его посетить во главе представительной делегации. А ТАК туда не ходят. Нельзя так ТУДА. А у ручья он не был, разговора не слышал, в битвах рядом не стоял, и видит перед собой только сияние и великолепие. И все-таки он Его ведет.. Сусанин-герой. Честный? Да нет, уже не честный, раз не говорит, что нельзя. Значит, есть какая-то червоточинка. Да сука он, раз знал, что нельзя их туда вести, а повел!!! Вот именно. Сука. И ведет он их – в рай на чужом горбу. Потому что дорога трудна и небезопасна, а тут подвернулся такой солидный отряд. И именно подвернулся. Того он сразу и не хотел. Но пришла идея – пойти. А когда они все полягут, останется всего-ничего. Там уж он как-нибудь САМ.
И приходит кирдык.
Потому что даже если сначала вокруг тебя последние сволочи, а потом их кости песком засыпает ветер, по этим костям все равно туда не пройти.
Ай да Пушкин! Теперь бы все это – не назидательно, вскользь. Чтобы и Сусанин был, и герой, и вообще не при делах: слыхал краем уха, дорогу знает; попросили – сперва не хотел: страшно, потом согласился: выгодно. Точно. Так даже больше. И гибли все поодиночке и группами – только от естественных причин: ураган, камнепад… Ни магов, ни говорящих скал. Проклятие нависало, но так, слегка.
Такой вот открытый финал.
Ну, не финал, конечно: Он-то спасся. Потому что по-доброму шел, от души. А остальные – приказ есть приказ. И был у них там даже бунт. Точно. Того отряд и ослаб. Потом обвал, потом песчаные бури… и никого. А у Него был ручей. И вывел его к людям.
Так, ручей за скобки. Не назидательно, давая понять. Или даже совсем. И Пилигрима тоже. Потому что если понятно, что с ним - понятно кто он, и сразу всё плоско. Вот. Неизвестна его судьба.
А Он – выходит к людям. Дальние края, чужая страна, его никто не знает, денег нет; скитается, подряжается в наемники:
«- Так говоришь, ты искусный воин, чужестранец?
- Это так. Прежде я жил войной.
- И где же твоя сабля, воин? Или ты обменял ее на еду?
- Там, где я побывал, нет ни еды, ни противника. Мой меч там. Но я владею и саблей.
- Что ж, покажи нам, на что ты годен! Кто-нибудь, дайте ему свою саблю.
- Я бы дал! – отозвался один: кривоногий, жилистый, с лицом человека, повидавшего многое на своем веку. – Да боюсь, он опять ее променяет!
Он оскорблено вскинулся, но ярость быстро прошла. Он знал этих людей. Он рос и мужал рядом с ними. И вырос. И сейчас Он знал их, а они его еще нет.
- Отец! – его взгляд упал на высохшего старца, должно быть, пришедшего провожать кого-то из своих внуков. – Дай-ка мне свой посох. Вряд ли кто-нибудь из этих героев покормит меня за него.
- Это верно. – согласился вербовщик. – Пожалуй, я не дал бы за него и черствого ломтя. Но что Ты с ним будешь делать?
- А ты, - указал Он на кривоногого, пропустив слова мимо ушей, - иди сюда. И мы посмотрим, хорошо ли кормит тебя твоя сабля.»
И всё встает на свои места. Кривоногий вместо передовой едет в госпиталь, остальные жмут руку и хлопают по плечу. Рыбак рыбака. И все идут на войну: походные кухни, походные девки, походный юмор… Мозоли, вши, вонь и сквозь всё это романтика, боевое братство, пара битв – теперь уже изнутри: как кто-то кого-то проткнул копьем, как им отдали бездарный приказ, ситуация безвыходная, плечом к плечу, а герой – он везде герой. Победили. Мог бы сделать карьеру, но взял расчет, даже добычу тайком выкинул. На что она ему? Никто же не знает, что у него дома – целое королевство.
А королевство-то уже и не целое. Разброд, шатания, супруга напорола косяков: жила по гороскопам, дарила земли, казнила не тех, кого давно бы пора… Ждала? – «Конечно, милый! Как ты можешь такое спрашивать?» А спрашивать-то как раз легко, поверить сложно. И остаются сомнения. Но уже не до них, уже вообще ни до чего, потому что враг у ворот. Осада, приставные лестницы, кипящая смола, боевой дух высок: Повелитель снова с нами, с Ним не пропадём! И вот отбили они первый натиск и делают дерзкую, например ночную, вылазку. Врага, безусловно, застали врасплох, урон ему нанесли немалый: вспыхивающие шатры, опрокинутые арбы, сонные лучники, мечущиеся между летящих коней, и всё это «в призрачном лунном свете». Но и самим крепко досталось. Ранили. Ранили тяжело, но не Его. А Он его из-под обстрела вынес, тоже раненый, но полегче. И завелся: пошел в долгий завоевательный поход – собирать земли. И всё по новой: кампании, сражения, die erste kolonne marschiert… , только всё уже вскользь, за скобки, и так ясно, кто кого и сухим счетом. Баталии… виктории… - не блокбастер.
В общем, возвращается Он рано или поздно домой. Сидит в тронном зале среди государственных бумаг, управляет страной. Верней, не страною уже – Империей. Пронес–таки славу на острие клинка, чтоб её… Год сидит, два. И берет его тоска. Потому что детей у него нету… То есть, дети-то, конечно, где-нибудь есть, не может быть, чтоб при такой жизни по свету детей не было. А вот наследника – нет. …с королевой кроме как о звездах, поговорить не о чем… О звездах бы как раз ничего, да она всё больше о транзитах и квадратурах. Совсем сдурела на старости лет. …а кроме нее – вообще не с кем. Друзья юности в битве той полегли, друзья молодости – в Акад по дороге остались. Он же туда не абы с кем шел – с самыми близкими. Хотя и не говорил ничего, сюрприз хотел. Сделал. Наемники-кореша, закадычные его соратники по последним лихим делам – поди, разыщи их. Не ровен час, тоже полегли, как один, против несокрушимых его легионов. Один Белобровый – последний из могикан – работает сейчас начальником городской стражи. Хотя и здоровье уже не то, и как был дурак-дураком… Но здесь на своем месте, ибо нет никого преданнее и провереннее его. Нет более никого…
И вызывает Он тогда начальника стражи и велит задерживать на городских воротах всех направляющихся в Акад. Потому что сделал Он здесь уже всё, что мог. Может, и не хотел, а сделал. И процветает Империя его, построенная кровью, болью и смертями людскими. И жизнью его. А не станет Его – опять пойдет прахом, а ведь рано или поздно не станет Его. Его здесь могло вообще не быть, примкни его отец к другим королям в давней кровавой междоусобице. И была бы эта столица провинцией той, другой. А сам бы он был – ну не Повелитель – а был бы каким–нибудь маршалом. Сиятельным и победоносным. Глядишь, получил бы ее в удел. Потому что короли – дело случая, а герои – это судьба. И Повелители – случай. Не повел бы тогда этот молодой дурак свои войска против кочевников в чисто поле… Хотя, говорил ему… Хотя ему все тогда говорили…
« - Сударыня, по моём победном возвращении, я надеюсь, Вы тоже порадуете меня долгожданной вестью…»
Ну да. Значит, она уже тогда не могла…
А у меня есть еще одно дело.
И вот, врывается к нему в кабинет начальник стражи, Белобровый то есть, седой, хромой, и радостно рапортует, что негодяи, которых Ты велел задержать…
А Он и не помнит уж: что повелел? Кого? Времени прошло – ого-го. Может быть опять – годы.
«- Караван, направляющийся в сторону Акада с грузом благовоний и вина. Мои нукеры ждут разрешения размозжить головы этим собакам!
- Не надо собак. Где он?
- В двух полетах стрелы от западных городских ворот. И у них нет права тронуться с места.
- Спасибо. Ступай, я сам разберусь с ними. Передай страже, пусть отпустят их завтра в полдень.
- А как с остальными? Нам продолжать их поиски?
- Нет, довольно. Ты славно потрудился, дружище. Прощай.»
То есть час настал. Он сворачивает государственные дела, отдает распоряжения – так, чтобы они не выглядели последними и начинает собираться в дальний путь: деньги, документы, вещмешок, меч-кладенец подточить… И вдруг понимает, что всё это не понадобится. Так он уже ходил. И проводит ночь как-нибудь романтически: бродит по городу… А, вот посох себе подыскивает, потому что не оттуда же Он его принес. Тот он назад старику отдал. Под утро уже заходит к королеве в опочивальню, целует ее в щечку, спящую: все-таки столько лет вместе прожили… Бледная какая-то королева получилась. Не в смысле цвета лица… Значит, все-таки белокурые локоны. – целует ее, одевается попроще, закутывается, чтоб не узнали, и на рассвете неузнанным выходит через ворота.
- Ну, на посошок!
Подходит Он к каравану. Там все проснулись уже: караваны всегда с рассветом просыпаются. Злые все: задержали ни за что. Караван стоит, время идет. А время – деньги. И караванщик: пожилой, дородный, надменный. Надменный – особенно подчеркнуть. И пожилой. Значит, не особо богатый, раз пожилой, а всё еще сам водит, а не приказчики. Или недавно разбогател, и поэтому – понты через край.
«… - Уважаемый! Не этот ли караван идет в строну Акада?
- В Акад? Не смеши меня! Водить караваны в Акад – пустое занятие.
- Тогда, может быть, он проходит мимо Акада?
- Верно. Мимо. Там не продашь ни вина, ни благовоний, ни даже опия. Один глупец уверял меня, будто там ничего этого не нужно, но похоже, там просто нет золота, чтобы всё это купить. Скажи мне, что ты позабыл в Акаде?
- Я хотел бы посетить Акад.
- Так в чем же дело? Плати и присоединяйся. К нам уж прибилась одна бродяжка. Она недурна собой. Хо-хо! И как знать, может, ей понравится следовать с нами дальше. А тебе я даже сделаю скидку, если в пути ты позабавишь нас историями. Про Акад.
- У меня нет денег. И мои истории вряд ли кого позабавят. Но дорога туда трудна и небезопасна, а твой караван слаб. Я буду рад встать на его защиту, и не возьму за это платы с тебя.
- Кто ты такой, чтобы судить о силе моего каравана?! Разве ты воин?
- Когда-то я был им.
- Был! Когда-то я тоже ходил в свой гарем каждую ночь, а теперь, уводя караван, на месяц оставляю его без печали. Где же твое оружие, воин? Или ты оставил его, чтобы было легче идти?
- Моё оружие – посох.
- Я угадал! Хо-хо! С таким оружием и правда легче идти. И убегать тоже. Эй вы, бездельники! Прогоните кто-нибудь этого безумца.
- В мое время, достопочтенный баши, разбойники долго выслеживали караваны и не нападали, если не имели перевеса пять против одного. Не думаю, что с тех пор что-нибудь изменилось.
- Хха, вы слышали это? – караванщик хлопнул в ладоши. – Что ж, полоумный, ты сам этого захотел…»
Стоп! Он же не этого захотел. Ведь караван слаб, а разбойники нападают… И чем больше народу в караване, тем меньше шансов, что они нападут. Ну да, он об этом. А они – о том. Но не извиняться же теперь! Понты-понты… Где-то уже всё это проходили. Годы, конечно, уже не те. Ну так и перед ним не те. Там были свои – вольный ветер, веселый Роджер, дикие гуси. Братья по оружию. А здесь – барыги, перекати-поле, тыловые крысы. Зверьё. Вот именно.
Он-то сперва шутя, разминаясь. А они видят – Он над ними издевается, и давай по-взрослому. Тогда и он по-взрослому. Их зло взяло. А Он видит – они его уже убить готовы. А раз готовы убить – значит, война. А Он с детских лет в войне. Командовал, обучал, бился. Он вырос на ней, он жил ею. Он, правда, никогда ее не любил, а с некоторых пор и вовсе терпеть не может. Он просто умеет это делать лучше всего. Лучше всех.
И караванщик – пожилой, дородный – видит, как гибнет один за другим хваленая его охрана, а значит, гибнет его караван, ибо без охраны как его провести? И не начать всё сначала, ибо пожилой уже, а человек этот – посланник дьявола или сам дьявол, посланный за ним за грехи его. А отступить перед дьяволом – нАбольший из грехов. И он хватает свою кривую саблю и с истошным воплем бросается на него: без надежды, без шансов. И через несколько секунд падает.
«А солнце уже поднялось из-за городской стены, и его бледные лучи ложились на пыльную обочину пыльной дороги, где валялись еще перевернутые повозки, и жались испуганно в кучу верблюды и мулы, но не было уже никого, кто поправил бы на них бурдюки, и не было больше никого, кто провел бы их мимо Акада. А были только трупы, рассыпанная поклажа и кровь.
А от городских ворот…»
А от городских ворот бежали стражники. Две стрелы – сколько им там бежать, минут пять? Даже если бы сразу дернулись – не успели. И бежали они, растянувшись, с грозными криками, и подбегая, вставали как вкопанные, узнавая своего Повелителя, потому что размоталось с него в бою всё, во что он там был закутан. И звучат вместо грозных криков хвалебные и ликующие. И зависть и гордость на лицах их. Ну еще бы! Вон он у них каков! Да в его годы. Им и в свои-то такое не снилось. По-честному ребята радуются, от души.
А в уцелевшей кибитке, забившись в угол, плачет женщина. И ее смуглое, немолодое уже лицо, даже покрытое слезами, остается чарующе прекрасным, а из-под сбившегося платка торчат шелковистые темные волосы. И не пытается она скрыть слез своих, и не от кого ей их скрывать. Потому что был у нее когда-то муж, или лучше - жених: белобрысый, веселый. И уходя на войну, обещал принести с нее что-нибудь прикольное. А она ему еще сказала: не надо, приходи лучше сам. Потому что всё это чужое, а ты – мой.
Он и не принес. И его не принесли.
И жила она одна-одинешенька. И в один прекрасный день продала свою домушку, но не убогую, а пусть не большую, но крепкую, белокаменную, потому что – жить стало лучше, жить стало веселей! …продала и пошла бродить по белу свету, чтобы кто-нибудь показал ей дорогу в Акад. И обошла уже почти весь, когда встретились ей, наконец, добрые люди, которые за последние деньги пообещали подбросить ее до последнего перекрестка. И вот их нет. А есть только этот страшный человек и стража, которая ликует при виде его.
Вот только не ликует почему-то он вместе со стражей, скорее заплакать готов, как и она. Но и не плачет. Не может, не имеет права при страже? Да нет – не умеет. Не знает, как.
А она – может. Она это ох как умеет.
И плачет. И видит ужас на лице его от содеянного им.
И чувствует боль и отчаяние его.
И начинает плакать за них двоих.»
И всё это уже было. Магрибский молитвенный коврик, черный еврейский чемоданчик, Страна Глухих и прочия петли. Ну, может быть, не так, не с той стороны… Да собственно, всё уже написано. Акт творчества завершен, остается так – набор текста. А текст подразумевает читателя. А читатель подразумевает…
Да ничего он не подразумевает, читатель. Читатель – дома, на диване. Или на диване в метро. И дочитает он всё это до конца, или даже до конца не дочитает и… Что? Встанет с дивана, сделает пересадку и станет ждать следующего до станции Акад? Или встанет с дивана, найдет в шкафу атлас и станет искать, где это? Так не найдет. Так и не станет. А выключит он ночник, повернется на бок…
Или это будет она. И она выключит ночник и повернется на бок. И уснет. И мы с нею увидим один на двоих сон. И сядем на прекрасных белых коней и поедем, взявшись за руки, по бескрайнему и цветущему - сами знаете, куда.
- Ну, спокойной ночи!
Жалко, забудется же с утра. А прикольно было бы как-нибудь: сесть… набрать текст… позаполнять клеточки между
Занималась заря…………………………………………………………………………
…………………………………………….и……………………………………………
……………………………..……………………………………их взгляды встретились.