кн. 2. Дикарка. Часть2 окончание...

                Д И К А Р К А.

                Часть ВТОРАЯ.

                Качкаровка....       окончание.

      Устроившись таким образом в Качкаровке, как он хотел, Слава пошёл в школу, чтоб отдать документы и узнать у дяди в какой класс он определит бывшего зэка на перевоспитание. Но в школе, в связи с юбилеем какой-то старушки, был такой переполох, что Слава долго не мог найти Алексея Мироновича в этой кутерьме. Но он с удовольствием походил по школе и послушал, как идут уроки в классах — ему было радостно вспомнить прошлые годы и думать, что благодаря своей новой учёбе он выправит линию своей судьбы, которую ему «добрые» люди усиленно пытались направить не в ту сторону.
     В поисках дяди-директора он зашёл в один из корпусов громадной, на его взгляд, Качкаровской школы и задержался у открытой двери заслушавшись, как повела урок учительница украинской литературы.
     — Ну, дороги мои восьмиклассники, я вас щэ раз поздоровляю, що у вашому класси появилась поэтэса и вы послухалы стихи, яки вона напысала в чэсть вашои любымои учительки русскои литературы, бувшои революционерки и дворянки, яка, на досаду, уходе с сёгодня на пенсию.
     В этой тираде Славу поразило, что одна учительница ревнует другую за любовь учеников к той, даже несмотря на то, что та уже не будет больше преподавать именно с сегодняшнего дня. Слава тоже пожалел — не лицемерно, как учительница — что не увидит бывшей революционерки, которой пишут стихи в честь её ухода на пенсию. Но не увидит старой учительницы, зато может увидеть девушку, которая, судя по шороху зашумевших учеников, произвела сегодня большое впечатление на своих одноклассников. Где же она? Слава смело заглянул в класс, стараясь рассмотреть талантливую девчонку, не побоявшуюся объявить вирши — сам Слава тоже упражнялся иногда в сочинении стихов, но ещё не представлял их на суд широкой публики, разве что сокамерникам.
     — Я вам задавала на прошлому уроци найти що-нэбудь у библиотэци и почитаты про Зощенко, якого до цёго дня у школах нэ изучалы, — продолжала между тем, не понравившаяся Славе, учительница. — А сёгодни я бажаю послухаты од вас про цёго письменника. И, так як у нас объявылась поэтэса, то я хотила бы послухати ии: що вона найшла у кныгах про свого, буть можэ, майбутнего коллэги.
     Признаться, Славу возмутил такой опрос материала, который горе учительница, по-видимому, не знает сама. Но с другой стороны он радовался, что сейчас увидит девушку-поэтессу, услышит её голос. И плюс ко всему узнает про Зощенко, который, вроде бы тоже сидел в тюрьме, как юноша слышал от кого-то давно — но может, это были ложные слухи? И он впился глазами в, поднявшуюся и тихо шедшую между партами, девушку — видно было, что она не то плохо себя чувствует, после проводов любимой старушки, не то не успела ничего прочитать про опального писателя, а может ей сейчас не хочется отвечать урок?.. Но девушка начала говорить, и Слава замер — ему нравились певучие человеческие голоса, которые проникают прямо в душу. Кроме того, девушка, по всей видимости, ещё только знакомилась с украинским языком: она говорила, как иностранка, рассказывая Славе, и всем остальным, кто её слушал, о гонимом когда-то Зощенко и, кажется, её задача была, чтоб все полюбили того писателя, которого знала, (по книгам разумеется), эта мечтательная особа. А что девушка была не простая, Слава увидел по её большим глазам, которые она то опускала вниз, то поднимала. И видно было, что её мысли в это время напряжённо крутятся, а не лениво бредут за своей хозяйкой, как это бывает у людей средних, что юноша просто ненавидел. И он упивался голосом девушки, её умением рассказывать, даже несмотря на то, что она путалась в украинских и русских словах — пожалуй, это даже придавало колоритности её повествованию.. И тут он увидел её глаза, повёрнутые прямо к нему и молящие, чтобы юноша не подслушивал, не мешал ей, уходил немедленно и закрыл дверь, что Слава и сделал, удивляясь сам на себя — ведь вроде не робкого десятка, а перед этой юной поэтессой спасовал.
    Он пошёл дальше по коридору, удивляясь сам на себя, что девчонка неправильно говорящая по-украински, поразила его. И он запомнил её невысокую, стройненькую фигурку, чудные, кудрявые волосы, свисающие на плечи и мелькнувшие перед ним на полсекунды глаза. Глаза молящие Славу не подсматривать за ней и он подчинился чудной говорунье. Подчинился, решив, что в самом ближайшем будущем отыщет поразившую его девушку, чтобы поговорить с ней на, только им двоим понятном, языке любимой литературы который птица-говорунья — юноша это предчувствовал — распрекрасно знала и поговорить с ней в этом плане будет интересно.
   Его нежное чувство, вспыхнувшее при виде не весёлой девушки, перенеслось на Веру, встретившуюся ему дальше по пути, и показавшую ему дорогу до кабинета Алексея Мироновича. Но в конце их разговора, когда её влажная рука прилипла к его ладони, Слава испытал неприятное ощущение. Эта, уверенная в себе девица, вдруг напомнила ему ту, из-за которой он попал в тюрьму, и которая забыла его на следующий же день, и пошла утешать хлипкого мальчишечку, сидящего по два года в каждом классе. Никак не мог окончить даже семилетку, несмотря на то, что папа у него был довольно влиятельным человеком. А мама носила учителям подарки, чтобы ставили её сыночку троечки. Большего поставить лодырю даже за подношения, было невозможно. Но неприятное ощущение покинуло его, когда Слава переступил порог директорского кабинета.
     — До вас можно, Алексий Миронович? Добрый день!
     — О! Прыихав? Проходь-проходь, сидай напротив мэнэ, поговоримо, поки мэнэ куды-нэбудь нэ вызвали: у нас же, у школи, сёгодни празднование — проводымо на пэнсию одну из наших колэг.
     — Чув, и приобщився до вашего праздника вжэ, — улыбнулся Слава.
     — Ну як? Знайшов свого дида? Бо мэни николы було, з тих пир, колы мы бачилися, навыть заглянуть до родыча, якого нэ знав доси.
     — Знайшов и пивдня наводыв у старика порядок, бо там такэ було, що Чёрт ноги поломае.
     — Цэ ты добрэ зробыв, а я навидаюсь до родыча малость попозже, бо моя Галына нэ сёгодни-завтра родыть, то мэни зараз дужэ несподручно ходыты по гостях.
     — Я говорыв цэ диду, и вин готов пидождаты, тилькы старый такый хворый — готовиться вжэ у больныцю лягати, як вин робэ кожного року.
     — От колы вин ляжэ у больныцю, то мэни спидручней будэ навищаты ёго, бо ликарня наша пид боком у школы. Одначе, давай решать в який класс мы тэбэ определять будэм.
     — У вас же три дэсятых класса? Так суньтэ мэнэ туды, де посильниши учни, бо я богато вжэ забув, и придэться звертатысь до сильниших, щоб допомоглы наверстаты упущенэ.
     — Я дывлюсь, ты серьёзно думаешь учитысь. Тогда в самый сыльный класс тэбэ пошлю, у десятый «А». А мэнэ тут одна — тэж новэнька, то навпаки, просыла мэнэ послаты ии до слабого классу. Бо дивчини мабуть хотилось покрасуватысь перед новыми однокашниками своими знаниями, - с тайным удовольствием говорил Алексей Миронович, чем удивил племянника. Ведь Славе было неизвестно, что директор отсылал его подальше от Веры, которую уже ревновал к молодым, красивым парням.
     — Хай будэ там, — улыбнулся ему Слава. — А я по другому, на таки выпадки, думаю. Ну добрэ, нэ буду вас задэрживаты, мэни бы тилькы хотилось тётушку побачиты, та на моих братикив троюродных подывытысь.
     — Так приходь до нас у выходный дэнь — Галина будэ рада, а домработница спече щось ради гостя.
     — У вас е домработница? — удивился Слава.
     — Та от взяв Галини на пидмогу — бо родыть трэтьего и будэ жинци моей тяжко, надо жэ кому-то ий допомогты. Я плохо балакаю по-украински, бо на фронти разговаривали, и в институти учився почти по-русски, то и прорываються слова.
     — Мы тэж у лагери нэ по-украински балакалы, — улыбнулся Слава, — и у армии, надиюсь, також будэмо говорыты по-русски и я завсигда рад цёму языку, бо можэ мэни щэ на нёму учитысь прийдёться. Ну, я пойду знаёмытысь з своим классом, якщо вы розтолкуетэ як туды попасты.
     — Та я тэбэ и провэду до твого класса, — поднялся Алексей Миронович, — бо ты заблудышься у нашой нэ малэнькои школи.

   И пока Слава знакомился с классом, радуясь, что не обнаружил в нём девушку, встретившуюся ему в коридоре, Вера сидела на своих уроках, полная мечтаний. Она думала, исключительно, про Славу — вот это парень так парень — и высок собой, и красив — чего стоят только его голубые глазищи. Да и кроме того, юноша уже поработал на строительстве, и деньжат наверное имеет — с ним не будет скучно, как с сельскими ребятами. Те лишь только и думают про ласки да поцелуи — хотя целуются неважно — всё «учатся», но платить за учёбу никто не догадается, хотя Вера не раз уже намекала, что эта «учёба» дорого стоит. А вот парень со стройки, живший в городе, наверняка всему этому обучен — Вера помнит по Находке, какие бабёшки едут на строительство, креста на них негде ставить — так, и тянут ребят в постель. Впрочем, даже, если Слава истратил денежки — вон он одет как красиво — Вера не будет сильно на него нажимать. Ей казалось, что полюбив впервые парня — покойный Павел не в счёт, тот был дураком, а преподавать собирался. Но со Славой Вера может быть ласковой и хорошей, лишь бы он влюбился в неё. Тогда она дядьку его пошлёт подальше, да так цыкнет, что тот не посмеет вредить ей, а уж своему племяннику подавно.
   На переменах все ходили смотреть на «новенького» в 1О «А» класс. Вера с места не двинулась — какой упрямый парень. Не стал проситься всё-таки, как она его наставляла, в её класс у своего дядьки-директора, (который бы выполнил любую просьбу вновь найденного племянника), а ушёл Слава от неё подальше… Поступок парня удивил Веру; до сих пор ребята такого возраста подчинялись, и выполняли любое её желание, а этот будто взбунтовался. — «Но, мальчик мой, сколько тебе годочков? — насмехалась в мыслях Вера, забыв, что хотела оставить насмешки: — Вот тебе попалась девушка, готовая на всё, а ты отворачиваешься от неё? Нет, так не получится у тебя, орёл ты мой с Кавказа, хотя и с голубыми глазами. Нет! Я потихоньку, да полегонечку, но так прижму тебя к стенке, что и не вздохнёшь, голубочек мой. Такое не прощается, если вспомнить про Павла, чтобы я льнула к парню, а он отворачивался от девушки, как от прокисшей капусты — такое наказывается смертью. Ведь все, везде, говорят, про красоту мою, а этот нос воротит, как будто такие красотки на дороге валяются. Нет, дорогой мой, нет! Но если всё же ты у меня вывернется из рук, как дурак учителишка, я тебя так накажу, что ты долго не очухается».
С такими переменчивыми мыслями и шла Вера после занятий из школы вечером одна, потому что отшила всех, кто желал её провести до дома, причём на глазах у этого новенького. Пусть видит, что она не пустышка какая-нибудь, которую кто желает, может в кусты затянуть — не так-то это и просто. Признаться, Вера думала, что этот нелюдимый парень пойдёт следом за ней, потому что она бросала в сторону новенького очень красноречивые взгляды. Но он свернул, назло, ей в другую сторону, где, по-видимому, он снял угол у какого-то старика. Алексей Миронович говорил Вере, что в интернате жить этот гордюк не желает. И пусть обживает, приводит в божеский вид своё новое жилище, потому что на носу холода, и, скоро, станет невозможным встречаться наружи — вот им со Славой домик деда будет хорошим убежищем — упрямая девушка всё-таки очень сильно рассчитывала парня покорить.
     Вера задумалась и не заметила, как быстро дошла домой. Обычно, когда десятиклассники занимались вечером, то её провожала толпа парней, они шли медленно, разговаривая, шутя, кривляясь перед Верой, как стадо баранов — вот уж тут Чернавка бывала права, когда называла так вериных кавалеров. Но путь с этими недоумками казался девушке интересней и длинней, а сегодня мало того, что она шла по селу, как сиротинушка, так ещё мать встретила Веру на крыльце жутким известием:

     — Ой, Вера, как хорошо, что ты сегодня рано вернулась. Беги-ка, доченька в больницу, наша Чернавка явилась из школы два часа назад, и как легла на кровать в одежде, так не встаёт с неё, и… бредит.
— Бредит? — удивилась старшая сестра. — Наша Релька бредит? Подумайте, какие нежности при нашей бедности — это же привилегия богачей. Но о чём она бредит, мама? Её сегодня в школе так чествовали, потому что она написала какие-то вирши старухе-мымре, отчаливающей на пенсию — но почему-то больше похвал досталось нашей Чернавке, чем той старушенции вонючей. Вот Релия, наверное, и заболела от похвал.
— Не знаю. Она бредит Павлом, тем учителем из Маяка и жалеет, что не уберегла его от какой-то беды, не сумела отстоять от смерти.
— От смерти? — поразилась Вера, только сейчас вспомнив, что держала сегодня в руках письмо о смерти Павла. Но как Релька могла узнать о своей потере? Вот уж правда, что ведьма она — чувствует сердцем, на расстоянии. Письма не читала, а сердце подсказало Рельке?
— Да, о смерти его все её слова и всё порывается бежать к нему, встаёт с постели и босиком — девчонки её разули, к порогу рвётся.
— Это потрясающе! Может она вслед за студентом своим побежит туда, куда Макар телят не гонял.
— О чём ты говоришь, Вера! Надо срочно бежать в больницу, чтобы приехали и увезли её, а то она умрёт дома, и нас обвинят в её смерти, — мать заплакала. — Ежели я раньше хотела, чтобы она умерла, то теперь не желаю, а она решила умереть. Беги, Вера, беги за машиной, чтобы её забрали в больницу — может, спасут ещё.
— Но, мама, дайте мне хоть поесть! — Вера остро пожалела, что её никто не провожал из парней — послала бы сейчас кого-то в больницу, а сама не трудила бы ноги. — Это же мне, в какой край идти!
— Ты шутишь? А если у Рельки какое заразное заболевание, и ты, моя дорогая, заразишься от неё, если переступишь порог дома? Я, думаешь, зря тебя на пороге дома встречаю? О тебе забочусь, доченька.
     — А малявки дома?
     — А где же им быть в такое время? Но если они заболеют, то пустяки — мне главное, дабы ты не подхватила какой гадости.
     — Хорошо, — согласилась Вера. — Я пойду, но что я должна сказать в местной больнице? Потому что они у меня будут спрашивать.
     — Скажи, что сестра твоя бредит и температура у неё высокая. Но, так как мы довести её до больницы не в состоянии, пусть заберут сами её. Видишь, как хорошо в бывшем районном центре жить: у них больница большая, даже перевозка есть.
     Вера пожала плечами и отправилась в дорогу — ей до лампочки, что больница в Качкаровке оказалась такая удобная, но было очень кстати, что Релюнечка заболела — и хоть бы она подольше пролежала в больнице, чтобы как можно позже увидела вновь приехавшего. Конечно, Рельке не отобрать второй раз в жизни парня у красивой сестры — Вера этого не допустит. В крайнем случае, в борьбу за красивого парня вступят и другие девушки Качкаровки. А их в большом селище гораздо больше, чем в Маяке, следовательно, соперниц у Рельки, если дурёха вздумает положить глаз на нового, будет в несколько раз больше. Вера охотней уступит этого гордюка чужим, чем опять подарит Рельке, как Павла.
     Правда существовало ещё одно препятствие на пути завоевания новичка и весьма существенное — это Славин дядька, но бывшего фронтовика Вера знала чем усмирить. Намекнуть, разумеется, мягко, что жена у него ничуть не хуже Веры, а главное, рожает ему часто детишек. Конечно, Алексей Миронович может и обидеться, и аттестат Верин пострадает, но не зарежет же он её, если она покорит его племянника.
     Вера шла в больницу и улыбалась — хорошо, что Релька заболела, ай хорошо — не будет путаться под ногами дворянская угодница.


                Глава 12.

     Релино заболевание, которое так обрадовало сестру, преследовало девушку весь день, ещё на небольшом концерте, который устроили силами учеников, когда чествовали Наталью Васильевну, она не смогла прочесть свою поэму, потому что не надеялась, что выдержит.
Потом её мучила на уроке украинской литературы преподавательница, строго спрашивая про запрещённого раньше Зощенко. И Реля пыталась ей что-то рассказать, чувствуя себя виноватой, как будто это она устраивала гонение на писателя, который хоть и носил украинскую фамилию, но писал по-русски. – «Вроде Гоголя был в «Шинели»? Или с «Носом»? — рассказыая, ей хотелось то плакать, то смеяться.
     Ещё мешали ей отвечать урок подростки, постоянно заглядывающие в класс и разыскивающие её глазами. Потом хихикали и убегали. Старшеклассник заглянул и слушал — Реле показалось с радостью — как она мучается, подыскивая украинские слова — это было уж слишком! И она попросила его глазами закрыть дверь и не подслушивать — это нехорошо — подсматривает прямо, как маленький ребёнок.
     И окончательно замучили девушку одноклассники, которые взяли её в кольцо и так водили по школе, даже провожать пошли целой ватагой, когда их пораньше отпустили с уроков. Их было довольно много красиво одетых, своими заботливыми родителями, юношей и девушек, окруживших весёлой гурьбой новенькую. Они были так восхищены Релиными стихами, что не могли расстаться с ней, по собственному же признанию. Но девушке становилось всё хуже и хуже от девичьего щебетания или густого смеха парней: этот смех отражался в её ушах как предупреждающий рокот морских волн. Иногда ей казалось, что она теряет сознание. Где брала силы устоять и не упасть, девушка сама на себя удивлялась. Наконец, одна из одноклассниц заметила:
— Ой, мы тут разчирикались, а гляньтэ яка Рэля блидна. Ты, мабуть, захворила з волнения, поэтэсса наша?
— Не думаю, — сгоряча отозвалась Калерия. Ей также не хотелось расставаться с новыми друзьями, которые частенько провожали её домой особенно, когда они занимались в вечернюю смену, но такой толпы ещё не бывало в их крае. Хотя они жили недалеко от действующей церкви и, наверное, к святым праздникам, на этой небольшой площади, где они стояли, будет собираться в несколько раз больше людей. Вот тогда Реля сходит в святой храм, ей сильно хотелось помолиться за Павла. Её за это могут не принять в Комсомол, но Реля и не рвалась туда, помня чётко, что в КПСС вступать не будет, если там все такие как мать. А они такие, девушка уже видела жирующих коммунистов, приезжающих на машинах к их столовой. Едут вроде контролировать работу председателей и как они тратят народные деньги, а заканчивается всё пирушками. И получается главная их цель, чтобы объедать колхозников, тискать доступных женщин, получать удовольствие, за счёт снижение жизни простых людей. Интересно, знали ли о таких безобразиях её одноклассники? Если знали, то видели среди пирующих её мать, и за это было стыдно Реле смотреть людям в глаза. Но, кажется, школьникам больше нравились танцы в школе и в клубе – они не замечали или не хотели знать стыда села. Или надеялись выучиться на агронома или механика и самим так пировать?
При этих мыслях голова её болела и тяжелела, слова для общения она находила с трудом, ещё большим, чем когда мучилась на уроке, вытаскивая из памяти, то, что она вычитала в книгах об опальном Зощенко. А в некоторых своих одноклассниках, вдруг, стала видеть Зощиновских героев – хотелось плакать, но она улыбалась, чтоб окончательно не потерять сознание.
 
— Но ты скажи, скажи, — допытывалась, между тем, другая подруга, — скажи нам всем, легко ли тебе было писать эту поэму. Видишь, я тоже по-русски хорошо балакаю — ради тебя стараюсь.
— Спасибо, — улыбнулась вымученно Реля, — я вообще радуюсь, когда вы со мной по-русски гутарите, хотя и мечтаю выучиться также легко, как вы «балакать». Но сегодня я наверно слишком много пережила, и о своих стихах не могу ещё говорить. Извините меня, но я, наверное, в самом деле, заболела. Хотя со мной это случается нечасто, но чувствую, что если вы сейчас не отпустите меня, я паду перед калиткой у своего дома и не поднимусь.
— Тоди иды до дому, — отозвался кто-то из парней и, повернув Релю за плечи, легонько подтолкнул её в растворённую калитку.
Как Калерия взошла на крыльцо, она не помнит — дверь ей открыла самая маленькая сестрёнка — Лариса.
— Ой, Релэчко, — испугалась она, — що з тобою? Ты била, як стина.
— Спаси меня, дорогая моя Дюймовочка, как я тебя когда-то спасала, вытащив из крутого течения, — в памяти Рели внезапно возник тот, далёкий эпизод из их жизни: она, действительно, спасла малышку.
— Що з тобой, Реля, що з тобой?
— Ой, маленькая моя, меня сейчас не течение несёт, а в водоворот сестрица твоя попала, — говорила Реля, подходя к кровати и не раздеваясь, рухнула на неё: — Вытащи меня из водоворота, Павел, — забормотала она. — Вытащи! Помоги! Куда же ты уплываешь?..

Испуганная Лариса, разув Релю и прикрыв её одеялом, побежала на работу за матерью. Пришедшая Юлия Петровна определила у Дикой инфекционное заболевание: дерзкая её дочь металась, то просила помощи у бывшего своего покровителя, то порывалась спасать директрису Маяковской школы, которая, видимо, тоже попала в беду, как и Релька. Что у средней дочери какое-то обострённое чувство общей беды — это Юлия Петровна знала давно, и это её не раз потрясало. Впрочем, если вдуматься, то Релька похожа на неё и бабушку свою цыганку, которая тоже — насколько помнит Юлия Петровна, хотя и мала была, когда матушка умерла - обладала острым предчувствием беды. Получается ей, своей любимой дочери, цыганка не передала это свойство, а выбрала, глядя с небес на грешную, многострадальную русскую землю, именно эту внучку, потому что более у сестёр Юлии Петровны, ни у их детей не наблюдала она такого разительного ясновидения, каким обладала её «разумница».
Однако, несмотря на эти поразительные, не только для матери, но и для посторонних качества, Юлия Петровна не любила свою среднюю дочь. Прочла как-то в одной из книжонок, которую Релька же и принесла из библиотеки о пророчице Кассандре, которая предсказывала гибель города Трои. Но пророчице никто не верил, а город-то и взяли враги. А уж куда делась эта чудная предсказательница, Юлия Петровна так и не поняла. То ли её забрали в плен, то ли сожгли на костре… И это правильно — таких языкастых людей, как её болтливая Релька, надо сжигать на кострах.. Но сейчас-то её безумная девчонка, не горит, а тонет и просит кого-то спасти её. Впрочем, просит спасти её чужих людей, а крутиться придётся матери. Но Юлия Петровна больше всего боялась за свою красавицу старшую, а ну как подхватит у Рельки эту заразу, которая так ломает девчонку? Потому и ждала свою красавицу у крыльца и послала Веру, несмотря на небольшое сопротивление, в больницу, за перевозкой. Потому что не могла же она тащить по всему селу мечущуюся от температуры девчонку, а бежать, запрягать лошадь в тачанку на конюшню было ещё дальше, чем до больницы. Впрочем, старшая вернулась на машине, вместе с фельдшером, которая подтвердила диагноз матери:
— Так, у вашой дочэри мабуть скарлатина. Одвэзу ии у инфекционне виддилиння — там у нас багато дитэй уже, навить одын студэнт е, музыкант. Ужэ дюже вэлыкий хлопэц, а прийшлось ёго у детске отделение положить, бо взросли жэ нэ болиють цим заболэванием.
— Что, в Качкаровке, скарлатинное заболевание?! — встревожилась Юлия Петровна. — Ведь у меня четверо детей, и все могут заразиться.
— Та в том-то и дило, що больше приизжи, из других сил, лежать. Ваша донька будэ першой из Качкаровки. Ну, мы поихалы. Як положено, завтра прийдуть и продизинфицирують вашу хату.
— Ой, как не хотелось бы этой гадостью дышать, — возмутилась Вера. — У нас в школе как-то проводили дезинфекцию, я думала, что задохнусь. Вечно мне из-за Рельки страдать приходится.
— Вера, — остановила её мать, — что ты такое говоришь! Релия не виновата, что заболела, успокойся.
Старшая сама поняла, что сказала глупость — завтра же эта «хвельшерша», как назвала её нянечка в больнице, разнесёт по селу сплетню, какая она нехорошая сестра — Вере это никак не нужно.
— И правда, — улыбнулась она этому чучелу в халате, — раз там у вас лежит даже студент-музыкант, то видимо эта болезнь никого не жалеет. Ну, поезжайте, нашей Рельке будет интересно с музыкантом повстречаться — она у нас тоже умеет играть, но на нервах, — совсем уж развеселилась она. — «Разве я не решила, что хорошо, что Рельки не будет при знакомстве Славы со школой и со мной, хотя мы уже почти знакомы. Пусть поболеет всласть наша Чернавка, а я тем временем буду любить. Кому что: Рельке поливать подушку слезами, вспоминая своего умершего Павла, про смерть которого она как-то узнала, а мне влюбляться». Вера, от избытка хороших предчувствий, проводила в машину сестру:
— Лечите хорошо нашу Чернавочку, а то, без неё, нам скучно будет. – «Кто теперь станет воду с Днепра носить для пищи? Не из бочки же брать, из которой стираем и умываемся?»
Насмешнице в страшном сне не могло присниться, какую жуткую ночь Реля провела в инфекционном отделении. Когда, немного придя в сознание, она открыла глаза, то не поняла, где находится. Девушка лежала на узенькой солдатской кровати, привязанная к ней, по-видимому, чтоб в бреду не упала. Но Реля не помнила ни то, как она свалилась дома без сознания, ни о чём бредила. В палате, кроме неё, были ещё три девочки, одна из которых не спала: она лежала, повернувшись лицом к Реле, и смотрела на вновь прибывшую.
— Где я? — еле прошептала Калерия, потому что на шее у неё будто лежал камень, который сдавливал горло со всех сторон, мешая ей.
— Та тэбэ привэзлы вечером учора — ты так кричала, и всэ кудысь хотила идты, що тэбэ до кровати привязалы. Ты у ликарни. Зараз ужэ ничь. Нянечка сидила биля тэбэ, а потим уйшла спаты, а я ось стэрэгу, бо мэни страшно за тэбэ, що ты можэшь помэрты.
— Развяжи меня,.. по-жалуй-ста-а-а.
— Нэ можу, мэни сказалы нэ трогать тэбэ, бо впадэшь з кровати.
— Принеси мне попить.
— Ой, я боюсь по коридору ночию ходыть — там хлопци могуть буты из мужскького отдилу. Та ось Аркашка у викно заглядуе — вин цильный вэчир всэ дывывся на тэбэ. Зараз я ёму скажу, вин принэсэ воды.
И девочка метнулась к стеклянной двери и о чём-то пошепталась с довольно большим парнем, заглядывающим к ним в палату. Он ушёл, чтобы вернуться с горячим чаем в термосе - такие хитрые бутылки, в которых вода сохраняется горячей, Реля уже видела в Находке.
— Что, принцесса, очнулась таки? — парень, не боясь, зашёл к ним в палату, и присел возле Рели на стуле. — Будешь пить чаёк тёплый, с шиповником? Плод этот лечит простуду. Потому что холодного ты сейчас ни глотка не проглотишь: горло, наверное, заложило пробками?
Реля молча кивнула головой, и он налил в крышечку и поднёс к её запёкшемуся рту напиток, дал глотнуть несколько раз.
— Напилась, милая?.. Вот и хорошо, а сейчас постарайся заснуть, чтоб восстановить силы, которые ты вчера, в борьбе со смертью, довольно потратила, — он улыбнулся успокаивающе.
— А вы кто? Врач?
— Такой же больной, как и ты, девочка. Ну, спи.
— Развязать меня нельзя?
— Ни в коем случае! А вдруг ты опять потеряешь сознание, и начнёшь бредить? Ты, девочка, вчера тут всех напугала, так металась и хотела куда-то бежать, что все, до полночи, не спали, думали, как тебя удержать — вот и привязали тебя к кровати, ничего лучшего не нашли. Ну, я пошёл, а то, не дай Бог, меня тут застанут среди ночи, шум будет.
— Иди, Аркаша, — сказала Релина соседка, — а то и мэнэ будуть лаять, що тэбэ позвала на допомогу.
— Ну, черноглазка, завтра увидимся, больше ты никуда не беги.

Он ушёл, а Реля, найдя более удобную позу, задремала. И только закрыла глаза, вновь появился Аркадий: во сне? Или наяву?
— Я к тебе, пока все спят. Я знаю, какое у тебя горе случилось.
— Горе? — удивилась Реля, чувствуя, как боль в горле отступает.
— Ну да, горе. А разве не смерть Павла тебя сразила?
— Павел умер? — удивилась Реля, но не заплакала.
— Успокойся, он жив, но жив как Степан, его ты ещё не позабыла?
— Я помню, что Степан разбился, но его подобрали и вылечили люди с другой планеты — очень добрые.
— Вот и умничка. Но, надеюсь, ты помнишь, что пока они выпустили Степана к людям, прошло пятьдесят лет?
— А ты откуда знаешь?
— Догадайся. Я такой же, как Степан — только-только вышел на волю от инопланетян, и вот послали меня спасать тебя от смерти.
— Так я умерла?
— Нет, твоя судьба ещё жить и жить на Земле - ты ещё родишь сына.
— От кого? — стесняясь, прошептала Калерия.
— Хитрая, всё хочешь знать, но от кого ты родишь, узнаешь немного спустя. Звёзды тебе подскажут.
— Но конечно не от Павла, раз он у инопланетян, ведь они его будут возить в своей ракете тоже пятьдесят лет, как и Степана и выпустят молодым — мне же тогда будет, — Реля посчитала, — шестьдесят четыре года, я буду совсем старушкой, — вот теперь девочка заплакала.
— Что же ты плачешь, глупая! Ты разве не рада, что Павел остался жить? Он велел мне передать, что навестит тебя через семь с половиной лет — во сне, разумеется, таком же сне, в каком и мы беседуем с тобой сейчас. Ну, ты рада такой перспективе?
— Конечно, рада, — Реля пыталась утереть слёзы, но они всё равно текли по щекам. — Мне будет тогда столько лет, когда он заглянет ко мне в сон, сколько было Павлу, когда мы с ним расстались — и значит, я буду ещё не очень старая. Я буду ждать того живительного сна, как манны небесной, потому что мы с Павлом…
— А вот это не надо, девочка, ты живи своей жизнью: влюбляйся и взрослей, рожай своего мальчишку — Павел будет тебя любить такой, какая ты предстанешь перед ним — он тебя вовек не разлюбит — это знаю по себе. Вот вы, девчонки, прожив долгую жизнь и, состарившись, стаёте просто ведьмами, и не подпускаете к себе молодых парней.
— Но я не смогу никого полюбить, зная, что через сколько-то лет мы с ним встретимся, пусть даже и во сне, — возразила Реля.
— Я сотру у тебя всю информацию о Павле сейчас же: завтра Дикая Бара проснётся и начнёт жить как бы с чистого листа.
— И что я совсем о Павле не буду помнить? — удивилась Реля.
— Я вычеркну у тебя целый период жизни. Ты будешь помнить Маяк, и самые важные вехи жизни в нём — например, посадку сада — видишь я и о нём знаю, а встречу с Павлом. А то как он обожал тебя и обещал жениться, когда подрастешь, вычеркну. Тебе это помнить не надо!
— И я никогда про это не вспомню?
— Ты плохо думаешь про свою голову — Степан не смог из неё «вычеркать» всё что хотел: мало-помалу память возвращается к тебе, так будет и с памятью о Павле — когда пройдёт пора твоих переживаний, он опять будет в твоих мыслях, но уже без сердечного надрыва. Да ещё я хочу тебе сказать: то, что мы опекаем тебя, не убережёт нашу Дикарку от дальнейших тягот судьбы — всё, что тебе предначертано в жизни звёздами, ты пройдёшь. Единственное что мы можем сделать, это смягчать самые тяжёлые периоды твоей жизни — вот как сегодня.
— Спасибо, что ты сегодня пришёл мне на помощь. Я умирала?
— Да. Но Павел послал меня, потому что ему самому ещё быть в карантине семь с лишним лет. Ты знаешь, что за карантин у Павла?
— Догадываюсь. Инопланетяне не будут его выпускать из своей тарелки до тех пор, пока он не окрепнет после…
— Ну что ты замолчала? Договаривай! Он окрепнет после того, как воскрес — именно это и произошло с Павлом, Степаном и мной.
— И много вас таких у инопланетян?
— В том-то и дело, что мало — наших, русских, просто по пальцам можно пересчитать, потому мы и держимся один другого. Как, впрочем, и другие — например немцы, французы, но вражды у нас нет, а когда надо, то и сплачиваемся в Интернационал, — пошутил юноша.
— Как вы общаетесь с иностранцами? На каком языке?
— Тебе Степан основного не сказал — семь лет в карантине у Космитян, дают возможность полетать по разным странам, пожить там, и в совершенстве изучить многие языки. И знаешь, куда, в первую очередь полетит человек, который обожает маленькую, черноглазую девочку?
— Куда? — у Рели окончательно высохли слёзы.
— Ни за что не угадаешь — в Индию — на твою первую родину, хотя Павлу предлагали Англию, Францию, языки, которых он немного знает, и где ему было бы легче общаться с европейцами.
Но Релю, изумлённую этим разговорам, волновало совсем другое. И она попыталась направить мысли нового знакомого в другое русло.
— Значит, люди, действительно, живут много жизней на земле?
— Не все, дорогая моя, не все. Вот твой дед Пушкин не захотел возвращаться на землю – остался в Космосе. Но ты и Павел были в тех жизнях, которые он увидел в гипнотических снах: вот он и захотел «вспомнить» те времена, в которых вы встречались, и возобновить всё в памяти.
— О Господи! Ну почему ты не дал мне умереть? Возможно, я сейчас была бы с Павлом.
— Нет, девочка, ты бы его не догнала, если бы ушла из жизни сейчас — вы так никогда бы больше не встретились — тогда, как при твоей земной жизни есть надежда, но тебе придётся много пережить мук, прежде чем это случится. Готова ты на это?
— Конечно, только бы увидеть Павла ещё разок, поговорить с ним, ради этого можно многое пережить.
— И он так думает, потому что разлуку с тобой считает наказанием, хотя выбрал себе жизнь в разных измерениях довольно интересную.
— Что значит «в разных измерениях»? Хотя, кажется, догадываюсь: это побывать в разных жизнях — будущих и прошедших?
— У, какая ты умница — недаром много книг читаешь.
— Мне кажется, что не только из книг мне знание идёт, а из моего прошлого, потому что иногда читаю книгу, и мне кажется, что в ней описывают, я уже сама хорошо знаю, вроде как сама проживала там.
— И ты пролистываешь страницы, да? — улыбнулся Аркадий.
— Конечно, если к тому же автор не интересно всё описывает, а интересное прочитываю от корки до корки, как бы проживаю повторно, то, что когда-то пережила. Жаль только, что ничего нельзя подправить.
— Ну ладно, девушка, заговорились мы с тобой.. Значит, ты поняла, что Павел и ты должны много лет жить разными жизнями. Каждый своей, и не мешать друг другу. И пока он путешествует по разным странам, ты будешь жить земной жизнью, — любить, страдать, встречаться с подлостью, довольно часто, должен предупредить, и прощать её, лишь за то, что и хорошего ты встретишь немало.
— Насчёт последнего, я соглашусь, что в жизни всё так и получается — хорошее идёт об руку с подлостью, страданий в моей жизни также довольно много выпадает — а вот насчёт любви. Полюблю ли я кого после Павла? — засомневалась Калерия.
— Глупая! Конечно, полюбишь, лишь я удалю из твоей памяти страдания о нём — сердце твоё будет готово к юношеской любви хоть завтра.
— Всё это хорошо, но полюбит ли кто меня, так, как Павел?
— А зачем как Павел? Пусть это будет другое, совсем новое чувство — впрочем, я расскажу тебе об этом завтра. Ну, отдыхай, дорогая Золушка — видишь, почти все твои тайны я знаю, — Аркадий помахал на неё руками и исчез, а Реля провалилась в глубокий, освежающий сон.

Проснулась она на следующий день уже отвязанная кем-то от кровати, над ней склонилась доктор — молодая, очень красивая, женщина.
— Вот и открыла глазки наша девушка, довольно живая, а меня напугали, что ты вчера умирала. Как твоё горло? Ты можешь шире открыть рот? Так! Скажи: — «А-а-а!» Ну, прекрасно! А теперь поднимайся, иди, умойся, и кушать в общую столовую. Или тебе принести в палату?! Если ты не сможешь ходить, я скажу няне кормить тебя тут.
— Зачем же! — возразила Калерия, поднимаясь: — Я с удовольствием схожу, ополосну лицо и руки, и познакомлюсь с другими больными.
— Да-да, у нас здесь даже студент-музыкант лежит — необыкновенно красивый юноша. Даже я, женщина, имеющая почти такого же, по возрасту сына, влюбилась в этого Аркашечку. Он умеет угодить женщине, я уж не говорю про девушек, с которыми он, наверное, просто ангел? А? Тебе ещё не приходилось с ним сталкиваться?
Реля, заправлявшая кровать, с удивлением посмотрела на красивую женщину, так откровенно с ней, девчонкой, делящуюся своим секретом.
— Да-да, не смотри на меня так — я именно влюбилась и говорю об этом почти всем. Бывают у женщин моего возраста такие вспышки — это как удар молнией. У меня почти такая же страсть, как у Анны Карениной — если ты, конечно, знаешь эту героиню Льва Толстого.
— Знаю, — сказала Реля, закончив уборку, и распрямилась: — Вы даже похожи на неё, так же красивы. Но я вам не советую, и шутя, признаваться всем, что вы влюблены в этого молодого человека Насколько я знаю, у вас есть муж и вы, на моей памяти, — а я в Качкаровке живу совсем немного, — сделали ему уже один раз жуткую неприятность.
— Откуда ты меня знаешь, если живёшь в нашем селе недавно?
— Во-первых, вы приходили к нам, в школу, с медсестрой делать прививки. И уже были также «шумно» влюблены в нашего учителя русской литературы — человека, кстати сказать, подходящего вам по возрасту.
— Ах да-да, помню, забавный такой человечек — он мне ещё носил букеты цветов, которые ему дарили ученицы.
— Надеюсь, что вы ещё одно его приключение вспомните, как ваш супруг встретил как-то учителя и сильно побил, даже палец сломал?
— Да-да, и из школы ему пришлось уехать — это неприятно.
— И не только вам, но и вашему мужу, разбиравшемуся потом в милиции. Неприятно также было вашему сыну в школе в глаза других смотреть, когда несколько классов оказались без преподавателя литературы. Неприятно было опозоренному учителю, среди учебного года искать себе другое место работы. Я уж не говорю, про его родившую жену и оставшуюся на неопределённое время без денег на жизнь. Вы даже маленького ребёнка обездолили, лишив его отца возможность зарабатывать.
— Но жена-то и дитя Михаила находилась не здесь!
— А какое это может иметь значение, если ваши «шашни», как говорят в деревне, ударили по ним самым жестоким концом? Поэтому, я вам советую, не трогайте больше никого, особенно при мне, своими ненормально «влюблёнными» глазами. Потому что ваше бездумное поведение делает несчастными большое число людей.
— Вот какая мне больная попалась! — воскликнула «Анна Каренина». А ты не думаешь, что попав ко мне в палаты, можешь тоже поплатиться?
— Вы мне угрожаете? Это после того, как довольно много таких безумных людей Сталин загнал, куда телят Макар не гонял?
— Так ты на меня донесёшь? Засадишь в тюрьму, как при тиране?
— Ну, зачем же так?! Я — не доносчик! Но теперь, предупреждённая вами, что вы можете «мстить», не буду пить ни одной таблетки, выписанной мне вами, а если вы будете настаивать, попрошу меня выписать из больницы, чтобы вы меня на тот свет не загнали. Так и скажу!
— Миленькая моя! — Реле казалось, что врач испугалась и хотела, в свою очередь, припугнуть её: — Из инфекционного отделения! не так скоро выписывают, тем более, что тебя доставили без сознания.
— Так вот, чтобы вас не беспокоить, я больше сознания терять не собираюсь, а вас попрошу меня выписать как можно скорей.
— Хочешь ты, или не хочешь, а тридцать суток тебе придётся, как всем, пролежать в больнице. И потом, ты не сразу пойдёшь в школу, а две недели отсидишь дома, на карантине. Так что готовься остаться на второй год в классе, где ты сейчас учишься, потому что ты весьма отстанешь от своих одноклассников.
— Никогда я не сидела по два года в одном классе и в восьмом не задержусь из-за болезни — в этом можете быть уверены.
— Ну-ну, посмотрим, я ведь в этом селе живу — меня отсюда никто не выгонит, как Михаила — так что поинтересуюсь в конце года.
— Если у вас больше нет других интересов, то, пожалуйста — но думаю, что доставлю вам разочарование своими оценками, тогда как других людей я ими обрадую.
— Ты дерзкая девчонка, вот я пожалуюсь твоей матери.
— Если жаловаться, так поведайте ей, с чего начался наш разговор или спор, как вам лучше будет назвать наши дебаты. И скажу вам честно — моя мама вас поймёт — потому что вы одного поля ягоды. Но поскольку она коммунистка, и привыкла делать постыдные дела, которыми вы гордитесь, тайно, то, для виду, она может вас осудить. Так вот и выбирайте, выгодно или нет, вам жаловаться на меня моей матери?
— Ну, хорошо-хорошо, что это мы разругались? — усмехнулась врач. — Теперь я вижу, что ты девочка острая на язык и тебе палец в рот не клади. Иди, умывайся и в столовую — я вижу, что ты сама в состоянии туда дойти.

В небольшой столовой, куда Реля, наконец, добралась, стоял всего один, но довольно длинный деревенский стол, за которым сидело восемь девочек и девять мальчишек, самым старшим из которых оказался Аркадий, сидевший во главе этого просторного стола.
— А, новенькая, — протянул он. — Ночная наша птаха! Проснулась, наконец? А то я думал, что трое суток будешь спать, как я сделал, попав в это логово. Ну, как тебе больничка ваша?
— Я не такая требовательная, как вы и ничего плохого сказать про неё не могу, — говорила Реля, подойдя к стулу, который одиноко стоял на противоположном конце стола — села напротив Аркадия.
— А я всё думал — какой, стул ты выберешь? И ты выбрала тот, на который я тебе мысленно указал, — улыбка юноши была бесподобной, за которую и влюблялись в него, по-видимому, взрослые женщины.
— Спасибо за вашу заботу — я, наверное, прочла ваши мысли.
— Говори мне «ты», девушка, ведь мы с тобой почти одного возраста, ну что из того, что я попал в музыкальное училище семнадцати лет?
— Это не удивительно, если папа с мамой у вас богатые?
— Не в бровь, а в глаз — конечно, если бы не они, фиг бы я пошёл на такие мучения. Лучше бы я учился сейчас в школе, вместе с тобой.
— Но вы, я думаю, городской парень, как вы попали в эту больницу?
— Ну не в бровь, а в глаз! — воскликнул юноша. — Как я, городской житель, оказался в такой дыре? Да послали нас на кукурузу вашу проклятую — вон, все руки я себе покалечил — показал он. — Как теперь на скрипке буду играть?
— А вы на скрипке играете?
— Вот сегодня придут ко мне друзья-товарищи, я их попрошу принести мой инструмент — ещё так тут всех развеселю.
— Спасибо, а за вашу игру на скрипке, я вам руки вылечу, потому что нас тоже, как говорили мои одноклассники, «гоняли» на кукурузу, а руки мои почти не расцарапанные, как у вас, хотя я больше местных качанов набирала.
— Так начинай лечить прямо сейчас, — потребовал юноша, улыбаясь.
— Я и начала, — улыбнулась ему в ответ Реля, — я посмотрела на них, и лечение пошло.
— Так ты, ведьмочка? Что же ты себя так запустила?
— Я попала сюда не с болезнью тела, а с больной душой, — загадочно сказала Реля: — И какой-то человек, ночью, напоил меня чем-то лечебным. Сейчас я почти здорова, но врач не хочет меня выписывать из больницы, — она внимательно смотрела на Аркадия, надеясь, что он признается, что «человеком» был он, но юноша и глазом не повёл.
Тогда Реля посмотрела на девочку из своей палаты, сидевшей недалеко от неё, которая ночью звала Аркадия на помощь, и та сказала:
— Що ж ты нэ признаёшься, Аркашка, що цэ ты ии напоив чимось горячим, и вона тилькы тоди заснула.
— Ну, зачем же я буду признаваться, если девушка этого не помнит?
— Я помню, — отозвалась Реля. — Значит, это вы меня спасли? Спасибо. Мне сразу глотать стало свободней, и боль отступила.
— Спасибом не отбудешься, руки вот мои вылечи, а то местная докторица назначила всякие мази, а от них только наволочка на подушке пачкается.
— Уже к обеду руки ваши будут лучше, — пообещала Калерия.
— Ну ладно, диткы, будэ вам тут бузить, ось ишьтэ, — внесла тарелки на подносе нянечка. — Як нэ хватэ кому, просить добавки. А кофэ сами соби налийтэ из чайника, та нэ розливайтэ, щоб чисто було.
— Дя-ку-емо! — хором протянули сидящие за столом и принялись за еду. Разговоров действительно не было — все усердно ели, кроме Рели, которой ещё глотать было больно, да Аркадия не привыкшего к деревенской еде. Ему, как выяснила потом Реля, обеды привозила мать, на собственной машине — и из этих роскошных обедов он угощал «друзей по несчастью» и Реле досталось вкусных напитков, которые она с удовольствием принимала от юноши. От напитков — в основном шиповниковых, — у Калерии лечилось горло, за это она «вылечила» руки Аркадия, в один день на удивление его матери, которая привозила сыну «дивные», мази, не помогавшие ему:
— Девушка, ты своими чудными глазами сыну руки вылечила. Аркаша смеётся, что глазищи у тебя волшебные, только хозяйке не помогают.
— Не в бровь, а в глаз. Она же не может на себя посмотреть, — заступался за Релю студент. — Но мне она помогла просто классно, кому сказать — не поверят, что сельская девчонка лечит лучше докторов.
Они шутили вместе с матерью студента, шутили, когда она уезжала. Но шутки их мешали Реле выяснить чем же ей помог Аркадий, что, узнав его, она, умирающая накануне, как ей говорили, встала на следующее утро почти здоровая. И сумела поспорить с «Анной Карениной», доказывая любвеобильной докторше, то нельзя трогать юных мальчиков.

Аркадий каким-то образом узнал о их споре: быть может кто-то из девчонок подслушал и ему рассказал, быть может, пожаловалась сама разобиженная красавица, но он уже вечером сказал Реле, когда они были в коридоре вдвоём: любовались на закат солнца и обменивались мнениями в отношении погоды на следующий день.
— Ты спасла меня не только от цыпок, которые начали расти на моих нежных руках, но и от назойливых ухаживаний сама знаешь кого. Но как ты узнала о домогательствах взрослой женщины - вот в чём вопрос.
— Эта красавица сама мне хвасталась, а я знала, об одной её проделке, которая кончилась печально для многих людей, но не для неё, с неё всё скатилось, как с гуся вода.
— Короче, она вышла сухой из грязной воды, которую сама сделала?
— Сухой из грязной воды выйти нельзя, грязь не стряхивается как вода — вот я и показала этой красотке, что ей надо сначала отмыться, а потом говорить о любви.
— Не в бровь, а в глаз! Ты молодец! А то она меня замучила разговорами о любви. Это же потрясающе — у самой парень с меня ростом, я видел его, а она мне проходу просто не давала. Сегодня день отдыха и от неё, и от моей сокурсницы — я ей вчера дал приказ не приходить сегодня, а то она буквально осаждала окна моей палаты.
— Ты не любишь свою девушку? — поразилась Калерия.
— Я не люблю, когда за мной носятся. Запомни, девочка, с дивными глазами — никогда, ни при каких обстоятельствах, не беги за парнем, не унижайся перед ним, даже если он будет как Бог.
— А ты Бог?
— Я не Бог, но посланник его. Разве не я снял боль с твоей души вчера вечером? — шутливо улыбнулся Аркадий.
— Действительно, ты вчера мне здорово помог — ты не только снял боль с сердца, но и подлечил мою душу — вот я и бросилась за тебя в атаку сегодня утром. Значит, мы друг другу помогли?
— Не в бровь, а в глаз! Ещё и как помогли. А теперь, я, как только ты немного оклемаешься, исчезну отсюда, одним словом, сбегу.
— Но как? Врач эта любвеобильная сказала мне, что карантин будет тридцать дней в больнице и две недели ещё дома высиживать.
— И я тебе советую не перечить ей. Домашние задания тебе станут приносить твои новые одноклассницы сюда — так что ты не отстанешь в занятиях. И отсидишь две недели дома и придёшь в школу и будешь по-прежнему лучше их учиться. Это факт.
— Но откуда ты так хорошо меня знаешь? Неужели, Павел тебе говорил обо мне?
— Кто такой Павел? — шутя заревновал он. — Это твой поклонник?
— А ты не знаешь?
— Первый раз слышу о таком — у меня даже друзей нет Павлоухих. Ну ладно, замнём для ясности. Значит, слушай меня - я уйду через два дня из больницы, потому что мама моя сама врач, и считает, что семь дней, и заразный период у скарлатины закончен. Но ты оставайся, потому что тебе здесь лучше — ты хоть отдохнёшь от домашнего рабства.
— Откуда ты знаешь о моём рабстве? — поймала его на слове Реля.
— Откуда? Да ты, наверное, бредила о нём. Всё бежать куда-то хотела.
— Когда я бредила, тебя не было в нашей палате, ты пришёл, когда я уже очнулась. И, кроме того, мне Марина сказала, о чём я бредила — слова о рабстве не было, а вот о Паше, если ты слышал мой бред, я почти всю ночь говорила.
— Не в бровь, а в глаз — говорила о Павлухе, но всё равно он не мой знакомый. Но слушай дальше — так я уйду, как говорят в Одессе, но ты оставайся: вылечишься, наберёшься сил, докторша тебе мстить не будет за твои дерзкие слова — и готовься к новой любви, девочка моя, потому что она уже поджидает тебя.
— Ты тоже колдун или ведьмак?
— И то, и другое. Так ты готова к новой любви? Потому что то, что ты испытывала к взрослому человеку, это детское чувство..
— Не говори, чего не знаешь. Мы с Пашей, уже четырежды, встречались в прошлых наших жизнях, потому мы столкнулись на узкой дорожке любви, потому, что и в прошлых жизнях любили друг друга.
— Вот это да! Я думал мне Павел лапшу на уши вешает. Но «теперя» цэ слово нэ моё, а из устного, народного творчества, так вот сейчас я толкую о новом этапе твоей любви, которое ты должна прожить, чтоб продвинуться в жизни ещё на одну ступень твоего развития.
Реля удивлялась — она уже спокойно могла говорить о Павле, и о новой какой-то любви, но ведь Аркадий шутит, он всё шутит.
— Ничего подобного, я говорю тебе очень серьёзно, — перебил юноша её мысли: — Я уйду не сегодня-завтра, а ты должна будешь в одиночку решать проблемы, которые свалятся на тебя — так вот, я и желаю, чтобы ты в жизни своей не очень напутала.
— Ну, в своих проблемах, как-нибудь сама разберусь, — обиделась Калерия. — А напутаю, значит так звёздами предначертано.
— Иногда предначертанное, можно чуток исправить, но у тебя ориентир — твоя гордость — она не даст тебе заплутаться.
— Спасибо на добром слове — я постараюсь, — улыбнулась Калерия.

Но так как она принимала их разговор за шутку, Калерию потрясло, что в один из прекрасных осенних вечеров Аркадию принесли товарищи одежду, и он ловко выпрыгнул из окна инфекционного отделения:
— Прощай, принцесса, — помахал ей рукой. — Помни, о чём мы говорили, и надейся на всё самое лучшее, тогда оно придёт к тебе…
— Прощай, Аркаша, пусть тебе звёзды устилают путь. Благодарю за игру на скрипке — я впервые в живую слушала её.
— Спасибо и тебе, милая, что слушала, - донеслось уже из-за кустов, — лучшего слушателя у меня ещё не было, да и играл я, как мне казалось, бесподобно — так у меня больше никогда не получится.
— Получится, Аркашка, получится — я наделяю тебя способностью играть так, чтобы тебе самому нравилось.
— Надели и меня, темноглазая волшебница, — жалобно попросил один из друзей Аркадия, который остался стоять у окна, пока его друг переодевался. — Что всё ему достаётся? Он и так уже счастлив тем, что поболел вместе с такой изумительной девушкой — я думаю ему воспоминаний хватит на всю оставшуюся жизнь.
— Не в бровь, а в глаз! — воскликнул Аркадий, выглядывая уже переодетый: — Но глаза у неё, Никита, совсем не тёмные — они вишнёвые, с чудными крапинками, в отблесках заката солнца совершенно потрясающие — как два огромных мира, в которых можно заблудиться или утонуть.
— Ты уже утонул, я вижу. Скажи спасибо, что мы Кристину не взяли с собой, готовя тебе побег, она бы никогда тебе не простила влюблённости в деревенскую девочку, пусть даже такую очаровательную.
— Меня это нисколько не волнует — мне надоела Кристина.
— Как тебе не стыдно, Аркадий? — с болью сказала Реля. — Никогда не говори так жестоко, даже если разлюбил — найди хорошие слова, при расставании, а встречаться с девушкой, которую ты презираешь, не стоит.
— Не в бровь, а в глаз! Я тоже уже не раз думал об этом, но никак не мог доказать это моей не очень умной девушке. А ты, Золушка, предполагаешь, что с тобой, такой изумительной, будут обращаться нежно при расставании? Нет, тебя будут хлестать по твоей чуткой душе ещё больнее, чем простых девчонок, потому что ты и воспринимаешь всё, по особому.
Реля ничего не ответила, только вздохнула. Она догадывалась, что ей-то достанется страданий, но ради любви, «юной, без поцелуев», на которую её подталкивал Аркадий, стоит, наверное, и пострадать. Зачем целоваться? Хорошо если и без этого станут зажигаться глаза при виде любимого, а сердце трепетать. И если не тратить время на поцелуи, можно поговорить на интересные темы. А то её новые одноклассницы лишь о поцелуях и шепчутся. А когда Реля спросила, о чём говорят на свиданиях? Одна из девушек подняла высоко свои густые, красиво изогнутые брови и ответила ей на русском языке: - «Зачем говорить? Говорить, это надо думать. А так целуешься и ничего не думаешь, лишь испытываешь удовольствие». – «Но как же, - изумилась Реля, - узнаешь ты характер или мысли человека, который тебя целует?» - «А зачем узнавать?» - «Знать, с кем ты целуешься, обязательно надо. Вдруг он глупый, не хороший человек, и у него плохие мысли на уме. Целует, прижимает, а потом и изнасилует». – «Да, - согласилась с ней девушка, - больше всего эти целовальники мечтают под юбку залезть. Я таких, бойких, сразу гоню». – «Одного прогонишь, а с другим начинаешь тоже целоваться? Без предварительных разговоров?» - «Так если наши ребята не умеют разговаривать. Вот подожди, тебя какой-нибудь заарканит, и ты тоже его не очень разговорами увлечёшь». – «Я с целовальниками, как ты сказала, и встречаться не стану. У нас такой возраст сейчас, что лучше говорить с человеком о поездках, (если ты ездила куда), да что своими глазами видела. Можно обсуждать интересные истории, которые тебе кто-то рассказывал, а их у людей много. Наконец, можно говорить о литературе и истории, о географии, которые мы изучаем в школе. Можно о книгах, которые прочла. В нашей школьной библиотеке есть серия «Жизнь замечательных людей» - это такой глубокий колодец – дна не достанешь». – «Хорошо тебе – они на русском языке написаны. А я, по русски, лишь говорю. Читаю хуже. Не всё доходит». – «Не обманывай!»
Почему этот разговор припомнился Реле, когда она, стоя у окна, провожала Аркадия и его друзей – об этом она будет долго думать после. Неужели потому, что с музыкантом они очень много говорила на разные темы, а он не посмел её поцеловать, лишь удивлялся её начитанности.
 
— Однако прощай, Мадонна! Потому что ты сейчас, в рамке окна да солнца выглядишь как Мадонна Рафаэля — не хватает только младенца — который у тебя точно будет! — проговорил скрипач, глядя на неё.
— До свидания, Аркадий, будь хорошим человеком. До свидания, Никита, желаю и вам встретить девушку, которую полюбите.
— Если «до свидания», то я желаю встретить вас, когда придёт пора жениться или хотя бы похожую на вас — с вишнёвыми глазами в крапинку, — проговорил приятель Аркаши, глядя на неё. — Теперь мои ноги не хотят уходить от окна, где стоите вы, Мадонна, как правильно назвал вас Аркадий — а у него глаз как алмаз.
— Не в бровь, а в глаз! — воскликнул Аркадий свою любимую поговорку, тоже глядя на Релю, и не собираясь уходить.
— Я вижу, что мне придётся первой уйти, — улыбнулась Калерия, и, развернувшись к друзьям спиной, быстро отошла от окна.
После этих проводов, Реле казалось, что влюблённая в Аркадия врач съест её живьём за вызывающий побег юноши. Но та появилась на следующий день какая-то рассеянная, и всё ходила по отделению, ища дерзкого мальчишку, пока кто-то из детей не проговорился, что парень «сделал ноги», как его, по-видимому, и научил ещё вечером, Аркадий. Калерии в минуту, когда врач услышала про побег, показалось, что молодая и красивая женщина, вдруг превратилась в жалкую старушку. Девушка даже ушла из коридора, не желая видеть унижение влюбчивой и не умеющей это скрыть женщины, но ожидала, что вот-вот врач превратится в бабу Ягу и влетит на метле в её палату, дабы как-то перенести своё унижение на Релю — что нередко делали с ней Вера и мать. Однако ничего не случилось, и Реля облегчённо вздохнула: быть может, её отповедь в первый день этой женщине спасла её сейчас от последующих преследований? Врач не появлялась более в тот день в отделении.

Зато Релю, в этот же день, наведали её одноклассницы, но так как в инфекционное отделение не пускали посетителей, то девчонки говорили с ней через окно:
— Ой, Релечко, ты заболила? А мы всэ ждали-ждалы, що ты прийдэшь до школы, а потим пишлы до тэбэ додому и взналы, що ты у ликарни…
— Хиба моя сэстра нэ сказала у школи, що я захворила?
— Та балакай по-русски, бо нам так нравиться, як ты говаришь. Мы оце и прийшли, щоб у тэбэ малэнько навчитысь.
— Зачем вам? — Калерия улыбнулась.
— Ну, по-перших нам нравыться, а в других, нам сказалы що ты сыльно болиешь, и на том свити вжэ побувала, так нащо тоби напрягатысь?
— Кто это вам сказал? — поразилась Реля.
— Так приходили два хлопця такых красывых до нас у школу, на перерви, казалы, що студэнты якись, то воны нам и розказалы про тэбэ. Чи справди ты вжэ помырала, як тэбэ привэзлы до ликарни?
— Не знаю, помирала ли? — Реля смутилась. — Но без сознания несколько часов была — это правда — свалилась, лишь мы распрощались у церкви, в которую мне, в тот день, хотелось зайти, и помолиться.
— Видно ты предчувствовала, що захвариешь? — сочувственно отозвалась одна из девушек. — У мэнэ бабуля, як почувствуе сэбэ погано, так идэ до церкви, а звидты вертаеться як огирок зэлэный, що тильки вырос на грядци, — девушка засмеялась и вместе с ней все остальные.
— Наверное, поэтому и меня тянуло, что отмолить хотела грехи, — отсмеявшись, призналась и Реля, — но пришла домой, и что-то прямо меня подкосило — дальше ничего не помню. В больницу меня почти как мёртвую, доставили на машине, и если б не один парнишка, который, на моё счастье, оказался здесь и отпоил меня каким-то волшебным лекарством, я бы и умерла в ту ночь — он меня своими заботами спас. Впрочем, вы его видели, если он у вас побывал.
— Цэ Бог послав тоби Ангела-хранителя, — посмеялась одна из девушек, — хотила бы я так захвориты, щоб такый красывый парубок мэнэ спас. Сцастлыва ты, Релю.
— Нэ завыдуй, — прервала её вторая, — бо Реля хворила и нэ роздывылась мабуть на нёго. А цэй Аркашка дюжэ красывый, и другий, ёго дружок, тэж. Алэ и нам, гришным, Бог послав до школы гарного хлопця.
— Ага! — радостно воскликнула третья. — Его зовуть Слава, и вин трохи похож на Аркадия твого.
— Этот Аркадий не мой, подруженьки, — возразила Калерия, — у него есть девушка, в училище, где он учится.
— Ой, а вин про тэбэ говорыв, як про свою дивчину.
— Это он дурачился: я его изучила за три дня, — Реля улыбнулась.
— Ну, так воны ж вси так дурачаться, а там и влюбляються.
— Да нет, не ревнуйте, потому что мы с тем парнем распрощались, не влюбившись. Я, конечно, благодарна ему за поддержку, но…
— От дывна ты, дивчина, в такого и нэ влюбытысь…
— Не судьба, — Реля развела руками. — Ну, до свидания, подружки, меня зовут на процедуру — лечиться надо. А вы бегите домой, покушайте — голодные же, наверное, прибежали? А в следующий раз, как придёте, расскажете мне, что на уроках проходите, чтоб я не отстала от вас.
— Можэ тоби и книги принэсты яки?
— В инфекционное отделение нельзя, наверное, книги, но я узнаю. До побачення. Да передавайте всем моим одноклассникам привет.
— Пэрэдамо, та воны мабуть и сами прийдуть ище. Мы пэрши ластивкы — за намы щё орлы и орлыци прилетять.
— Почему вы так называете наших одноклассников?
— Ой, цэ цила история — до нас же нового литэратора прийслалы, вин замисть Натальи Васильевны буде в старших классах уроки весты. Кумэдный такый мужчина средних годочкив — приходе до школы а повэрх ботинкив у нёго галоши, та щей привязани до ботынок шпагатом, — девушки опять расхохотались, Реля тоже затряслась, не удержавшись.
Но, отсмеявшись, она погрустнела:
— Над чем смеёмся, девчонки? Может быть у этого, не очень богатого человека, ботинки с дырками на подошве? Вот он и бережёт ноги.
— Та ни, мы же роздывылысь — у нового вчителя ботынки хороши, це вин их так бэрэже, бо ходэ у галошах, колы на вулыци навить сухо.
— Ну что ж, может быть он «Человек в футляре» — помните, я вам читала немного из этого произведения Чехова на перемене?
— Та мы вжэ приклыдувалы до нёго це прозвище, колы б ищэ нэ одна ёго манэра вэсты уроки.
— Что такое? Расскажите, — заинтересовалась Калерия.
— Та приходэ вин у класс и здороваеться тильки з хлопцями так: — «Здравствуйте, Орлы!» Ну, ребята конечно отвечають, а дивчата начинають обижатысь: — «Почему с нами не здороваетесь?» Тоди вин окремо од хлопцив, здороваеться з нами: — «Здравствуйте, Орлицы!» — Девушки вновь расхохотались, и Реля их поддержала, подумав: — «Лежу тут, а в школе такие удивительные люди появляются».
— Уроки-то он хорошо ведёт? — спросила она, повторив слова одноклассниц и в ответ на их недоумённые взгляды, разъяснила: — Материал преподносит как Наталья Васильевна или хуже?
— Ой, та знае вин нэ чуть нэ меньше старой дворянки, та щей про Есенина пыта — чи знаемо мы цёго запрещёного ранишэ поэта. Але мы, як водыться, одказуемось одвичаты ему, бо чого мы знаемо? И сказалы що та, що можэ чого-сь знаты, лэжыть зараз у больницы. И вин сказав що ждэ-нэ-дождэться твого повэрнэння до школы. Ну, мы побиглы — завтра до тэбэ други навидаються.

Девушки ушли, а Реля загрустила: ей не хотелось находиться взаперти, в то время как в школе происходят такие события. Наталья Васильевна, получается, совсем ушла и хуже всего, что она грозилась покинуть Качкаровку и переехать жить в Херсон. Там у них с мужем жила какая-то родственница, которая звала их приехать в более подходящее для них место жительства, где и условия жизни и обеспечение получше, чем в селе. С одной стороны Калерия радовалась за стариков, которым, что ни говори, а нужен уход — сами они уже почти ничего не могут. А с другой стороны ей было жалко расставаться с почти родными для неё людьми — да, ещё, если они уедут, пока она лежит в больнице и попрощаться даже не в состоянии. Она так долго думала про милых её сердцу стариков, что, ложась спать, была уверена, что они приснятся ей во сне, но приснилось Калерии совершенно другое — это был вещий сон.
Как только утомлённая думами голова девушки коснулась подушки, перед нею возник Аркадий в чудном уборе восточного волшебника — Реля видела таких людей на рисунках в книгах:
— Что, Мадонна, ты ждала одних, а явился я? Но старюганы твои и думать забыли о тебе, по своему старческому маразму — они, действительно, собираются в Херсон и завтра за ними приедет их племянница.
— Не понимаю, почему она так озаботилась о них? Ведь не помнила о бывших дворянах несколько лет, если не всю жизнь.
— Ошибаешься — дама эта всегда имела их на примете — у стариков залежалось золото — всякие там драгоценности, каменья — которое эта их родственница готова прибрать к рукам, для того и проявила заботу о дальних родственниках, и готова терпеть их, надеясь, что скоро их Бог заберёт жить на небеса.
— Господи! Ради золота она их берёт к себе? Но нас же учат, что золото - это пережиток прошлого.
— Глупая! Золото всегда властвовало над миром, и власть неизменно сопровождалась кровью. Не поэтому ли ты не любишь золото?
— Может быть! Да, у меня к нему отрицательное отношение.
— Умница! Никогда не связывайся с ним — ты сама как золото, или чистой воды изумруды.
— Изумруды — зелёные, — возразила Реля, — а я смуглая и даже глаза у меня вишнёвые, как ты утверждал недавно.
— Не в бровь, а в глаз! — воскликнул Аркадий и засмеялся: — В таком случае ты — янтарь, а это морская слеза, что дорого стоит, потому что она даже людей лечит. Однако об янтаре ты узнаешь позже. Но давай не будем больше говорить о каменьях и золоте, поговорим, о других ценностях… Я пришёл к тебе сказать, что в Качкаровской школе тебя ждёт уже большая любовь.
— Большая любовь у меня уже была, — без горечи сказала Реля, — и ты прекрасно знаешь о ней, Аркашечка, хоть и делаешь видуху, как бы ты выразился, что не знаком с Павлом.
— Я знаю Павла, зна-ю! — с нажимом ответил Аркадий. — И это он! меня послал спасать тебя от отчаяния, которое запросто могло Золушку свести в могилу, когда ты почувствовала, что его нет на земле.
— Так, где же он, скажи мне? Его спасли инопланетяне?
— Да, те самые инопланетяне, которые в своё время спасли тебя.
— Это когда мне исполнилось десять лет?
— Да, но тебя они оставили жить на земле, а Павла забрали на свой аппарат, и повозят его по свету, чтоб он увидел, как живут люди в других мирах и странах на нашей земле, как Павел и пожелал.
— Значит, они всё-таки будут отпускать его со своей тарелки?
— Не в бровь, а в глаз! Их аппарат похож на тарелку, но откуда тебе это всё известно? Впрочем, нет времени выяснять — у нас с тобой его очень мало. Меня отпустили ещё раз, чтобы я ответил на все твои вопросы и, по просьбе Павла, забрал у тебя тяжёлые мысли о нём, ещё бы внушил тебе, что тебя на землице ждёт ещё не одна любовь, до тех пор, пока ты встретишься с ним во сне.
— Ты, кажется, говорил мне, что это случится когда я рожу ребёнка?
— Правильно, девочка. Смотри-ка, как ты хорошо запомнила. И успокоилась уже, кажется, что не увидишь его раньше?
— Раз не судьба, то чего же мучиться? Но ты, получается, живёшь на той же «тарелке», что и Павел — раз ты так хорошо знаешь о нём?
— Не в бровь, а в глаз! Ты очень догадливая! Меня спустили с аппарата на землю на помощь тебе, когда поняли, что ты без времени хочешь уйти с неё, а по звёздам тебе предписанно жить и жить.
— Значит, Павлу было преписано умереть в молодые годы? — с горечью проговорила Реля.
— Ну да, ему и цыганка раннюю смерть нагадала, если ты помнишь, но он же не умер — наоборот, благодаря энопланетянам, твоим родственникам, он будет жить долго, если не столетия. По крайней мере, мне они обещали показать ещё многое в земной жизни, после того как умрут все, кого я знал до смерти.
— А пока держат тебя на посылках, чтоб ты помогал таким дурочкам как я? Павел тоже кому-то помогает?
— А как же! Нам только не позволено помогать тому, кто нам дорог — вот Павел, и упросил меня подготовить тебя к земной жизни без него, потому что мы с ним двое только русских на том корабле.
— Да что ты! А есть и другие национальности?
— Есть ещё два индуса, два американца и один француз — в такой, весёлой компании, нам не скучно — мы друг у друга языкам обучаемся.
— Но ведь эти люди, хозяева «тарелки», могут вас сами обучить разным языкам! — воскликнула Реля.
— Не в бровь, а в глаз! Но откуда ты это знаешь?
— Я была знакома с человеком, который до вас летал с космиянами и он мне тоже рассказывал, что летал с ними в разные страны, жил там, и в совершенстве знал языки тех стран, где ему давали пожить.
— Это Степан! И ты его запомнила? Ведь он вычеркал память о себе из твоей головушки.
— У меня нельзя всё зачеркнуть — я что-нибудь да помню, а иногда мне приходит в картинках даже то, что я не видела, и о чём не знаю.
— Потрясающе, как твои родственники беспокоятся о тебе.
— Почему ты называешь космиян моими родственниками?
— А ты не поняла, почему Павел тебя звал иногда «Энлотянкой»? Ты каким-то образом принадлежишь к их роду-племени, раз они так хотят, чтобы ты пожила ещё на земле, и испытала все прелести земной жизни.
— Это они в наказание мне, — жалобно отозвалась Реля. — Я, сама бы, хотела жить в их аппарате и летать в разные страны, или даже на другие планеты, как это доступно сейчас Павлу.
— Быть может это у тебя всё впереди, а пока поживи ещё на земле, которую такие люди как ты здорово украшают. Видишь, я знаю про сады.
— Придётся, — Калерия вздохнула. — Но как бы я хотела быть с вами — с Павлом и с тобой — как бы было здорово летать по свету.
— Спасибо на ласковом слове, Мадонна, но мне пора отваливать из твоего сна. Значит, запомни — ты не должна грустить о Павле, зная, что ему неплохо живётся, коль он может посещать разные страны. Правда он грустит, что без тебя, но если вы в дальнейшем с ним увидитесь…
— Но увидимся также во сне, — перебила Реля.
— Не только, но об этом он просил меня не раскрывать тебе, потому, что сам всё расскажет. Короче, чтобы ты запомнила, ради чего я, ещё раз! вижу тебя: это рассказать тебе, чтоб в жизни ты не отворачивалась от другой любви, которая стоит у тебя на пороге.
— Да разве я смогу полюбить кого, кроме Павла? — огорчилась Реля.
— Сможешь, ещё и как! Испытаешь истинные муки любви, но не должна, ни от чего отворачиваться, что тебе предназначено звёздами. Ну, прощай, теперь мы с тобой уже не увидимся - сегодня я вымолил это малое свидание, под предлогом того, что недоделал что-то из задания.

Аркадий внезапно, как и появился, исчез из её сна, и Реля проснулась. В палате было ещё темно, и она долго лежала с закрытыми глазами, вспоминая их свидание, как назвал музыкант, их встречу. К удивлению девушки, хотя она и не всё выяснила у Аркадия, Реля почувствовала облегчение, узнав, что Павел жив и живёт той жизнью, какой он, наверное, мечтал жить — ездить по разным странам, видеть другие жизни, что может быть лучше? А Релю он оставил пока на земле, дабы она жила без него, и прошла весь свой земной путь так, как «расписали» её звёзды. Сойдутся ли ещё их дороги с Павлом, чтобы они пожили вместе — «вот в чём вопрос», как выразился однажды Аркадий. Но этот внезапный друг ясно дал Реле понять, что это может случиться в очень не близком будущем. Пока же ей жить-поживать той жизнью, которая Реле на роду написана. А что там придумали ещё для неё звёзды? Загадка…- «Вот бы разгадать!»
Незаметно девушка заснула, и когда раскрыла глаза утром, она не помнила ни сон свой, ни свои ночные раздумья, и даже тоска по Павлу исчезла. Вернее тоску заменило сознание, что студенту её хорошо в заоблачной дали, куда он не взял с собой Калерию. А ей жить на земле и надо выполнить все предначертания звёзд, и попытаться не сойти с ума, чтобы вырастить своих детей, (или одного дитятю — Реля не помнила). Но что ей надо держаться за землю, знала точно — только так она сможет увидеть в дальнейшем Павла, во сне или наяву — не важно. Но они должны будут поговорить о своих прошлых жизнях и увидятся ли они в будущем? Сведёт ли их ещё раз судьба? Уж это-то Павел, в своих удивительных путешествиях должен был разгадать. И за одно только это знание Калерия будет ждать его столько, сколько потребуется…

Но земная жизнь вносила свои коррективы в её мечтания. Чуть ли не в восемь часов утра пришла на обход красивая врач, что с этой барынькой ещё не случалось за несколько дней болезни Рели. И эта надменная женщина, мнящая себя, по-видимому, первой красоткой в Качкаровке, была взволнованной: она, не заходя в «мальчуковое» отделение, что раньше делала, прежде всего, когда там был Аркадий, прошла в палаты к девочкам, и сразу направилась к Релиной кровати:
— Добрый день, девочки, хотя он для меня сегодня совсем не добрый, потому что сбежал из нашего инфекционного отделения хитрый молодец, музыкант Аркадий. Но так как я помчалась вслед за ним вдогонку — по распоряжению главного врача. И не нашла его среди студентов, убирающих кукурузу, и вообще, как мне сказали, что с таким именем и не было среди них скрипача. То, может, вы мне подскажете, кто это был? — При этом врач зловредно смотрела на Релю, и губы её кривила усмешка, не сулящая девушке ничего хорошего.
В ответ на это зловредство, Калерия продолжала убирать постель, как будто не слышала обращённых именно к ней слов. Но девочки, которым было в диковинку, что врач пришла так рано, да ещё разговаривает с ними — чего никогда не наблюдалось до этого дня — растерялись:
— Ой, Ольга Яновна, чи мы знаемо? — улыбнулась врачу одна.
— Мы ж тилькы и бачылы, як вин у викно сиганул, — добавила другая, расчёсывая волосы и заплетая их в косичку.
— Ну, мы нэ знаемо, так Рэля знае, бо вона з Аркашкою дружила, — третья здорово, конечно, поднасолила Реле этими словами, потому что делиться секретами Аркадия она с вздорной женщиной не хотела.
— Ну, девуленьки, вы причесались — теперь идите умываться — я потом вас посмотрю на предмет вашего здоровья. А теперь я вашу товарку обследую, да и поговорю с ней немножечко.
Девочки радостно пошли «в умывальню», а Калерия осталась наедине со своей мучительницей, потому что предчувствовала — Ольга Яновна будет пытать её об бесследно исчезнувшем Аркадии.

Врач, и впрямь, перешла сразу к делу:
— Ну, рассказывай, красавица, куда мог исчезнуть твой дружок?
— Во-первых, он не мой дружок, а ваш, поскольку, это вы мне так восторженно, как девчонка, рассказывали о нём в самом начале нашего с вами вынужденного знакомства, — перешла в наступление Реля, потому, что прочла в одной книге, что лучшая защита — нападение.
— А ты злопамятная, но это дела не меняет. Всё же, ты мне больше можешь рассказать об Аркаше, потому, что последние три дня вы не расставались — так мне нашептали девочки-ябеды из твоей палаты.
— Они ошиблись — спали-то мы с Аркашкой в разных палатах — если мне не изменяет память. Да и не могло быть иначе, потому что я сохраню свою девственность для будущего ребёнка.
— Зачем твоему ребёнку мамина девственность?
— Да чтобы в чистоте родился. Но этого вам не понять, потому что вы, как и моя мама, совсем другие — вам бы только погулять, не обращая внимания на то, как это отражается на детях.
— Слышала про твою теорию чистоты — но вряд ли ты на этом удержишься, потому что жизнь вносит свои коррективы. Впрочем, ты, наверное, не ведаешь, что это слово обозначает?
— Знаю, у меня больший запас слов, чем у диких людей, хотя меня обзывают, почему-то, «Дикаркой», но дружат со мной, чтобы разведать, что знаю я, однако я знаю то, что написано в книгах, которые читаю.
— Да, я тоже удивляюсь — говоришь ты бойко. Но что ты мне доложишь об исчезновении Аркадия? В музыкальном училище он, оказывается, не учится, маму его, которая не раз сюда приезжала, никто в глаза не видел — так же говорят про его приятелей, которые его навещали.
— Ну что на это ответить? По-видимому, Аркадий это — Ангел, спустившийся на землю нашу грешную, чтоб помочь мне выздороветь. Иначе бы я умерла, без его помощи, потому что когда меня привезли в больницу мне помощи, кроме Аркаши, никто не оказывал. Вас тоже не было.
— Но куда он потом девался?
— У меня он из памяти вычеркнул почти всё, за исключением того, что я вам поведала. Удивляюсь, что у вас оставил, иначе бы вы не искали его. Говорю вам, он — не простой человек, поэтому вы никогда не разыщете его, так что советую успокоиться и положиться на Бога.
— Я — атеистка!
— Довольно грустно это слышать, потому что вы столкнулись с необыкновенным явлением, и ради этого стоит поверить в сверхъестественные силы и существование Бога.
— Что ты необыкновенная девушка, это мне и в школе говорили.
— Так вы успели в школу сходить, чтобы справиться обо мне? — удивилась Калерия. — Но что вам сказали обо мне в школе, если я там всего два месяца была? Из них месяц мы убирали кукурузу! Нас отозвали, на несколько дней, на юбилей Натальи Васильевны, после я заболела.
— Вот видишь, всего несколько дней, а ты произвела там неизгладимое впечатление: твоя поэма, твоё неординарное поведение, сделали из тебя героиню — потому что в школе за тебя горой встают учителя.
— А вы, значит, искали на меня что-то плохое?
— А что мне делать, если из-за тебя сбежал мой больной?
— Извините за дерзость, но это он не из-за меня сбежал, а от ваших преследований. Кроме того, Аркадий сказал мне, что инфекционный период скарлатины семь дней — вот он и не стал высиживать месяц, как вы грозитесь устроить такой нелепый карантин мне.
— Но тебе придётся, девочка, — мягко сказала врач, — высидеть в больнице все тридцать дней, как и положено.
— Вы обо мне так заботитесь?
— Да, мне о тебе сказали, что ты необычный человечек, и что тебе надо создать условия самые лучшие.
— Сомневаюсь я, что мне будет здесь очень комфортно.
— Тебе надо окрепнуть, а дома, как я выяснила, ты весьма занята непосильной работой. Да ещё ухаживала за двумя пенсионерами, которые сейчас, к счастью, уехали жить в город.
— Вот видите, лежание здесь не дало мне попрощаться с дорогими, для меня, людьми. — Упрекнула Реля, и глаза её наполнились влагой. — Но раз это уже произошло, я готова находиться здесь месяц, не сбегу.
— Ну, вот и хорошо, хоть ты меня не подведёшь. Я разрешила твоим подружкам навещать тебя, правда общаться вы будете лишь через окна.
— Девушки ко мне уже приходили и сегодня придут.

Подружки и впрямь прибежали к Реле сразу после занятий. В отличии от врача, девушки уже не помнили про посещение школы Аркадия, и говорили совсем о ином человеке: они рассказывали про нового десятиклассника, появившегося в школе в день заболевания Калерии:
— Ой, Релечко, такый высокый, такый красывый, ты як побачыла бы, зразу влюбылась бы, як мы уси повлюблялысь.
— Да что вы! Я вон в Аркашку не влюбилась, хотя музыкант передо мной на руках ходил, чтобы развеселить. Ну, хоть расскажите, про того парня, раз вы в него все повлюблялись.
— Вин строив Каховску ГЭС.
— Как это строил? — у Рели вытянулось лицо. Она живо вспомнила плотину и впечатление своё от той громады. – «Павел возил нас на эту экскурсию». – Подумала с печалью.
— Очень просто. Подрався у школи з сыночком директора, ёго з десятого класса и попросылы. От вин и подався на строительство — два рокы там вкалывав — зато ж одит як, хиба нашим хлопцям так одиться?
Реля вздохнула — пока она болеет, в школе такие люди появляются.
— Значит он уже в возрасте? — улыбнулась она подругам.
— Та жэних, ото дивчата и повлюблялысь. И пэрша жэ влюбылась сесетра твоя, Рэлечка. Обхаживала ёго на школьним вэчэри — нэ одпускала ёго од сёбэ. Вэрини ухажоры бувши уси готови булы цёму Слави очи повыцарапавать, вси зубамы скрипилы, та тильки ж хиба до такого хлопця пидъидэшь на сивий кобыли? Вин племяш нашого дирэктора и кулакы, судя по мынулому, у нёго добрячи.
— За что же он подрался в своей старой школе?
— Та хиба воны, хлопци, скажуть за що? Мабудь з-за дивчины. Там, кажуть, такэ кохання було — тилькы тэпэр вин од наших дивчат бигае.
— Как это «бигае»? — не поняла Калерия.
— А от як начав з твоеи сэстры — провив ии нэдилю назад додому, а на другый дэнь, на дыво усий школи, нэ бачэ, нэ знаём. И так з усима дивчатами, яки до нёго лыпнуть. Алэ мабуть воны самы винувати?
— Я тоже думаю, что к ребятам липнуть нельзя — парни должны выбирать себе девушек, а не наоборот. Но этот новенький — тоже типчик хороший. Дон-Жуан какой-то. Вы там, без меня, ещё Пушкина не проходили? Нет? Ну, так позже узнаете, что это за гулёна такой. Так стоит ли нашим девушкам влюбляться в новенького, если он презирает их?
— Ой, дивчинко! От прийдэшь до школы и сама побачишь, стоить чи нэ стоить. А тэпэрь мы принэслы тоби задание од учитэлив, яки хвылюються, щоб ты нэ видстала од всёго классу. И стари учебники, яки можэшь нэ забыраты из ликарни, бо докторша твоя сказала, що нэ можно.
— Да, книги эти не разрешат вынести из инфекционного отделения, но пусть другие их почитают, кто заинтересуется. Спасибо за заботу.
— Та за що «спасибо»? Як бижимо мы прямо з занятий и нияких тоби подарункив нэ захватылы. Ну, як прийдэмо у выходный дэнь, то яблокив чи арбуз вжэ принэсэмо. Чи ты, можэ, груш, чи щэ чого хочэшь?
— Спасибо. Но я буду рада всему, что принесёте. Здесь фруктов не дают, — смущённо улыбнулась Калерия, — а очень хочется. – «Хотя ты и дома фруктов не очень много видела».
— До тэбэ маты, чи сэстра старша ходэ?
— Очень редко. Гораздо режэ, чем вы. — Реле было стыдно признаться, что мать приходила всего один раз и то с пустыми руками, а Вера не посещала свою «Чернавку» совсем — сестрица нашла себе занятие интересней — преследовать, как лечащая врач Рели, молодых парней.

Приходили к Реле и мальчишки-одноклассники. Правда, всего двое, но и эти загадали девушке загадку. Явились нежданно Володя Харченко и Игорь Звонарёв. Володя — высокий, красивый парень, совсем не похожий на восьмиклассника — поговаривали, что он и на взрослые танцы ходит к бывшему дворцу молодёжи, разрушенному войной и никак не восстанавливающемуся в Качкаровке. Этот гуляка и лодырь всегда с изумлением слушал, как Реля отвечает уроки:
— От шпарит! — восхищался, повернувшись к классу.
Калерия была сердита на этого балбеса, ещё с тех пор, как он выкрал её тетрадь со стихами и отнёс в учительскую — предал её.
Игорь, наоборот, был из первых учеников класса, но у него в сентябре умерла бабушка — единственно родной человек. Отец Игорька погиб во время войны, а мать сгорела на пожаре, когда село оккупировали немцы. Никто не знает, как там было, но вместе с ней сгорели пять фашистов. Смерть Игоревой бабушки потрясла весь класс: девчонки бегали, убирались в осиротевшем доме, готовили еду, и каждый из одноклассников хотел, чтоб Игорь жил в их семье. Хотя были в классе Рели несколько человек совсем из бедных семей, которые одевались гораздо хуже её. Но к счастью для мальчика — Игорь был невысокого роста — откуда-то издалека приехали бездетные родственники — муж и жена и они окружили сироту такой заботой, и так холили его, что через месяц юношу было не узнать — он поздоровел, возмужал на глазах. А уж одели-то его новые родственники, которые продали дом на старом месте и деньги от продажи истратили на мебель в новом доме и одели приемыша, что на Игоря было любо-дорого посмотреть. Покойная бабушка не могла бы так кормить и одевать внука. Реля, мысленно, упрекала медлительных родственников, что не приехали раньше? Они бы скрасили и последние дни игоревой бабушки — и умирала бы, наверняка, старушка спокойно.
Но когда подростки пришли к ней, она гадала через стекло, глядя на них — кто ради кого посетил её в больнице? Потому что ребята, не болтливые девушки, эти просто посплетничать приходить в больницу не будут — их привело что-то больше, чем просто любопытство. Реля решила, что, скорее всего дуралей Володька поддерживал одноклассника в сложной для того ситуации. Ведь чаще всего Игоревы взгляды ощущала она с тех пор, как вошла в их класс и, столько было в них восхищения, пока смерть бабушки не погасила блеска глаз подростка, совершено не видевших ничего от слёз. Релю порадовало, что Игорь, наконец-то, немного «оклимался», как говорят в Украине.

Уже будучи взрослой Калерия иногда сопоставляла любовь Игоря, которую проявил он к ней гораздо позднее, и ту любовь довольно умудрённого парня, в омут которой она попала, и думала, что полюбить бы в то время ей мальчишку, за его преданную душу. Возможно они, оба настрадавшиеся в детстве, бережнее несли бы свою первую любовь. Потому что Аркадий убедил Релю, что по возрасту своему, она не могла полюбить Павла. Это было просто детское чувство влюблённости, в ответ на его заботу о ней, которое впоследствии могло перерости в любовь. Но так как Павел переселился в другую жизнь — чему Реля просто завидовала — то любовь, которая придёт вслед за детской влюблённостью и будет первой. Так вот, если бы она полюбила тогда Игоря, то жизнь Рели сложилась бы совсем по-другому. Хотела бы она этого? Повзрослевшая Калерия решительно отвергала такой вариант. Любовь, даже окончившаяся столь печально, как у неё, была прекрасна, потому что Реля пережила её как морской прилив. А то, что отлив произошёл не так, как девушке хотелось бы, значит, звёзды на небе думали совершенно иначе, только они одни знали, что ещё ей предстоит в жизни.


                Глава 13.

После выписки из больницы, а это было в субботу, девушки пришли навестить Релю уже в новый дом, куда переехала её семья, как только девушка заболела. Пришли после уроков, которые были в этот день с утра в их классе. Целовали нежно переболевшую, несмотря на предупреждения Калерии, что её, по-видимому, целовать ещё рано:
— Смотрите, девчонки, не заразитесь, мне ещё две недели в карантине высиживать.
— «Глупости», як говорэ наш новый учитель по русской литератури, бо скарлатина, нам сказав твий Аркашка, заразна тильки симь днив. Ты заздря высиджувала у больницы цилый мисяць, алэ стала такая красуня, що дывытысь на тэбэ дюжэ приятно. Таки у тэбэ длынни та кудряви волосы, такы руки ухожэни сталы.
— Аж свитяться, — подхватила вторая девушка: — кожна жилка видна — цэ як рички, яки нарисованы на картах, чи глобусах.
— Так за месяц ничегонеделания, — улыбнулась Реля, — им и положено быть красивыми. Оказывается, руки не украшает тяжёлый труд.
— Ой, нам наказалы наши дивчата, яки вси рвалысь тэбэ побачиты, щоб мы тэбэ привелы сёгодни ввечери до школы на танци — бо дюжэ уси заскучалы за тобою.
— Но мне нельзя ещё две недели посещать школу, — отнекивалаь Кария, — если моя лечащая врач узнает об этом, она съест меня.
— Ничого, подавыться. Яка жэ вона врач, як щё мама мэни казала, як я болила скарлатиною дома, що як защелушаться ти червони пятнышкы, як воны почнут одпадать, так и можно уже було выходыти на вулыцю. А твоя врачиха, як цербер, дэржала тэбэ на привязи цилый мисяц, та щэ дома на цип захотила посадыть. Нэ слухйся ии, пишлы на танци.
— Пишлы, — просила и вторая девушка, — побачишь там нашу общу.. любовь — сама скажэшь стоило, чи ни, у нёго закохуватысь.
— Да как же я его узнаю? — возражала Реля. — Если я, с ребятами нашей школы познакомилась только пока в нашем классе, да и то не со всеми — иных встречаю на улице и не узнаю ещё — они обижаются.
— О Господи! Та мы тоби ёго покажэмо. Собирайся, бо нас дивчата не пусят бэз тэбэ на танци. Рэлю, ну нэ треба так боятысь врачихи, - упрашивали её девушки. — От мы зараз однэсэмо портфэли додому, поимо и забижим за тобою, так що тоби нэ удасться одвэртиться.
Калерия с удовольствием осталась бы дома, но чуть попозже пришли другие одноклассницы, которых было не две, а гораздо больше и перед таким количеством трудно было устоять. Реля, нехотя, надела неказистую форму, с вериного плеча, несколько раз перешитую, потому что подогнать с высокой, упитанной сестры, на её постоянно меняющуюся фигуру, было сложно. Однако коричневая форма всё же лучше других релиных платьев, которые ей Верка отдавала, когда самой носить уже было неудобно. Вздохнув, Реля оглядела нарядных девушек. На их праздничничном фоне — вскоре предстояло встречать Новый, 1955 год — она выглядела довольно буднично. Ещё хуже было надевать ветхое пальтишко; Реля выглядела в нелепом пальто, которое нельзя было переделать, как клоун Вася. Ей не захотелось даже взглянуть на себя в зеркало, перед которым вертелись, одеваясь, подружки. Осенью наступали для неё тяжёлые времена — она всегда, в это время года, чувствовала себя неудобно. С большой неохотой шла Реля в школу. Если б не почётный конвой девушек, сидела бы сейчас она дома, склонясь над книгой.

Танцы были в самом разгаре, когда подружки ввели Релю в просторный спортзал, где месяц назад вся школа чествовала отличную учительницу, а теперь днями, если было холодно, проходили уроки физкультуры, а по выходным дням устраивали торжественные вечера и танцы — всё в этих мероприятиях обставлялось довольно красиво. Старшеклассники разбились на кучки, и, казалось, заняты только собой. На стайку пришедших девушек обратили мало внимания, что было очень по душе Реле — будь по-иному она бы, пожалуй, не вошла в это просторный зал. Да и восьмиклассницы, которые считались ещё на птичьих правах на таких вечерах не очень щебетали. «Тихонечко» прошли к вешалке, сняли свои пальтишки и скромно повесили по несколько на крючок, так как мест на вешалке оставалось мало, и ещё скромнее встали в сторонке, поставив Релю в центре своём. Они ещё не могли надивиться на перемену, происшедшую в ней и, разговаривая, касались то руки Рели, то плеча. Девушки тоже немало преобразились, переступив порог зала: казалось, что от электрического света запылали-заискрились их глаза, движения стали девственными, речь плавной, прерываемая иногда звонкими возгласами, кивками голов, потряхиванием у кого навитых, у кого природных кудрей. Реля с удовольствием смотрела на них — взрослеют её сверстницы, влюбляются уже. И только она хотела спросить, где же их кумир, как увидела, что подружки расступаются, пропуская к ней широкоплечего парня, чуть выше среднего роста, с густыми стрельчатыми бровями, и голубыми озёрами под ними. Глаза юноши были настолько голубые, что казались неестественными — Калерия читала, что такая голубая вода бывает только в озёрах, расположенных высоко в горах. Как же, наверное, чиста душа этого юноши, что глаза его просто приникают в самое сердце. Калерия почувствовала, что сердце её застучало сильнее, чем даже при первой встрече с Павлом, окутанной сейчас печалью.
— Дозвольтэ, — склонил перед нею голову парень, приглашая на танец, как было принято в Украине — это девушка подметила ещё в Маяке.
Реля растерялась: до сих пор она танцевала только с девчонками и не на таких вечерах, а под школьными окнами. А тут выйди на середину зала, чтобы все на тебя смотрели — это невозможно! Что делать? И зал, и танцующие уже одноклассницы, вероломно оставившие её — всё смешалось. Калерия рванулась в сторону от протянутой руки, и кинулась к вешалке. Где же спасительное пальто? Не сразу нашла его под грудами других. Одевалась рывком, разорвав много раз латанную подкладку. У неё запылали щёки и, кажется, поднялась температура. Сгоряча выскочила на крыльцо. Ветер и дождь встретили её, и Реля с радостью подставила лицо под холодные брызги, которые, охладив его, принесли размышления. Что она наделала, убежав от парня! Зачем обидела его? Девушка усмехнулась нервно, подумав, что «хорошая мысля, приходит опосля» — прямо как в народной поговорке. Но как бы ей выправить то, что она сотворила? Реля быстро вытерлась платочком, который нашла в кармане и стремительно вернулась в зал: — «Будто за мной кто-то гонится с улицы», — продолжала издеваться, удивляясь, над собой. Сняла драное своё пальтишко и, не очень заботясь на сей раз спрятать его, повесила сверху. Пусть все видят, в каком стареньком она ходит, насмехаются над дикой выпендрёнкой, которая первого же парня, пригласившего её на танец, оставляет с протянутой рукой, бежит, будто ей перцу в рот или глаза сыпанули. Сняв пальто, Калерия осмелилась посмотреть в ту сторону, где она оставила парня — он в глубокой растерянности стоял на старом месте. И по тому, как к нему со всего зала подтягивались девушки, Реля поняла, что он и есть их кумир. Тем хуже для неё — теперь дикой серне, которая в случае опасности убегает, придётся извиняться перед юношей, под насмешливыми взглядами подруг. Но странное дело: парень как будто почувствовал её взгляд, порывисто обернулся, сделал шаг к Реле и, взяв её руку в свою, вторую мягко положил ей на талию и осторожно повёл в танце. Провинившаяся девушка боялась посмотреть на него: — «Какое чудо! Он меня понял», — пронеслась успокаивающая мысль. Всё произошло так, как будто он отпустил дикую девчонку на улицу, ждал её, и не было никакого недоразумения между ними — по крайней мере, так желал этот умный человек, и это он показывал всем своим видом. Юноша умело вёл Релю среди танцующих, и на её счастье мало кружил. Потому что увлекись он быстрыми ритмами, материны старые, разношенные полуботики живо соскочили бы с её ног, хотя девушка положила в носки ваты, чтоб они держались крепко. Юноша будто чувствовал состояние Калерии, читал её мысли, несмотря на то, что совсем не смотрел на неё. Хотя партнёрша его иногда взглядывала робко на строгий овал лица и думала, что парень сердится на неё по делу. Ведь она по глупости оставила его посреди зала одного — нельзя девушке вести себя столь неприлично и, получается что её не зря зовут «Дикаркой», совсем не зря. Незаметно вздохнув, Реля подумала, что парень будет прав, если, по окончанию танца, уйдёт от неё и больше никогда не посмотрит в сторону дикой козы, которая по неизвестной причине, бежала от него. Так ей и надо! И больше уж никто не пригласит её на танец — она будет весь оставшийся вечер подпирать стену или смотреть в окно, пока ей самой не надоест это делать, и она предпочтёт танцам не совсем тихий свой дом, где ей неуютно. И в довершении всех релиных несчастий, у неё расстегнулась пуговка на рукаве старенькой формы — это «развесёлая» Вера с довольно некрасивой своей подружкой — Вера всегда дружила только «со страшилками», как она признавалась Реле, чтобы «не затмевали» её красоту. Так вот, Вера с одной из своих подружек, налетели на них, и толкнули сильно. Конечно, Калерия ещё плохо в этом понимала, но ей показалось, что Вера с покорной партнершой, которая была довольна, что красивая девушка избрала её своей подругой, умышленно толкнули их в танце. Старшей хотелось сделать Чернавке больно, но добилась только того, что расстегнулась пуговка. Однако и это казалось Реле ужасным: не станет же она, после всех её выкидонов, забирать у человека свою руку и застёгивать злополучную пуговку, если она ещё на месте. Утешало лишь то, что песня, лившаяся из радиолы, завершала свой полёт по залу, а вместе с ней заканчивался и танец.
— «Слава Богу!», — облегчённо вздохнула Реля, когда юноша привёл её по окончании танца в укромный уголок, откуда их могли видеть немногие, находящиеся в зале. Но странное дело, молодой человек, как завладел её рукой во время танца, так, кажется, не собирался её отпускать. Дважды Калерия пыталась освободить свои пальцы, но их сжимали только сильней. И тут на неё снизошло спокойствие. Ну что ж, если ему нравится держать за руку растрёпу, с расстегнутым рукавом, пусть держит. Смеется, наверное, над Релей? Мстит за тот неудавшийся её побег? Девушка искоса посмотрела на юношу и встретила его испытующий взгляд.
— Здравствуйте, — сказала она смело, заглядывая в бездонные глаза парня, которые тоже уставились в её глаза.
— Здравствуйте. С испугу дерзите?
— Да уж… не без того. А при волнении совершенно забываю украинский язык, так что, простите… будем говорить по-русски.
— Бога ради! Очень люблю русский язык! — говорил парень, подхватывая Релю за талию, и уводя её в новый танец. Заметив непорядок на её рукаве, он, по хозяйски, застегнул пуговку, которая оказалась на месте, к удовольствию девушки — хуже было бы, если б он счёл дикарку неряхой, не умеющую или не желающую пришить пуговку.
— Спасибо, — тёплая волна прилила Реле к сердцу — ей было хорошо и уютно с этим парнем, как будто она знала его с детства: — Я думала, что вы смеётесь надо мной, потому не давали застегнуть пуговку. – «А сам как ловко это сделал. Я юы, у него на глазах, наверное, стеснялась».
— Ну, зачем же так плохо думать о незнакомом человеке? Разве я не заслужил твоего доверия, когда ожидал тебя, убежавшую так внезапно?
Калерия покраснела: — Вы, может быть, догадываетесь, почему девушка так плохо сделала? — Господи! Что я мелю? Какая девушка?»
— А ты, может быть, догадываешься, что ты не первый раз сбегаешь от меня? — Вопросом на вопрос ответил юноша, и у Рели вновь забилось сердце — неужели она и с этим человеком встречалась в прошлых своих жизнях и всё повторяется, как с Павлом? Её удивило, что о Павле она думает уже без боли — вернее она ушла вместе с сознанием, что её дорогой Павел остался жить и там, где он сейчас находится, ему хорошо.
— А где же мы с вами встречались? — сдерживая дыхание, спросила Калерия, надеясь услышать в ответ нечто довольно интересное.
— Это было месяц назад, я приехал в Качкаровку, чтобы закончить десятый класс, так как в том селе, где я живу, для меня не было никакой возможности это сделать.
— Да? Но почему? — у Рели широко раскрылись глаза.
— Это — длинная история и неприятная и таким глазастым девчатам совсем необязательно об этом знать, чтоб не пугались жизни. Согласна?
— А что остаётся делать? — пожала плечами Реля. — Это ваша жизнь и не могу же я насильно заставлять вас открываться передо мной.
— Ты — умница, а то другие настаивают, чтобы я им всё рассказал, а мне совсем не хочется душу им открывать.
— Поэтому, — улыбнулась Калерия, — вы и оставляли их на следующий день, после танцев, делая вид, что не знакомы?
— И это тебе, по-видимому, доложили подружки, которые приходили к тебе в больницу?
— Откуда вы знаете, что я лежала в больнице?
— Так слушай, что я тебе рассказываю, внимательно, и не перебивай, потому что ты меня, такого взрослого парня, сбиваешь с мысли.
— А сколько вам лет? — не удержалась Реля.
— Ты любопытна, как все девушки, но свой возраст я пока! — Он шутливо погрозил ей пальцем; — скрою, чтоб не испугать странную чаровницу, боюсь, что сбежишь опять.
— Почему вы так меня называете? Вон, посмотрите, сколько красивых девушек вокруг, которым, как думает моя старшая сестра, я «в подмётки не гожусь». Это та, которая нас зло толкнула в первом танце.
— И не извинилась, что я ей, при случае, напомню. Так о ней речь впереди, а пока не перебивай меня, потому что твои очи и так колдовские, сами это делают успешно.
— Я не буду на вас смотреть, — Реля отвела взгляд от красивого, как она сразу определила, лица, — и больше не буду перебивать — рассказывайте, пожалуйста, когда раньше мы с вами встречались?
— Нет, смотреть ты должна, потому что только твои глаза на меня так влияют, что мне захотелось открыть тебе свою душу, если смогу всё рассказать… Итак, я приехал в село, устроился на квартиру, потому что не захотел жить в интернате.
— В интернате много народу и шумно, а вам хочется иногда побыть одному? — предположила робко Реля, боясь, что юноша вновь собьётся с мысли и упрекнёт её за это.
— Я ещё раз удивляюсь, откуда ты, такая юная девушка, всё знаешь? Это удивительно — мне кажется, что ты мудрее моей матери и моей бабушки, которых я очень ценю за ум.
— Девушки, с которыми вы до сих пор встречались, не задавали подобных вопросов? — удивилась Реля.
— Они, услышав, что я живу почти один, в отдельном доме, тотчас же выражали желание пойти туда, и посмотреть, как я устроился.
Калерия покраснела — это было очень похоже на Веру, которую, как говорили девчонки, юноша этот провожал домой с танцев самой первой. Выходит, надменная красотка напрашивалась в гости к парню, не за тем, чтобы там убраться, или постирать, а уж что может вытворять сестрица с парнями, Реля знала по Находке. И получается, что этот красивый и умный собеседник её отказался от услуг навязчивой девушки? Значит, он в чём-то похож на Павла, который также не признавал в Вере порядочного человека, а предпочёл ей общество дикой девчонки. Это Реля ясно помнила, несмотря на то, что Аркадий в больнице старался вычеркать из её памяти всё о Павле, дабы Реля не грустила по ушедшему из её жизни. Она и не грустила, но помнила, что Павел много сделал для неё хорошего, поднял её на недосягаемую для Веры высоту. И даже в неважной одежонке она, оказывается, ещё может заинтересовать парней, не самых худших, а лучших. Потому что и в этого загадочного юношу влюблены сейчас все девушки в школе, даже те, кто имеет уже парней – по крайней мере, в этом повинились Реле её сверстницы.
— Признаюсь вам, что мне неудобно за этих девушек, — сказала она юноше, посмотрев в его голубые глаза. — И прошу у вас за них прощения. Но давайте вернёмся к тому, где вы меня видели до сих пор?
— Девочка моя! Вот в этой же школе, в первый день, как я пришёл в неё. В тот день был у кого-то юбилей — почти вся школа бездельничала по этому поводу.
— И стоило того, потому что уходила на пенсию великолепная учительница, которую я, наверное, больше никогда не увижу, — Калерия вздохнула уже в открытую. — Мы много ездили, и много было у меня хороших учителей, но такой я, возможно, уже не встречу.
— Расскажешь мне как-нибудь о ней? И о поэме, которую ты ей сочинила. И о том, где вы бывали, что ты видела своими дивными очами?
— Обязательно, если вы не забудете меня, как это делали с другими девушками, на следующий же день, и захотите продолжить наше знакомство, — немного с насмешкой отвечала Реля.
— Чтобы я пожелал прервать с тобой знакомство? С такой интересной и чарующей девушкой? Да я, наверное, теперь дня не проживу, чтобы не заглянуть в твои глаза! Кстати, как зовут мою чаровницу?
— У меня немного необычное имя — Реля или Калерия, — но если вы захотите узнать о нём точнее, то отложим это на другое время. А как зовут парня, который так великодушно простил мне моё бегство? Кстати, вы так и не сказали, сколько вам лет, Ваше Высочество, потому что я чувствую, что имя у вас царское. — Реля, волнуясь, заговариваясь.
— Угадала, маленькая чаровница!! У меня, действительно, царское имя, только не русских царей, а польских королей — Станислав.
— Помню-помню, был такой ещё при Екатерине Второй, — пошутила.
— Удивляюсь твоим знаниям, но признаю, что это так. Потому могу открыть свой возраст — девятнадцатый год пошёл. Как это? Подходит ли моей чаровнице? Ты не испугаешься деда, которого Стасиком зовут?
— Ну, уж и дед! — Калерия улыбнулась. — Обожаю общаться с парнями постарше — с ними есть хоть о чём поговорить — не то, что с одногодками. Тем более, что мне тоже не четырнадцать, а пятнадцатый пошёл и разрешите, Ваше Высочество, называть вас Славой, а не Стасиком.
— Ну, ты, девулька, с юмором, — юноша развеселился. — А я думал, после твоего стремительного бегства от меня, придётся тебя приручать к себе, потому что мне представили тебя очень дикой.
— Значит вы, прежде чем познакомиться со мной, с кем-то консультировались? — возмутилась Калерия.
— Во-первых, называй меня на «ты», чтоб мне легче было общаться с тобой, а во-вторых, что я мог поделать, если ты, показавшись мне, в первый же день, как я появился в этой чудесной школе, исчезла как яркое видение, на целый месяц, из поля моего зрения?
— Но как ты меня видел, скажи, пожалуйста? Видишь, уже на «ты» обращаюсь, — подчеркнула Реля, улыбаясь: — Ты меня тоже заколдовал.
— Хотелось бы заколдовать такую дикую особу, которая может ни с того, ни с сего убежать, за здорово живёшь. А видел я тебя недолго: шёл по школе, и вдруг меня остановил из полуоткрытого класса чарующий голос: девушка — с твоими глазами, и роскошными, как у тебя волосами рассказывала про Зощенко, мягко выговаривая слова. Что Славу поразило, и я остановился послушать, тем более, что этот хохол Зощенко был раньше запрещён, и я никогда не слышал о нём. Но юная девушка, с совершенно потрясающими глазами и дивными кудрявыми, и длинными волосами, совсем как у тебя, посмотрела на меня умоляюще, и заставила, чтобы я не подслушивал её и не подсматривал, что Слава сделал, как поступил бы на моём месте всякий порядочный парень.
— Так это ты стоял у открытой двери, когда я, перед тем как заболеть, отвечала на уроке украинской литературы?
— А ты не узнала меня? — поразился Слава. — Ведь я новенький, в этой школе, и это на меня ходят посмотреть девицы сельские в школу, на танцы. Обрати внимание, сколько здесь не учениц, а уже взрослых. Удивляюсь лишь, что им нужно на школьных вечерах?
-- Может быть, следят за своими младшими сёстрами? – предположила Реля и продолжала их разговор. – И, естественно, что они рассчитывают на таких взрослых парней, как ты. Переростков в Качкаровке во всех классах много, как я заметила. – Ей хотелось сказать, что и Вера не по своему возрасту учится в десятом классе, но не стала: - «Зачем? Пусть они с мамой уменьшают свои годы – им же впоследствии придётся пожалеть о том».
- Всё ты замечаешь, а меня не заметила? Неужели болезнь твоя так угнетала тебя? – С тревогой спросил Слава. – Мне потом сказали ребята, что ты чуть не умерла от болезни. И правда, скарлатина, в четырнадцать лет переносится плохо. У меня сестрёнка двоюродная болела в двенадцать лет и то умерла.
У Рели потеплело сердце – Слава за неё страдал, когда узнал, чем она больна? Но Реле не хотелось вдававться в подробности, что и она могла умереть, и её спасли не врачи, а такой же больной как она. Но, поскольку Аркаша был не совсем земным человеком, его надо скрывать ото всех, как деда Пушкина.
Поэтому она сказала: - Как жаль, что твоя сестра умерла! Врачи у нас, я думаю, не очень образованные. – «Больше озабоченныее своими любовными похождениями, а не лечением больных». - Но я как-то открестилась от смерти, и это не первый раз.
- Расскажешь мне как-нибудь, как это у тебя получается?
- Обязательно. Ещё и тебя научу, как с костлявой сражаться. А теперь вернёмся к тому, о чём не договорили. Что смотришь так недоумённо? Неужели забыл, о чём мы говорили?
- Мне стыдно, но я хвастался, что я новенький в школе и на меня ходят посмотреть. Прости!
— Не за что! Дело в том, что я ведь тоже новенькая — неужели Верка тебе не говорила о том? И, как ни странно, на меня тоже «ходили» смотреть многие ребята в школе, особенно после того, как я сочинила поэму, в честь моей бывшей, замечательной учительницы. Потому-то, в тот день, я тебя приняла за старшеклассника-качкаровца. Не подозревая, что ты тоже новенький и ещё поиграешь нервами местных девушек. - Говоря это, Калерия улыбнулась: - «Но тебе же лучше, дикенькая, что он тебя дождался».
— Ты не только колдунья, но знаешь замысловатые слова?
— Так недаром же меня здешняя знаменитость Андрей Егорович прозвал «красноречивой девушкой», — засмеялась Калерия.
— Он так тебя назвал, этот чудной человек, похожий на конька-горбунка? — засмеялся Слава в ответ
— Конёк-горбунок? Я бы его сравнила с Николло Паганини, который, как пишут в книгах, тоже был не очень красив, но играл потрясающе на скрипке, умел даже заставить плакать публику.
— Откуда ты знаешь про Паганини?
— Со мной в больнице лежал один парень, из музыкального училища, который мне и рассказал про Паганини, и советовал книгу прочитать о великом музыканте, который даже умел играть на одной струне. Одного он не знал, что я книгу эту читала, и про Паганини знаю больше, чем в ней написано, — Реля сказала это умышленно, чтобы Слава выдал себя — жил или не жил он в прошлых жизнях?
Но парень не понял девичьей хитрости:
— Послушай, — сказал с нажимом Слава, — я, пожалуй, приревную тебя к обоим музыкантам — и к тому который из людей выжимает слёзы и к другому, который имел наглость с тобой в больнице находиться.
— Но Паганини жил в средних веках.
— Это не имеет значения. Другой-то мог каждую минуту видеть тебя — чего я ему не прощу, и обязательно скажу, при встрече.
— Бога ради! Не надо! Он спас меня от смерти. – «Вот и проговорилась, кто меня спас. Срочно надо вычеркать у Славы из памяти, то, что это я себя спасала. Дед, помоги мне, а я буду бледно выглядеть».
И Реле тут же показалось, что за окном, в темноте, мелькнуло лицо Пушкина. Он руками ей показывал, что всё в порядке. – «Спасибо, дорогой мой! Улетай теперь, а то и Слава тебя увидит».
Но Слава ни о чём не догадался, лишь подтвердил Реле, что не помнит, о чём они несколько минут назад говорили: — Как это случилось? Расскажи. Ну, как спас тебя этот музыкант?
— Я не помню — меня привезли в больницу без сознания…
— Это я на тебя смотрел днём, когда тебе уже было плохо?
— Да, наверное. И я, возможно, задохнулась бы в больнице, когда очнулась, потому что у меня сжало горло так, что я не могла глотать, а Аркадий напоил меня из термоса. Термос — это прибор, сохраняющий тепло. Так вот, музыкант напоил меня тёплым напитком, который мне пробил пробку в горле, и дал вздохнуть.
— Потрясающе, в ноги ему надо поклониться за это.
— Да, разумеется, это изумительный человек, и я благодарна ему.
— И, наверное, влюбилась? — ревниво спросил Слава.
— Как раз нет, потому что я восприняла его как Ангела, посланного мне Богом, в которого я верю, а ты не смей смеяться надо мной.
— Что ты, девочка! Как можно! Если этот человек спас тебя, значит он, действительно, кем-то послан был.
— И что самое странное, как только я раздышалась, Аркаша сбежал из больницы, потому что его преследовала своей любовью красивая, но немолодая врач, похожая на Анну Каренину — но, может, я ошибаюсь. Просто я этим летом порочла книгу об Анне Карениной, вот и сравнила её с докторшей.
— И эта красавица, после его побега юного музыканта, кинулась на рельсы? — засмеялся Слава.
— Не смейся, на эту женщину больно было смотреть. Но странно было как раз не это, а то, что она бросилась его искать: как же, из инфекционного, то есть заразного отделения, сбежал больной, правда Аркадий сказал, что при скарлатине заразны только семь дней.
— Я тоже слышал от бывалых людей, что семь дней, и удивляюсь, на эту Анну Каренину — она не только не должна была искать студента, но и тебя не имела права держать так долго.
— Вот видишь! А она держала.
— Плохая врач! Мы могли бы раньше с тобой встретиться. А то я искал тебя по всей школе, во всех многочисленных старших классах и даже в седьмых — и нигде не мог увидеть странной птицы-говоруньи, которая сразила меня, как только я появился в этой школе.
— А тем временем, — насмешливо язвила Реля, — пока я «отдыхала» в больнице, вся в красных пятнах от болезни, ухаживал за другими девушками, чтобы навык не потерять?
— Ох-ох-ох! А ты оказывается заноза.
— Большая? — девушка рассмеялась.
— Вот такая! — парень показал пальцами, потому что танец кончился, и они стояли возле окна, ожидая следующего. — До сердца может достать!
— Тогда тебе опасно со мной рядышком находиться — надо мне убегать — тем более, что пора уже и домой идти.
— Я провожу тебя, — быстро сказал Слава. — Я не могу расстаться с тобой, потому что ещё не наговорился — ты очень интересный человечек — я бы день и ночь, кажется, смотрел на тебя и говорил с тобой, — Слава взял её за руку: — Это, чтобы ты не убежала, как раньше.
— Нет и нет! — неожиданно для себя, испугалась Калерия.
— За что ты наказываешь меня? Или тебе донесли, что я ветреный?
— Угадали, Ваше Высочество, — у девушки немного потеплели глаза — Мне именно донесли, но не потому я не хочу, чтоб ты провожал меня, — пальцы Рели затрепетали в его руке, и Славе передалось её волнение.
— Послушай, ребёнок, скажи мне всю правду, и я отпущу тебя.
Тут Калерия грозно нахмурила брови, и Слава поправился:
— Разумеется, я не стану тебя насильно задерживать, но ночью не засну, думая, почему ты от меня постоянно убегаешь?
В ответ на это странное заявление, девушка улыбнулась:
— Всё очень просто, — грустно сказала она, — ведь ты бы мне пальто бросился подавать, верно?
— Угадала. Я обучен правилам вежливости.
— И как только ты дотронулся бы до моего пальтишки, оно бы разлезлось в разные стороны — такое оно старое.
— Какая чепуха!
— Не говори так, я тут же умерла бы со стыда.
— Глупость, девочка!
— Слава! Это не глупость. Обещай мне никогда не смотреть на меня долго, если увидишь в нём случайно на улице.
— Солнышко моё! Ты сама как яркое светило и что значит какое-то пальтишко? Да будь оно хоть из марли, ты сумела бы светить и в нём.
— Не называй меня Солнышком! — У Рели слёзы показались в глазах, и Слава увёл её в последний танец, чтобы хоть как-то скрыть девичьи росинки от глаз людских, которые следили за ними постоянно. Особенно сестра Рели, надменная Вера, которую Слава почти возненавидел. Уж этой кобылке, с влажными загребущими руками, и неприятными холодными губами, которыми она пыталась привязать новенького к себе, только следить за скромной её сестрой, которая полная противоположность холодной, раскрашенной пустышке.
— Почему, девочка моя! Почему тебя нельзя называть Солнышком?
— Папа меня называл «маленьким осколочком солнца». Но он умер от ран, после войны. — В волнении Реля начинала говорить шёпотом. Она, в новой школе, действительно, говорила всем, что у неё отец умер. Девушке было стыдно сказать, что на самом деле отец гулял, предавался своим удовольствиям, совсем не думая о детях — легче было о нём думать как о мёртвом, чем о живом.
— Ты очень любила отца? — парень сжал её руку.
— Ты спрашиваешь! До последней капли отдала бы свою кровь, если б можно было его спасти. «Спасти от тюрьмы глупого Павлина», — горько подумала она, виновато глядя на Славу — соврала парню.
— А маму любишь?
Реля вздрогнула, распрямилась, сказала резко:
— Нет! — И слёз как не бывало — будто затянуло их назад в огромные глазищи — Слава был потрясён происшедшей в ней перемене.
— За что же так?
— Много будешь знать, скоро состаришься. — Строго ответила Реля, и Слава поразился, как изменилось её лицо: глаза прикрылись длинными ресницами, щёки порозовели: — А теперь, прости, мне пора домой, а то моя сестрица, которая нас так невежливо толкнула и не извинилась, готова меня глазами уничтожить.
— Не обращай внимания на глупых. Я тебя, всё равно, проведу домой. Молчи, не спорь! Я не стану смотреть, как ты одеваешься, но не успеешь ты выйти на крыльцо, я догоню тебя.
— Слава, это нечестно!
— Я не могу отпустить тебя одну, — горячо отозвался он, — стоит мне только представить, что на улице дождь, слякоть, а ты идёшь одна, и из-под ворот на тебя бросаются злые собаки.
— Картина, действительно, страшная, — поёжилась Реля.
— Вот видишь! Так я иду тебя провожать?
— Хорошо, но тогда вступает в силу наш договор — я иду одеваться одна, а ты выйдешь спустя некоторое время.
Слава остался один. Чувствуя спиной, как Реля от него удаляется, он впервые за весь вечер внимательно осмотрел зал.

— «Однако хорошо одеваются сейчас девчата, — подумал он и удивился, — как же я обрадовался встрече с этой маленькой птичкой, что даже думаю на её языке». Он вспомнил, как он долго разыскивал эту горлицу, чирикающую на украинском языке, как иностранка, но всё же находящая слова значительные, берущие за душу. Помнит, как огорчался, что птичка будто сквозь землю провалилась — и она, действительно, чуть не схоронилась от него на том свете — кто-то спас её для Славы, чтобы он мог наслаждаться беседами с этой канарейкой на её языке, который парень тоже любил.
Но было время, когда он не найдя этой птахи в школе, даже на вечерах, действительно, начал провожать домой девушек и первую провёл Релину сестру Веру, которая ему, буквально, не давала прохода с первого дня, как Слава появился в школе. Парень догадывался, что девица эта разболтанная, и не очень твёрдых правил. Потому что «Веруся» сама впервые пригласила Славу на танец, ошарашив его своими отработанными ужимками. Это и значительные, не моргающие глаза, пристально смотрящие в его, и какой-то манерный, изученный поворот головы. И быстрое движение наклеиных ресниц, которыми Вера, вероятно, думала, что сражает наповал. И, наконец, пожатие её влажных рук: всё, что Слава не любил, понимая насколько это наносное в девушках наподобие Веры. Она напрашивалась к нему в гости, в новое его жилище, но Слава представил, как в тепле, у неё отклеятся ресницы или потечёт тёмная струка от глаз, и отказывался. Даже если бы в Вере всё было натурально, не грозящее сюрпризами, он не пригласил бы её.
Говорить о своей семье крашенная красавица предпочитала в иронической манере — так она обрисовала Славе волокиту-отца, который из-за шашней в тюрьму угодил. Вера сама попросила юношу проводить её домой, а по дороге намекала, что парень уже работал на стройке, значит, имеет деньги и неплохо бы ему красивую девушку свозить в выходной день в Херсон, где бы они отлично провели время. Или подарил бы брошку хотя бы девушке — чудные броши привезли в Сельмаг. А уж расплачиваться Вера будет щедро — тем более, что, кажется, Слава снимает комнату в доме у какого-то старика. Не добившись никакого ответа от растерявшегося новенького, Вера, уже перед своим домом потянулась и поцеловала парня своими влажными губами. Думала, наверное, что окончательно этим притянет недотёпу к себе, а только оттолкнула — Слава ненавидел таких развязных девиц с липкими руками и губами. Провожал потом и других девушек домой, но они тоже не нравились ему, разумеется, не так как Вера, но вели себя весьма не по девичьи.
Всё это вспомнилось Славе, когда он обводил глазами зал, где всё ещё дышало Релей, её диковатостью, её робкими улыбками, её уходом и возвращением к нему. Это было так впечатляюще, однако Слава помнил её последние слова об одежде и обратил внимание, что одеваются сейчас девушки довольно неплохо. И всех лучше одета старшая сестра Рели, та самая Вера, обиженная, что Слава отверг её несколько недель назад.
— «Что за чёрт! — Подумал он в гневе. — Выходит мать не одинаково одевает своих дочерей? Уж, не за это ли Реля и не любит её? Как, должно быть, остро чувствует несправедливость матери этот «маленький осколочек солнца». Солнышко моё! — Слава совсем расплавился: — Как вошла в зал, так и зацепила что-то в душе своим лучиком, никого кроме неё не видел за целый вечер, да ещё этой нахалки, её сестры, которая, от ревности, толкала нас в танцах».
— Дозволь тэбэ пригласыты на танок.

Слава вздрогнул и обернулся — перед ним стояла Вера. Она говорила по украински, желая подчеркнуть, сколь хорошо она знает местный язык — «не то что эта дура Релька» — не напрасно: весь вечер она прислушивалась к разговору своей сестры с новеньким и уловила, что они говорили по русски: — «Вот Чернавка выпендрячивается!»
— Но я не слышал, чтоб объявляли белый танец, когда девушки приглашают кавалеров, — насмешливо сказал Слава, не поддерживая игры накрашенной красотки — Вера надоела ему как горькая редька своими настойчивыми преследованиями ранее.
— Може и нэ объявлялы, но хто ж одказуе дами? — продолжала свою политику девушка — вот сейчас она докажет, что она лучше Чернавки с которой Слава весь вечер не спускал глаз: — «Ах-ах, полюбил, как только увидел». — Так прокомментировала Вера «сие мгновенное чувство» подружке, с которой они потом усердно и «налетали» на «влюблённых».
— Извини, Вера, но мы собрались уходить — ты наставила нам много синяков за сегодняшний вечер, пойдём их лечить, — он насмешливо поклонился растерявшейся, наконец, девушке и поспешил за её сестрицей.
— «Убежит ещё мой осколочек солнца», — подумал с тревогой. И точно на крыльце школы Рели не было. Но Слава-то знал, где она живёт, и он последовал за ней вдогонку. В переулке почти столкнулись — Калерия спешила ему навстречу.
— Ой, Слава, а я выскочила и помчалась и только когда уже вышла на нашу улицу, мне пришло в голову, что ты не знаешь, где я живу.
— Оказывается, знаю, — улыбнулся в темноте он.
— Но откуда? — Наивно спросила Реля, усмехаясь хитро в темноте. – «Скажет или нет, что провожал в наш край Веру? Ведь мы уже почти выяснили этот вопрос».
— Много будешь знать, скоро состаришься, — отшутился юноша. Может быть, когда-нибудь он ей и расскажет о её старшей сестрице, но не сейчас, потому что расскажи он сейчас этому сгустку энергии что-нибудь, компроментируещее Веру, а невольно и его, пожалуй, придётся не мечтать о дружбе с таким трудом завоёванной им. - Теперь давай руку, Малышка, а то свалишься в какую-нибудь канаву. А если позволишь, то я тебя на руках понесу. Думаю, что ты лёгкая, как солнечный луч.
— Ну, вот ещё! — рассердилась Калерия. — Я и сама могу идти.
— Тебя кто-нибудь уже носил? — предположил Слава. — И ты не хочешь, чтобы это повторилось.
— Господи! Откуда такие подозрения? Ты, наверное, думаешь, что я похожа на свою коварную сестру характером? — Возмутилась девушка, и задумалась — пожалуй, Слава прав — её уже переносил через лужи Павел, и она не хочет, чтобы хоть кто-то повторял заботу её учителя.
Однако, споткнувшись, она пошла потише и, через несколько секунд, или минут? — Слава потерял счёт времени — они разговорились.


                Глава 14.

Те несколько минут, пока они шли молча, Слава краешком глаза наблюдал за девушкой. Казалось, она прекрасно видит в темноте, ему нравилось, как Реля ловко перепрыгивает через маленькие лужицы или находит брод или дощечки и отважно ступает на них, не замечая его протянутой руки: — «Самостоятельная, привыкла полагаться только на себя. А я напросился в поводыри и дважды уже угодил в лужу и намочил обувь свою, неудачник-провожатый, — посмеялся Слава над собой. — Но это не беда, мне не привыкать. Гораздо важнее сейчас завязать разговор, а то эта дикая козочка дойдёт до дома и исчезнет, не успею я, и глазом моргнуть». И он заговорил с ней, чтобы как-то сдержать её бег:
— Реля, что ты прыгаешь как горная серна? Поговори со мной.
— А? — Не расслышала его она, как раз ступая на кочку, чтобы перейти. Слава усмехнулся: украинка сказала бы «Га» и угодила в лужу.
— Не беги так, послушай, что я тебе скажу.
— Я очень внимательно слушаю, Ваше Высочество. И идти буду медленней, потому что уже согрелась.
— Так это ты, таким образом, согреваешься?
— Конечно. Поэтому на физкультуре прыгаю выше всех одноклассниц и даже дальше, несмотря на то, что в нашем классе, я не самая высокая, а стою только в середине шеренги, — засмеялась Калерия, скрывая своё замешательство: ведь её впервые провожал парень с её согласия. Правда, когда-то её провожал к дому Павел, но он был для Рели всё же больше учитель или старший брат, чем поклонник: — «Вот Аркашка постарался, вычёркивая у меня из памяти — уже не помню почти о Павле, - подумала она, с удивлением. — Как будто было всё много лет назад. И стоило другому парню показать мне своё восхищение, не понятно лишь за что? Так я сначала сбежала от него, а теперь иду и слушаю умные речи, и готова руку ему подать, если Слава захочет поддержать».
— Я рад, что ты согрелась. А теперь послушай меня. Я где-то читал, что чаще всего в жизни люди ходят, толкаются локтями и не догадываются, что они самые необходимые друг для друга.
— Да, что-то подобное я тоже где-то читала.
— Ты любишь читать?
— Разумеется, люблю! У меня книги в лучших друзьях числятся.
— Тогда кто был Николай Васильевич?
Даже в темноте Слава увидел, что девушка улыбается.
— Хрестоматийный вопрос, Ваше Величество. Его фамилия — Гоголь.
— А Иван Сергеевич?
— Тургенев.
— А Алексей Николаевич?
— Один из трёх Толстых.
— Девочка, — изумился Слава, — в литературе известны два Толстых. Одного мы назвали, второй Лев Николаевич, наш великий затворник. Кстати, он написал о Анне Карениной.
— А третий, Ваше Величество, — девчонка издевалась над ним, или не привыкла ещё к его присутствию: — Алексей Константинович. Он писал много песен, романсов, которые распевали в высших кругах, к которым он и принадлежал. Я, признаюсь, слышала лишь один его романс, и то не по радио, а мне учительница как-то напела.
— Ты была дружна с учителями?
— Я всегда с ними дружу — от них получаю дополнительные знания, которых не в одном учебнике не найдёшь. И, как не странно, что-то они берут от меня — это мне один учитель говорил в Маяке.
— Червоный Маяк — сельцо где-то в Херсонской области, да?
— Да, — Реля вздохнула, — но очень далеко от Качкаровки. А село дивное — оно расположено на высоком берегу Днепра, и как бы круглое потому что обнесено старой, разрушающейся монастырской стеной — там и был, как мне говорили, монастырь до Петра Первого. Но потом, наш великий государь, чтобы укрепить торговлю на Днепре, повелел отдать это великолепное село немецким колонистам.
— Пётр же очень любил немцев, — улыбнулся Слава. – А не знаешь ли ты, кто написал о Петре?
— О Петре Первом и немцев его любимых, написал Алексей Николаевич. Но эти, любящие порядок люди, много сделали для России. Однако обиженные монахи не ушли из тех мест, - я продолжаю рассказ о Маяке. Не ушли, а вырыли в высоком берегу пещеры и жили там. Делали набеги на немецкое поселение, виноград собирали, который сами посадили, на больших площадях возле монастыря.
— Послушай, я что-то слышал о Маяке, но чтобы вот так, подробно и «цикаво» мне рассказали, как ты — это по-тря-са-юще!
— А кто тебе говорил о нём? Не Вера ли, которой ты первой оказал внимание, по приезде в Качкаровку? - «Или Вера сама стала ухаживать за новым парнем? Но этого джельтмен не скажет».
— Вот в том-то и дело, что твоя сестрица ни слова не сказала об этом дивном селе — видно, что Маячок на Веру произвел совсем другое впечатление, чем на тебя. А откуда ты знаешь, что я её провожал?
— Так слухами земля полнится.
— Это я, в поисках тебя, попал сразу на твою сестрицу.
— Да что ты! И как это получилось?
— Я ходил по всем корпусам, и всех спрашивал о птице-говорунье, поразившей мой слух, по приходе в новую школу: в основном ребят, разумеется. И кто-то сказал, что Вера Днепренко твоя сестра. Тогда я, на танцах, направился к ней, чтобы узнать о тебе, но она поняла мой подход к ней, как ухаживание, и прямо повисла на мне. Ты уж прости, что я так говорю про твою старшую сестру, но Вера была инициатором сначала первого нашего танца, а потом сделала, так, что мне ничего не оставалось, как провести её до дома один раз.
— Это очень похоже на Веру, — согласилась Калерия. — А меня она тебе, небойсь, представила как недотёпу?
— Да-а-а! Сказала, что ты «посредственность», чем просто отвратила меня от себя, ведь я же слышал и видел уже «солнечный лучик», и влюбился с первого взгляда. И, кстати, «посредственностью» оказалась она — потому что, живя в таком интересном селе, как Маяк, вывезла из него только скуку, по её собственному признанию.
— Ну, разумеется, после Дальнего Востока, где у неё была тьмуща поклонников, где уж Маяку, с его историей, поразить её впечатление. Я уверена, что Вера, живя в нём год, ни разу не сходила в пещеры.
— Господи! А вы и на Дальнем Востоке жили?
— В небольшом, правда, городке, только строящимся, но это — будущий порт мирового значения. И назвали его прекрасно — Находка.
— Да ты столько знаешь, девочка моя, что я рад знакомству с тобой, ты даже себе не представляешь как. Расскажешь когда-нибудь мне о Находке? Так, кажется, ты городок этот назвала?
— Да, когда-нибудь, потому что на это уйдёт не один вечер. Я так влюблена в Дальний Восток, что могу о нём рассказывать долго.
— А сейчас вернёмся к романсу Алексея Константиновича, который, как я понял, тебе напела учительница в Находке. Ты можешь его спеть?
— Ты шутишь? На улице? Когда моросит дождь? К тому ж, признаюсь, что мой отец, назвав меня Ре-ля, в честь двух нот, тем самым как бы лишил меня слуха — я ни одной песни спеть правильно не могу, — насмешливо призналась Калерия.
— Потрясающая ты, девушка. Говоришь о себе то, что ни одна бы не сказала. И, тем не менее, я уверен, что ты сможешь мне немного напеть романс, раз и он потряс твоё воображение.
— Ну, хорошо, — Реля остановилась и задержала на минутку Славу: — раз тебе так хочется, слушай, как я его испорчу. — И она вполголоса запела: — «Средь шумного бала, случайно, в порыве мирской суеты, тебя я увидел, но тайна, твои покрывала черты». Ну, как? Нравится?
— «Мне стан твой понравился стройный, и весь твой задумчивый вид, а голос твои тихий, но знойный, до сих пор в моём сердце звучит», — продолжил Слава, довольно красивым голосом. — Послушай, это же буквально про нас с тобой, про нашу сегодняшнюю встречу.
— Но я не такая загадочная, как эта маска Алексея Константиновича, потому, что он познакомился с будущей своей любовью, когда дама была в маске. Познакомились они на бале - маскараде, какие сейчас стали в школах делать под Новый год, и я надеюсь, что в Качкаровке тоже устроят.
— Ты думаешь, что ты очень открытая? Ты для меня полна тайн и я, наверное, никогда не узнаю всё, про тебя полностью. Ну, давай дальше двигаться, а то ты замёрзнешь, стоя на одном месте.
— Действительно, — Реля пошла рядышком со Славой, потому что дорога дальше — она это прекрасно знала — будет без вредных луж. — Но, тайны существуют в каждом человеке. Вот хотя бы взять Алексея Константиновича, который наряду с такими великолепными романсами, писал о домовых, о вампирах — вещи страшные, наподобие гоголевского «Вий» Я думаю, что ты читал эту повесть?
— Разумеется, — Станислав рассмеялся. — И это всё, что ты ведаешь об Алексее Константиновиче?
— Ну, уж нет! Поскольку он так заинтересовал меня, то я довольно внимательно прочла его биографию, чтоб узнать в какую эпоху он жил. А подвинуло меня на это его самое блестящее, на мой взгляд, произведение «Князь Серебряный».
— Слушай, но где ты находишь такие книги? Я тоже пасусь в библиотеках, но такого писателя ещё не встречал.
— А вот это тайна моей биографии, которую я тебе открыть не могу, — Калерия улыбнулась. — Но чтоб утешить тебя, уведу разговор от Алексея Константиновича. О ком ты хочешь ещё поговорить?
— Я потрясён вообще твоим знаниям. И как ты лихо связала Алексея Константиновича с Гоголем, например.
— Всё в мире взаимосвязано. Возьмём Алексея Николаевича, с которого начался наш спор. Хочешь, я свяжу его с Тургеневым?
— Но каким образом? Они жили в разные времена.
— Очень просто: мать Алексея Николаевича происходила из рода Тургеневых и, кстати, тоже была писательницей, но не такой знаменитой, как сын или как её однофамилец веком раньше.
— Сражён, уничтожен, — признался Слава, дотрагиваясь до её руки: — Господи! Да она у тебя как льдышка.
— Замёрзла, — согласилась Реля. — Я потеряла рукавички, когда ходила в магазин за хлебом — видно оставила их на прилавке, но, вспомнив, вернулась, а их уже нет, и продавщица клялась, что не видела.
— Хорошие были рукавички? — посочувствовал Слава.
— Да нет, у меня не бывает хороших вещей — я всё донашиваю после Веры или мамы. Себе они покупают новые, а мне сплавляют старьё.
Реле трудно было признаться, что и старые у неё часто забирали, стоило матери или Вере потерять свои.
— Послушай, давай спрячем маленькую ручку в тепло, чтоб погрелась. — И юноша отправил Релину руку вместе со своей в карман своего тёплого пальто, которое он купил себе сам, как только он возвратился из заключения. И купил не где-нибудь, а в Москве, куда поехал из нахальства, едва получив паспорт, чтобы проверить, что в столице России повеяло оттепелью, после смерти Сталина. Удостоверился: пустили его в столицу. — Тепло твой ручке теперь? — улыбнулся он девушке, с удовольствием держа её холодную ладошку, и чувствуя, как она отходит от холода.
— Уютно, — улыбнулась Реля и пошевелила согревающимися пальцами: — Какое у тебя красивое пальто, даже в темноте видно, что оно элегантное, — с трудом выговорила она непривычное для неё слово, которое не раз слышала в доме Веры Игнатьевны.
— В Москве купил. Получил расчёт на работе — я ведь работал, ты знаешь? — Слава затаил дыхание, а вдруг эта девчонка догадывается, что он сидел? Но рука Калерии не дрогнула в его руке, значит, она ничего не подозревает своей чуткой душой, которая у неё, как казалось юноше, способна разбираться в чужой жизни. Но если у Дикой девчонки есть от него секреты, то почему бы, не быть им и у него? Всё остальное ведь, правда — купил он пальто на свои деньги и в Москве.

— Знаю, — Реля слегка прижалась к его плечу и глаза её, обращённые на юношу, заблестели, — строил Каховскую ГЭС, которую я видела и которая произвела на меня сильное впечатление своей мощной работой.
— Да, девочка, это могучая махина! И вот заработав там денюжек, я помчался в Москву, от которой получил тоже массу впечатлений. Так что не думай, что я в столице исключительно по магазинам мотался.
— Красивая Москва?
— А ты её не видела?
— Мы уезжали из неё, когда ехали на Дальний Восток, но много ли увидишь при переезде с одного вокзала на другой? — вздохнула Реля.
— Да, девочка, я думаю, что тебе стоило пожить в Москве, чтоб узнать все её тайны, как ты выведала их в Маяке. Но, мне кажется, что такая любознательная особа как ты, ещё увидишь этот город, если будешь мечтать о нём, и стремиться в самое сердце страны.
— Конечно, увижу! — воскликнула девушка. — Мне даже снятся иногда сны, что я буду жить в Москве, — взволнованно продолжала она. – «Дед, не ты ли хочешь, чтобы я жила в твоём городе?»
— Ты веришь снам?
— Но они у меня бывают потрясающие, особенно когда я в них летаю. И кто-то ведёт меня туда, куда мне очень хочется. Но в Москву, как не пыталась, меня не пускает мой покровитель и говорит, что мне вход туда заказан вроде бы тоже с воздуха, но попозже.
— А ты знакомилась с каким-то городом во сне?
— Да, даже с двумя — с Днепропетровском и Днепродзержинском, они ведь рядышком находятся друг с другом, но говорить об этом не стану сейчас, потому что испытала боль, после знакомства с этими городами.
— Слушай, ты шкатулка с загадками — тебе ещё никто не говорил об этом? — поразился ещё раз Слава релиному умению сказать и спрятаться от собеседника, причём спрятать что-то довольно значительное.
— Не надо об этом, — с болью проговорила Реля, — Лучше расскажи мне про Москву, куда меня не пускают пока мои Ангелы-хранители.
— А ты думаешь, я там долго жил? Пришлось побыть всего три дня, хотя приехал на недельку, а знакомые мои в Крым укатили — пришлось на вокзале ночевать, в комнате отдыха, но и оттуда меня попросили, сказав: — «Молодой человек, у нас тут не гостиница».
— А в гостиницу нельзя было устроиться?
— В гостиницу сложно. Промаялся я три дня и взял билет обратно. Ну, много ли за это время увидишь?
— Действительно, — согласилась Реля, не заметив, что он повторил её слова. — Для Москвы жизни мало, ведь там каждый дом, каждый камень — сама история.
— Здорово ты сказала. Но знаешь, что меня больше всего поразило?
— Метро! — воскликнула Реля.
— Ставлю тебе пятёрку, девочка, — Слава давно нащупал в другом кармане пару кожаных, меховых перчаток, тоже купленных в Москве, но не достал. Забавно было одеть маленькие ручонки Рели в перчатки, но тогда исчезла бы живая связь с ней. А пришлось, потому что едва они подошли к дому, как девушка стремительно извлекла руку из славиного кармана, не успел парень и задержать её.
— Будем прощаться?
— Подожди. Ты не замёрзла? Тогда побудь ещё. А чтобы твои ручки были в тепле, давай спрячем их вот в эти домики.
— Ой, какие изумительные! Как в печурке в них. А ты?
— Грейся, грейся, — отвечал Слава, довольный, что задержал её.
С другими девушками всё было проще: стоило парню расстегнуть его действительно добротное пальто — Славе понравилось, что дикая девчонка назвала столичную вещь «элегантной»: — «Глаз у этой маленькой волшебницы, как алмаз! В темноте видит», — думал он с нежностью. — Так вот стоило ему только показать, что он готов погреть девушку, как они примагничивались к нему — ещё и свои пальто расстёгивали, чтоб быть к понравившемуся парню поближе. А этой дикой серне нельзя даже намекнуть, что ему безумно хочется согреть её тонкое, как тростинка на ветру тельце. Чтоб она послушала, как бьётся его сердце, передать девочке силу свою, своё здоровье, чтоб она больше никогда не болела и не лежала в бреду, как это уже с ней случилось. Но нельзя: эта тщедушная девчонка — как казалось Славе — умеет разговаривать с природой и привлекать её на свою сторону. Реля, разумеется, разгневалась бы на его предложение погреть её и тут же бы призвала себе на помощь молнии, гром. Хотя природа уже готовилась к зиме, и такого не могло случиться, но то, что не бывает с обычными людьми, вполне может произойти у Славы на глазах, при гневе этой дикой особы. Но такую юноша полюбил, быть может, впервые в жизни. Та, за которую он дрался, не в счёт, потому что Слава, работая на стройке, решил для себя, что испортил себе жизнь из-за девки пустой. Такой же, как Вера, для которой самое главное в жизни было «тряпизьм», как юноша окрестил желание девушек и женщин иметь как можно больше вещей. А эта дикая птичка, умеющая, просто завораживающе, чирикать, как раз не имеет самого необходимого, чтобы согреть свои ручки и ножки и, самое главное, тёплого пальто, чтобы не трястись на ветру.
— Ну ладно, Воробушек. Я конечно счастлив, что познакомился с тобой и надеюсь, что дружба наша будет продолжаться очень долго, если не всю оставшуюся жизнь. Ещё я надеюсь, что у тебя она перерастёт в любовь, потому что тебя я полюбил ещё в тот день, когда ты мучилась, отвечая по украинской литературе про Зощенко. И я рассчитываю, чтобы ты больше не убегала и не пряталась от меня. А теперь беги домой потому, что мне совесть не позволяет студить тебя на холоде. Я сильно боюсь, что ты можешь заболеть опять, а я этого не желаю. До скорого свидания в школе, птичка кана-Релечка.
— До свидания, — Калерия усмехнулась: — Везёт мне на имена, причём дают мне их люди, которые меня или ненавидят или любят.
— Ненавидят тебя? Да разве это возможно?
— А Вера? Она сегодня готова была разорвать меня на куски, за то, что я танцевала весь вечер с тобой. Можно думать, что некоторые одноклассницы поменяли приязнь на другое чувство, по этой же причине.
— Не обращай на них внимания. Подружки позлятся и забудут, потому что другие парни привлекут их внимание — закон молодости.
— У меня на это только надежда. Ну, до свидания. Возьми перчатки. Побежала я, а то, дей-стви-тель-но, холод пробирает до костей.
Войдя в дом и, согревшись, Калерия стала вспоминать минувший вечер, и сколько он принёс ей радости. Это был волшебный вечер, наподобие того, когда она в новом костюме, привезённым Павлом, пряталась от родных и маячан на концерте в честь Октября. Но с будущим учителем она не могла ни появиться на людях днём, ни потанцевать — впрочем, она тогда и танцевать ещё не умела. Зато со Славой она, сегодня, наконец, почувствовала себя выросшей. Юноша вёл себя довольно уверенно, и вместе с его уверенностью пришла уверенность к Калерии. Они ничего плохого не делали, наоборот, их притянула друг к другу какая-то сила и, как назвал её метко Слава — это был закон молодости.


                Глава 15.

С этого вечера Слава начал искать встреч с ней не только на вечерах, устраиваемых в школе. Иногда ему хотелось увидеть, как девушка спешит на занятия, и он, изучив расписание релиного класса, поджидал её где-нибудь на пути, дабы перекинуться несколькими фразами. С этой девушкой ему было интересно: ни один её шаг, ни жест, ни возглас не грозили копированием виденного или слышанного в кино или по радио — чем грешили многие девушки-ровестницы Рели и старше его Дикарки. Ещё удобнее бывало, если занятия славиного класса и релиного сходились в одной смене, тогда он почти каждый раз ходил к её классу, под предлогом взять у Рели учебник для повторения материала, которые ему, действительно, требовались. Но если он не находил девчонки в классе — потому что она на переменах бегала в библиотеку, или ходила в окружении своих одноклассников, объясняя им материал, который как заметил с первого дня их знакомства Слава, Реля знала лучше остальных, и с радостью делилась своими знаниями. И он не смел отвлекать свою птицу - «кана-Релечку», хотя мог взять учебник у любого парнишки, возвращался без книги, потому что только релины учебники давали Славе, как бы живую связь с ней, он с нежностью любил всё, чего касались её руки. Случайные встречи на улице, или в магазине, не меньше волновали его, а ещё лучше, если при коллективном походе в кино — что в те годы делались часто — удавалось сесть с ней рядышком. Вместе смотреть картину: только сидеть молча, потому что дикая девчонка не любила обмениваться впечатлениями, во время сеанса — она погружалась в чужие проблемы так, как будто она жила уже в той, другой жизни, и всё, что показывали на экране, подтверждало или нет её воспоминания. Слава подсмеивался над этой растворимостью в чуждом мире, неизвестной ему, но Реля смотрела на него недоумевающе:
— Почему ты думаешь, что я далека от той жизни? Мне кажется, что она совсем не чужая мне. Но я не могу тебе всего объяснить.
Этими загадочными словами, она опять, как казалось Славе, убегала от него. И юноша, чтоб не потерять её, шёл в библиотеку, выискивал книги, про тот период, о чём они смотрели фильмы, чтобы понять, почему дикая девчонка заинтересовалась тем или иным случаем из чужой жизни? Что так смущало его певчую птичку?
Слава даже не догадывался, что Реля с трудом привыкала к их дружбе, порой ей казалось, что это сон и стоит только проснуться, как видение исчезнет, растает в дымке тумана, как исчез из её жизни Павел. Мечтал так заманчиво об их будущем и вдруг погиб, наказав ей даже не плакать о нём. Приказал продолжать Рели жить без него, и, наколдовав любить других, без всякой надежды увидеть его как-нибудь в будущем. Это исчезновение казалось Реле странным и заразительным: девушке думалось, что и Слава может также поступить с ней, когда она надоест ему, и потому она боялась привыкнуть к юноше. И, тем не менее, она постепенно привыкала к нему, хотя мысли, что когда-то их дружба прервётся, причём, прервётся резко, они разъедутся и больше никогда не увидят друг друга, как это случилось у неё с любимым учителем. Это интуитивное, обострённое чувство, возможно передавшееся ей от ни разу не виденных бабушек-цыганок, преследовало Релю всю жизнь. Призрак беды, который вместо радости, подкралось весной к её сердцу, не обманул Релю. Несчастье разразилось, когда, казалось бы, к ней приплыло счастье, потому что случилось это в те дни, когда вовсю сияло солнце, которого Реля каждую весну ждала, как самое большое чудо припроды.
А началось всё с приезда Олеся Гончара в их школу. Известный, в то время, писатель — они его «Знаменоносцев» в десятом классе будут изучать, а «Таврию» Реля давно прочитала — приехал, как объявили по радио, не специально к ученикам, а навестить своего однополчанина директора Качкаровской школы Алексея Мироновича. Но после радостных объятий двух фронтовиков, учеников, на перемене, собрали на встречу «с великим», как отрекомендовал директор своего друга, литератором. Книги, которые Гончар привёз в дар, похоже, ему, Алексей Миронович передал своей любимице, Вере Днепренко, с тем, чтобы она подошла торжественно к писателю, и он поставил на них свои автографы. Слава не понимал: зачем понадобилось его дядьке подписи, добытые на глазах всей школы? Или фронтовой друг, без помпы, дяде книг не подписал? Или «лысик», как называла его жёнка, хотел представить бывшему однополчанину свою теперишнюю любовницу? А что Вера была близка с дядилой, Слава не сомневался — он их видел, в машине, целующимися. Красотка, которую Слава, в своё время, отверг, выгодно продала свой товар — сразу же стали поговаривать, что Вера тянет на медаль. Не золотую медаль, разумеется, — на золотую надо получше учиться, а на серебренную, но эта кукла и такой была рада: в институт теперь пройдёт без экзаменов. Ещё осенью намекала Славе, что дирёша обещал замолвить словцо в Одессе, в Гидро-Метеорологическом институте, где у дядилы тоже были однополчане. Срамница призналась Славе, что сама она мечтала не в институт идти, а в театральное училище. Где такой бездумной кукле как раз кривляться будет удобно, но попадёт ли Веруня в актерский — это ещё вопрос — а высшее образование на дороге не валяется, и она, наверное, согласится поступать в Одессе.
Всё это вспомнилось вдруг Славе в связи с позорной связью Верки с его дядей, которого он, до сих пор, уважал, за одно то, что Алексей Миронович не хотел, чтобы знали, что Слава родня его. Впрочем, шила в мешке не утаишь — об их родстве узнали и Слава спокойно плыл на такую же серебрянную медаль, как и Вера, но связь ломаки со своим дядькой воспринял болезненно… Его возмущал дядя, его возмущала
Вера, своё возмущение юноша перенёс на Гончара: — «Такой же, наверно, субчик, несмотря на то, что книги пишет. И печатают его за то, что в книгах своих прославляет Советскую власть», — задиристо думал юноша, уже отработавший два года на принудительных работах за одно то, что в глупом споре, вгорячах, что-то выкрикнул против советской власти. Да и то, потому, что этой властью был ворюга отец его соперника. Всего одно безобидное словечко, касающееся, разумеется, лишь зарвавшегося «коммуниста», а трудился в жутких условиях неволи два года. И за то спасибо, что Сталин скончался — а то строить бы Славе ещё не известно сколько светлое будущее для других, угробляя своё здоровье. Потому что юноше говорили старые зэки, что выпускают больных, чтобы могли умереть на воле, дабы их похоронили не за счёт государства, а несчастные родственники, которые и так, без кормильцев, жили плохо.
Вот эти воспоминания всколыхнули в парне недобрые чувства к дяде и Гончару. Поехали б они в лагеря: два вроде передовых человека, посмотрели, как живут и мучаются люди, которые строят им такую прекрасную жизнь, чтоб они могли неплохо питаться, иметь любовниц, и показывать их друг другу, будто гордясь своей мощью и удалью. Славе хотелось, чтоб и Реля разделяла его возмущение. Со своего места в кругу десятиклассников, Слава отыскал глазами дикую девчонку и неприятно поразился, увидев её горящий взгляд навстречу писателю: — «Неужели она такая же, как её сестрица, несмотря на все её умные рассуждения? Вот человек знатен, богат и она готова положить к его ногам девичью честь? Неужели она такая же падкая на блага, как и Вера их?» - Ревниво думал юноша, не подозревая, что такие подозрения повлекут за собой целый ряд событий, которые внесут трещину в их отношения с Калерией. Не знал он и того, что Реля смотрела на Гончара не горящими, а презрительными глазами — просто луч солнца показал Славе её глаза не так, как хотелось увидеть юноше. Подросшую девушку так же, как и её друга поразило, что писатель отнёсся к её распущенной сестре довольно покровительственно, и это навело Релю на мысль, что видят они с Верой друг друга не в первый раз. И ещё помнила Реля, что говорила ей, в отношении современных писателей, начиная, с Максима Горького её дорогая Вера Игнатьевна, — всех их печатают потому, что они восхваляют власть, которая расправляется со своими же согражданами, и даже с теми, кто когда-то делал революцию. Знать бы об этом юному ревнивцу, между Славой и Релей, возможно, отношения развивались бы совсем иначе. Но раненый в самое сердце неприятным открытитием, Слава решил проведать свою тётю, которой не было на встрече, в связи с болезнью одного из её сыновей или из неприязни к Гончару? Вот это решил выяснить юноша, шагая к дому директора школы. Слава любил жену Алексея Мироновича, как близкий родственник. Это была великолепная, чуть взбаломошная женщина, несмотря на то, что она родила его ветренному дядьке уже троих детей, Галина Ефимовна блистала красотой. Ещё любил за то, что тётку обожала Реля и не раз признавалась об этом в их разговорах. Осенью Галина Ефимовна была любимой учительницей у дикой девушки, она обожала беременную женщину. И Слава считал, за то, что его директору-дядьке подарили троих детей, он должен был бы обожать свою красивую женку. А не возить по степи, в машине, пустую, раскрашенную девицу, и уж, тем более, не представлять прилипалу прилюдно фронтовому другу.
Свою вспыльчивую после последних родов тётушку, он застал в крайнем раздражении — Галина Ефимовна вылила на голову недавно приобретённого племянника весь свой гнев. Сколько может она терпеть «шашни» своего разлюбезного Алексея Мироновича? Лысина у человека уже через всю башку, а он, глядите, люди добрые, приударяет за ученицей, за выпускницей своей, на медаль распутницу тянет. Молодая женщина забыла, что она познакомилась со своим будущим мужем семь лет назад, с также начинающим лысеть человеком, и это не помешало ей выйти за парня замуж. Алексей Миронович, тогда ещё Алёша, вернулся с фронта с прострелянной головой, в которой до сих пор сидит осколок. Он, под этот осколочек, и начал встречаться с паскудой-десятиклассницей — говорил жене, что едет в районную или областную больницу, где стоял на учёте, и куда его собирались положить на операцию. А сам шасть в машину, в которую к нему, на околице села, подсаживалась распутная девка — о чём Галине Ефимовне доложили добрые люди, и они ехали «зовсим» не в поликлинику, а развлекаться. И зачем только Галина Ефимовна согласилась на машину? Не надо было её покупать! Кто же знал, что Алексей её так использовать будет? Ведь до директорства своего, какой чудесный был муж — на руках её носил. В расчёте на дальнейшее «життя» и родила Галина Ефимовна трёх чудесных мальчишек: впрочем, последний, как Слава, наверное, слышал, немного недоразвитым появился на свет, а кто в этом виноват? Конечно, Алексей Миронович, потому что начал гулять, ещё, когда жена забеременела впервые. Но тогда, ладно, он приударял за молоденькими учительницами, которые появились в их школе. Но тех молодых нахалок Галина Ефимовна живо от мужа «отвадила» — стоило только устроить пару небольших скандальчиков в школе. А вот как шугнуть наглую школьницу, которая чего-то от Алексея ждёт? Поднять ещё раз скандал, испортить ей жизнь? Но как? Наглая получит медаль и уедет в институт, только её и видели. Вся грязь ляжет на мужа и семью — полетит Алексей с директорства и жить будет не «дюже солодко». Что делать? Молчать? Но молчать тяжело и вся злость обиженной женщины, с трудом сдерживающей свои эмоции, вылилась в гневном монологе. Слава был потрясён, что тётушка уже знает про Веру, и ему было неприятно, что именно сестра Рели стала любовницей его дяди. А разобиженная жена вдруг стала призывать его в судьи:
— Ну, що ты скажэшь, племяш, о повэдинки свого дядьки? Голова як гарбуз у мужика, лысие, а вин за дивчатамы вздумав ударять!
— Про кого вы говорытэ, тётю? — сделал вид, что не понял ничего юноша — он всё ещё надеялся, что Галина Ефимовна говорит о другой девушке, не сестре Рели.
— Та про цю Веру Днепренко — старшу сэстру твоеи дивчинки — знаю, знаю, що ты стричаешься з меньшою. Так от хоч бы Алексей улюбывся у нэи, цэ б можно було зрозумить, бо дивчинка справди искромэтна, вирши сочиняе. У Релю цю, и у Червоному Маяку влюбывся учитэль, тай загынув мабуть жэ чэрэз нэи. Щоб и Алэксию тэж було, колы вин за старшою бигае — бо цэ цыганске отроддя.
— Хто загынув чэрэз Рэлю, тётя? Звидкиля вы цэ знаетэ?
— Ой, пробач, я всэ забуваю, що мэньша — твоя любовь. Алэ розсуды и ты: чи справэдлыво, щоб мужыкы закохувалысь и гынули з-за дивчат? А знаю я цэ од почтальонки, яка принесла мени лыста, написанного до цэи Рели, из якого я всэ и узнала.
В Славе всё онемело: неужели это говорят про его Дикарку? Кто-то погиб из-за Рели? Кто? Ах, да! Учитель.. Неужели она встречалась, со взрослым человеком? А кого из себя разыгрывает? Недотрогу. Получается, что Реля никак не меньше артиска, чем её сестрица? Но этого не может быть! Ведь девчонка поразила Славу своей непосредственностью. Но соврала же она про своего отца. Значит, может притворяться?.. Все эти мысли мучили Славу, но он всё же попробовал вступиться за дикую свою Релечку — канареечку.
— Тётю, читать чужи письма — погана привычка. А ще мэни здаёться, що вы не так всэ зрозумилы. Колы вы отдалы Рэли лыста, то спросылы, що то у неё за роман такый був з учитэлэм?
— Я цёго листа ий нэ отдавала. А поклыкала до сэбэ их Веру, тай мы, посовищавшись, решили ёго зничтожыты.
— Веру, яка недолюблюю сэстру? И вы порвалы релиного листа? Алэ Вера, як ты тэпэр сама бачишь, тётю, нэ добра дивчина. Чи нэ мстыла вона Рели, рвучи листа? Як тэпэрь тоби мстыть.
— Чого цэ вона мэни мстыть?
— Тётю, ты зробыла нэгарный поступок на глазах у циеи красуни и тим самым дала ий козыря у руки — тэпэр ты жэ слова нэ зможешь Вери сказаты. И от цёго злышься, и наговорюешь на мэньшу сэстру?
— Навить бильше: я думаю, що мэнэ Всэвышний наказав за той проступок, дав мэни дытыну нэ зовсим здорову.
— От бачишь, тётю. А тому прошу тэбэ: николы бильшэ нэ розказуй про Релю ни слова плохого — мэни сдается, що дивчина ця приносэ щастя, но тим людям, яки добрэ до нэи относятся.
— Нэ буду бильшэ говорыты, про цю святу дивчинку, ничого дурного. И ты нэ напоминай мэни бильше, Слава, про мои гадючи дила.. Нэдаром Лексий мэнэ иноди «Коброю», шуткуя, называе. Ты нэ хочешь поисты?
— Дякую, тётя, ты мэнэ вжэ накормила плохими рэчами. Пиду до нашои с дидом хаты, пэрэварываты их. — Уходя от сварливой тётушки, парень думал о том, чтоб больше он, наверное, не будет проведывать её до окончании им школы, чтоб больше она не закладывала в его голову чёрные мысли, потому что, как он не защищал Релю, а змея успела поселиться в его сердце. Самый лютый враг не мог навредить дикой девчонке столько, как сделала любимая её учительница. Сделала в гневе, не сумев совладать с женской ревностью. Но ревновала молодая женщина одну сестру, а самые тёмные подозрения вылились на другую. И заклеймили её в сердце юноши, который был потрясён.
Впрочем, сама Реля об этом всём не догадывалась — она абсолютно не чувствовала туч, которые собирались над её головой — девушка впервые в жизни любила, как казалось ей и ощущала себя самым счастливой девушкой на свете. А почувствовала Реля, что любит, после приезда в школу Олеся Гончара. Этот довольно надменный писатель, растревожил любовь к прекрасному юноше, который вот уже несколько месяцев дружил с «кана-Релечкой», как Слава иногда называл её.


                Глава 16.

Весна оживила Калерию: рано зазвеневшие ручьи и трели первых птиц в садах у людей, Днепр за одну ночь сбросивший ледовую шубу, земля, вдохнувшая глубоко после зимней спячки и вдохнувшая жизнь в кусты и деревья — всё это волновало Релю сильней, чем прежде. Первой из первых перестала девушка надевать платок, затем, позорящее пальто. С удовольствием распрощалась с чулками и резиновыми сапогами. А солнце, будто в благодарность за её стремительность, так озолотило её лицо и руки, что Слава, встретив её внезапно, забыл о своих мрачных мыслях, и гнев тётушки, расплылся в улыбке.
— Ишь, старший братец, на небе, как любит тебя.
— Конечно, любит, — улыбаясь, ответила Реля. — Меня и ветер не забывает — от него у меня тоже кожа тёмной становится.
— Куда это ты так несёшься?
— Так сосед от старого дома, где мы жили, обещал Релии саженцев каких-то необыкновенных привезти от отца своего.
— Это из того дома, который около церкви, да? Домина большой, а огорода возле него нет? — начал вспоминать Слава, что слышал от Рели при знакомстве: — Теперь-то вы переехали в домик поменьше?
— Конечно, пока я лежала в больнице моя деловая мама выпросила у директора совхоза домик на одну семью — это не то что тот барак, около которого даже огорода невозможно посадить, потому что огород в том, большом, доме, далеко от дома, но его никто не сажает.
— Потому что сажать будут одни, а вырывать, тайком, станут другие, — снисходительно пояснил Слава этой маленькой хозяйке, которая не может без слёз смотреть на пустующую землю.
— Да, это конечно неприятно, поэтому я рада, что мы переехали в маленькую избушку, возле которой землица имеется, и я решила не давать ей пустовать — она уже до нас год или два отдыхала.
— Это прекрасно! Значит, будет хороший урожай того, что ты посеешь!
— Я надеюсь, — ответила серьёзно Калерия, — даже хочу несколько деревинок посадить — пусть растут.
— А ты не боишься, что им воды надо будет много, чтоб прижились?
— А ты не заметил, провожая меня ранней весной, что у нас улицу начали перерывать, чтоб протянуть водопровод?
— Я рад, что к вам ведут водопровод, но вода там будет не скоро, девочка моя — мне кажется, что едва ли осенью её пустят, так что подождала бы ты сажать деревья, маленькая хлопотушка.
— Ну что ты, Слава, я лучше из Днепра воду буду носить, чтоб их поливать, но пусть растут. Потому, что я могу завтра умереть — ну не бледней, это я шучу — а деревья пусть растут, в напоминание обо мне.
— Ты кого-то уже похоронила, что так думаешь о себе? — осторожно спросил Слава, вспомнив тётушкину вспышку по поводу его «дивчинки».
— Нет, я никого не хоронила, — ответила Реля. — Но мне всё время чудится, что человек может исчезнуть с лица земли внезапно и лучше будет, если он оставит по себе память на нашей планете. — Она пыталась, вспомнить, а не потеряла ли она кого в этом году или в прошлом, но не помнила никаких похорон, кроме игоревой бабушки, которую они хоронили всем классом. Если бы она, в эту минуту, вспомнила об Аркадии и то, что он чего-то ей вычёркивал из памяти, то, пожалуй, и об исчезновении Павла из её жизни Реля припомнила бы. Но чудной скрипач, играя на своей волшебной скрипке, видимо так постарался, что память об учителе и удивительном человеке, который хотел жить рядом с Релей долго, была неуловимой весной. Павел вроде был в её жизни, но не в этой, а несколько веков назад, о которых Реля почти забыла.
— Но закончим про похороны, расскажи о своих деревцах — которые тебе обещали привезти, если я правильно расслышал?
— Мне сосед привезёт пару вишенок и три калированных абрикоски.
— Калированные? Я слышал, что их нельзя пересаживать.
— Наоборот, надо. Это я от настоящего садовода узнала, — Калерия оборвала на полуфразе, вспомнив, кто был её наставником в посадке деревьев год назад, а вместе с Дмитрием Семёновичем вспомнила про Павла, но не как погибшего, а живого. Да, был такой человек, очень хорошо к ней относился, но вот развела их судьба, что же тут поделаешь?
— Ну, беги, — отозвался Слава, — вечером, надеюсь, увидимся?
— Но сегодня в школе ничего нет — берегут вас, десятиклассников, вечера перестали делать, чтобы вы, к экзаменам, лучше готовились.
— Мы и готовимся, я вот на консультацию шагаю, но вечером надо нам с тобой, обязательно, встретиться, поговорить о жизни, потанцевать, чтоб голова отдохнула от зубрёжки. Приходи в парк, перед разбитым Дворцом. Там собираются на танцы местная молодёжь, и ученики ходят. Я вчера, шёл мимо, и твоих подружек видел.
— Да, девчонки мне говорили, что там хорошо танцевать, а особенно, когда сирень зацветёт.
— Вот и будем нюхать ароматы, это лучше чем душиться в школе.
— Хорошо. А сейчас иди на консультацию, а то опоздаешь.
— Так до вечера, кана-Релечка? Почирикаешь мне что-нибудь, а то голова пухнет от зубрёжки. Твои рассуждения меня просто лечат.
— «Ес! Ес!» — как говорят англичане, — Реля улыбнулась весело — Я обязательно приду и постараюсь тебя развеселить.
— «Я! Я!» — как отвечают немцы. — Будьем вась ожидъять.
И разошлись, улыбаясь, в разные стороны.
Слава шагал в сторону школы, недоумевая: что это придумала его вздорная тётушка? Как могла она оговорить невинную девчонку? Разве резвилась бы так весной его Дикарка, похоронив кого-то из близких ей людей осенью? И по поведению Рели не скажешь, что с кем-то она была в таких отношениях, которые сестрица её предлагала Славе, как только он с Верой потанцевал несколько танцев. Похоже, что Реля и не целованная ещё — иначе тянулась бы к его губам, как это делали другие, не дождавшись от парня решительных действий. А он чем больше с ней виделся, тем больше робел. Ему давно хотелось целовать её пухлые вишнёвые губки, но боялся потерять её сразу же, лишь только попытается сделать это. Девушка, конечно, привыкла к нему, но оставалась дикой.
Славе нравилось, что, встречаясь в школе с Релей, они при свидетелях говорили по-украински. А наедине по-русски — Реля потому, что торопилась сказать многое и боялась не успеть. А юноше хотелось лучше узнать язык, который ещё ему пригодится, если он будет дальше учиться, а с кем бы он имел ещё такую прекрасную практику, как с птицей - щебетуньей? «Красноречивая девушка» — в этом маленький невзрачный учитель математики, на уроках которого все взрывались хохотом, был прав. Очень красноречива! В бурно развивающейся, не очень хорошо одетой девчонке, было заложено много мыслей, которые она спешила выложить перед тем, кто нравился ей. Слава был рад, что завоевал доверие этой дикой серны, которая скачет по кочкам жизни, не боясь обломать свои тонкие, стройные ноги. Но ведь когда-то споткнётся и упадёт, больно ударившись об эту землю, которую Кана-Ре-лечка обожает. Интересно заплачет или засмеётся, при беде, эта загадочная девушка?
Приучив Релю приходить на танцы вечером, в заросший сиренью парк, Слава с удовольствием наблюдал, как девушка воспринимает пробуждение природы, не забывая спрашивать, как ведут себя посаженные её деревца, про которые Реля с удовольствием рассказывала:
— Ты представляешь, они тоже, как сирень, распустили цветы, и я хожу от дерева к деревцу по утрам и нюхаю их — они все имеют свой запах, как и люди.
— О! Ты даже это заметила?
— Как же! Такое, да не заметить?
— Ты продолжаешь поливать их?
— Разумеется! Деревья, как дети, пить по вечерам просят, чтоб днём тянуться навстречу солнцу.
— А ты навстречу к солнцу тянешься?
— Конечно, я тоже расту. Представляешь, ходила сегодня за водой раз семь и, каждый раз, меня завораживал небольшой шторм на Днепре.
— Я думаю, что тебе, видевшей шторма на море, это как забава?
— Не знаю, как тебе сказать, но я не удержалась, окунулась в ещё ледяную и бурлящую воду.
— Ты что, Малыш, а если бы утонула?
— Но там, на берегу, мой сосед — старенький, правда, конопатил лодку и он обещал меня вытащить, если я захлебнусь от волн.
— Господи! Какая же ты отчаянная, тебе, что, жить надоело? — рассердился Слава. — Дед твой не успел бы спасти тебя, да и простудиться могла! Тебе мало, что ты зимой часто кашляла и чихала?
— А я побегала по берегу, после первого купания, — оправдывалась перед юношей девушка, не привыкшая, чтоб её так опекали. Её семья не беспокоится об её здоровье — Веру и мать волнует только, чтоб Чернавка воды наносила, в магазин сходила и обед сварила, если самим двум кобылицам этого делать не хочется: — «А он в тревоге, — думала с изумлением Калерия, — на взрослую девицу, какой меня считают мои родные, обрушивается такая забота!» Но ей было приятно, что Слава волнуется за неё — давно о ней никто не заботился, не переживал за неё.
— Как у тебя всё просто! Побегала, и здоровья прибавилось, да? — продолжал выговаривать Слава и осёкся, увидев релины виноватые глаза, которые молили его не ругаться больше: — Ну, чего ты так смотришь?
— Послушай, я завтра планирую покататься на волнах, на лодке, которую сосед смолил. Он сказал, что испытывать её буду я.
— Он что, сдурел твой старик? Тоже нашёл испытателя!
— Я потому под завтришний день подгадала, что знаю, что ты сдаешь экзамен и тебе, наверное, тоже интересно будет развеяться после столь трудного «процесса», как говорит Андрей Егорович.
При упоминании, о юмористе-учителе, Слава улыбнулся, радовало юношу и то, что Реля посвятила его в свои планы относительно «испытаний» лодки. Слава догадывался, что не согласись он прокатиться с ней, эта дикая особа уговорит кого-нибудь и все могут утонуть.
— Ладно, я согласен завтра, после экзамена, покататься с тобой, исключительно, ради того, чтобы ты ещё кого не втянула с собой в лодку, которая, как я думаю, такая же дряхлая, как её хозяин.
— Ну, вот ещё! — возмутилась Реля. — И вовсе он не дряхлый, а даёт мне лодку из уважения — ему нравится, что я деревцами украшаю их село. Глядя на меня, и другие мои подружки посадили деревья, а это, как говорят мудрые люди — большое дело, чтоб молодые деревья росли.
— И кто бы спорил? Я сам из села! Но нельзя же так себя загружать, как ты это делаешь. Вспомни, по твоим рассказам, ты уже посадила целый сад в Маяке. Ну и что? Твоя мать дёрнула семью из того красивого села, и сад твой кому-то остался.
— Это прекрасно — пусть люди пользуются. И, к тому же, если бы наша семья не приехала в Качкаровку, мы бы с тобой не встретились, не знали бы ничего друг о друге.
— Правда, девочка, — Слава смягчился, — тогда бы я не узнал, что существуют такие, как ты, люди на свете. Ну хорошо, завтра жди меня, после экзамена, на берегу.
— Нет, не сразу, после экзамена ты зайдёшь в столовую и покушаешь — я очень хочу, чтобы ты съел горячего, а то вы, с твоим дедом, наверняка, в сухомятку питаетесь?
— Вот и ошибаешься. Дед мой кудесник, тепличку маленькую соорудил — в ней у нас и лук, и укроп уже вырос порядочный, я уж не гововорю про редиску, которую мой хозяин иногда ходит к магазину продавать. Правда, не очень покупают, люди своей, с грядок, ждут.
— Да?! Так это я у него покупала редиску на днях — принесла домой, такая радость была. Ну, а горячее-то вы едите?
— Конечно, дед иногда варит, и я с ним по очереди — в иной день мы с ним праздники устраиваем, с вином.
— Ты выпиваешь? — удивилась Калерия.
— Девочка моя! Мне уже много лет. После школы сразу заберут меня в армию — в апреле, помнишь, я уезжал, на несколько дней? Это в Военкомат меня вызывали. Закончу экзамены, сразу лоб забреют.
— Так тебе не дадут даже в институт попробовать поступить?
— Нет, но это и к лучшему, потому что после службы поступать будет легче, почти без экзаменов.
— Но и ты и так, с медалью, без экзаменов поступал бы! — возразила Калерия.
— И это ты знаешь? Ну, ничего от твоих глазищ не скроется.
— Господи! Да мама с Верой только о медали и говорят, которая её в институт на крыльях пронесёт.
— Это они лукавят. Ещё твою сестру в институт будет пропихивать мой дядюшка, потому что сейчас, без блата и поддержки, никак не поступишь, будь ты хоть семи пядей во лбу. Это раньше было легче, пока большевики не осмотрелись, и не стали насаживать везде своих людей и прихвостней. Сейчас в институт приходит простой сельский юноша, так из него стараются сделать филёра, а там, глядишь, и на руководящие посты выйдет, если всем «благодетелям» угодит.
— Какое гадство! — Возмутилась Реля. — В какой блатной державке мы живём: наверх лезет то, что не тонет, а хорошим людям дорогу перекрывают, делают почти невозможным поступление в ВУЗы. И всё это под лозунгами: «Мир, труд, равенство, братство!?» И получается, что бездельникам, блатным деткам, весь мир, нам труд, ещё раз труд. А учёба, которую «завещал» нам наш «мудрый» Ильич — лишь избранным?
— Да, девочка моя! Но только ты больше никому так открыто не говори всё, что думаешь про нашу «державку», как ты выразилась, не то тебя посадят в тюрьму, откуда вышел недавно мой друг, который сидел, потому что не мог вынести несправедливости.
— Господи! Лишь за слова твоего друга посадили?
— Не только, он ещё и руками помахал, но не будем об этом. Значит, договорились: жди меня завтра около двух-трёх часов с вёслами на берегу — я буду капитаном на той лодке, и гребцом одновременно. Но не вздумай отплыть хоть на метр от берега одна.
— Есть, товарищ Капитан! — Реля взяла рукой как под козырёк. - Ну, я сейчас бегу на консультацию. Завтра мы последний экзамен сдаём. Как хорошо, что у восьмиклассников мало экзаменов.
— Счастливо! — Слава посмотрел ей вслед и нахмурился. Ну, прямо колдунья эта дикая девчонка — берёт его в плен постоянно. Сняла нелюбимое пальто и чувствует себя вольной птахой. Ишь, как поскакала! Простенькое платьице обрисовывает стройненькую фигурку, а чудные волосы пляшут за спиной замысловатый танец. Не чувствует его Дикарка никакой тяжести — похоже не виновата она ни в чьей смерти. Единственно в чём её можно обвинить, это в любви её к жизни и земле, которую она украшает, потому что не будь в природе Кана-Релек, насколько жизнь потеряла бы свой смысл. Правда, иногда Славе казалось, что птичка балансирует над пропастью, на бревне, а он идёт сзади, раздвинув руки, чтобы поймать эту дерзкую особу, если ей вздумается сорваться — Слава чувствовал своё старшинство над ней. Но не всегда у него было такое благодушное чувство по отношению к дикой девчонке, иногда на юношу налетала угрюмость, и появлялось плохое настроение, которое Славе хотелось сорвать на Реле, особенно после разговоров с друзьями: — «Сколько я могу быть таким дуралеем? Надо мной, наверное, все в школе смеются, что я даже ни разу не поцеловал её, кто знает, разумеется. Но если на реке моя Дикарка будет вести себя дерзко, пожалуй, я вечером решусь, и испробую сладость её малиновых ягод. Что это со мной? Ведь я никогда не был груб с ней! Неужели сказывается жестокость, которую я сам испытал в заключении? Ведь дал себе слово, что никогда у меня не прорвётся наружу ничего злостного, тем более по отношении к птичке, «яку мне» судьба послала, чтобы сгладить все гадкие стороны моего характера». И Слава терпеливо стал ожидать встречу, которая решит целовать ему дикую девчонку или нет?


                Глава 17.

И не послушался Рели, не сходил в столовую перед свиданием, так ждал, не мог дождаться встречи с ней, что подстерёг почти возле калитки, откуда его Дикарка вышла с вёслами на плече.
— Слава? Мы же договорились на берегу встретиться.
— А мог я тебя заставить вёсла нести, такие тяжёлые?
— Господи! Ведра с водой гораздо тяжелей — ношу.
— Не напоминай мне о жестокости твоих родных. Лучше сейчас поглядим на берег, куда ходим с весны, но в основном вечером. Как тебе?
— Чудная панорама. Смотреть сверху на Днепр — это заглядение!
— Панорама? Ты как художник говоришь.
— Да. Будь у меня художественные способности, я бы зарисовала на большое полотно и этот извилистый берег, и эти острова, из-за которых величественно выплывают корабли и везут экскурсантов, которые в восторге от Днепровской красоты: вот где простор воображению. Кстати, наш любимый с тобой корабль называется «Верещагин» — я рассмотрела при свете дня его имя, а это фамилия знаменитого художника-баталиста, который погиб во время войны 1905 года, под Цусимой.
— Много знаешь, Кана-Ре-лечка. Но спускайся легче с горы, а то обдерёшь себе колени, если упадёшь.
— Господи! Да я тут по много раз в день с вёдрами хожу!
Однако Кана-Релька на реке вела себя смирно, тихо сидела сзади завороженно глядя, как волны накатывают на их утлое судёнышко: брызги, сорвавшиеся с гребней, все устремлялись к ней, они промочили её до нитки, но девушка не жаловалась и даже пыталась не дрожать, обернув себя сколько можно старенькой кофтёшкой.
— Замёрзла? — обратился к ней участливо юноша.
— Есть немножко.
— Вернёмся?
— Нет, Капитан, греби вперёд.
— На тебе мой китель. — Слава быстро снял с себя подобие кителя.
— А ты? — Реля поймала тяжёлую вещь, не спеша одевать её: - Хочешь, я минут через пять сделаю погоду, и не придётся его одевать?
— Ты такая всесильная?
— Может, чуть слабее, но погоду делать умею.
— Тогда усмири волны и ветер.
— Ветер, слушай меня. Угомонись, наконец. Сделай, сейчас, над Днепром, тихая погода-а-а. Тише! Ещё тише! – Она встала во весь рост, руками усмиряя волны и ветер. Потом села, виновато взглянув на Славу – вдруг не сможет показать ему, как её слушается ветер.
Они оба застыли, глядя на волны, которые и впрямь стали меньше, меньше и, наконец, совсем затихли. Ветра, как не бывало.
— Да ты колдунья! — поразился Слава. — Никогда такого не видел. Как это у тебя получилось?
— Не знаю, но я, на Дальнем Востоке, часто так делала погоду.
— Про Дальний Восток ты мне много рассказывала, но никогда о себе. Может, порадуешь какой-нибудь сказкой, волшебница?
— Ты хочешь сказку обо мне?
— Да, я же тебе подарил сказку, которую сам сочинил.
— Чудная была сказка. Попробую не сплоховать, и, пожалуй, расскажу тебе сказку о себе. Но ты не сердись, если тебе, вдруг, что-то не понравится, потому что я тебе расскажу сказку, приближённую к жизни.
— Как может, не понравится быль? Но ты нечто вроде «Морозко» выдашь, где мачеха угнетает падчерицу, или про «Золошку» расскажешь?
— Нет, хотя мне нравятся эти сказки, и могу с полным правом сказать, что они очень подходят к моей жизни, но зачем я тебя стану мучить знакомыми сюжетами? Мой сюжет - держись за вёсла покрепче, не идёт ни в какое сравнение с этими сказками.
— Я не такой уж трус. Порази меня.
Реля вздохнула, всё ещё не решаясь: — Моя жизнь наполнена такими событиями, что страшилка, которую ты мне рассказывал не идёт ни в какое сравнение, ты уж не обижайся.
— Ты будешь рассказывать или нет? Слушайся старших!
— Смотри, как бы не пожалел. Чувствую, что раскроюсь тебе и дружба наша рассыпется как песчаный домик.
— Откуда такое прорицание? Я разве не доказывал тебе много раз, что обожаю маленькую колдунью? Мне многие парни завидут, что я встречаюсь с необычной девушкой — недаром тебя «Дикаркой» зовут.
— Ладно уж! Задобрил. Слушай. Но чтоб не путаться, не перескакивать с одного на другое, я впереди себя поставлю своего деда, потому что благодаря ему, я и появилась на свет.
— Все мы родились, благодаря своим дедам, — улыбнулся Слава. — У тебя корни крестьянские или дворянские? Сейчас многие скрывают благородное происхождение, потому, боятся, что их не примут в институты.
— Я тоже скрываю, но совсем не потому, а чтоб меня в сумасшедший дом не засадили. Мой дед Пётр, с маминой стороны, был самым настоящим, бедным крестьянином — батраком в чужих хозяйствах. Но по таинству, которое мне открылось в восемь лет, я правнучка дворянина.
— Твоя прабабка-цыганка согрешила с дворянином?
— Вот это ты угадал. Моя прабабка-цыганка согрешила с Пушкиным, за что он её описал в «Цыганах», назвав Земфирой. Возможно, она была Земфирой, потому что мама совсем недавно проговорилась, что одну из её рано умерших сестёр называли именно так.
— В честь любимой Пушкина? Мать о том знает?
— Маму и Веру сложно свести с Пушкиным, хотя я двум гадюкам намекала, что он признаёт роднёй лишь тех людей, кто любит его стихи, и кто ещё не так много грешит, как они.
— А тебе стал он сниться, как познакомилась с его поэзией?
— Задолго до того! Ещё маленькой девочкой я была, мы возвращались из эвакуации, из Сибири, где после войны было холодно и голодно.
— Везде было голодно в то время.
— Правильно заметил. Но я не так голодом была угнетена, как рассказом мамы о том, как она, ещё перед рождение Веры, угробила нашего с ней братца.
— Какая низость! Ненавижу таких женщин. Убьют, ещё кичатся этим.
— Ой, Слава, тебе тот загубленный мальчик- чужой человек, а Реле мог быть братом, и заступался бы за Релию, потому что во время войны и после неё угнетение от мамы и Верочки - в те времена Герки — шло на меня большое угнетение.
— Что? — Слава замер с вёслами: — И маленькую угнетали две гадины?
— Ещё и как! Герка-то столкнула меня с русской печи, перед самой Победой — я чуть инвалидом не осталась — Бог миловал.
— Ты веришь в Бога?
— А ты нет? Крещён? Вот и я тоже. Тем более, что, во время крещения, опять же в эвакуации, со мной странности происходили, но не будем отвлекаться от главного. Итак, при возвращении из Сибири, я, услышав про убитого брата, негодовала на маму, ненавидела её молча, но сказать не могла: горло у меня сжало как цепями — говорить не могла.
— Я бы тоже онемел.
— И возможно, я бы умерла в дороге, потому что мало того, что горло заложило, меня же всю так скрючило, что папа не мог меня развернуть.
— Он-то знал, что его ребёнка убили ранее?
— Это не его ребёнок. Мама нагуляла мальчика от мужчины, не желающего растить своего ребёнка, вот почему она расправилась с ним.
— А бывшая Гера у вас от твоего отца? Я видел меньших твоих сестрёнок — они на Релию похожи — и, естественно, в цыганскую породу, но Гера-Вера там и близко не стояла.
— Угадал. Её мама тоже нагуляла, и навязала отцу, — Реля не заметила, что говорит об отце как о живом, да и какой он мог быть, если после войны нажил с матерью ещё двух девчонок.
Слава простил ей маленький обман, когда она, в гневе, не хотела признавать отца живым: — «Видно, и батяня ей здорово насолил. И мог же он умереть потом, от ран».
— Ладно, колдунья, продолжай рассказ. Мы остановились на том, что ты забилась на полку, скрутилась клубком от обиды, готовая умереть.
— И даже папа не мог меня раскрутить, хотя я его тогда обожала. И вот в наш вагон подсаживается дедушка — славный такой старик-лесовик — ему удалось меня рассмотреть на полке. И он приказал папе меня достать и посадить напротив него, на боковое сиденье.
— И ты расправилась от одного его взгляда?
— От взгляда ли, или дедка меня заворожил, только я с ним разогнулась, стала кушать то, что он мне предложил, и мы разговорились.
— Так он тебя спас от смерти! И все спасают! Спасают!
— Ты смеёшься, а я думаю, что спас. Потом он почитал Реле сказки Пушкина и ушёл тот старик-лесовик, оставив мне их, а я, вскоре, научилась читать по ним и читала лучше, чем Гера, хотя она отходила уже полгода в первый класс.
— Научилась читать по сказкам? Сама? Сколько тебе было?
— Сама. А было девочке, родившейся в октябре 1940 года, в январе 1946 года пять лет и три месяца. Тогда же я и считать научилась.
— Это легко сделать возле сестры, которая уже училась.
— Ты так думаешь, потому что ты сам так научился, а от меня Вера прятала все свои книги и тетради, чтобы я не училась возле неё.
— Какая гадкая!
— Не смейся. Верочке всегда мои успехи в учёбе были укором.
— Сначала девочка училась лучше старшей сестры, а потом стала у неё парней отбивать? Как я рад, что тебя нашёл, не потерял.
— Ладно тебе издеваться! Хочешь слушать дальше, не перебивай!
— Слушаюсь, Ваше Благородь! Я весь внимание.
— Итак, дедушка сошёл на какой-то станции, но оставил после себя радость, кроме книги и того, что я научилась читать, он меня подбодрил, напророчив мне в будущем восстановить того убитого ребёнка.
— А разве это возможно? — Слава грести перестал.
— Ещё и как. Дело в том, что потом дедулька мне стал являться во снах, объяснять, что он мой прапрадед Пушкин. И что его возродили космиты, а по другому они называются инопланетяне, и он пятьдесят лет, ты только подумай полсотни лет, или сто лет, не помню — носился с ними на их тарелке — это их корабль так называть станут в народе, когда об этих тарелках узнают официально, через газеты и книги.
— Есть такая книга у Алексея Толстого «Аэлита» называется, я читал. Так что эти инопланетяне на самом деле есть?
— Можешь не сомневаться — они есть, в действительности, коль деда оживили. Не зря он сказки писал, где люди оживают.
— Вот уж точно, в каждой сказке есть доля истины. Но говори далее. Как ты узнала всё это?
— Очень просто. Дедка мне рассказал во снах. В сновидениях же, заставил полюбить свои поэмы, тем более, что они перекликались с моими бывшими жизнями, в которых я рано умирала.
— Какими это ещё жизнями?
— Прежними. Ты разве не знаешь, что человек живёт на земле пятнадцать жизней? Пушкин жил, когда он женился на бабке моей четырнадцатую жизнь, предпоследнюю.
— Выходит, что когда он женился на Гончаровой, то жил последнюю?
— Нет же! На бабушке Земфире и на Наталье Николаевне он женился, живя всё той же четырнадцатой жизнью. Получается — двоеженец, за что бабушка Земфира его прокляла, оттого Пушкин и жил так мало.
— Это он тебе всё так подробно рассказывал?
— Каялся, но это было всё в глубоком детстве, когда и мне приснились страшные мои, бывшие четыре жизни, в которых я умирала рано. Вот тут дед и раскололся, насчёт своих прежних жизней, наверное, чтобы меня утешить, и поведал о том, что мне жить ещё и жить.
— Конечно. Ты всего-то пятую жизнь живёшь — ещё ого-го сколько!
— Опять же ты ошибаешься! Дед высчитал, что я, мама и Верка живём по одиннадцатой жизни, а не видела я остальные пять, так ведь и не пересмотришь все, особенно которые хорошо заканчивались, то есть в них я доживала до старости.
— Подожди! Что же это получается? Ты с твоими гадюками все жизни проживала, и всё время они так издевались над тобой?
— Боже упаси! Я с ними впервые столкнулась на земле. Но что интересно — опять же дед мне это сказал — мама с Веркой, в прежних их воплощениях, были такие как сейчас — люди, получается, не меняются.
— Здорово тебя космос с дедом свёл. Завидно, что мои предки меня не ищут, как Пушкин тебя. Кстати, он тебе объяснил, почему он тебя выделил среди потомков своих, ведь у него же их прорва была, кажется, не только от жён, но и от любовниц, крепостных.
— Объяснил. У него, действительно, тьма детей была, не только от Натальи Николаены. О цыганских, он и вовсе не думал. Напоминаю тебе, что судьба его наказала за то. Итак, дедка погибает от дуэли… Не удивляйся, что я его дедкой зову, о том Пушкин меня сам просил, чтобы поближе быть к Релечке.
— Да как же его оживили инопланетяне? Я чувствую, что оживили.
— Конечно. Но не так как в сказках живой и мёртвой водой, а вырастили деда из его же клетки, которую взяли то ли от живого ещё, у Чёрной речки, то ли от умершего, когда его хоронить везли — не знаю. — Реля боялась говорить о клетке, потому что сама не понимала того, как можно человека вырастить из клетки - не растением же был Пушкин. Она картофель сажала, разрезав, на несколько ростков — и каждый росток превращался в куст, давал урожай.
Но Слава, к её радости, не обратил на это внимания.
— Космиты невидимки, если могут появляться среди толпы?
— По-видимому, потому что они и там где я жила появлялись и подбрасывали Релечке книги, которые хотели, чтобы я прочла.
— Это на Дальнем Востоке? На краю земли, где им легче?
— На Украине тоже. Развивали меня, видимо, по просьбе деда, потому, мне кажется, меня мама с Верой ненавидят. Им нож в сердце, если я знаю больше, чем они. Предсказываю им их незавидное будущее.
— Может, и меня космиты к тебе подтолкнули?
— Вполне возможно. Боюсь, и ты меня возненавидишь.
— Да что ты! Я буквально тобой живу и дышу. А ты, значится, можешь предсказывать? Погадай мне. Или ты стесняешься? Боишься меня?
— Не так тебя, как того, что может случиться. Вот я раскрылась и чувствую, что ты теперь меня можешь так ударить, сильней, чем мама и Верочка вместе взятые, но сама виновата — зачем поддалась уговорам, зачем открыла тебе такую тайну?
— Послушай, если б бабка твоя Земфира так рассуждала, то у Пушкина не было бы такой умной внучки.
— Земфира не рассуждала, зато потом прокляла его, отчего он погиб, в расцвете лет его и творчества. Но я тебе дальше скажу о том, как дед с инопланетянами жил, если конечно тебе интересно.
— Конечно, интересно! Кому сказать — не поверят, что такое может произойти в жизни человека — как у тебя и твоего деда — но оба вы люди не заурядные, что вас так космос любит.
— Любит! Но ты, смотри, кому не проболтайся о том, что я рассказываю, иначе я сотру у тебя из памяти всё, — пригрозила Калерия.
— Как это сотрёшь? — Слава оторопел, опустив вёсла.
— Очень просто. Как у меня дед стирает, если хочет, чтоб не болтала. Но сегодня он мне волю дал: видно чувствовал, что ты захочешь услышать его тайну. Шучу, я не сотру у тебя ничего.
— Тогда рассказывай быстро, а я постараюсь запомнить, не поддамся твоим угрозам. Итак, дед твой жил с космитами.
— Жил дедулька у них, и блаженствовал полсотни лет или сотню лет. За это время они его повозили по разным странам, опуская, где он захочет, снабжая соответствующими документами, чтобы деда не принимали за шпиона. Причём, что меня удивляет, жил он среди людей, под своим собственным видом, но его не узнавали. Я и то не сразу узнала, пока не увидела его портрет в Литве, где мы жили, после того, как я повстречалась с дедом в поезде. Увидела портрет и вспомнила дедушку, каким я его повстречала в поезде. А к тому времени, он уже обьявил себя моим дедом, прилетал в сновидения и о Космосе рассказывал. Правда, надо отметить, что разоблачила я деда, что он Пушкин, годам к восьми, когда мы перебрались в Украину и мне уже снились сны, где я погибала в прежней жизни. - Реле хотелось даже почитать стихи Славе, которые они вдвоем с дедом или по одному сочиняли об этом периоде её жизни, как вдруг он прервал её.
— Какие подробности. – И было видно по лицу парня, что он Релиному рассказу не верит.
— За что купила, за то и продаю. – Почти обиделась она. И добавила упрямо: - Но у деда, разумеется, была не жизнь, а малина, потому что это же надо побывать во всех странах.
— Он у них до какого возраста вырос из клетки? Старел или нет?
— Давно жду, пока ты это спросишь. Они выращивают такого человека, какого увидели, когда он умирал и потом уже он живет, в Космосе, не меняясь. Впрочем, мне кажется, что дед немного приукрасил своё воскрешение. Не из клетки он появился и рос на корабле инопланетян, а взяли они его тело и оживили. Почему я это знаю? Подозреваю, что я тоже бывала на тарелках после своих гибелей. Вот сказала! — Калерия рассмеялась. Вообще-то, она думала, что Пушкина оживили, как и Степана, из его же тела. Но говорить это Славе боялась.
— Ты издеваешься надо мной? Я, и, правда, уже как на гвоздях сижу.
— Ой, нет. Слушай дальше. Мало того, что космиты катали деда, и показывали разные страны, они же ещё его отвезли в параллельные миры, показав ему всю родню и будущую родню.
— Так что Пушкин знал, что ты у него появишься такая умная?
— И, правда. Знал. – Реле хотелось рассказать, что узнал дед о ней, лишь попав в Ад. Ещё, что рождение Рели вынесло его из этого неприятного места. Однако она помнила, что это рассказывать нельзя, и потому пропустила, чтобы Слава не подумал о ней плохо. - Самое интересное, что деда всё ж отпустили на землю и приказали ему не безобразничать больше, в другой раз могут не забрать.
— Это ему не во что ввязываться было нельзя, живя последний раз на земле? Но куда спустили его? В какую страну? А кстати твои четыре жизни всегда проходили в России? Или в других странах живала?
— Думаю, что в России ему нельзя было появляться — потому дедулю командировали в Африку, из племени которого он появился. Это по первому вопросу. А второй про меня, да? Так вот, как сказал мой дед, поясняя мне, почему я появлялась в разных жизнях, в разных странах:

Знай, внучка, что человек, умирая, возрождается вновь
При этом он меняет век, национальность и любовь.
Вот я, к примеру, пожил греком — имел там сына
Немецким бравым моряком — но оставался человеком,
которого все звали чудаком…

— Потом он мне что-то про набоба персидского говорил и в конце итог:

И кто бы знал, что в 19 веке из немца, перса и грека Наврода
Россия получит А. С. — поэта, к тому ж из арабского рода
Жутко тёмного народа.

— Как будто бы так, если не ошибаюсь, — Калерия улыбалась, глядя на юношу.
— Очень оригинально. Конкретное объяснение. Ты стихами с дедом разговаривала? Ну, как же тебе не писать поэмы, при таком деде?
В этом вопросе Реля увидела, что Слава ей не очень верит, что привело её в замешательство. Уже не хотелось ничего говорить о Пушкине, чтобы не раздражать парня. И она решительно сказала:
— Пора домой, ведь тебе надо к очередному экзамену готовиться. Рулюй, Капитан, вон туда, уже и хозяин лодки нас ждёт.
— Рано он пришёл, я бы с тобой ещё поплавал. Но пока я выруливаю, скажи, сможешь ли ты придти сегодня в парк пораньше на танцы? Оставь свои деревца хоть раз не политыми? Кто тебе дороже — они или я? – «И сегодня я стану целовать тебя, и посмотрим, как дед твой за тебя заступится. Сегодня ты станешь моей! Раз придумываешь такие сказки, о прошлых жизнях, то должна знать, как девушка становится женщиной. А впрочем, Реля может уже женщина? Неужели её жалел учитель? Я не пожалею».
Пока Слава так думал, Реля смотрела на него. И, конечно, она прочла его мысли. Прочла бы, даже если не видела его лица. Агрессивность людей Калерия чувствовала кожей. Девушка растерялась. Сказала, сделав вид, что не распорзнала агрессии:
— Слава, я бы рада не носить воду, но деревца должны прижиться.
— А не приживутся — ты умрёшь?
— Не говори так. Дед Пушкин сказал, что каждое мною оживлённое, или посаженное дерево выпускает из Ада одного грешника. Ах да! Я же тебе не рассказала, что он и в Аду побывал. – «Скажу об Аде, может парень опомнится?» - Слушай, пока мы на середине Днепра. Значит, после того, как деда выпустили космиты и приказали ему не грешить, он же согрешил в последней жизни и попал в Ад.
— Ад! Вот это больше подойдёт грешнику Пушкину. – Казалось, Слава обрадовался.
— Какой ты суровый! Попадёшь, как и он в Ад. А там вначале дедка резвился, потому что много своих друзей и недругов встретил. Потом, как мне кажется, затосковал по полётам в Космосе, но ему сказали, на его мольбу, что будет находиться под землёй до тех пор, пока не появится на свет девчонка от его крови, светлая душой.
— И это, разумеется, ты — сажательница деревьев и освободительница грешников? – Пошутил Слава мягко.
— Я. – Отвечала насмешливо Калерия. Если он не верит, это его дело. - Как только я запищала у суровой матери, дедка вылетел пулей на волю, но его предупредили, что, живя в Космосе, он должен охранять дитёнка, спасшего его, иначе этого дитёнка лишат жизни.
— Думаю, что для него это была почётная миссия, Охрана внучки? - Заметил юноша, миролюбиво.
— Вот видишь, я уже не зря появилась на свет. А ещё сестрёнок от угрозы, чтобы им дали умереть, спасала, и сады восстанавливаю и сажаю, грешников освобождаю от Ада, так что полная жизнь у Рельки.
— Согласен с тобой! Не сердись! Очень полная твоя жизнь, переливается через край. Но, сделай милость, приди сегодня пораньше на танцы, ведь последние разы, можно сказать, видимся. Уеду и, поминай, как звали, писать ты мне не станешь — сады станешь высаживать — тебе грешники милей меня.
- «Поминай, как звали, а сам собирается девушку изнасиловать! – Подумала горько Реля. – Но, кажется, смягчился. Как бы мне отвернуть его от мысли, что таких девушек, как я, обижать нельзя. Да я и не позволю. Не то мои Космиты так его накажут, что не рад будет, что родился таким. Но я его ещё люблю, не смотря на его плохие мысли в отношении меня». Поэтому ответила рассеянно:
— Глупость ты говоришь. Писать я тебе не стану, если ты того не захочешь. Не хмурься! Попробую придти пораньше. О, соседушка! – Обрадовалась Реля, что разговор со Славой можно прервать. - Лодка ваша — просто чудо. Слава, вот так подгребай, сюда. Прекрасно!
— Иди уж домой, Релечка, мать тебя обыскалась, — сказал сосед.
— Случилось чего?
— Эх, что может случиться? Просто хозяйки дома нет.
— Побежала. Слава, ты по берегу пойдёшь? В свои края?
— Да. Надо обдумать всё, что ты мне рассказала. До вечера?
— Конечно. Я помню, что придти надо пораньше.
Калерия поднималась по склону, оглядываясь на Днепр, так приветливо покачавшего её на волнах своих. Посматривала на Славу, который тоже оглядывался на неё, махала ему рукой, подозревая, что злость в парне разгорается с новой силой: - «Господи, пусть позабудет, что я открыла ему! И не злится!"

Но Слава не слышал Релиных молитв, он негодовал. Будто разогревал злость, готовясь к вечеру:
— Хм! Вот порассказала, что голова идёт кругом. Куда моей сказке, до её фантазии! Просто уму непостижимо, что придумала дикая девчонка. Дед знаменитый у неё объявился. Пусть только не придёт пораньше в парк, я накажу эту фантазёрку. Но как её наказать, когда до этого баловал непотребно. Кому сказать, не поверят, что ни разу не поцеловал её. Боялся её испачкать своими губами, которые и плохих девиц знали. Но, может, показать ей, как берёг её — да разве она поймёт. Деда Пушкина не может отогнать от себя. Мертвяка? Живого? Или не врала? Так искренне рассказывала… Смеялась, издевалась?.. Хотела познакомить меня с каким-то чудным миром, одной ей известным? А что я сегодня особенного узнал? Постой, Слава. Что ты узнал сегодня, повтори. Не помню ни одного слова, а ведь сколько рассказывала. Чьи шуточки? Её? Дедки? А кто её дед? Пахарь какой-то из нищей деревни, батрак бывший? Чего же она гордится им? Вот пусть придёт сегодня, я ей покажу, где ракушки на дне лежат. Пусть тогда дед её защищает! Я как пьяный. Что эта Дикарка со мной сделала? Ладно! Вот пусть только явится, спрошу! Я хотел бы, чтобы Реля была Джульеттой, чтоб тянулась ко мне как та к Ромео, но она высмеяла Джульетту, что та, мол, дурочка, что потянулась к Ромео, вместо того, чтоб развиваться, книги читать. Я проверю эту любительницу книг и деревьев, что ей важнее — я или они?


                Глава 18.

Но вечером Реля, как не старалась, не могла придти пораньше: температурила Лариса и средняя уложила её спать, напоив чаем с мёдом, как при простуде. Малышки признались ей, что искупались в холодном, штормовом Днепре, наверное, ещё до того, как Реля усмирила реку. Она посидела возле сестрёнки, пока не вернулась с работы мать:
— Что это ты не на танцах, куда бегаешь каждый вечер?
— Лялька заболела. Вы ужинать будете?
— А что? Ты на мать еды не приготовила?
— Наоборот. Чувствовала, что вы сегодня не задержитесь на гулянии по поводу приезда в село комиссии какой-нибудь забулдыжной.
— Почему это забулдыжной? Из района и из области приезжают видные мужчины. И ты уже их разогнать не можешь, как делала, когда мать была председателем винодельческого колхоза. Правда, разогнала всего один раз, но именно после него меня и попросили с председательства. Кто тебе помог?
— Отвечаю вам в рифму – сам Бог! До сих пор простить не можете, хотя я правильно сделала, разгнав ваши пиршества с вином, иначе бы вы в тюрьму попали. Ладно, мама, кто старое помянет, тому глаз вон. Посидите с Лариской, я схожу на танцы.
— Вот поем и присяду возле неё. А это надо — сидеть с больной?
— Желательно, мама. Помогите ей бороться с болезнью.
— У меня нет такого дара, помогать всем, как у тебя. Так что сидеть не буду. Выздоровеет сама. Ты хоть аспирину ей дала?
— Я её чаем с мёдом напоила — это лучше.
— Как ты посмела взять материн мёд?
— А он лишь ваш? Не знала. Думала, мама для всей семьи купила.
— Почему для всей? Мать мёд покупает лишь для себя: это мне надо здоровье поддерживать, чтобы вас всех на ноги поставить.
— Но Верка его жрёт, с вашего разрешения, так почему нельзя малышке дать заболевшей?
— А под видом малышки и самой ложку лизнуть?
— Вам не стыдно, так оговаривать домработницу? Да за каждое ведро воды, принесённое с Днепра, я по ложке мёда могу съедать.
— Не дорого ли ты ценишь свой труд? Принести воды — это труд?
— Не дорого. Это тяжкая работа. Тяжелей, чем вашей Верочке сдавать экзамены, потому что она сдаёт их, пожирая не только мёд, но и те деликатесы, которые вы приносите, с ваших пирушек.
— Ношу! И из городов привожу ей вкусности, чего для тебя делать не стану, когда придёт пора тебя подкармливать.
— Спасибо за откровение. Но я и так знала про ваши подлости. Но за Лариской присмотрите, иначе вас Бог накажет ещё болезнями.
— Иди уж, пророчица. Потанцуй, может, к матери станешь серьёзнее относиться. А то всё грозит-грозит, а выливается всё это тебе боком.

С невесёлыми мыслями шла Реля танцевать, будто предчувствуя, что не зря её космиты задержали с заболевшей сестрёнкой — Слава, наверное, сердится на неё, придумывая, как больнее уколоть — экзамены и предстоящая разлука сделали его язвительным, капризным. Вдруг возомнил себя Ромео, а от Рели ждал, что она, как глупая Джульетта бросится в его объятия, пожертвует собой и испортит всю свою жизнь. Потому, что от такой жертвенности Реля могла свободно «принести в подоле», чего от неё ждали Верка и мать. Тогда бы они заклевали её, и учёба бы релина кончилась на этом. Джульетте легко было бросаться в объятия Ромео, про учёбу она не мечтала, хотя была в возрасте Рели. Они все в Италии, Франции и Испании дуреют от солнца. И хотя Украина находится тоже на Юге, в ней также вызревает виноград — апельсинов-лимонов нет, но девицы умнее — Джульетт Реля не встречала. Многие желают учиться как она, стать образованными. Да и итальянки, француженки современные: Реля это чувствовала, желают учиться. Немного найдёшь в двадцатом веке Джульетт, которые после тяжёлой войны, затронувшей все страны, как узнала она из истории, хотели бы остаться не учёными. Потому что война, как ни странно — это заметил как-то отец — ведёт к развитию техники, прогресса, а где идёт развитие, там оставаться неучем стыдно. И хотя Митрофанушек у них в классе было достаточно, но это были другие Митрофанушки. Они не хотели, например, учить физику, математику, химию, считая, что эти предметы им не пригодятся в жизни. Но и не хотели жениться, и сесть на шею родителямкак Митрофанушка Фонвизина. Современные юноши предполагают, что, пойдя в армию, они освоят профессии шоферов, поваров, медиков, став там фельдшерами, без химии, без математики, что Реля считала ошибочным. Общие знания ещё никому не вредили — она любила все предметы, не только историю, географию и литературу. Разумеется, это были обожаемые ею предметы. Но узнавать, как всё происходит в природе, как добывают уголь, руду, как строят многоэтажные дома по чертежам, как прорывают тоннели, как сажают картофель, как растят овощи, животных, выращивают хлеба, этому всему надо учиться. А как учиться в техникумах, институтах, если не прошёл среднюю школу? Многие её одноклассники — особенно парни — считали, что, придя работать на фабрику или завод научатся от старых мастеров, ошибались — физика, математика и химия поможет умным, дураков отсеет. Думая об учёбе, потому что задели больную тему с матерью, она поспешала к заросшему сиренью парку, мечтая о милосердии со стороны Славы — она же не виновата, что так задержалась — дела, семья, обязанности. Но там, будто кто-то перекрыл ей воздух — Слава приглашал на её глазах другую девушку на танец, хотя Реля была уверена, он видел, как вбежала, буквально вбежала в ворота парка. Вообще-то случалось, что танцевал её любимый, ожидая её, с другими девушками. Что ж, она подождёт. А танец кончится, Слава подойдёт к ней — видел, видел он Релю. Вздохнув глубоко, едва отходя от быстрого шага, Реля внезапно подключилась к их разговору, хотя пара была довольно далеко от неё. Но, умея подключаться к мыслям, почему бы ей, не уловить разговор? Правда девушка запрещала себе подслушивать или читать мысли, но это получилось невольно, а, услышав первую фразу, она вздрогнула и слушала дальше — говорили о ней:
— А чего это вы не с Дикаркой своею? Видите, не только она умеет говорить по-русски, как вы любите — я тоже могу.
— Очень хорошо. Но говори тише — она здесь. И я хочу её наказать за то, что она не послушалась меня и пришла поздно.
— Поздно пришла? Да я за таким парнем на край света бы бежала!
— Ты, но не она! Она слишком гордая, чтобы это делать.
— Ха! Гордая! А вот пошли сейчас в сторону Днепра, как будто ты за мной ухаживаешь и увидишь, как она следом побежит, и драться станет! Видели мы таких гордых! По пятаку в базарный день за них дают.
— «За тебя может и грош не заплатят!» — подумала гневно Реля — «Но кто это «смелая и наглая»? Так их называл Слава в начале нашего знакомства, а теперь танцует с такой девицей. Раиска, которая работает сейчас почтальоном? Говорят, письма читает чужие, хотя учиться в восьмом классе не захотела. Девица наглая и вполне могла бы сойти за Джульетту, если бы ещё ранее не сменила до десятка Ромео. О, Господи! Я ревную. Тебя, внучка Пушкина, презрели, поменяли на такую прохиндейку. А я стою, как дура, и слушаю, что эти два негодяя долдонят. Слушай, Реля!»
Девушка слушала и её пронимала дрожь. Славу уговорила таки наглянка пойти к Днепру. — «Пусть идут. Этой девке надо лишь заманить на берег парня, а там она покажет, на что способна. Самое удивительное, что Слава это всё понимает, но поддаётся на её настойчивость. Думает, я побегу за ним и тогда он будет издеваться надо мной. Почему и он такой же, как прочие ребята, которые, я слышала, любят подурачить девушек. Однако Раиска обещает показать ему письма, предназначенные мне. Господи, уже за одно то, что она не отдавала мне писем, её надо разорвать на куски, но не бежать же за ними». — Калерия почувствовала, как у неё побежали из глаз слёзы, вспыхнули щёки огнем, пересохли губы, будто она целый день провела в степи без воды. Мысли, как перепутанные струны, создавала в голове сумбурную музыку печали.
А они уходили, по лунной дорожке, к воротам парка, так медленно, что Калерии казалось она не выдержит. Позовёт Славу или помчится за ними. Оттолкнёт Раиску повиснувшую на любимом, а сама возьмёт парня под руку и они пойдут к Днепру, к любимому ими месту и станут говорить о любви, а пароход «Верещагин» просигналит их чувствам привет.
Но она не сделала этого. Сила, сдерживающая Релю от опрометчивости, приказала девушке просить землю о милости: — «Мать-земля, я так люблю тебя, я украшаю тебя садами, так не дай мне свалиться в яму, не дай унизиться перед Славой и недостойной хорошего слова девушке. Удержи меня, матушка, сохрани мою девичью честь, не дай пасть как… Не знаю с чем сравнить, но сохрани мою гордость»…
И земля не поплыла у неё под ногами, но крепко схватила за ноги и не дала Реле сделать ни шагу — так крепко схватила, что у девушки ноги онемели. Эта Райка, с манерами гулящей девки, пусть ведёт Славу куда захочет, пусть показывает ему письма, адресованные другим, а у него, если есть совесть, читать их, пусть прочтёт, чтоб обоих Бог наказал, за такое наглое поведение!
— Разрешите вас пригласить на танец, — какой-то парень, явно не местный, склонил перед Релей голову, приглашая потанцевать.
Она удивилась — говорит по-русски? Откуда знает, что она по-украински сейчас ни слова не скажет? Неужели вновь из Космоса ей дали скорую помощь, как прошлой осенью Аркадия, в больницу, чтобы она не умерла?
— Спасибо, — с трудом ответила она, — но я не могу танцевать. И не ходите за мной — я сама дойду, куда мне надо. Спасибо! Спасибо!
Земля отпустила ее, и ноги Рели отошли от ужаса, пронзившего её. Она тихонечко пошла в противоположную сторону от той, куда ушли Рая и Слава: лишь бы быть подальше от них. Шла, как в забытье, прошла мимо своего дома. Направилась к Днепру, на тот берег, где любили бывать со Славой, будто прощалась со всем, дорогим ей. Неожиданно для себя вышла к скале, в которой Реля заметила как-то днём природную пещеру, попасть туда можно было, лишь пройдя по узкому карнизу. И она пошла. Днём, в полном сознании, не решалась, а сейчас в голове туман, ноги трясутся — пошла. Видимо людям, находящимся в жутком положении некто помогает — Калерия не сорвалась с узкого карнизика. Сразу улеглась на ровном полу. Пещера была крохотная и невысокая. В углу послышался шорох. — «Кто здесь?» Тихо. — «Змея? Тогда укуси меня». Хотела смерти как спасения. — «Вот так-то, Джульетта! Не хотела умереть со Славой, той смертью, какую он тебе предложил бы, умрёшь одна! Найдут завтра труп, похоронят. Может Слава придёт на похороны? Мечтал умереть, станет хоронить. Но ведь у Ромео и Джульетты было совсем иначе!» — Реля мысленно помчалась в пятнадцатый или четырнадцатый век, чтобы просмотреть жизни героев. — «Обманщик, Шекспир! И вовсе они не умерли. Ромео, когда его оторвали от Джульетты, поехал в другой город или большое село и там… ну, разумеется, он и там влюбился, женился, потому препятствий не было. А Джульетта? Опять выдумки Шекспира! Джульетта, по жизни, тоже осталась живой, но вышла ли она замуж? Этого не показывают. Жаль. Неужели она прождала весь век обманщика Ромео? Вот так-то, Славочка! Почему я раньше не просмотрела об их судьбе? Получается, что в одной из жизней, я жила близко от влюблённых, возможно, наблюдала их любовь, которая не превратилась в драму, потому что будь это повсеместно, на земле прекратилась бы жизнь.
Но как ты не сопротивляйся, Релька, а ты всё ж была Джульеттой в двух своих страшных снах, когда бросалась японкой в море, вслед за любимым. Да и из племени Майя убежала и тоже бросилась со скалы, почувствовав, что освободилась от них, таких «культурных да высокообразованных». Высокообразованные соплеменники, может, хорошо понимали движение звёзд, календари какие-то вырисовывали, но хотели Рельку Вулкану отдать за непослушание, чем подтолкнули к гибели. Хорошо тебе было побывать Джульеттой? Помнишь, как убегала от соплеменников и «успокоилась» в зелёной воде? Подумала: «Ты хороша, зелёная вода, напоминаешь Янкины глаза». А где, интересно, был «влюблённый» Янка? Но сейчас ты хочешь умереть от укуса змеи? Но мало ли Дикарку уже кусали мамочка и Верка? Вот они, точно, порадуются твоей смерти. Будут притворно плакать для людей, сами тайком радоваться — некому их станет укорять, некому им предсказывать, за их злодейства наказания сулить. Так вот назло им не умру. Слышишь, Змеища-Вера, не смей ко мне приближаться, не вздумай кусать, отравишься! А сейчас засну, никаких сил нет выбираться из пещеры, но она меня постережёт».
Проснулась Реля от холода: начинало светать. Внизу, под пещерой, проплывал туман. Скорее на берег, там теплее. Легко прошла по карнизу, не дрогнув сердцем, будто закалила его со вчерашнего вечера, спустилась козьей тропкой к Днепру, вошла в туман. Что если ополоснуться, вода, наверное, тёплая? Реля зашла по колено в воду, приподняла чуть-чуть над водой платье. Она смывала с лица, рук, шеи ракушечью пыль, помыла ноги, не понимая, как она могла забраться в пещеру? Не сорвалась и не разбилась? — «Видно Бог меня, глупую, хранил или дед Пушкин побеспокоился о внучке. Но кто бы, не был, спасибо Вам! — Она перекрестилась в сторону восхода солнца: — Почему я забралась в ту пещеру, куда днём боялась идти? Что искала там?» — мучительные думы.
— Вечером хотела умереть, — вспомнила, поднимаясь в гору, — утром желаю жить. — «Жить! Жить!» — звенел птичьими голосами воздух, дёргая Калерию за все струны девичьей души. Что случилось с ней? Почему хотела умереть? Девушка остановилась, посмотрела на Днепр и вспомнила: Слава… Слава посмеялся вчера над её любовью. Жестоко посмеялся, но, наверное, так и надо — рубить, так сплеча. Он взрослый, она ещё… не ребёнок, разумеется, всё понимает, но зачем же так жестоко? Сказал бы что?.. Что он должен был ей сказать? Что его тянет к развязной девушке? К девушке, которая может много позволить ему? Позволить то, что он ещё много лет не мог бы иметь от Рели. Такое не говорят, даже если они могли свободно беседовать о Вселенной. Калерия вздохнула тяжко, приближаясь к дому — не хватало ещё, чтобы её отсутствие заметили Вера или мать — тогда они нагло будут называть её гулящей девкой, и ничем не разубедишь их, не смоешь это пятно… К любимому ими прозвищу присовокупят какое-нибудь позорное, которое вполне подошло б к каждой из них, а они станут травить своим прозвищем Релю, уничтожая, унижая её как девушку, как будущую женщину. К тому же Вера с матерью все прозвища, характеризующие Релю как непослушницу или неряху (вроде «Дикарка», «Чернавка») стараются донести до людей, чтобы показать — вот она какая у нас, «никакого с ней сладу нет». Эти слова «матушка» произнесла при ней, и кому сказала: любимой релиной классной руководительнице, перед самыми родами Галины Ефимовны. Калерия испугалась за беременную женщину — стоит ли ей, ждущей ребёнка, выслушивать гадости про других детей, хотя и очень взрослых. Как бы на будущем ребёнке не сказались несправедливые слова релиной родительницы, потому что Галина Ефимовна явно с состраданием (или с издевательством?) к «терпению матери четырёх девиц» выслушивала всю пошлость, что ей, в подпитии, рассказывала Юлия Петровна. Позже Реля пыталась объясниться с Галиной Ефимовной, снять с себя несправедливый груз обвинений, и тем помочь красивой женщине родить нормального ребёнка, но встретила непонимание со стороны той, презрение, чего испугалась. Девушка впервые столкнулась с жестокой преподавательницей, до сих пор учителя защищали её от нападок матери и сестры, в них Реля видела спасение. Вдруг, как снег на голову, презрение! Это больно ударило по сердцу Калерии. И даже когда Вера, почему-то торжествуя, сообщила ей: — «Твоя Галочка родила какого-то уродика», — девушку это не обрадовало, а потрясло. Уж, не за жестокость ли когда-то любимой учительницы, наказал её Господь? И Верино торжество, кажется, удалось Реле понять: красотка, что-то очень крутилась возле директора школы — мужа Галины Ефимовны — он, взаимно, кидал вороватые взгляды в сторону Верки. Такие же неприятные взглядцы, какими одаривали старшую сестру её поклонники в Находке. Подозрительное внимание друг к другу двух, совершенно не подходящих для любви людей, навело взрослеющую Калерию на думы. Что и в Качкаровке Верка не оставила старых проделок, лишь перешла на более взрослых мужчин. Которые, по-видимому, будут помогать ей дальше идти по жизни, распихивая всех довольно крепкими веркиными локтями. А если ещё разбитную девицу будут подпирать такие дубы, как директор школы или… Гончар — знаменитый, избалованный писатель, воспевающий советский строй. — «Ох, недаром он приезжал в Качкаровку, ох недаром!» — думала печально девушка.
— Реля, — вдруг ворвался в её думы тихий голос Славы, и он поднялся ей навстречу из-за забора, тень которого скрывала его.
— А? — Она вздрогнула и остановилась. — Что ты тут делаешь? Никак не ожидала тебя больше увидеть
— Где ты была, Реля? Я тебя всю ночь искал — на берег наш бегал. На танцы два раза заглядывал — как сквозь землю ты провалилась.
— «Искал? Уж не вместе ли с Райкой? — гневно подумала она, но гнев тотчас прошёл, уступив место какой-то вялости, неожиданной для самой девушки: — «Как вредно, оказывается, проводить ночь в пещере со змеями. — Издевалась Калерия над собой. — Я пропиталась ядом и не смогу разговаривать с человеком, чтобы не укусить его».
— Тебе не всё равно, где я была? — ответила она чужим голосом.
— Ты была одна, Реля?
— А что? Ты видел, как я, обнявшись, уходила с кем-то к Днепру?
— Ты могла окликнуть меня, и я бы остался.
— Ты разве для того уходил, чтобы остаться? Да и не в моём характере мешать людям. Я никогда не прерву свидание двух молодых людей, чтобы они потом меня не проклинали.
— Но Райка все равно на тебя будет сердиться, потому что на берегу, где я ей дал пощечину за враньё на тебя. Деваха от меня больше ничего не добилась. Через десять минут я вернулся в парк, где тебя уже не было, — сказал Слава с раскаянием. — И вот уже долгие часы ищу по всему селу свою дикую девчонку, с замиранием сердца.
— Почему бы, тебе не предположить, что я дома, сплю спокойно? - Опять посмеялась над собой Калерия.
— Ну, я же знаю твой характер — ты могла что-то сделать с собой.
— Значит, ты нетерпеливо дожидался утра, чтоб вышли и обрадовали тебя, что больше ты не увидишь меня живой, а только в гробу?
— Но до этого я тебя искал везде, и Бог свидетель, что я думал!
— Никогда не бери Бога в свидетели, прошу тебя. Тем более, в нашей ситуации, когда мы не жалели друг друга. Я не знаю, чем я тебе досадила, но ты вчера меня просто убил. Так что считай — меня нет в живых, и сейчас ты видишь просто мою тень, бродящую по земле.
— Ты и, правда, очень бледная.
— А откуда краскам взяться у убитых?
— Реля, у нас с Раиской ничего не было, да я и не предполагал. Мне просто хотелось, чтобы ты сердцем отреагировала на мой уход.
— То есть заревновала? Заплакала? Закричала? Куда как красиво!! Я, Слава, всего этого насмотрелась в собственной семье, пока папа не сбежал оттуда и… попал в тюрьму. Он ведь у меня не умер, как я тебе раньше говорила, а кукукает сейчас в других местах и всё из-за женщин. Так что я тебе не советую их менять, как перчатки, что ты вчера сделал. Когда-нибудь попадёшь, как мой папа, в места заключения из-за них. И, тем более, такие кукушки как Раиса, не к добру попадаются.
— Девочка моя! Я ведь два года отсидел по вине такой же Райки. И тоже тебя обманул — ведь на стройке я вкалывал, будучи заключённым.
— Господи! Да как же ты вчера опять на такую клюнул?
— Сам не знаю… Будто бес в дурня вселился.. Танцевал и видел, как ты пришла, а продолжал стоять возле неё, мне хотелось, чтобы ты подошла к нам, предъявила свои права.
— Но у меня нет прав на тебя, и не было бы, даже если мы объяснились бы в любви — по моему мнению, человек не должен быть рабом.
— Девочка моя! Это ты пока ещё молодая, так думаешь, а впоследствии захочется привязать кого-нибудь к себе, как телёнка.
— Нет, Слава, со мной такого не случиться — это я точно знаю. И я никогда тёлкой не буду. Но как же ты вчера, (или сегодня?), отказался от такой Бурёнушки, о которой, по её мнению, мечтают многие?
— Откуда ты знаешь, что она о себе думает?
— Она училась когда-то в моём классе, а в восьмом классе раисины подружки задержались. Из их откровений я и знаю, что Раиса собой представляет — распущенная, пустая девица, потерявшая всякий стыд.
— И ты меня вчера отпустила с такой?
— Ты не маленький ребёнок, Слава. А теперь, прости меня, мне надо домой и поспать ещё, потому что голова моя гудит от такой ночи.
— Мы завтра с тобой увидимся?
— Нет. Я никогда больше, запомни, пожалуйста, не приду в парк, на танцы, до твоего отъезда. Не пойду, чтобы не пережить снова такого позорища. Которое из меня, довольно стойкой, благодаря издевательствам Веры и мамы, чуть инвалида ты не сотворил или покойницу, бросившуюся с утёса, как бросилась со скалы в одной из своих прежних жизней. Но то к нашему с тобой разговору не относится. Забудь последние слова.
— Забыл, повелительница! Но мне показалось — простила меня?
— Мне нечего тебе прощать. Кто мы по отношению друг к другу? Мы всего-навсего были друзья, правда я, по глупости, влюбилась, но это уже моя беда. Ты вчера доказал, что любовь дикой «Кана-Рельки» тебя не очень волнует — тебе больше по душе распущенные девицы.
— Господи, Реля, да говорю же тебе, что ничего у нас и не было!
— Послушай, ты очень напоминаешь моих родителей: те тоже клялись и божились, а наступал новый день, и они продолжали всё по-старому. И прощай, Слава, нечего нам с тобой выяснять. Я ухожу.
— Но я не отпущу тебя, не получив прощения, — упрямо сказал юноша, беря Калерию за руку.
— Не смей!! — Воскликнула девушка, пытаясь вырвать свою руку из его руки, но так как, отбиваясь, она отступала к краю канавы, выкопанной этой весной для водопровода, то и упала прямо в неё.
— Что ты делаешь! — Заволновался юноша и кинулся на выручку, но не успел. Реля, как дикая кошка, обдирая колени и локти, выпрыгнула из канавы, но уже по другую её сторону.
— Прощай! — сказала она с болью. — Прощай, Слава. Не ищи, пожалуйста, со мной больше встреч, не стоит, это принесёт нам страдания. У нас нет с тобой будущего, после того, что ты сделал.
— Но ты же режешь по живому! — воскликнул юноша.
— А ты вчера, разве, по мёртвому топором рубил? — Возразила она.
— Одна ошибка! Неужели нельзя простить?
— Меня жизнь научила, что за одной ошибкой последует вторая, если я так просто её приму. Пусть моя обида послужит подарком другой девушке, которую ты полюбишь, после меня. Уж тогда ты точно запомнишь, что любимых, если ты, разумеется, любил меня…
— Любил! Ты ещё в этом сомневаешься? — пробормотал Слава. — Искал везде встречи с тобой, как неприкаянный — надо мной друзья шутили…
— И поэтому ты решил испытать меня на прочность? Но любимых — и ты запомни, пожалуйста, это — так не испытывают, как ты вчера испытывал меня, мы лодку испытывали бережнее. Считай, что я, вчера, с горя, бросилась с обрыва. И меня уже нет среди живых, что, впрочем, я тебе уже говорила.
— Какая же ты жестокая! Умеешь душу вывернуть, как прокурор! У тебя уже были подобные расставания?
— Ты поздно спросил об этом, Слава. Раньше бы завёл разговор, я, может, чего и вспомнила бы. А теперь прощай, мой любимый — вот эти-то слова я точно знаю, что никому не говорила, хотя должна была. — Реля повернулась, чтобы уйти.
— Кому ты должна? Остановись! Я тебе приказываю!
— Мы с тобой не рабы, а рабы не мы — это мы ещё в первом классе учили, — нашлась Реля, уходя всё дальше и дальше от своей первой — так ей казалось — и так нелепо закончившейся любви. Она, встречаясь со Славой, всё больше забывала Павла — он исчезал из её памяти.
Без слёз смывала дома кровь с коленей и локтей, обильно помазала йодом. Даже не застонала, будто всю боль оставила в пещере, когда, в полузабытье, решала вопрос — жить ей или не жить.
Измученная, она заснула мгновенно, едва её голова коснулась подушки, и во сне к ней явился Аркадий, который сразу одобрил её действия: — «Не в бровь, а в глаз ты попала, девушка! Ни в коем случае не прощай этого негодного парня — он тебя не стоит. А если простишь, то наплачешься — всю жизнь он тебе поломает. И ещё запомни: не от него ты родишь ребёнка, и значит правильно, что вы расстались. И не грусти, Энлотянка, не грусти — у тебя вся жизнь впереди!»
— Подожди, Аркаша, не уходи! — воскликнула Калерия. — Откуда ты знаешь, что Павел меня называл Энлотянкой?
— Ах, хитрая! Оказывается, я не всё стёр у тебя в памяти? Или она у тебя не поддаётся никаким стираниям? — Аркадий помахал ей рукой и ушёл от неё в какой-то странный предмет, который тут же взлетел вверх. Так Реля во сне увидела «летающую тарелку».
Но, проснувшись утром, девушка полностью забыла сон так, как домашние дела захлестнули её, и она с головой ушла в них, чтобы только избавиться от мыслей о том, что вчера произошло с ней.


                Глава 19.

   Как сомнамбула, прожила Реля ещё несколько дней: ходила, что-то делала, с кем-то говорила. О чём? Только резвые Атаманши стряхивали с неё оцепенение. По вечерам, в темноте, взбиралась на старую яблоню, стоящую позади дома, и сидела там допоздна, слушала музыку, доносившуюся из парка. Иногда беззвучно плакала. Вставала рано, и шла к своим саженцам, чтобы от них набраться сил на новый день. Деревца здорово её поддерживали: лепетали веточками и листочками удерживали девушку от каких-то ненужных порывов души, которые — Реля хорошо понимала — могли погубить её, лишив самого основного, без чего не стоит и жить. Жить хотя бы ради ребёнка, которого она должна родить. Но не от Славы и не так рано. Что ей Степан нагадал по дороге с Дальнего Востока? 1961 год. А до него ещё столько надо ждать и учиться, жить по законам природы, а не по желанию парня, который ещё на ноги не встал. Славе тоже надо учиться жить по совести, а не по эгоизму, который плохо отзывается людям.

В день, когда у Веры, а, следовательно, и у Славы, должен был состояться выпускной вечер, Реля вынула из почтового ящика самодельную тоненькуютетрадь, всю исписанную стихами. Сердце тревожно забилось: стихи эти для неё и конечно его.. Славины? А может, это Вере кто сочинил? С волнением открыла первую страничку и на одном дыхании прочла:
— «Здравствуй, Маленький Осколочек Солнца! Здравствуй и прощай, потому что в одном ты права — мы должны расстаться. Ты же знаешь, я не из Качкаровки и сразу, после выпускного вечера, уеду в село, откуда, как я тебе говорил, меня заберут в армию — все сроки уже подпирают. Три года службы в пехоте, а если попаду в Морфлот — о чём я мечтаю, то и все четыре — потом институт, или военное училище — что получится. На всё это мне, девятнадцатилетнему дурню — не могу себе простить, что сотворил — потребуется 6—10 лет, чтобы сделаться «людыной»! Разумеется, ты, за это время, разовьёшься в хорошем смысле слова, потому что, даже сейчас, когда ты «дикая», к тебе не пристаёт ничего плохого. Знаю, на это прозвище ты не обижаешься, оно тебе подходит. Не уверен, будешь ли ты меня помнить, я же буду помнить тебя всю жизнь!! И если не встречу за годы своего становления, как человека, такую девушку, которая вызывала бы во мне стремление быть лучше, что с успехом удавалось милой Кана-Релечке, то я найду тебя, где бы ты не была, если, разумеется, ты не сменишь к тому времени фамилию, и не будешь счастлива с другим. Не грусти, Солнечный Свет, уже сейчас! Свети всегда людям, как ты светила мне, как ты светила старой дворянке, которая мне об этом рассказала, перед отъездом. Бывают же такие совпадения, да? Что мы, нечаянно, встречаемся с людьми, которые нам рассказывают о человеке, поразившем и тебя. И счастливейшим будет человек, которому ты будешь светить всю жизнь. До не скорого свидания, но надеюсь, что оно состоится. Очень надеюсь! Слава».
В своих стихах Слава рассказывал об их любви, начиная со встречи с дикой девчонкой, о своих чувствах к Реле, о догадках о релиной нелёгкой судьбе и как он потушил их любовь своим нелепым поступком. И в заключение, он поставил Релю в лёгком платьице на скалу: — «Уж, не на ту ли, с которой я хотела сигануть в Днепр?» — подумала, насмехаясь над собой, девушка, но дальнейшие строки развеяли её грусть:

                Стояла смуглая девчонка
                На фоне приднепровских скал.
                И ей, своей смуглянке тонкой,
                Стихи парнишка сочинял.

Хотя не так уж и парнишка,
Высок собой и ширь в плечах.
Мечтал свою издать он книжку,
В ней всё о жизни описав.

                Окончил школу он теперь
                С серебряной медалью.
                Хоть в институт открыта дверь,
                Он ждёт призыва в армию.

    Вот когда Реля разразилась слезами. Плакала она своеобразно: широко открытые глаза не отрывались от строк, а слёзы, величиной с горошины, катились по застывшему лицу. Ей казалось, что жизнь подарила ей замечательную любовь, открывшую ей целый мир, и, дав подержать эту хрупкую игрушку в ладонях, забрала обратно. Почему? Ведь, может ни Слава, ни она не встретят в жизни больше ничего подобного. А может так и надо? Ничто не должно повторяться, чтоб не померкли краски жизни. Господи! Какая же она дура! Что проще — бежать сейчас босиком через всё село в тот дом, где Слава снимает комнату, кинуться парню на шею, закричать, что это несправедливо, жестоко, расставаться вот так. Реля поплакала и успокоилась — убила бы этим ненормальным порывом и любовь, и воспоминания о ней. Опять окуналась в стихи:

Девчонка, которой пятнадцать (или четырнадцать?)
Смутила покой у меня.
Сегодня я, вдаль уезжая,
Прошу лишь одно у тебя:

Останься такою подольше, (останься, останься!)
Неси чистоту сквозь года. (умоляю, не меняйся!)
А я же вдали от любимой,
Друзьям расскажу иногда:

— «Живёт, мол, такая девчонка.
Другой не сыскать на земле».
Печаль моя, Лучик мой звонкий!
Почаще являйся во сне…

   Вот! Парень распрощался с ней, а она хочет бежать, ну и хороша бы она была. Конечно, Раиска или Вера так бы и сделали, и всё потеряли. Впрочем, девицам этим терять нечего, кроме стыда. А Реля хочет остаться в памяти Славы такой, какой он её описал: — «Другой не сыскать на земле». Интересно, с другими девушками у него так же, как с ней было? Какая же она дурочка! Разумеется, всё было по-другому. Не все же такие дикие, как она, и не всех он жалел. Жалел? Значит он берёг её? Неужели она ещё ребёнок, и Слава охранял её детство? Интересно, дала ли она ему хоть маленькую кроху хорошего, за что бы он помнил её? Хотелось бы. Реля же пронесёт о Славе память через всю жизнь. А может, они ещё встретятся? Наверно это и было бы счастьем, потому что встреча через несколько лет, когда они повзрослеют и поумнеют, и не будут множить свои ошибки, принесла бы, быть может, что-то новое. А пока Реля была несчастлива. Однако незаметно для себя девушка успокаивалась. Книги ли этому способствовали, или было заложено умение в ней, из прошлого ещё, разбираться в своих чувствах, но небольшой, суровый психоанализ принёс ей явное облегчение. Совсем успокоившись, Калерия решила, что не будет искать встреч со Славой. Но разве она не может посмотреть на него последний раз, со стороны, тайком, чтобы никто не видел её? — «Попартизаним, Кана-Релька?»
И она пошла. Пошла, посмотреть на выпускной вечер десятиклассников, где немало танцевало её подружек, тех самых, которые и привели Релю, впервые, на школьный вечер. Все они опять крутились возле грустного Славы, стоящего одиноко, когда Реля увидела его из-за кустов отцветшей сирени, в которых пряталась. Но стоило ей взглянуть на него, как он заволновался и начал приглашать её одноклассниц: одну за другой. У Рели создалось впечатление, что Слава задавал им одинаковые вопросы и получал однотипные ответы, которые его печалили всё больше и больше. Он искал кого-то, и не мог найти. Калерии хотелось думать, что спрашивал он о ней. После танцев Слава отводил подружек на то место, откуда приглашал и ни разу не задержался, ни с одной из них. А подружки Релины этого жаждали — она ясно видела это из своего потайного места. Конечно, она догадывалась, кого он так искал, кого хотел увидеть. Стоило Реле лишь выйти из-за кустов, и встать рядом с любимым, всё сразу изменилось бы для двоих. Серый, душный вечер овеяло бы ветерком, небо заблестело бы звездами, а у ног их понёс бы свои древние воды красавец Днепр, нашёптывая им сказку о любви… Но Реля не сделала этого шага — какая-то сила, сидящая в ней, властно удержала девушку. Она уже умирала из-за Славы в пещере и не хотела, чтобы это сжигающее душу чувство повторилось опять…
Печально возвращалась Калерия от школы улицами, засыпающего села. Пусть Слава унесёт с собой её детство. Если он найдёт её, через несколько лет, как написал ей, его встретит вполне взрослая девушка, только внешне напоминающая Дикарку. Но возможно они никогда не увидятся на этом свете, то на другом уж, наверняка, и погрустят о том, как нелепо распорядились своей любовью на Земле.
И вспомнились его стихи:

Как выжить средь такой разрухи?
В семье одно коварство и враньё:
О матери плохие бродят слухи,
А старшая сестра - любимица её.

Зато они друг друга обожают,
И похвалы себе лишь сами и поют.
Работой Релю люто нагружают,
За доброту ей достаётся тяжкий труд.

- «Трудись всегда, себя не восхваляя.
Спасла сестриц – так занимайся ими,
Выхаживай, корми, сама не доедая,
Плохие времена тебе настали ныне».

Тяжёлая судьба и у всего народа.
Не нужно закрывать глаза на это,
Но только не у нравственных уродов.
Для них в любое время года – лето

Себя любимых, как работой грузить?
Родных себя-то, как не покормить?
Сыры им, мясо, яйца, но не кукуруза,
Да и одежды модной надо прикупить.

А Реле достаются лишь обноски с них:
- «Носи, чтоб не была сестры красивей.
Ты родилась, перед войной, в России,
Теперь в Украине мы, что ж угождаешь ей.

Да как не угождать разрушенному Югу?
Порублены сады, аж страшно жить.
Девчонка, голодая, в холод, вьюгу
Мечтала всё деревья оживить.

Погибших вместо, новых насадить,
Садами всю Украину украсить,
Чем умудрилась старшим досадить,
Те даже саженцы хотели погубить.

Но как, то сделать? Как им быть?
Другие люди Релю просто обожали.
Деревья новые спешили посадить.
Сады они с ней вместе возрождали,

Пока сады девчонка возрождала,
Росла, и стала красивей сестры,
Чего сама совсем не ожидала:
- «Чернавка, Замарашка, дура ты…»

Умом природа наградила Релю,
За возрождение и доброту.
И саженцы её цвели в апреле,
Всем счастье приносили, красоту.

С Добром по жизни радостно идти,
С любимой доброй было по пути.
А зло моё тотчас отвергла, на мою беду,
Не забывай меня, как вырастёшь, найду.

Конечно, если ты не выйдешь замуж,
Поэтому прошу тебя, не торопись.
Расти, и о любви моей не забывая,
Прошу тебя, пожалуйста, дождись.

Но не дождёшься, чует моё сердце,
К себе ты слишком привлекаешь, дорогая.
Себя корю я, что тебя не удержал,
Теперь мне годы жить, себя ругая.

    Дальнейшие события вы найдёте в 3-й части "Дикарка".

            Продолжение   >>>  http://proza.ru/2006/10/29-146

                Риолетта Карпекина
                karpekina1@yandex.ru