ЕВГЕНИЙ ТЯПКИН - ТРЕТЬЕ МЕСТО ВО ВТОРОМ КОНКУРСЕ ФОНДА ВСМ
Крестик для Матильды
Предисловие:
Она была неугомонна. Старай партийный функционер Матильда Антоновна. Антоновна - это по-русски, а настоящее её отчество было Антуановна. Да, да! Все лекции о революционно-большевистском периоде России она давно прочла. Становилось скучно, так как революций в ближайшее время не предвиделось. Пенсионеры Дома ветеранов стали над ней подхихикивать.
Матильдой её назвали во Франции. А в России ей достался дом престарелых для ветеранов партии. Как её занесло в Россию? Как и многих в то дьявольское время.
В ноябре 1920 года в Крыму она просто не смогла сесть на последний пароход, увозящий к турецким берегам остатки Белой Армии генерала Врангеля. Была большая паника. В город входили красные.
Потом ЧК организовало в городе массовые расстрелы всех «содействующих контрреволюции», то есть произвольно, определяя последних на глазок. Иногда участь «контрреволюционеров» решало простое отсутствие кипятка в графине или даже неожиданная менструация у жен кремлёвских вождей. После стакана водки всякая менструация отменялась. Тогда в канаву с пулей в затылке отправлялись тысячи.
Матильду тогда не расстреляли лишь потому, что приглянулась она молодому комиссару, который взял её к себе в штаб в качестве секретарши - переводчицы. В благодарность за это юная француженка вступила в ряды РКП(б), а так же ей ещё пришлось вступить и в половую связь почти со всеми штабистами.
Первый год она просто молчала. А потом уже так, кто хотел, тот к ней и заходил. «Черви по мнеползают», - думала Матильда под очередным комиссаром, нашёптывая себе под нос французскую «Марсельезу». Те и дали ей кличку – французская ****ь Марсельеза.
«Только вот не отмыться мне никогда от спермы вашей поганой», - печалилась юная мадам Бонасьон. «А и не нужно отмываться!» - шептали ей «чудотворные» иконы в русских храмах. «Сперма православная! БОГОНОСНАЯ! Радуйся! Животворный дождь на тебя пролился! Вкушай её с хлебом насущным и молись мне! Тащи свой крест, дура несчастная, и спасёшься!»
Набрала, как-то мадам Бонасьон полный рот комиссарского «животворного дождя», не сглотнула, донесла до церкви и плюнула в лицо православной Божьей Матери…
В Доме ветеранов Матильда создала комиссию по проверке кухни богадельни на предмет питания и замордовала директрису заведения «перебоями горячей воды и чуть тёплыми батареями». С утра уезжала по инстанциям. Билась во все двери за права ветеранов. Надоела всем, вплоть до «хоть убивай её!».
Сын сбагрил Матильду перед ремонтом квартиры. Можно было и оставить. Но она проливала масло мимо плиты, унитаз иногда забывала сдёргивать, а так же могла не запереть на ключ входную дверь в квартиру. И вообще, кто её знает, вдруг возьмет, да и пожар устроит?
Терпеть её было невмоготу. Можно было потерпеть с месячишко или два, но ведь не известно когда она помрёт? И ведь представьте себе: даже не болеет! В том то и беда. Все нормальные старухи в её возрасте умирают, а она – нет! И не хочет!
Деда Ермолу не сбагрили. Он сам ушёл. «Всегда был один, и умирать буду один». Дети пусть живут. Что путаться у них под ногами. Фотографии взял, пластинки Шульженко, кружку алюминиевую, гармонь и медали.
А если позовут назад?
Да пошли они. Не от сердца будет сказано.
Ермолай Емельянович имел 34-ий стаж партийной работы. Он никогда не устраивался на работу – его всегда «направляли». В обители он был «белой вороной». Как-то на одном из партсобраний он встал и сказал: «дураки вы все», и ушёл. Тут же был поставлен вопрос об исключении его из партии.
Почему он так их обозвал? В богадельне, ни на день не утихая, шла подковёрная борьба за лидерство в местном партбюро. Отчётно-выборные собрания затягивались за полночь, доводя некоторых ветеранов до инсульта. Кроме того, шёл тотальный контроль за тем, кто сколько не пожалел в Фонд мира. Самый «зажавшийся» должен был держать ответ перед всеми на собрании. Ермолай посмотрел на это, плюнул и в следующий раз не сдал ни копейки.
Матильда же напротив, сняла со своей сберкнижки пятьсот рублей и внесла их в Фонд мира. «Товарищи! Мы знаем, когда стране плохо, надо подставить плечо!» Её и избрали секретарём. Она сопротивлялась этому, но, в конце концов, сдалась. Главным аргументом против её отказов было то, что она могла ещё бегать. По инстанциям.
Дом ветеранов партии. Да, что уж там, так и скажите: дом престарелых. Привилегии? А кому они нужны, ваши привилегии.
Бесконечные разговоры о болезнях, зависть к тем, кто умер легко. Последние ряды сталинской гвардии, которых судьба обделила братскими могилами с величественными монументами, торжественным караулом и скорбно склонёнными знамёнами. Вместо этого она подарила им жизнь, чтобы они увидели «светлое будущее», за которое всю жизнь боролись, с партийным билетом у сердца.
Вы знаете, какое в Доме утро? А ночи?
Лучше и не знайте. Одиночество – оно, как тесная яма. Когда ночью закрываешь глаза, то улетаешь из неё в прошлое, в память. Когда утром открываешь глаза, то снова оказываешься в яме. Многие обитатели Дома решают к утру не открывать глаза совсем. Они умирают в забвении.
Здесь старики, как дети, которые в отрыве от дома, ждут приезда своих родителей. Они изо дня в день надеются, что их навестят дети и внуки. Но те не навещают, и старики начинают врать друг другу, придумывая за своих детей разные убедительные причины.
А Матильда свирепствовала, занимаясь общественной жизнью.
Дед Ермола помалкивал.
Да, дорогой читатель, не буду тебя томить! Они влюбились друг в друга!
Как? А так. Никого не спрашивая.
Как влюбляются старики? Совсем не так, как молодые люди.
Он возразил ей по поводу её не согласия с идеей Троцкого создать в партии оппозиционную фракцию.
Она назвала его «троцкистом», приплела сталинскую ст. УК 58-10, выдохнула и уставилась на Ермолу детским взглядом. Не моргая.
Наш Ермола обалдел. То бишь, сразу влюбился. Он немедленно отправился в библиотеку, что была на первом этаже. Нашёл в старом «Огоньке» статью о «культе личности». Матильда в ответ где-то выкопала «Краткий курс» Сталина.
Горячему обсуждению не было конца. Вплоть до цен на продукты и пенсиях.
Потом вспоминали о детях.
- Они меня обязательно заберут. А Вас?
- Никто тебя никогда не заберёт, - ответил он. - Лучше пойдёмте пить чай!
- Пойдёмте, согласилась она. Почему же они меня не заберут?
- А кому Вы нужны?..
Опять было утро и не было горячей воды.
Стоял ноябрь. С потолка капало.
Матильда отправилась громить горком. На полдороги передумала. Купила пластмассовых цветов и присела на лавочке в парке.
Ну, откуда он знает, что меня не заберут?
Я и сама знаю, что не заберут. Я им не нужна. Придёт время, и они будут никому не нужны. Не желаю им этого. А Ермола честен. Он не врёт. Буду держаться его. Вдвоём не пропадём!
А вот и он идёт!
- Здравствуйте, Матильда Антоновна!
- Здравствуй, Ермолай.
- Ты чего, как на поминках?
- О нас думала.
- Не хорони раньше времени. Зайдём в булочную за пряниками, почаёвничаем?
- Зайдём, - взяла она его под руку.
- Ермолай, а где ты раньше был?
- А ты где была?
- Я подумала, как же мы могли жить, не зная друг о друге? Давай умрём вместе?
- Ты совсем ребёнок, как моя внучка. Она тоже хочет умереть со мной.
- А мои внуки мне об этом не говорили.
- Решено! Умрём вместе!
- Нет, давай хоть чуточку поживём? – улыбнулась секретарь парткома.
Они подошли к булочной.
- У меня всего трёшка, - сказала Матильда.
- У меня десятка. Возьмём пряников, шоколадных конфет и сахару.
- И молока, - сказала она. – Будем пить чай по-английски!
Под Новый год за Ермолой приехал сын. «Собирайся, дедуль», - прыгнула ему внучка на шею.
Матильда стояла в сторонке.
- Я никуда не поеду. Я не могу её бросить.
- Кого? – спросила внучка.
- Матильду Антоновну.
- Дедуль, мы забираем вас обоих! – сказала внучка.
- Что ты такое говоришь? – одёрнул её папа.
Девочка заплакала.
- Я никуда не еду, - сказал Ермолай сыну.
В тот год зимой Матильда умирала. Она умирала два месяца. У неё обнаружился рак. Матильда не вставала, и Ермола все дни проводил у её постели.
Из коридора в раскрытую дверь была видна его сгорбленная спина над постелью Матильды, которую он кормил с ложечки. Но она ела плохо, точнее, совсем не ела и в который раз спрашивала:
- Эх, Ермола, где же ты раньше был?
Он брал её холодную руку в свои ладони.
- Но, ведь это хорошо, хоть и поздно, а, Ермола?
- Да, хорошо.
Матильда закрывала глаза. Казалось, что она заснула.
Дед осторожно подтыкал одеяло. Пусть хоть немного поспит.
- Ермола, - открывала она глаза. – Позови медсестру, пусть сделает укол, мне больно.
Приходила медичка. Невозмутимо и автоматически делала инъекцию обезболивающего и молча удалялась.
- Ты знаешь, в конце войны, в Германии, я случайно встретила французского военнопленного. Он был из Лиона, моего родного города. Я тогда побоялась оставить свою часть. А могла бы сбежать.
- Что ж не убежала? Я бы сбёг, - гладил Ермола её руку. – Матильда, ты не волнуйся, я обязательно что-нибудь придумаю.
Серое здание Дома медленно погружалось в тёмную яму ночи. Чёрное небо, наглухо смыкаясь над Домом, казалось, хотело вдавить скорбную обитель в землю. Но ему мешали горящие в одном из окон две яркие лампочки: сердце Матильды и сердце Ермолы.
Однажды в воскресенье, с утра, Ермола пропал. Вернулся он лишь к вечеру и сразу же зашёл к Матильде.
- Куда ты пропал?! Я испугалась, - тянула она к нему свою руку.
- Здесь, здесь я! Смотри!
Он присел рядом и расстегнул ворот своей рубашки. На его шее висел медный крестик.
- Я был в церкви. Я крестился. И тебе надо. Я говорил с настоятелем, что ты больна и не можешь прийти. Он сказал, что будет молиться за спасение твоей души. А вот это он передал тебе, - сказал Ермола и достал из кармана что-то завёрнутое в платок.
В платке был крестик для Матильды.
- Это и есть то, что ты обещал придумать?
- Надень, - попросил её Ермола. – Давай я тебе помогу.
- А как же наши коммунистические идеалы? – слабо возразила Матильда.
- Какие идеалы?! Сто лет ты им нужна! Ты одной ногой в могиле. Плюнь и навсегда забудь. Может, там нам всё простится.
- Разве мы в чём-то виноваты?
- Да.
- В чём же?
- В том, что отравили души себе и отравляли души другим.
Матильда надела крестик. Она не могла не верить Ермоле. «Значит, ОНА – та, на иконе - меня простила!» ПРОЩУ ЛИ Я?
В феврале Матильда умерла. У груди в мёртвой руке она держала свой партбилет. Крестик, с порванной цепочкой, валялся на полу у кровати.
А Ермола умер весной. Нет, он не болел. Он просто перестал разговаривать и есть. Свой крестик он выбросил в унитаз Дома. «Всё проёбано к едрене фене. Всю жизнь я чего-то боялся. Тени своей боялся. Что осталось от жизни? Остался стыд перед собой».
Чувство страха накинуло на свои плечи куцую телогрейку, обуло на больные ноги стоптанные гулаговские кирзачи, закинуло на плечо тощий «сидор», и подалось вон из Ермолиной души, искать новое халявное место. Мест на Руси много. Страху всегда найдётся, где приткнуться. Слабая душа – это его пристанище. Зальёшь глаза, упадёшь под забором, а тут глядь, – и вошёл он в тебя. Утром со страхом тяжело подниматься. Как со страхом ПОДНЯТЬСЯ ? А боязнь у стариков одна – боязнь завтрашнего дня. Говорят, боязнь эта страшнее ночного стука в дверь «собак» НКВД. Нищета страшнее этой сволочи.
Русский русского убивает с особой любовной жестокостью. Не сразу. Как русские из зондеркоманд убивали русских в фашистских концлагерях? Медленно. «Интернационал пой, сволочь! Убью, ссучара!». В дырку глазка газовой камеры наблюдали, как корчилились люди. Французские и польские надзиратели боязливо крестились, а кое-кто из русских надзирателей, глядя в глазок на агонизирующих женщин, не стесняясь, мастурбировал, гогоча на весь Освенцим.
Послесловие:
Ермолу сын похоронил рядом с Матильдой.
Ермола знал, что Господь никогда не сведёт их ТАМ.
Однако дед ошибался. ПРОЩЕНИЕ ГОСПОДНЕ ЕСТЬ! Встретились они на небесах, взялись за руки, и жизнь у них теперь небесная, то есть не сраная.
Срань-то никуда не денешь, хоть совершай Октябрьскую Революцию, хоть побеждай Гитлера, хоть монетизацию льгот делай. Срань, она всегда – говно!
* * *