«Шел легкий дождь. Иногда из его шепота вырывался беспокойный звук, доносившийся из прошлого, едва касался нас и быстро тонул в дожде. И больше ничего, только мы, тихо идущие вперед, сквозь туман.
Мы всегда шли так, мокрые, тихие и серые. У нас нет дома, в котором мы могли бы остаться, у нас есть только дорога, ведущая в туман, к неизведанному. Мы редко смотрим по сторонам, нам давно наскучило изучать друг друга. Мы идем.
То, что минуту назад было настоящим, исчезает в тумане за нашими спинами, становится прошлым. Мы всё помним, но у нас нет нужды вспоминать. Мы идем.
Мы не боимся того, что впереди. Нам незачем бояться того, что впереди. У нас нет выбора, не было никогда. Зачем нам выбор? Мы идем.
Кто-то тонет в тумане, кто-то заменяет их. Кто-то приходит. Кто-то уходит. Но ничего не меняется. Мы идем
…»
…И это всё? Четыре раза «мы идем». Нужно писать по пять страниц печатного текста, а у меня только пять худых абзацев в неделю, при том, что пишутся эти абзацы только в определенном настроении. Настроение, – Андрей скривился и посмотрел в зеркало. Он уже был в ванной, умывался, – настроение – это непозволительная роскошь для писателя. Писатель – это такая машина для выражения мыслей, идей, сюжетов, ну, и, чувств. Желательно чужих. Нужно успеть воплотить, нужно успеть написать…
Андрей Ярославович Сажелев вздохнул и поглядел в зеркало. Из-за стекла на него смотрел рыжий шестнадцатилетний парень, серые глаза выражают усталость и… что-то еще. Это еще знал только он сам, он один. Парень слабо улыбнулся своей невыразительной улыбкой и испортил себе настроение окончательно.
В трамвае, по дороге в лицей на ногу наступили ему раза три точно, он опоздал, забрали ученический, но самое неприятное предстояло все еще впереди.
Первая пара должна была быть химией, и она превзошла все ожидания Андрея.
Контрольная работа.
Мало того, что Андрей напрочь забыл про нее и опоздал на семь минут, так ему посчастливилось к тому же быть посаженным химичкой на последнюю парту далеко-далеко, вдали от всех одногруппников, без какой-либо шпоры, без какого-либо химического уравнения в голове, и, в добавок ко всему, без ручки. Ручку он забыл, такое с ним происходило сплошь и рядом, что нужно помнить – ни черта не помнишь, а что ненужно, не хочешь – а на тебе, помнишь до малейших подробностей. Взять у кого-нибудь запасную ручку – не велика проблема, но как быть с остальным?
К концу пары он уже представлял, как на следующем занятии Людмила Исидоровна, учитель химии, на глазах всей группы показывает его тетрадь по контрольным работам и рассказывает, какой он тупой, какой нехороший, и какая добрая и хорошая она, всегда готовая протянуть руку помощи. Видал я эту руку. Ужас…
Прозвенел звонок, Сажелев сдал тетрадь и уныло направился к выходу. Впереди ждал английский. Ненавижу английский. Эту тупую, эту дебилос-идиотикус, е..нутую суку, безмозглую деревенщину, которой в поле надо работать, копать там какую-нибудь картошку, а не английскому учить. Убить ее было бы не жалко, это животных и зверей жалко, а такую так и чешутся руки топором, топором, по башке, по безмозглой роже, с размаху…
С Кириллом сидеть на английском не разрешалось, с Геной – тем более, и Андрей удовольствовался тем, что сел рядом с Монкуловым. Через десять минут от начала пары он не выдержал и вышел из аудитории. Это было выше его сил, это было просто невозможно. Идиотка.
Раздражение было еще большим, потому что Андрей знал – раньше он мог выдержать это, а теперь не может, и причину он тому знал, но не хотел вспоминать.
Нужно быстрее писать, все дело в том, что он должен дописать все свои наработки, оформить миниатюры во что-то большее, он должен работать не отрываясь, не отвлекаясь на окружающий мир, на гребанное настроение, трудиться, не покладая рук и в поте лица, желательно седьмого, а что делает он здесь, в лицее, почему не дома, за компьютером? Андрей задавал себе этот вопрос и не знал что ответить на немой вопрос, скрывающийся под ним. Авось обойдется? Нет. И он не трус. Может быть, по привычке? Может…
Точный ответ он так и не нашел, благо вопрос задавал себе он сам, и потому отвечать на него было необязательно. Андрей сидел в столовой и давился булочкой, когда зашли Гена и Кирилл:
– А запивать ты не пробовал? – Гена, как всегда веселый, и наверно, под алкоголем.
– Ме-му ме-ме, – ответил Андрей и чуть не подавился
– Бедняга, – Кирилл Еретов улыбался глазами. Он это умеет. Я только не умею никак улыбаться.
Кирилл купил Сажелеву воду, и Андрей, запив булочку, спросил:
– Вы как…
– Ну как? Хоп в лоб, оп, тип-топ, вот так мы делаем хип-хоп, – Гена смеялся. Точно выпил.
– Я в смысле – просто встали и вышли?
– Нет, твой подвиг нам не повторить. Мы чуть пошутили…
– Чуть-чуть, не думай!
– …и сбежали из плена по очереди по разным поводам, – Кирилл прямо-таки смеялся своими голубыми глазами.
– Я сказал, что забыл в микроволновке пластиковых солдатиков и мне срочно нужно бежать.– Гена, Гена Смелов. В общем, прозвище Смелый получил не только из-за фамилии.
– А я сообщил Крысе, что когда мы с инопланетянами с планеты… не помню какой… обговаривали план вторжения, я оставил в Швеции свою шпагу и левый башмак и мой долг вернуться и забрать их.– Кирилл, только я и ты знаем, почему ты теперь постоянно говоришь о Швеции.
– План вторжения на планету Земля? – Андрей изобразил возмущение.
– Да, но я работаю на наших. Теперь там, – Кирилл многозначительно показал указательным пальцем куда-то вверх, – все знают о их, – показал другой рукой туда же, – планах.
Кирилл-Кирилл… Все они, твои приятели, друзья, одногруппники меньше, чем ты. Что они? Кто-то ищет, кто-то нашел, может быть, кто-то из них испытывает тихую неразделенную любовь, ты же испытал все это. Все это и ряд разочарований. Уродливых, невозможных, давящих разочарований. Мне ли тебя не понимать? Но не предотвратил, не пресек, не остановил. А смог бы? Кто знает. Может смог бы, может быть нет, но не спас. И, наверное, это хорошо. «Ничто так не взрослит, как разочарования» – откуда это? Или там было не разочарования, а удары в спину? А, все одно, одна малина.
– О чем задумался, государь? – спросил Смелый, которому, скорее всего, уже наскучило стоять без дела в столовой.
– Об инопланетянах.
– Не бойся, наши доблестные космонавты начеку, – уверил Кирилл Андрея, запивая сладкой водой пирожное.
– Может, пойдем на пару к тем? – «Те» – это другая подгруппа, английский у нас ведут разные учителя. Почему? Зачем? Кто знает? Никто.
– Ген, нам с Рыжим не так весело, как тебе, чтобы врываться на чужие уроки посреди пары.
– Ну и дураки! – улыбнулся Гена.
Гена и Кирилл. Друзья. Музыканты. Гена пишет песни, хорошие песни, с красивыми и интересными гармониями, тексты тоже неплохи, хотя есть над чем работать. Все еще у него впереди, у Геннадия Смелова, и стройные тексты, надо думать, тоже. Голос мне его нравится, похож на Науменко.
Кирилл… Как он играл на скрипке!.. Жаль только, что теперь не играет, и музыкального дуэта Гена-Кирилл не существует. Кирилл – музыкант от природы. Только сломался, поставил себе запрет на музыку. А какие мелодии сочинял! Моя душа им подпевала, а потом, как нетренеровання мышца после нагрузок, болела.
Его так и продолжают называть – Скрипач. Скрипач, несчастный и голубоглазый.
Прозвучал звонок, и ребята разошлись, Гена с Кириллом удалились в туалет, а Андрей направился к тем. Повезло им, англичанка может у них и с причудами, но не тупорылая деревенщина, думал Андрей, неторопливо поднимаясь на третий этаж. На встречу ему шла Вера:
– Вера, душа моя, свет очей моих, единственная, милая, лучшая Вера!
– Привет, Андрей, – процедила одногруппница, презрительно сжимая губы. Она никогда не любила Сажелева.
Когда он взял себе в привычку так здороваться с противоположным полом? В классе первом-втором, наверное. Так здороваться нельзя, это противоестественно и излишне. В повторениях исчезает романтика, пропадает все красивое и живое. Перестать делать никому ненужные комплименты? Нет, уже поздно…
Андрей вошел в кабинет инглиша, где проходил английский язык у подгрупп-счастливчиков. Ах, как мило! Люба на коленях у Коли.
– Любовь, не знаю слов, какими смог бы выразить восхищение. Надеюсь, мои наглые глаза Вас не стесняют.
– О нет, напротив, Андриано, они-то как раз и выражают то восхищение, которое не смогли передать глупые слова, – сука и шлюха. Ничего особенного, но играет отменно, а за что любить человека? За характер или за талант.
– Здравствуй, Рыжий – сказал Коля, зло глядя в лицо Андрею. Ох, дурак, дурак! Думает, нужна она мне? Шлюхи везде, куда ни посмотри, мне твоя не нужна, забирай себе свою Любу и будь счастлив. Тем более, все равно она не твоя.
Это из-за Любы умер былой Кирилл. Любил ее – за что? – а ей не дано любить. Наверняка он показался ей или скучным, или сложным. Они даже не разошлись еще тогда с Кириллом, а она уже крутила с Женей Кротовым, выпускником лицея, ныне первокурсником. Шлюха, одаренная внешностью, не восхищаться которой с первого взгляда, наверное, невозможно, подобно художнику рисует на себе скромность и робость, кротость во взгляде, легкую женскую грацию в движениях и походке, мягкий и теплый голос, безупречную улыбку. Актерский талант при ней. Интересно, как выглядит мир ее глазами?
И вот опять что-то внутри надломилось, как бывало раньше, опять это ощущение пустоты и кромешного одиночества.
Андрей сжал кулаки и ушел из кабинета, вслед за только что пришедшим Кириллом, боковым зрением наблюдая за целующимися Колей и Любой. Скоро начну разочаровываться в людях каждый день.
Не дожидаясь конца пар, Андрей ушел домой.
«…
Когда-то мы внимали голосам музыки, то была музыка быстрая и медленная, сложная и простая, плавная и резкая, легкая и тяжелая, музыка бесконечности инструментов. Не было только музыки тишины. Скоро мы будем слушать ее.
Беспокойные звуки из прошлого все реже настигают нас. Бесшумно, шаг за шагом, мы приближаемся к музыке тишины. Скоро мы будем слушать ее.
Дождь всюду вокруг нас, он смывает с нас чуждое нам, оставляет лишь то, что есть. Мы мокрые, тихие и серые. Дождь идет, и ноты теряются в нем, оставляя тихий шорох, так похожий на музыку тишины. Скоро мы будем слушать ее.
Когда-то мы искали гармонии, уходя, убегая из мира, мы искали сплетение нот, которое было бы совершенно, но нет ничего совершенней музыки тишины. Скоро мы будем слушать ее
…»
…Я ее даже не помню.
А, зачем врать себе, ведь помню, не могу забыть, и не смогу.
Ее звали Лиза, и ей было восемнадцать лет, когда мне только исполнился пятнадцатый. Она была прекрасна: золотые волосы, зеленые глаза, приятный голос, лицо… фигура…
Лиза была лучшей собеседницей – ни с кем и никогда я так легко не общался. Сколько мы друг друга знали? Два дня.
Она была лучшей и единственной любовницей в моей жизни. Мы занимались любовью два дня, а потом она исчезла. Сколько я искал ее, сколько вызнавал у смутно знакомых и совершенно незнакомых людей… Я не нашел ее.
Смешно и глупо, нелепо, забавно со стороны, наверное, и все бы ничего, я бы пережил, хотя вряд ли забыл бы ее… Но та мойра, у которой в руках лежит нить моей судьбы, видимо, решила позабавиться и удовлетворила своему извращенному чувству юмора тем, что убила меня, не дождавшись моей смерти. Я болен СПИДом.
Воистину, в здоровом теле – здоровый дух, в больном – немощный, бесформенный, увядающий. Жалкое зрелище.
Ломается всякий смысл жизни, хотя после этого и понимаешь, что жизнь действительно пуста, и любой смысл – просто выдумка, абстракция, все жизненные твердыни – относительны, все убеждения беспочвенны, любая философия голословна, вся жизнь не хорошая и не плохая, а бессмысленная.
Но здоровым это не видно – их счастье. Здоровые редко могут так ясно представлять бессмысленность. И из разочарования в разочарование они выдумывают себе цель и смысл. Здоровые люди, приверженцы Ницше или материализма, прагматики, позитивисты, очень редко по-настоящему религиозны, никогда не признают идеализм. Исключения? Творческие люди. Хотя они, на самом деле, тоже больны.
И вот ты есть, Андрей Сажелев, но ты знаешь, что тебя нет, а вообще – какая к черту разница?! И все, что остается тебе – общаться. А разве есть еще что-нибудь в этом мире, кроме общения?
Взаимодействовать с этим месивом темпераментов, характеров этого мира, заключенных в разных людях – есть только это, все остальное – формы и способы общения. Человек – объект, необходимый для общения. Его воля и свобода мысли неважны, да и, к слову сказать, воля-свобода – выдумки философов, слишком уважающих себя и начинающих отсчет мира с себя любимого. Но, а общение тоже бесцельно – ты не выражаешь воли, так как то, что называют этим красивым и объемным словом, результат самого общения. Ведь у человека, существующего вне, отдельно от всякого общества, не может быть никакого мнения, никакой свободы мысли, никакой воли, эта самая воля появляется лишь в процессе взаимодействия темпераментов. Совершенного одиночества , однако, не бывает, человек не может не общаться, иначе его нельзя назвать человеком.
Совершенного одиночества не бывает, бывает другое. Голод темперамента. Наверное, столетия три назад, такого не было, но теперь это сплошь и рядом. Ты хочешь выразить твои мысли(хотя мысли из ниоткуда в твоем сознании не рождаются, а значит они твои лишь потому, что ты их придерживаешься или, попросту, не имеешь других). Ты хочешь высказать твои мысли, должен хотеть высказать их, доверить кому-то, но в вихре современной прогрессивной жизни ты привык общаться много и с разными людьми. Чем больше людей, с которыми ты общаешься, тем лучше, не так ли? Ты выражаешь свои мысли все более поверхностно, твое мнение начинает чрезвычайно зависеть от мнения большинства, от мнения очередного собеседника, все реже отличается от мнения других людей. Ты будешь чувствовать какую-то потребность, жутко острую, но не поймешь, чего хочешь, и если вскоре не уйдешь от постоянного и поверхностного общения, если не начнешь доверять свои мысли ограниченному количеству людей, а лучше всего – одному человеку, то станешь таким как все – серым, безликим, обычным.
Твои фразы, мысли, утверждения будут совершенно уже не твои, будут построены на стандартах, станут схожими или одинаковыми даже не по содержанию, а по построению речи.
Мысли останутся, но только серые мысли, общие мысли…
Пожалуй, в общении может быть смысл лишь тогда, когда собеседники не теряют знания о своей исключительности, и действительно обладают ею.
Человечество же идет к следующей модели: люди-роботы и люди-животные. Нет, это не фантастика, так происходит. В ручье жизни стираются личности, как стираются камни об волны, и становятся бездумными куклами, роботами, кирпичами в здании бессмысленной серости, такой скучной. А прогресс, как говорится, призван сделать жизнь лучше, он будет удовлетворять все потребности людей. Какие потребности у серых людей? Пожрать, поспать, посрать, выбросить сперму. Всё, кажется. Прогресс непременно удовлетворит эти потребности, и всё, чем будет заниматься человечество, будет достойно животных.
Впрочем, почему бы и нет? Какая разница, как жить – просто переводя ресурсы планеты (или Вселенной, неважно), или переводить ресурсы и еще, к тому же, чего-то там думать, говорить какие-то странные и непонятные для всех мысли?
Тошнит от них. Зачем жить?
Любопытно, что здоровые люди, задавая себе этот вопрос, будут искать ответ, пока не найдут, неважно, что ответ будет вздором, но точно не – незачем.
Здоровые люди… серые люди…
Раздался звонок, Андрей вздрогнул и уставился на телефон – интересно, кто?
Еще звонок. Гена, наверное.
– Алло.
– Прет! – раздался из трубки низкий голос Гены.
– Привет, – гулять наверное, давно не гуляли, – ну?
– Гулять.
– Неужели.
– Давай, в шесть часов. Все будут.
– И Коля тоже? – конечно, он будет, никогда гуляний Коля не пропускал.
– И Коля тоже.
– Плохо. Но я приду.
– Лады. Ну, так, пока.
– Пока.
Всё, как всегда, все будут, в шесть, Колю никто не отменил, идем бухать, все в тот же дворик… а нет, какой дворик, зима ж. Ну, значит в том же барике.
И если что-то произойдет, то будет мелочным и неважным. Побьют там кого-то – повод для сплетен, и только. Что может быть важнее и интереснее сплетен?
Был тихий вечер, теплый для начала февраля. Раньше, что касается алкоголя, Андрей знал меру, теперь – нет.
Парень лежал в одной из подворотен в своей крови и снегу, медленно дышал, мысли путались. Как болит-то все… раз болит, значит есть… в следующий пойду раз в туалет платный, пусть потрачу деньги… копейки… все равно мертв… надо идти, они не найдут. Пить надо меньше, надо меньше пить. Пить меньше надо.
Сажелев поднялся, выплевывая кровь и какие-то белые кусочки. Чтобы кровь не шла из носа, он приподнял лицо, от этого ужасно заболела шея. Пришлось опустить голову вниз и красить снег под ногами в красный цвет.
Он сделал первый шаг и согнулся от боли. Очень неумело, но все-таки распоротый ножом живот предательски резал.
Собравшись, раненый разогнулся и, скривившись, продолжил путь.
Какой соленый вкус… Смешно, да? Сука ты, поняла?! Какого?.. развлеклась… дура… мойра…мымра…
Кровь стекала по губам, подбородку, мешала дышать. Андрея тошнило. Недалеко от барика он поскользнулся на льду и упал. Его сознание великодушно отключилось.
«…
Мы забыли боль, и боль забыла нас. У нас нет страхов, опасений, колебаний и сомнений, мы уверены и непоколебимы. Раствориться в тумане.
Мы не смеемся и не плачем. Мы не сочувствуем друг другу, у нас нет чувств. Мы мокрые, тихие и серые. Раствориться в тумане.
Нет ночи. Нет дня. Нет смерти. Нет жизни. Раствориться в тумане.
Нет выбора. Нет различий. Раствориться в тумане
…»
…Все эти препараты оставили статус Т-4 лимфоцитов выше 200, и на том спасибо.
Андрей не разговаривал, и тому были причины. Болело горло, нёбо, зубы, губы и язык(сильно прикусил зубами). Вдобавок, один зуб совершенно раскрошился, и нужно было идти к стоматологу, но для этого пришлось ждать до выходных, чтобы сходить к зубному врачу вместе с отцом, который все сказал бы и разъяснил стоматологу. Иначе Андрею пришлось бы объясняться руками, чего он не умел, да если б и умел, то врач не понял бы его, или понял, но неправильно.
В действительности, живот был не распорот, а порезан слегка, и Андрей с отцом решили не идти к хирургу – во-первых, Ярославу Андреевичу пришлось бы брать выходной, что было крайне нежелательно, а во-вторых, и так справимся, терпи казак, атаманом будешь, это ж всего лишь царапина, до свадьбы заживет, сам виноват, и так далее в том же духе.
После недели усиленного лечения Андрей мог ходить, правда, слегка наклоняясь корпусом вперед, чтобы не болел порез. Он мог говорить, но только мало – это было неприятно, приходилось искать самые точные и понятные, самые лаконичные фразы, при том очень быстро. Он не мог смеяться, по-прежнему болели зубы и губы, особенно, когда ел. Не оставляла постоянная заложенность носа даже после различных закапываний, впрыскиваний, таблеток и прочего, нос все так же болел и оставлял в платке красную кровь. Болели руки – он закрывался ими от ударов, болела шея и спина.
Ярослав Андреевич разрешил остаться Андрею дома еще неделю. Но что нужно Андрею? Лицей? Нет. Все, что ему нужно, это компьютер, или, в худшем случае, ручка и бумага, ведь надо успеть, скорее.
Андрей работал. Всегда работается лучше после потрясений, и всегда работается хорошо, когда тебя не отвлекают. Повесть «Глупости» была завершена, Андрей занимался «разглаживанием» текста. Параллельно дописывал рассказ «Министр жизни», и небольшую повесть «Воля Судьбы». Все подходило к концу, только странная, неразрешимая миниатюра – «Серые люди» – росла нехотя, очень медленно, двумя предложениями в день. Очень хотелось ее завершить, а она как будто отказывалась, она была категорически против.
Названивали Гена и Кирилл. В первую неделю, правда, отец ответил, что, мол, не в состоянии сейчас сын общаться, но на второй неделе диалоги Андрея с друзьями стали длинней и содержательней.
В четверг зашел Гена. Совершив осмотр на предмет всех повреждений, Гена сделал вывод:
– Курточку порвали. Жалко.
– Зашью.
– Ну так зашивай, дружище, поскорее, на носу суббота. Да… и поприкладывай лед к лицу, нужно быть готовым, – Гена говорил требовательно и исключая любые отрицания. Но Андрей не понимал о чем он.
– А что в субботу? – пожалуй, так будет лаконично.
– Как что? – опешил Смелый. – Ты что? День Валентина. Я думаю, ты не хочешь пропустить такой праздник из-за какой-то мелочи? Осталось два дня. А ты вообще, будешь кому-нить валентинку, а?
– Не знаю.
– Как это «не знаю»?
Андрей просто закатил глаза.
– Смотри, дело твое. Ну, я, если тебе интересно, – Андрей кивнул, – подарю Верке. Она в последнее время глазки мне строила, вот и подарю. Надо брать, пока горяченькое… Ладно, я пошел. Не забывай, в субботу – дискотека.
Сажелев закрыл за Геной дверь и вздохнул.
Не так давно он решил, что раз ВИЧ-инфицированный, значит не надо ни в чем себе отказывать. Единственное только – он не должен заведомо заражаться какими-либо инфекциями – любая болезнь опасна для него без лекарств.
И раз он не должен ни в чем себе отказывать, значит он будет ходить вместе с друзьями на пьянки и дискотеки. По роже, правда, как раз из-за такого отношения и получил.
Но теперь другое. Он знает, что не будет жить, когда закончит всю эту писанину. Только недоделанная работа, выражающая его достаточно, чтобы уйти в иной мир после ее завершения, держит его в жизни. Идти на дискотеку означало, скорее всего, – отложить доработку произведений, оттянуть миг желанной смерти.
Андрей думал долго, но, наконец, пришел к следующему – дискотека, алкоголь и так далее дает забыться, так почему бы и нет?
Наступила суббота. Андрей проснулся поздно, около двенадцати часов дня – для восстановления его бренного тела нужно много времени. Конечно, там, в лицее, сейчас интересно: кто-то что-то кому-то говорит о любви или о ненависти, одни целуются, другие тихи и невидимы. То есть, для всех невидимы, а для меня они все – видимы.
Что ж там произойдет? То есть, происходит? Кирилл старается быть подальше от Коли с Любой, и, если так, то правильно делает. Зачем себя мучить?
Андрей зашел в ванную, умылся и вспомнил – он же уже всё написал! Вчера он написал всё! Всё, кроме «Серых людей».
Настроение, – Рыжий смотрел в зеркало, – это непозволительная роскошь для писателя. Но без настроения все были бы серыми. Мокрыми, серыми, тихими.
Позавтракал, выпил лекарства и пошел смотреть телевизор. Писать не было настроения. Он играл на компьютере – он так давно не играл на этой железяке! Он слушал музыку, он слушал «Зоопарк», он так давно не слышал голос Майка!
Позвонил Гена:
– Прет!
– Привет.
– Ты идешь, или как? – «или как» Гена произнес так, что было ясно – «или как» абсурдно и не может быть.
– Иду, иду.
– Через час. Пойдем отдельно, мне нужно зайти к Верочке.
– Через час? – Андрей не заметил, что уже шесть.
– Да, да. Мне пора. Приходи.
Андрей положил трубку и долго, словно в оцепенении смотрел на нее, не шевелясь и не моргая, и понял – он должен написать окончание.
Легко, без задержки он дописал четыре последние строчки своего последнего произведения, не без удовольствия прочел результат. Потом распечатал всю свою прозу – приятно смотреть, как ее много – и несколько стихов, положил всё на свой стол, вырвал из тетради по английскому листок и что-то быстро написал, оставив внизу свою подпись.
Потом Сажелев сообразил – елки-палки, курточку-то я не зашил!
Но с этим он справился быстро – когда живешь в семье без матери, то умеешь и готовить, и шить, и стирать, и все что угодно.
Напоследок глянул на себя в зеркало, критично осмотрел свое лицо и остался недоволен. Но делать было нечего, и он пошел в лицей.
Андрей ехал в трамвае и думал, как, в сущности, похожа жизнь на этот трамвай. Все едут в одну сторону, кто-то приходит, присоединяясь ко всем. А кто-то на одной из остановок уходит, исчезая из этой маленькой жизни, умирает для всех ее пассажиров. Вот и я скоро должен выходить, уже пора готовиться к выходу.
Дискотека шла своим ходом. Пацаны быстро собрались и мобилизовано пошли в барик, что был недалеко, достаточно перейти трамвайные пути. Андрей пил и пил, много смеялся, чокался со своими друзьями, приятелями, врагами. Тут же был Кирилл, тут же были целующиеся время от времени Люба и Коля, Гены не было, он продолжал зажигать вместе с Верой. Зато тут была Надя, и Андрей поцеловал ее, в щеку, конечно, не хватало ее еще заразить ВИЧем через кровь из ранок на деснах и губах. Надежда нравилась Андрею, но это было уже неважно.
Андрей старался потанцевать со всеми девушками, которых знал. Было весело, было много смеха, много слов без особого значения. Надя часто напрашивалась танцевать, и Андрей был совсем не против. Она спрашивала его об «ужасных ранениях», он смеялся и нес какую-то чепуху про войну. Дискотека завершилась медленным танцем, Андрей опять танцевал с Надей, и в конце она потянулась поцеловать рыжего парня в губы – решительная девушка – но Андрей отстранился. Надя смотрела в глаза с таким отчаянием и преданностью, что Сажелев передумал уходить, как собирался. Они стояли так, он не знал, что думать, она боялась сделать что-то не так. Наконец Надя сказала:
– Я люблю тебя.
Тишина. Долгая пауза. Сначала, сквозь пелену алкоголя писатель осознал ситуацию, и после понимания его охватил страх, он не успел проглотить ком в горле и сдавленным голосом ответил:
– Нет. Нет. Нет!
Отвернулся и вышел из зала, не одевая верхней одежды – зачем она ему? Скорее, скорее!
Толпа, как всегда, стояла возле входа в зал, ожидала медленных и отставших. Все оживленно общались, решали, кто куда пойдет, опять же – целовались и дарили валентинки или что-то еще.
Андрей обошел толпу с другой стороны, его осветил подъезжающий трамвай. Многие с удивлением наблюдали парня в одной футболке и мокрыми рыжими волосами.
– Друзья! – что было силы крикнул он, – Мне надоело! Мне надоело спрашивать себя – зачем мне жить? Я устал.
Еще громче он стал декламировать стихи:
Но так ли я уверен, что мне нужно знать ответ?
Просто я часть мира, которого нет.
Мой последний шедевр – бессмысленный бред,
Мой последний куплет давно уже спет.
Слушайте «Зоопарк», друзья мои! – завершил он со смехом и, неожиданно для всех бросился под проезжавший рядом трамвай.
Через несколько дней весь лицей читал прозу Андрея Сажелева и слушали «Зоопарк».
Надя тонула в слезах. Кирилл и Гена топились в спиртном.
Двадцатого февраля Люба покончила собой, выпрыгнув с балкона шестого этажа, написав в предсмертной записке, что следует за Ним в следующий мир.
Ярослав Андреевич все читал и читал «Серые люди», он вчитывался в каждое слово и плакал. Он тысячу раз прочел последние пять строк:
«…
Шел легкий дождь. Серые тени уходили в туман, оставляя позади тревожные звуки, уходя из дождя, дальше от его шороха. Дождь не пытался остановить их, только скользил по серым призрачным телам, а туман жадно глотал идущих.
Остались только легкий дождь и туман».
В последней записке Андрей оставил все авторские права на свою прозу отцу.