Забытый тобой на столе листок бумаги мозолит глаза, он как… он как твой запах, от которого я пытаюсь избавиться уже не первые сутки. Ты не боль, ты не страх. Ты не прошлое, ты не я. Листок бумаги, запах и кусок шоколада, который перестал во рту быть таким горьким. Я просто сделала глоток свежего воздуха и поняла, что надвигающаяся зима не сулит мне горячих потоков чужого тепла.
Тепло его тела. Тело его тепла. Его тело тепла. Его тепло тела.
- Ты злишься, потому что я уже не девочка со вкусом лимона? Ты не можешь мне этого простить?
- Я злюсь от понимания того, что уже могу простить тебе всё.
Научилась кусать губы и не смотреть ему в глаза. Это нестрашно, когда не доставляет радости смотреть в эти глаза. Страшно, когда при этом хочется плакать.
Восемь минут. Восемь минут я смотрела в них. Восемь минут страха, а дальше свобода существования только уже в безвоздушном пространстве. Свобода, которая прибивает к стенке, свобода, которая делает искусный разрез от мочки уха и дальше, и глубже, линия декольте…
Красные капли, стекающие по его лицу. Опять я переборщила с красной краской, пытаясь нарисовать радость. Опять улыбка вышла кривой, а глаза такими… такими, какие есть. Никогда не научусь рисовать.
Он такой пунктуальный, я не решалась поцеловать его в шею. Он был для меня иерофанией. Но мы умеем кидаться концепциям, а иногда и изменить мировоззрение. Я потеряла его сакральность, а он потерял вкус лимона на моих губах.
- Только не надо резать его тупым ножом, он же развалится на части.
- Никогда не умела резать его.
- Может я сам?
- Да ладно, раньше же как-то справлялась, пусть и выходило иногда плохо.
Мой образ преломлялся в толстых линзах его нелепых очков. Я так никогда и не узнаю, что он там видел. Я так и не смогла заставить его снять их. Я так и не смогла поцеловать его в шею.
Виселица для наших чувств часто трепетно сооружается нашими ловкими руками, когда те ещё только представляют собой зародыш, эмбрион. Виселица стоит всегда рядом, она всегда где-то тут. Она ждёт, когда кто-то с деланной решимостью и не менее деланным хладнокровием вынесет смертный приговор. Пока что-то вроде как некогда дорогое и ценное будет делать последние судорожные вдохи, отдавший сей жестокий (для него самого) приговор будет убеждён в справедливости своего решения. Вот только стоит палачу лицезреть бездыханное тело ещё недавно радовавшей его любви, он пустит такую горькую слезу, но… Но это история другого кладбища радостей жизни.
- Она слишком холодная.
- Я же её разогревала.
- Она снаружи почти горячая, а внутри ледяная.
- Прости.
А потом палач пытается отогреть посиневшие пальцы трупа своим пьяным дыханием. Заливает бесчувственную плоть любви слезами. Делает искусственное дыхание, массаж остановившегося сердца. Морг высоких чувств. Отчаявшийся палач уже готов к глупым некрофильским подвигам с мёртвой любовь… А потом его долго рвёт. Его рвёт и рвёт.
Она не оживёт, а он не станет некрофилом. Просто он потерял её . Убил любовь.