Я еду в метро. Механизированный монстр каждое утро глотает добровольно приходящих к нему людей, прессует и переваривает их в своем чреве. Вечером он выплевывает измученных, высосанных человечков, смутировавших в мраморном подземелье. И уже иные, измененные, мы обессиленными тенями расползаемся по своим домам. Поколение кротов…
Я злюсь на себя; почти всегда, уже полуосознанно, делая годами одно и тоже отработанное движение, я беру книгу с тумбочки и кладу в сумку или рюкзак, перед тем как покинуть квартиру. Это для метро. Что бы укрыться в строчках, написанных чужим, не знакомым мне человеком. Поверить в черные значки на белой бумаге. Эмигрировать в выбранную мной параллель, притвориться, что меня здесь нет. И, может быть, тогда… монстр не обнаружит мое присутствие в своем чреве. И я вернусь на поверхность земли живой.
Но сегодня мой автопилот дал сбой. Рука не протянулась к тумбочке, где находилась книга, и книга не была переправлена в сумку. Сбой. Что- то в этом дне сразу пошло не так.
Как теперь укрыться, куда? Закрыть глаза? Но тогда я не смогу отслеживать изменения, которые наверняка будут происходить с окружающей действительностью. Не исключено, что эти перемены будут не в мою пользую. Когда я открою глаза, я не узнаю свою реальность в лицо. Тогда запутаюсь, заблужусь. Зачем мне это? Нет. Я не закрою глаз.
Ищу взглядом за что бы зацепиться. Вяло рассматриваю рекламные плакаты, изучаю лица, поворачиваю голову налево… Вот. Я нашла. Черные значки на белом фоне; моя соседка держит в руках книгу, Чьи то мыслеформы просочились в ее сознание, завладели ее серым веществом, и сейчас, если соседка останется сидеть на месте, завладеют и моим. Странички книги слегка пожелтели и кое-где видны масляные пятна; кто-то беспардонно хватал их жирными руками. Отчего не мыл?
Я начинаю читать.
«Я еду на велосипеде по Ярославскому шоссе. Машинки прыгают друг на друга, как взбесившиеся от долгого полового воздержания, молодые бычки, которые не найдя в загоне особей противоположного пола, вынуждены вступать в противоестественные связи.
Сворачивающая на право иномарка, вдруг резко тормозит, пропуская пешеходов, и я, не успев отреагировать, врезаюсь в ее зад. Выскакивает лысоватый водитель, прочно упакованный в синий костюм. Он трясет головой и размахивает руками.
- Где был удар, где? – водитель пристально вглядывается в задок своей любимицы. Он ищет те вмятины и царапины, которые, как ему мнится, должны были возникнуть от соприкосновения моего велосипеда с поверхностью его машины. Не находит. Недоумевает. Ищет опять.
Я в психологическом ступоре: с одной стороны хочется бежать, с другой - мне стыдно; это моя ошибка на дороге, и я намертво приклеиваюсь к месту. Злюсь на себя за такое раздвоение. Однако не покидает надежда, что занятия с психотерапевтом, к которому я хожу уже не один месяц, снимут с меня подобные состояния.
Я, боюсь, отчего то не убегаю, (было сказано выше отчего) а театрально, изображая особу развязанную и нагловатую, гневно восклицаю:
- Осматривай свою машину, осматривай!
И опять через пару секунд то же:
- Осматривай свою машину, осматривай!
Он не вполне понимает, отчего я так, и что хочу этим отобразить. Впрочем, этого не понимаю и я.
Он не находит. Вмятин. Еще не знает, милый, что прикоснулась я к заду его любимицы исключительно костяшками пальцев правой руки и не чем более. Удар был не велик, и оттого ни каких вмятин, а тем более царапин быть не могло. Хотя нет, царапины есть, - на моей руке. И они кровоточат.
- Где был удар, где? – опять зло, и вопрошающе вскидывая на меня глазки, повторяет синий человечек. Ощущение, что я должна открыть ему некую тайну, разрешить мучительные противоречия, преследующие человечка всю его долгую, не легкую жизнь. Указать, наконец, где же был он, этот неподражаемый, неповторимый, восхитительный, длящийся только ничтожную долю секунды, удар. Человечек уже почти умаляет:
- Где был удар, где?
- Вот где! – почти кричу я, резким движением выкидываю вперед правую руку, сжатую в кулак, и демонстрирую залитые кровью костяшки. Потом я начинаю слизывать кровь, полагая, что это хоть как-то обеззаразит ранку.
Смотрим друг на друга. Помолчав, разъезжаемся.
Я еду дальше. Через парк. Всегда мне хотелось проникнуть в за кулисье парков, познакомиться с их завсегдатаями. Там обитают восхитительно старомодные старички, чистенько и даже франтовато одетые, они находят друг друга, кучкуются, общаются, и блаженно улыбаются, как маленькие дети, и осоловело смотрят вокруг, и греются в лучах осеннего солнца. Улыбки тотального приятия мира. Уже не к чему стремиться – все цели, исхоженные, изгаженные, не оправдавшие надежд, или, что лучше всего, и вовсе не достигнутые, остались позади. Сражаться не с чем. Остается только приветливо и обречено улыбаться чудовищно-прекрасной таковости бытия.
Я замечаю черное крохотное существо - заморыш щенок бесцельно бродит по дорожке парка, тыкается носом в кремовые, безупречно отглаженные брючки старичка. На старичке элегантная светлая шляпа и прилипшая к лицу, та самая улыбка ребенка.
- Возьмите девушка себе, - предлагает старичок, кивая на заморыша.
- Спасибо, у меня уже есть одна.
Подтянулись другие старожилы - старички, с засахаренными желтыми личиками, одетыми в те же улыбки принятия.
Черный заморыш на время поглотил внимание всех присутствовавших.
Старички, потоптались на месте, и уже вяловато, без первоначального интереса, поразглядывав щенка, вдруг, будто повинуясь единому для всех них порыву или приказу, незримому для окружающих, встрепенулись и насторожились. Казалось, их усохшие ушки затрепетали и дружно повернулись в одном направлении. Однако это общее для них движение, было настолько едва уловимым, что правильнее было бы назвать это состоянием. Изменения в старичках почуяла лишь я одна.
Тот старичок, что был франтоватее всех, в кремовых брючках, обратился к другому:
- Ну что,… наверное, ты хочешь начать?
И старички, опять же не снимая со сморщенных лиц блаженных улыбок, дружно двинулись к дверям стоявшего рядом домика. И исчезли в нем. Я, повинуясь завораживающему ритму старичков, их готовности идти в домик, их, вдруг обнаружившейся собранности и мобильности, которые так радуют нас в пожилых людях, я тоже потянулась вслед за ними всем своим существом. Я даже сделала движение в сторону их домика, но вовремя одернула себя, понимая, что, очевидно, мне там не место. Меня там не ждут. Не хотят. Я буду там неуместна, и даже, можно предположить, буду встречена с нескрываемым раздражением, если не сказать больше – с агрессией. Что это за загадочный домик и чем занялась там стайка старичков?
Вопрос прочно засел занозой в черепной коробке. Нет, скорее, так, (да, именно так и бывает поздней осенью), - сладко угнездился бледноватым червячком в извилинах. Нашел теплое влажное место и задремал, ожидая своего часа.
Когда, наконец, наступит его время… он, сначала осторожно, пробуя силы, потом более уверенно, и, наконец, агрессивно и властно начнет подгрызать, подтачивать мое сознание. Лакомиться, им, смаковать… Вы знаете, как это бывает? Вы просыпаетесь среди ночи от неясного ощущения. Вопрос превратился в состояние – тяжеловесное, неудобоваримое, громоздкое, даже больше - стал отдельным существом, коготками вцепившимся в вашу плоть. Можно метаться по комнате, шарить по стенам руками и кидать предметы,… наконец, распахнуть окно и жадно вдыхать влажную осень, в надежде, что острый холодный воздух принесет облегчение… врубать музыку на полную громкость, не считаясь с соседями, вернее и вовсе позабыв о них в эти минуты. Кто-то встает под ледяной душ, иные наоборот, включают настолько горячую воду, насколько в состоянии вытерпеть, и тупо пребывают под хлещущими струями, постепенно обваривая кожу, но, уже не замечая этого. Спастись не возможно. Едва ли… Не возможно спрятаться, затаиться, зарыться, заныкать свое дрожащее существо. Остается одно - просто взять и уйти в осеннюю ночь.
Вновь вперив взгляд в черного щена, я принялась разглядывать белые точки на его шерстке – то ли перхоть, то ли обильный урожай гнид.
Высунулась из боковой двери киоска продавщица, женщина в летах. Ей сильно повезет, если та, стариковская улыбка тотального приятия мира, со временем приклеиться и к ее физиономии. Так лучше. Так легче. Лежа одряхлевшей тушкой на больничной койке, ожидая родственников, прислушиваясь к необратимым изменениям в своем организме, она, будет улыбаться, и смотреть на пожелтевший от времени, в разводах непонятного происхождения, потолок. Еще он будет засижен мухами. И еще как!
Мы можем репетировать эти улыбки уже сейчас. Пока мы полны сил и энергии. Это все, что нам останется, когда в тканях нашего организма начнется естественный распад. Это все, что мы сможем сделать, если нам еще будут подвластны мимические мышцы наших усыхающих лиц. Однако попробовать можно уже теперь: натяните уголки губ, почувствуйте напряжение в щеках, ощутите, как кончик носа у кого-то задирается к верху, а у иных, клюет к низу или просто растягивается и расплывается. Попробуйте прямо сейчас. Получается? Очень надеюсь на это.
Я обратилась к продавщице тем неуверенным тоном, почти фальцетом, с примесью истерических ноток, которым я так часто разговариваю с незнакомыми людьми. Или с людьми, которых отчего то боюсь. Почему я боюсь их, я выясняю в кабинете психотерапевта. Возможно, после работы со специалистом мой тон изменится. Возможно. Так вот, я обратилась:
- Он чей, щенок, откуда?
- Тут их много бегает. Они разбрелись по парку, мать ходит, и собирает по одному. Зовет…
Я стала ждать, когда прейдет мать. Мимо проволочился роскошный черный джип с тонированными стеклами. И щен, возможно ему померещилось, что это его мама, или просто понравился проплывший мимо внушительный предмет, припустил щенячьим галопом за машиной. Но плюхнулся в мутную не свежую лужу и увяз по брюшко. Недоумевающе огляделся, решил попробовать воду на вкус. Тем временем джип скрылся из виду.
Матери все не было, и я вновь обратилась к продавщице:
- Легкомысленная,… какая то мать…
На мгновенье продавщица замешкалась, мне показалось, она даже слегка смутилась, но пару секунд спустя, нашла в себе силы возразить:
- Нет! Она отличная мать! Их хотели утопить… администрация парка, - продавщица мельком посмотрела в сторону пруда, в котором, очевидно, планировалось утопление, потом метнула недружелюбный взгляд в противоположном направлении, где по видимому, заседала кровожадная администрация, - но мать так далеко спрятала их, что никто не смог достать.
- Она почувствовала опасность?
-Да, почувствовала.
Помолчали.
Щен пристроился к молодой женщине, толкающей перед собой коляску. Она с нежным воркованием обращалась попеременно то к щену, то к своему детенышу. Я поехала дальше».
На этом месте моя соседка резко захлопнула книгу. Встала, уже на ходу оправила узкую зеленоватую юбку в полоску, и вышла из вагона.
Следующая станция – моя. Я поднимаюсь по эскалатору. Я радуюсь, - сегодня мне вновь удалось выйти из подземки живой. Монстр не заметил меня. Если что-то и изменилось во мне, во время пребывания в его чреве, то не настолько, что бы я ни смогла себя узнать.
Между тем, женщина в узкой полосатой юбке идет по длинному больничному коридору. Она замечает 93 – летнюю старушку, сидящую на скамье, с которой познакомилась неделю назад. Кивает ей.
Старушка любит сидеть в коридоре. Бывает, не надолго, ей удается завладеть вниманием проходящего мимо, и, тогда теребя сухонькими пальцами, край его одежды, она сетует:
- Нет смерти. Все не могу умереть. А меня там ждут.
И продолжает сидеть в коридоре, уставив взгляд почти слепых глаз в пространство, будто прислушиваясь к чему- то. Возможно, старается, почувствовать, уловить шаги той, которую ждет, - мягкую неслышную поступь, задумчиво блуждающей по больничным коридорам, Смерти. Та, отчего то позабыла о ней. Похоже, старушка когда-то сильно обидела Костлявую. И Смерть решила не приближаться к пожилой женщине. Старушка была не права, что-то дерзкое выпалила в гневе, или нагрубила. Теперь она тихо сидит на больничной лавочке, почти неосознанно ковыряет пальцем ветхую обивку, и смиренно просит у Смерти прощения. И может быть… когда ни будь…. Смерть простит старушку, придет к ней, осторожно возьмет ее за руку и уведет с собой.
Розовощекий доктор слегка бородат. Наклонившись к голове старушки, и почти касаясь губами ее сморщенной ушной раковины, он с радостной надеждой громко вопрошает: «Бабушка, на двор ходила?» Подразумевается дефекация. Старушка часто и быстро кивает, и по лицу доктора разливается блаженная улыбка. Он делает движение рукой, будто хочет погладить старушку по седовласой голове, как малого ребенка, но вовремя одергивает себя. На какую то долю секунды этот порыв кажется ему неуместным. Потом он и вовсе забудет о нем. Хотя как знать, если врачебная практика вновь сведет его с очередной древней старушкой, доктор опять попытается сделать то, что когда - то себе запретил. И на этот раз, возможно, его желание претворится в жизнь.
Рядом с койкой старушки стоит кровать пожилой женщины, большой тромбофлебитом.
Ее ноги - причудливые переплетения вздувшихся вен, голова – седой одуванчик. Ходит с трудом, но несет свое влажное грузное тело с достоинством. И высоко поднимает голову, задирая к верху дряблый подбородок.
- Тромбы в ногах, - вздыхает она, - оторвется кусочек… и все.
У нее заботливая дочь; вымыла раковину, поставила на стол три красных розочки и детские рисунки - от внуков. Принесла новый нарядный халат в зелено – лиловых разводах. Тромбофлебитной он к лицу.
Тромбофлебитная накладывает на лицо французский крем для удаления волос. У нее щетинка. Она ковыряет ее, пощипывает, щетинка раздражает старуху. Она накладывает крем второй раз, но безрезультатно. Это огорчает ее, она ворчит:
- Все ерунда это. Ничего не помогает. Продают ерунду.
По палате бродит низенькая горбатая старушка, почти глухая, почти слепая, и, натыкаясь на койки, ищет раковину. И непрестанно вопрошает: нет ли обеда?
Палата наблюдает и комментирует ее действия.
- Господи, вот до чего доживешь, – говорит одна.
- Инфаркт, через вас схватишь, – дополняет другая.
Ну, это, согласитесь, явное преувеличение.
- Идите к своей кроватке, – увещевают старушку всей палатой.
Старушка продолжает бродить: в аккуратной кофточке, в застиранном халате с непременной косынкой на голове. Тыкается как слепое животное во все углы, целое утро ищет свой потерянный носовой платок.
- Не надо жить таким людям, не в радость ни себе, ни другим, - говорит кто-то.
Старушке мерещиться: ее невестка насыпала в постель мелко битое стекло. Старушка время от времени вытряхивает простыни в надежде избавиться от опасных осколков.
А однажды, как уверяет старушка, невестка подмешала ей что-то в питье, и она ринулась к окну, желая прыгнуть вниз. Но что-то остановило ее и держало сзади за одежду.
Послеобеденный сон. Скорее – дрема. Но слышно как скребет газетой по полу маленькая горбатая старушка. Рассыпала соль, теперь собирает.
Старушку не посещают родственники, однако, приходит к ней женщина Татьяна, не понятно в каких отношениях с ней состоящая. Татьяна за чем-то принесла старушке банку килек и соль. Старушка любит соленое? Возможно.
Теперь она пытается накормить палату принесенной килькой. Ходит с открытой баночкой и слепо тыкается во всех, протягивая угощение. В прошлый раз, когда она угощала палату, я осторожно взяла пальцами одну рыбку пряного посола и, сделав вид, что ем, громко зачавкала. Старушка осталась довольна. На самом деле, я положила рыбий трупик на салфетку. Позже выбросила.
Но сегодня старушка обиделась, перешла почти на крик:
- Я же хочу угостить! Чего вы не берете? Брезгуете мной? Я не грязнее вас!
Старушка спит, лежа на спине, прикрыв платочком нос и нижнюю часть лица. Происхождение этой привычки, очевидно, сопровождающей старушку уже не один год, отчасти озадачивает. Можно предположить, что рот накрывается с целью предотвратить заползания в него мух: ведь, как мы знаем, во время сна мышцы лица расслабляются, и рот может слегка приоткрыться. Так же известно и другое, – мухи, отчего то любят исследовать эту часть нашего тела. Второй вариант: что бы в приоткрытый рот не попали микробы, которыми, как мниться старушке, наполнен воздух больничной палаты. И, наконец, последний вариант, приходящий в голову: что бы не дышать холодным воздухом. И это вероятней всего. Впрочем, не исключено, что все эти предположения не верны. Или наоборот – они верны все. Но что все-таки позволяет отдать предпочтение последнему?
А вот что: старушка опасается сквозняков. И это доподлинно известно. Она носит очки, абсолютно фиктивные, с обычными стеклами. Уверяет, - они отменно предохраняют ее от дуновения холодных потоков: «что бы не надуло глаза».
Однажды она заметила, что в палате темно: «Солнца нет». Я спросила, видит ли она улицу? «Немного».
Когда старушку осматривал окулист, она, отчего-то сжав маленькие руки в кулачки и, помахивая ими, громко, с азартом, объясняла врачу про свои глаза:
- У меня смылся, улизнул, этот, как его, забыла название… смылся…
- Хрусталик, - подсказываю я.
- Да, хрусталик! – радуется подсказке старушка.
Что ж, возможно коварные хрусталики, по выражению старушки, способны и «смываться». Как знать? Ведь их свойства до конца еще не изучены. Можно предположить, что старушке кажется, - ее хрусталик, вернее хрусталики, выпали из глаз, как выпадают стеклышки из очков. Ищет ли она его, шаря ночью руками в своей постели? В надежде, наткнуться на нечто твердое, нащупать, наконец, улизнувший, хрусталик? Вряд ли. Хотя с точностью этого отрицать нельзя.
Старушка сидит на кровати, свесив ноги. Ноги не достают до полу. Они одеты в коричневые толстые чулки. Носовой платок она прижимает к лицу и кашляет. Постоянно перемывает свои кружки, стирает платочки и тряпочки, и сушит их на батареи. А в минуты отчаяния повторяет: «Смерти нет!»
Старушку выписывают. Собираясь домой, она обнаружила, что пропало ее сенаде. Сокрушается:
- Кто - то в палате украл! Какие люди не честные!
Ее отвезет домой «перевозка». Я подхожу к старушке, желаю ей не болеть.
- Время уже подошло – болеть, - отвечает она и выходит из палаты в сопровождении внимательного санитара.
Женщина в узкой полосатой юбке входит в палату. Ее мать лежит на смятых несвежих подушках, которые некому было взбить, глубоко утонув в них головой. Сморщенные желтые руки вытянуты вдоль тела по верх одеяла. Они похожи на диковинные стебли экзотических растений, кора которых потрескалась от зноя.
Женщина берет ее за руку, легонько встряхивает. Кажется, что этот «стебель» сейчас рассыплется в труху; изнутри он полый и высохший.
Спустя какое то время женщина уходит. Ее мать, прислушиваясь к необратимым изменениям в своем организме, улыбается и смотрит на пожелтевший от времени, в разводах непонятного происхождения, потолок.