Наверно, каждому москвичу знакома эта погода – когда не зима, не весна, а нечто среднее, серое, слякотное. Московская погода редко советуется с календарем, возможно, они в ссоре.
Откуда на тротуарах лед – непонятно, но факт остается фактом: каждое утро, когда я выхожу из метро и иду по направлению к работе, я падаю. Я уже привык и выхожу из дома пораньше, что бы успеть, как побитая собака, быстро отряхнуться от снега, и потрусить дальше, гадая, в каком настроении начальник сегодня. Это вообще-то довольно неприятно – когда шеф младше тебя – но я привык. Я вообще хорошо приспособляюсь к условиям. Мой старый друг однажды сравнил меня с тараканами, и думаю, что он прав. Эти насекомые приживаются везде, даже в моей полупустой квартире, где в холодильнике-то мышь повесилась, а уж в шкафах и подавно ничего нет.
Что едят – не понятно.
Как-то раз я положил в углу хлеба - мне стало жалко бедных насекомых. Это был какой-то новый праздник, из тех, что постоянно переносят, и потому даты у меня в голове не задерживаются. Приходиться вечером идти в магазин и покупать продукты, что бы было чем питаться во время неработы. Вообще, это довольно неприятно – менять привычный распорядок, но я привыкну.
Обычно я узнаю о внеплановых отпусках из радостных разговоров коллег: мужчин, радостно потирающих руки в мечтах кто о диване, пульте и пиве, а кто и об удочках, водке и ухе; женщин, весело щебечущих о долгих прогулках по торговым центрам.
В таких разговорах я участвую очень редко, потому что ничего не понимаю ни в футболе, ни в рыбалке, ни, тем более, в нарядах и косметике. Я вообще мало в чем сведущ – только в бухгалтерии и… впрочем, только в бухгалтерии. Расчеты, документы, цифры - это как песня. Длинная, протяжная, похожая на старорусские «желейные», которые я слышал в детстве. В молодости песенка была бойкая, задорная, бьющаяся, как мышиный пульс, а теперь она похожа на протяжный вой. Поступая в университет, сдавая сессии, получая распределение на завод, от тогда еще советского университета, я грезил о работе - интересной и нисколько не похожей на пустую и провисшую бельевую веревку. Впрочем, тогда я формулировал это по-другому, но смысл тот же.
Эта бельевая веревка тянется из детства, из бабушкиной деревни в Рязани, куда проехать из-за отсутствия дорог можно было только на тракторе. Я жил там четыре лета подряд – беззаботные каникулы начальной школы. У меня сохранилось воспоминания – дерево в овраге, куда я убегал читать; ручеек, через который я всегда довольно удачно прыгал; огромная плетеная корзина с вылезшими тут и там прутиками – с ней я ходил за лесными орехами. И бельевая веревка. Она была натянута у окна, рядом с которым стояла моя кровать, и каждый раз, ложась спать я видел ее – бело-серо-желтоватую, плетеную и всегда пустую, без белья.
Она уходила куда-то далеко, заканчиваясь в немыслимой отдаленности, а может вообще не заканчиваясь, продолжаясь и продолжаясь, как прямая линия, о которой рассказывали старшеклассники. Каждый вечер я представлял новый мир, в который тянется эта веревка. Это было то Земноморье, то Зазеркалье, то Арканар. А иногда это был мой собственный мирок, намного меньше этих гигантов, но и намного уютнее, роднее.
Теперь, каждый раз, когда я думаю о своей жизни у меня в голове отчетливо возникает эта веревка – так, как я ее видел ночью, лежа в кровати – бесконечная и серо-желтая. Но тогда она была проводником, а теперь я ненавижу желтый цвет.
Я вообще-то слабохарактерный человек, я уверен, что лучше прогнуться, чем прогнуть. Но желтый цвет я ненавижу, всеми силами своей души. Непонятно за что, понимая, что это глупо, я ненавижу.
Очень давно, еще в детстве, я прочитал рассказ о человеке – молодом человеке – любившем девушку, которую он ненавидел. Он был сыном военного, а она дочерью хиппи, и они были воспитаны подобием своих родителей. Он ненавидел ее, она презирала его. Они учились в одной средней школе и их постоянные столкновения развлекали всех… первые годы. Потом однокашникам наскучило, но не девушке с парнем. Ни один из них не сказал «ненавижу».
Вначале они бросались неприкрытыми оскорблениями, но с годами тончайшее кружево сарказма заменило грубость. Это не было интересно толпе, но для них превратилось в соперничество, противостояние, отказ от которого означал поруганную честь. Каждый старался задеть другого за живое, и однажды ему это удалось, из-за, а может благодаря его любви. И тогда она закричала «ненавижу». И тогда он объяснил ей, что такое ненависть.
- Ненависть, это когда ты можешь убить – сказал он. И спросил, может ли она его убить.
Я не узнал, что было дальше, потому что следующих страниц не было, их вырвал какой-то неуч, а может они сама выпали от старости. Впрочем, я не очень желал продолжения. Следующим был роман в стихах, который мне понравился тогда гораздо больше.
Недочитанный же рассказ вспоминался каждый раз, когда кто-то в школе, институте или на работе говорил «ненавижу». И каждый раз я недоумевал, как можно ненавидеть? Зачем? Можно не терпеть, не уважать, но ненавидеть? Увольте.
А недавно вот всплыли слова того молодого военного, вспомнилась веревка и стало ясно, что можно. Я бы мог убить весь желтый цвет, ужасный цвет, напоминающий о веревке. Длинной, бесконечной веревке.
***
Сегодня я опять упал. Хотя это даже не стоит упоминания, потому что стало для меня делом таким же обычным, как и кофе, к которому нет то сливок, то сахара, то сыра; толкучка в метро; газета, которую я предусмотрительно прячу в портфель еще на ступенях, что бы падая не запачкать ее.
Но я упоминаю об этом, потому, что в этот раз все немного по-другому. На том месте, где я обычно падаю, стоит девчушка лет тринадцати, полненькая, в синей куртке, щурящаяся и сосредоточенно разглядывающая людей.
Ради нее я нарушил порядок, остановившись на самой верхней ступени лестницы, разглядывая ее. Не для того, что бы посмотреть, а для того, что бы скоротать время до того момента, когда она уйдет.
Девчушка взгляда не чувствовала, видимо, слишком сосредоточенная на своем деле, зато я чувствовал ощутимые тычки натыкавшихся на меня людей. Но я был вознагражден, через минуту девчушка остановила какого-то парня в черном пальто и черными же, неопрятными волосами, и протянула ему какую-то бумажку. Он поднял голову, затравленно заоглядывался и попытался отказаться, но она практически насильно всучила ему бумагу и слилась с толпой. Парень же остался стоять и тупо смотреть на листок в руках. Секунду спустя он улыбнулся – широко, искренне, как ребенок, которого родители наконец повели в зоопарк, да еще и купили воздушных шаров. Секунду спустя его уже не было видно.
Теперь я мог продолжить путь на работу, зная, что сегодня больше ничего, нарушающего порядок, не произойдет. Мысли занимал парень с широкой улыбкой и листком в руках, а тело привычно справлялось с последствиями падения. Когда девчушка ушла, я мог спокойно пройти по этому месту, зная, что ничего не измениться.
На завтра чуда не случилось. Ее не было, что, впрочем совершенно меня не огорчило. Все шло своим чередом – падение, отряхивание, работа, обед, работа, ужин, дом. Дома новости, несколько фильмов и нужно ложиться спать, что бы с утра не опоздать. Ничто не нарушало порядка.
Середина февраля выдалась на редкость неприятной, серо-бело-желтоватые тучи днем и ночью закрывали небо.
Кажется, я уже говорил, что ненавижу желтый цвет?
Почти каждый день, выходя из метро, я видел ее. Теперь она всегда стояла на моем месте, и мне приходилось ждать, пока она найдет очередного человека, которого сочтет достойным получить эту ее бумажонку. Меня совершенно не интересовало, что там, хотя это точно была не реклама – такие вещи раздают сотнями, часами стоя на одном месте. Так же это не могло быть чем-то личным, предназначенным конкретному человеку. Всякий раз тот, кому она вручала листок, был безмерно удивлен, а прочитав (просмотрев?), расплывался в улыбке, похожей на улыбку первого парня. Детская, счастливая и совершенно необъяснимая. Не похоже, что бы это было что-то деловое. Может, она из какой-то секты?
Каждый раз я опаздывал на работу, из-за того, что Девчушка долго не могла вручить кому-нибудь свою бумажку и, соответственно, уйти с моего места, но я не сердился. Сердился шеф.
Один из дней отличался от предыдущих. Как и раньше, она высматривала человека, которому на этот раз даст свой листочек. Весь ее вид говорил об абсолютной сосредоточенности: она щурила глаза и, поминутно отбрасывая с лица волосы, развевающиеся на холодном ветру, всматривалась в людской поток.
Но в это раз она стояла рядом с моим местом и я мог спокойно идти не задерживаясь и не ожидая ее ухода. Что я и сделал, привычно группируясь перед падением, которое не заставило себя ждать. Она не подбежала ко мне и не помогла подняться, чего я вовсе не ждал. Руки и ноги привычно работали, отряхиваясь и шагая, а голова была занята неодобрительно сверкнувшим взглядом Девчушки, видевшей, как я упал.
Конец февраля остался таким же, как середина. Серо-бело-желтоватые тучи днем и ночью закрывали небо.
Кажется, я уже говорил, что ненавижу желтый цвет?
Шеф оказался не в духе – опять праздник, ради которого переносились рабочие дни. Сбивается график, шеф бесится, орет на всех, поделать ничего не может – указанием сверху, вся страна в едином порыве… Коллеги, как и всегда в преддверии внеплановых каникул, радовались, болтали больше обычного и работали меньше, что еще сильнее злило шефа. К концу дня молодой человек кипел, что, впрочем, коллег занимало намного меньше, чем, например, новый номер «Диалогов о рыбалке» или великолепный цвет волос моей соседке по столу.
Следующие три дня были выходные, длинные, непонятно зачем нужные дни, когда нельзя идти на работу. У меня начался насморк, тучи остались бело-серо-желтыми и выходные решили показать все, на что способна жвачка после длительного пережевывания.
Понедельник наступил довольно быстро. Снова с утра кофе, на это раз без сыра – самый удачный вариант –, подземка, лестница и Девчушка. Она снова стояла довольно далеко от места моего обычного падения, и я мог не останавливаться. Я прошел по нему и не упал. Через секунду я понял это. Еще через секунду я понял, почему. И только через целую минуту глупого стояния на месте я понял, что виновата она. Что мой мир порушила эта Девчушка с бумажками. Мой мир, заботливо склеенный бесконечными повторениями.
Теперь я ненавижу желтый цвет и Девчушку с бумажками, от которой улыбаются, как идиоты все поголовно.
Впрочем, ненависть к Девчушке можно удовлетворить. Она еще не нашла очередного кандидата в идиоты и стоит на том же месте, не чувствуя моего взгляда.
Секунда, и я уже рядом с ней, трогаю за плечо. Она вздрагивает и оборачивается, глаза лишь на мгновение перестают быть прищуренными, раскрываясь от испуга. Но увидев меня она снова щуриться и спрашивает:
- Ну как, больше не падаете?
- Не падаю, - отвечаю я. А что я еще могу ответить? Но тут же добавляю, что бы она поняла мои истинные чувства: - Из-за вас.
Она перестала щуриться и ее губы искривились, как по волшебству изменив выражение лица с изучающего на усмехающееся:
- Вы оговорились, сударь, хотев сказать «благодаря мне»?
Я не знаю, что меня удивляло больше – ее «сударь» или мое безрассудное поведение. Я опаздывал на работу гораздо сильнее, чем когда бы то ни было раньше.
- Нет, вы услышали и поняли правильно, судя по вашему тону, сударыня. Из-за вас. И вам едва ли дано понять почему, по крайней мере пока.
В воздухе повисло - «маленькая».
Она снова прищурилась, отошла от меня на шаг и с укором сказала:
- Приходите завтра, сегодня солнышко не ваше.
Я опять не знаю, что меня удивило больше – ее «солнышко не ваше» или мое поведение. Я молча кивнул и развернувшись пошел на работу.
Обманчиво тихое – «уволен» и не самая плохая рекомендация. Зачем, почему, это и так ясно. Я не незаменимый работник, а постоянные опоздания – это не самый лучший способ удержаться на довольно хорошей должности. Можно было, в принципе, попросить испытательный срок, но я опять лишь молча кивнул и пошел к своему столу – собирать вещи.
Под искоса бросаемые из-за мониторов сочувствующие взгляды коллег я разобрал бумаги, ящики стола и полку в шкафу, отделив свое от коллективного. В полной тишине, нарушаемой только стуком клавиатуры и поскрипыванием ручек, тихое «всем до свидания» показалось громогласным.
На следующий день не надо было ни рано вставать, ни пить кофе, ни спускаться в метро, но я все это сделал. Доехал до станции, на которой находилась моя работа, вышел, поднялся по лестнице и глаз привычно стал высматривать Девчушку. В толпе мелькнула одна, вторая, третья синяя куртка, но все не то. Я в ступоре стоял посреди улице, ощущая, что надо мной медленно плывут серо-бело-желтоватые тучи, а подо мной по расписанию и не очень бегут подземные поезда. Простояв полчаса и поняв, что ждать бессмысленно, я пошел туда, куда меня понесли ноги. К моему месту, а потом к работе. Вовремя опомнившись я свернул за ближайший угол и побежал. Ботинки утопали в полужидкой грязи, которая по ошибке называется снегом. Минуту спустя я упал. Мое долговязое, худощавое тело на неловких, слишком длинных ногах полетело на встречу с землей. И это не грязноватый тротуар, это жидкая грязь, в которую я упал лицом. Во всех смыслах. Идиот.
- Ну как, вы все еще думаете, что нужно падать? Су-ударь? – на это раз ее «сударь» прозвучало скорее вызывающе, будто она должна прибавлять это каждый раз, но в это раз дерзко помедлила, будто нехотя сказала. И все еще не подавая мне руки она насмешливо добавила:
- Вот, возьмите, пусть хоть оно сегодня не ваше, но если я еще раз помедлю, то вы обязательно себе что-нибудь сломаете.
Все это время я слышал только ее голос, не поднимая лица из холодной и мокрой грязи, и это уже начало отдаваться легким онемением. Я поспешно поднял голову, но ее уже не было. Портфель, который я по инерции взял с собой, лежал в паре метров от меня. А на нем белел листок, отсвечивая легким глянцем.
Я с трудом поднялся, и уже без надежды хорошо выглядеть – куда уж там, дай Бог, что бы в метро пустили! – начал отряхиваться. Портфель все так же сиротливо лежал посреди переулка, весь в грязи кроме маленького кусочка, на котором лежал листок Девчушки. Первой, инстинктивной и мгновенно отброшенной мыслью было оставить все как есть и уйти от греха подальше. Но так как мысль была отброшена оставалось одно – забрать.
Подул ветерок и меня ожгло – только бы не упал в грязь. Он ведь не я, растает. И метнувшись к портфелю я подхватил листок более-менее чистой правой рукой и убрал в карман. Почему-то казалось, что здесь не время и не место, к тому же, на землю вернуло явственное ощущение холода. Лицо все еще было грязным, а пальто и брюки промокли насквозь. Купив платки, я попытался кое-как оттереть грязь, но, видимо, не преуспел - прохожие шарахались от меня в разные стороны. Что, впрочем, было удобно – идти против потока стало гораздо легче.
В метро меня, конечно не пустили, пришлось брать такси и отдавать немереные деньги за коротенькую поездку, которая, к тому же, в метро стоит сущие копейки. Заболела голова и сильно захотелось помыться, что вообще-то было довольно естественным желанием в данных обстоятельствах. Увидев меня, таксист только хмыкнул, но все-таки повез.
На листке было нарисовано солнышко и написано – скоро лето. Желтые и оранжевые лучики расходились из небольшого желтого кружочка. Много желтого цвета, который мне нравиться.
Теперь я не ненавижу желтый цвет, потому что я не могу убить его весь. Не важно, что тучи над городом желтоватого цвета. Пока есть это желтый цвет – я просто «не могу терпеть», снова удивляясь, как это можно - ненавидеть.