Действие 2

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Декорация первого действия, включая стоящий между наклонными помостами "министерский" стол. На своих местах сидят АВТОР, МЭТР и РЕЖИССЕР.

АВТОР. "Расследование, назначенное полковником Пикаром по поводу контактов Шварцкоппена и некоего Эстергази, дало следующие результаты: Мари Шарль Фердинанд Вальсен-Эстергази - офицер французской армии, ведущий самый беспорядочный образ жизни, опутанный долгами, постоянный участник дуэлей и всяких сомнительных и скандальных историй. В распоряжении Пикара оказались письма Эстергази к одной из его многочисленных любовниц мадам Буланси - письма весьма необычного содержания: в них он говорил о своей ненависти к Франции и французам. Контакты Эстергази и Шварцкоппена также подтвердились.
Полковник Пикар был убежден, что обнаружил еще одного шпиона после Дрейфуса. Трудно сказать, почему он решил сравнить почерк Эстергази и почерк бордеро, послужившего основной уликой против Дрейфуса, но результат оказался неожиданным: два этих почерка в точности, безо всяких оговорок, совпадали. Иными словами, только Эстергази и был шпионом, а Дрейфус отбывал наказание за преступление, совершенное Эстергази. Полковник Пикар немедленно доложил о своем открытии начальнику Генерального штаба генералу де Буадефру."

Входят и садятся за "министерский" стол генерал ДЕ БУАДЕФР - при виде его сразу вспоминается слово "золотопогонник", а также, не совсем уместно, генерал с картины Бориса Иогансона "Допрос коммунистов" - и невзрачный рядом с ним ПИКАР. Пикар раскрывает досье и показывает де Буадефру различные документы, особо предлагая сравнить два из них. Де Буадефр слушает сначала заинтересованно, потом с нарастающим раздражением.

"Жорж Пикар присутствовал на суде над Дрейфусом в 1894 году в качестве наблюдателя от военного министерства. Он видел всю неосновательность улик против Дрейфуса, но он верил воинскому начальству и был глубоко убежден, что в скрытом от суда досье содержится нечто такое, что полностью обосновывает обвинительный приговор. Когда же он поднял это досье, то убедился, что оно не содержит ничего, кроме подлогов и фальсификаций.
Как и большинство высшего французского офицерства того времени, полковник Пикар был антисемитом..."
ДЕ БУАДЕФР. Ну что вы волнуетесь из-за еврея.
ПИКАР. Я считаю, необходимо сделать все возможное, чтобы инициатива исходила от нас. Если потеряем много времени, она будет исходить от противной стороны, и это сделает нашу роль крайне неприглядной. Кризис будет очень тяжелый... Но его можно избежать, если вовремя осуществить правосудие.
ДЕ БУАДЕФР. Вы полагаете, что Дрейфус может быть невиновен?
ПИКАР. Не имеется ни одного достоверного доказательства вины Дрейфуса. Его служебные характеристики за много лет безупречны. Показания свидетелей обвинения и донесения тайных агентов доказательств измены не содержат. Мнения экспертов относительно совпадения почерка Дрейфуса и почерка бордеро разошлись. Более того, один из этих экспертов, а именно господин Бертильон, когда я только показал ему письмо Эстергази, сразу же уверенно заявил, что это почерк бордеро. Необходимо немедленно арестовать Эстергази.
ДЕ БУАДЕФР. И, дав делу законный ход, признать свою ошибку и вину перед Дрейфусом. Но это невозможно! Если вы никому ничего не скажете, никто ничего и не узнает.
ПИКАР (встает). То, что вы сказали, отвратительно. Я еще не решил, что мне делать, но совершенно точно я не буду молчать.

Де Буадефр придвигает досье к себе. Жорж Пикар четко поворачивается и уходит.

ДЕ БУАДЕФР (с видом глубочайшего пренебрежения пролистав досье, читает характеристику Дрейфуса, полученную им по окончании Высшей военной школы). "Хороший офицер, живой ум, быстро соображает, работает легко, имеет привычку к труду. Очень пригоден для службы в Генштабе."

Де Буадефр кладет досье в нижний ящик стола и тоже уходит.
Статисты уносят стол и устанавливают на его место железную решетку.

АВТОР. "Все это время Матье Дрейфус, несмотря ни на какие препятствия, продолжал поиски виновного. Можно понять, в какое отчаяние пришел этот здравомыслящий человек, если он даже - впрочем, вполне безрезультатно - обратился к гадалке. Полная безуспешность всех усилий и забвение в обществе самого имени брата толкнули Матье Дрейфуса на поступок, которому даже трудно дать название - на распространение ложного слуха о его побеге.
3 сентября 1896 года английская газета "Дейли кроникл" сообщила: "Дрейфус бежал с Чертова острова!" Сообщение было тут же перепечатано парижской прессой и тут же официально опровергнуто, но все газеты вновь заполнились статьями о деле Дрейфуса. Внимание общественности было привлечено, но для самого Альфреда Дрейфуса это имело тяжкие последствия. Ничего подобного Матье Дрейфус, конечно же, не мог предполагать.
Запись в дневнике Дрейфуса от 7 сентября 1896 года."

Возникает несмолкающий шум океана. На сцене слева появляется ДРЕЙФУС. На ногах у него кандалы.
Так как он идет очень медленно и начинает говорить не сразу, Мэтр наклоняется вперед, пытаясь понять, в чем дело, а на первых словах Дрейфуса делает резкий жест - все же и его удалось удивить.

ДРЕЙФУС. Вчера меня заковали!
За что? Не знаю!
С тех пор, как я здесь нахожусь, я всегда строго следовал по пути, всегда полностью исполнял правила, которые мне предписывались.

Дрейфус молча делает несколько шагов.

...Вчера вечером у меня был начальник колонии. Он мне сказал, что меру, принятую против меня, следует рассматривать не как наказание, а как "предохранительную меру", ибо администрация не может жаловаться на меня.
Заковать в кандалы - это называется "предохранительной мерой"! Ведь меня и без того, словно дикого зверя, сторожит денно и нощно вооруженный ружьем и револьвером часовой. Нет, нужно называть вещи своими именами. Эта мера продиктована ненавистью, желанием усугубить пытку - и придумана в Париже теми, кто, будучи не в состоянии обрушиться на моих родных, на мою жену и детей (на этом месте Мэтр выходит из задумчивости - да, пожалуй, и из равновесия; Автор упорно смотрит в рукопись), обрушивается на невиновного, потому что ни он, ни его родные не хотят, не имеют права смириться с самой ужасной ошибкой, которая когда-либо была совершена, которым, будучи невиновными, нечего бояться и которые не боятся ничего, потому что требуют только одного - правды!
Я вижу ясно, что местная администрация сама (за исключением главного надзирателя, специально присланного из Парижа) - сама ужасается столь произвольным, столь нечеловеческим мерам, но что она применяет их, потому что обязана применять и не имеет права обсуждать распоряжения, которые ей присылают.
Нет, ответственность восходит выше - к автору или авторам этих нечеловеческих распоряжений.
Кто стал, в такой степени, моим палачом, палачом всех моих близких - решительно не знаю.
В таком мучительном положении слова теряют свое значение; в сущности, не чувствуешь даже больше никакой муки - так все притупляется настолько, что перестаешь понимать что бы то ни было.
Я даже не испытываю гнева, а только безграничную жалость к тем, кто подвергает таким пыткам столько человеческих существ. Какое угрызение совести ожидает их в будущем, когда все откроется наконец - ибо История не знает секретов...

Не дожидаясь, пока Дрейфус, который движется очень медленно, уйдет со сцены, Автор продолжает чтение. Одновременно с этим НАДЗИРАТЕЛИ, лениво шевелясь, строят на сцене высокий сплошной забор, полностью закрывающий решетку. Потом уходят. Шум океана постепенно стихает.

АВТОР. "В середине сентября 1896 года в газете "Эклер", близкой к военным кругам, была опубликована статья "Изменник", в которой говорилось..." (Режиссеру). Прочитать выдержки из статьи?
РЕЖИССЕР. Не стоит. И так все ясно.
АВТОР. "...в которой говорилось, что имеется перехваченное и расшифрованное письмо немецкой разведки, которое полностью изобличает Дрейфуса и которое является настолько секретным, что и "было сообщено секретно судьям в совещательной комнате, в отсутствие защитника подсудимого. Этот документ окончательно склонил убеждение судей, которые затем высказались единогласно и решительно." После появления этой статьи депутаты-республиканцы подняли в парламенте вопрос о махинациях военного министерства и о законности приговора, вынесенного на основании утаенной улики.
18 сентября 1896 года Люси Дрейфус подала прошение о пересмотре дела в связи с грубым нарушением закона."
МЭТР. Но я не понял, почему они это сделали? Почему они сами об этом написали?
АВТОР. Потому что военные чувствовали себя хозяевами положения. Потому что военная клика была абсолютно бесконтрольной и безнаказанной и отлично знала: все, что она ни сделает, народ одобрит.
То есть, они, конечно, не сказали сознательно, а проговорились о нарушении закона, но этого не произошло бы, если бы они знали, что за это придется отвечать.
"Люси Дрейфус не получила никакого ответа на свое прошение. Начальник контрразведки Пикар, который продолжал настаивать на аресте Эстергази, был отправлен инспектировать различные воинские части на территории Франции, а накануне Нового Года получил приказ следовать в Северную Африку, где как раз вспыхнуло очередное восстание и где он неминуемо должен был погибнуть от пуль арабских головорезов."

Пауза. Затянувшаяся пауза. Автор смотрит за сцену, потом, перевернув страницу, продолжает.

"В ноябре 1896 года вышла из печати брошюра французского публициста Бернара Лазара "Судебная ошибка. Дело Дрейфуса". Изложив обстоятельства ареста и осуждения Дрейфуса, Бернар Лазар писал: "Разве допустимо, вынося обвинительный приговор человеку, лишать его элементарных возможностей защиты? Разве не чудовищно, что за пределами зала заседаний судьи подвергаются давлению, что пытаются повлиять на их приговор? Если мы примиримся с подобными злоупотреблениями властью, с таким попранием законности, то свобода каждого из нас подвергнется опасности, она будет отдана на произвол прокурора, любой обвиняемый будет лишен самых элементарных гарантий защиты. Но существует и нечто более высокое, чем все юридические тонкости: это - право человека отстаивать свою свободу, право защищать себя против несправедливого обвинения!"

Текст брошюры цитируется по роману Роже Мартена дю Гара "Жан Баруа". Вот что говорит про Бернара Лазара один из персонажей романа: "Это человек с великой душой, с ясным умом и железной логикой." В меру своих способностей Автор перевоплощается в Бернара Лазара.

1-ЫЙ ГОЛОС ЗА СЦЕНОЙ. Да, не нашлось у нас Бернара Лазара.
2-ОЙ ГОЛОС. Вот как раз Бернар Лазаров было больше чем достаточно. Да только в основном все это было всем по барабану.
1-ЫЙ ГОЛОС. Все это?..
2-ОЙ ГОЛОС. Да вот именно это.
АВТОР (взглянув за сцену, чуть громче, чем следует). 10 ноября 1896 года в газете "Матен"...
1-ЫЙ ГОЛОС. Да и Жоржа Пикара не нашлось.
2-ОЙ ГОЛОС. Ну как это не нашлось: многие были против. Но они же не военные: как бы их послали под пули в...
РЕЖИССЕР (за сцену). Ну, что там такое? В чем дело?
1-ЫЙ ГОЛОС. Блин! Давай!

За сценой раздаются звуки выстрелов, взрывов, крики "Аллах акбар!"

АВТОР. "10 ноября 1896 года в газете "Матен" была опубликована фотокопия бордеро, полученная от одного из участников экспертизы 1894 года. Если это вновь была инициатива военных кругов, то крайне неудачная: благодаря этой публикации удалось организовать графологическую экспертизу бордеро, предоставив для сравнения многочисленные образцы почерка Дрейфуса. Матье Дрейфус и Бернар Лазар обращались как к французским, так и к иностранным специалистам, и большинство независимых экспертов высказалось за то, что Альфред Дрейфус не мог быть автором бордеро. Более того, владелец одного из банков узнал по фотокопии хорошо известный ему почерк Эстергази и впоследствии сообщил об этом Матье Дрейфусу."
Таким образом, задача, стоявшая перед семьей Дрейфуса, была решена.
"Поведение Дрейфуса во время гражданской казни, его заявления о невиновности уже тогда возбудили у многих сомнения в справедливости приговора." Когда Люси Дрейфус писала в письмах в пересыльную тюрьму, что "среди мыслящих людей произошла значительная перемена", она тем самым вовсе не "пыталась обнадежить" мужа - она писала о том, что было на самом деле. "И вот теперь благодаря различным публикациям стали известны факты, говорящие о том, что эти сомнения относительно приговора обоснованны. Однако военный министр - это уже был не Мерсье, а Бийо - заявил в палате депутатов, что он как солдат и как глава армии торжественно утверждает, что приговор Дрейфусу был правилен и что Дрейфус виновен. Бийо попросил депутатов прекратить опасные дебаты, но людей, способных хоть немного думать, заставить замолчать оказалось невозможно. Начали публиковаться статьи, высказываться мнения о необходимости - нет, не оправдания Дрейфуса, а пересмотра его дела с соблюдением всех юридических норм. Антисемитская пресса тут же заявила, что это все евреи Европы объединились в синдикат и что всякий, кто выступает за пересмотр дела, подкуплен этим синдикатом."
РЕЖИССЕР. "Они всегда прибегали к средствам столь примитивным, что ни в какой другой стране их попросту не сочли бы возможными."
АВТОР. Это сказал современник совершенно других событий и в другой стране. "Антисемитские настроения все нарастали, и уже в следующем, 1897-ом году по Франции прокатилась волна еврейских погромов."

За сценой раздается звон разбитого стекла.
Мэтр выходит из задумчивости: еврейские погромы во Франции для него все-таки неожиданность.

"Альфред Дрейфус ничего не знал о происходящих событиях: с самого начала заключения получать газеты ему было строго запрещено.
Не уверенный, что он сможет вынести всё новые удары и дожить до реабилитации, Альфред Дрейфус решил закончить свой дневник."

Шум океана возникает вновь.
Пока не указано другое, звучит только голос Дрейфуса, зато по сцене и конструкции во всех направлениях ходят вооруженные НАДЗИРАТЕЛИ, которых становится все больше.

ГОЛОС ДРЕЙФУСА. Каковы бы ни были воля и энергия человека, все же есть предел человеческим силам, и этот предел был превзойден. Не будучи в состоянии предвидеть, когда я окончательно изнемогу, и ум мой помрачится под тяжестью всех этих пыток, сегодня я заканчиваю свой дневник. И заканчиваю я его, обращаясь к президенту Республики, с последней мольбою, на случай, если я исчезну, не увидев конца этой драмы.
Господин президент Республики!
Беру на себя смелость просить Вас, чтобы этот дневник, в который я вносил свои заметки изо дня в день, был вручен моей жене. Не чувствую в себе достаточно силы, чтобы перечитать его, чтобы еще раз проделать это ужасное путешествие.
Я никого ни в чем не обвиняю; каждый действовал в пределах своих прав, своей совести. Я просто заявляю еще раз, что я не писал письмо, которое мне ставят в вину, что я никогда не совершал никаких проступков против чести, что я невиновен в этом отвратительном преступлении - самом гнусном преступлении, какое только может совершить солдат. Мое прошлое для всех раскрыто; вся моя жизнь возмущается и протестует при одной только мысли о таком позорном поступке.
После моего осуждения я решил покончить с собою. Моя семья, мои друзья заставили меня понять, что с моей смертью все будет кончено, что мое имя, которое носят мои дорогие дети, навсегда останется опозоренным. И если я еще живу, то только потому, что священная обязанность по отношению к моей семье наполняет мою душу и господствует над ней, иначе я давно бы пал под тяжестью всех этих пыток.
На следующий день после моего осуждения, когда майор дю Пати де Клам пришел ко мне тюрьму, чтобы от имени военного министра спросить меня, виновен я или нет, - я заявил, что не только невиновен, но что требую раскрытия истины, полного и всестороннего освещения дела, и тут же ходатайствовал, чтобы были употреблены все возможные средства, которыми располагает правительство.
Мне было отвечено тогда, что интересы, более важные, чем мои личные интересы, препятствуют использованию обычных мер расследования, но что тем не менее розыски будут продолжены. Однако и сегодня, спустя столько времени, они безрезультатны.
Я безусловно подчинился всему, никто не может указать мне на какой-нибудь некорректный поступок. Я никогда не забывал, я до последнего дыхания не забуду, что в этом страшном деле замешаны два интереса: интерес отечества и интерес мой и моих детей; один так же священен, как и другой.
Мне никогда не приходило и не придет в голову добиваться истины средствами, которые могли бы повредить высшим интересам отечества. Я всегда склонялся, склоняюсь и буду склоняться перед ними - это мой долг.
Но если наличие более важных, чем мои, интересов препятствовало и сейчас еще препятствует мерам расследования, которые только и могли бы раскрыть истину, то те же интересы не могут требовать, чтобы им в жертву были принесены дети и их мать, чтобы невиновный умер с ужасной мыслью, что оставляет после себя обесчещенных детей. Допускать все это значит совершать преступление против человечества.
Я не прошу ни милосердия, ни жалости - я прошу лишь правосудия. И я требую от своей страны, чтобы был пролит свет на эту ужасную драму: моя честь не принадлежит ей, она - достояние моих детей, главное благо двух семей.
Я умоляю всеми силами души, чтобы подумали об ужасном, невыносимом положении моей жены и всех моих родных, о моих подрастающих детях, которые растут отверженными и чье воспитание становится невозможным, чтобы положили конец нечеловеческим пыткам стольких человеческих существ.
Сегодня, как и всегда, моя жизнь принадлежит моей стране. Как высшей милости, я прошу лишь, чтобы ее отняли у меня скоро, а не дали погибнуть медленной смертью от позорных пыток, которых я не заслужил и не заслуживаю. И в тот день, когда солнце правды взойдет, наконец, я прошу лишь, чтобы все сострадание, какое может внушить такая жестокая участь, было перенесено на мою дорогую жену, на моих дорогих детей.
Уверенный в Вашей высокой справедливости, я прошу Вас принять выражение моих преисполненных уважения чувств.
Альфред Дрейфус.
МЭТР (с очень личной интонацией).
И ждет он от гнусных своих палачей
Возврата свободы и чести...
АВТОР. (продолжает).
...И с грозного моря не сводит очей:
Уж нет ли там радостной вести?
МЭТР. Вы слышали эту песню?!
АВТОР. Я нашел слова в Интернете.

С минуту Автор и Мэтр через всю сцену смотрят в глаза друг другу.

"С сентября 1896 года положение Дрейфуса на острове резко ухудшилось. По приказу министра колоний Андре Лебона его, закованного в кандалы, не выпускали из хижины, а на ночь - а ночь в этих широтах длится 12 часов - еще и приковывали к постели так, что он оказывался совершенно неподвижным. Это продолжалось в течение почти трех месяцев, пока вокруг хижины не был построен сплошной забор высотой более двух метров. Вот в пределах этой ограды Дрейфусу и разрешалось гулять. Забор полностью скрывал вид на море и не пропускал в хижину ни воздуха, ни света.
Письма жены стали доставляться Дрейфусу только в виде копий, переписанных сотрудниками министерства колоний."
РЕЖИССЕР. Ромен Роллан в "Воспоминаниях" пишет, что это была идея Бертильона, который считал, что Дрейфус и его жена в самом начертании букв могут зашифровать план побега.
АВТОР. Да. "При том, что Дрейфусу по-прежнему доставлялись далеко не все письма, содержание доставленных при переписывании зачастую значительно искажалось. Дрейфусу также перестали передавать книги, которые посылала ему жена. Впрочем, свет, зажигавшийся на ночь в камере, чтобы надзиратель мог наблюдать за Дрейфусом, был слишком слаб, чтобы при нем можно было читать, но слишком ярок, чтобы заснуть."
ГОЛОС ДРЕЙФУСА. В одну из этих долгих мучительных ночей, когда, прикованный к постели и страдая от бессонницы, я искал путеводной звезды, руководителя в моменты великих решений, я вдруг увидел ее яркий свет над головой, и она продиктовала мне мой долг: "Теперь менее, чем когда-либо, ты вправе бежать со своего поста, менее, чем когда бы то ни было, вправе сократить свою жизнь. Каковы бы ни были причиняемые тебе мучения, ты должен идти до того момента, пока тебя не зароют в могилу, ты должен стоять прямо перед своими палачами, пока в тебе останется хоть капля крови, и, не поддаваясь душевной слабости, до конца отстаивать свое человеческое достоинство."

В этот момент оказывается, что на сцене нет ни одного надзирателя. Шум океана смолкает. За сценой возникают и исчезают звуки выстрелов и взрывов. По горизонтальному помосту в глубокой задумчивости проходит полковник ПИКАР.

АВТОР. "С конца 1896 года полковник Пикар находился в командировке в Северной Африке, где продолжало бушевать восстание и где ему приходилось выполнять обязанности, весьма далекие от контрразведки. Впрочем, он получил массу поощрений по службе и денежных премий, а заместитель начальника Генерального штаба генерал Гонз писал ему дружелюбные письма, в которых признавал возможность судебной ошибки в случае с Дрейфусом. Однако, когда в марте 1897 года Пикар на неделю приехал в Париж, он убедился, что не только не делается ничего для освобождения невиновного и наказания виновного, но и против него самого, Пикара, плетутся интриги.
У полковника Пикара не осталось ни малейших иллюзий относительно высшего военного руководства страны: сознательное покровительство предателю есть не что иное, как предательство. В апреле он написал завещание, в котором говорил о невиновности Дрейфуса и виновности Эстергази и которое в случае его смерти следовало передать президенту Франции Феликсу Фору."

Пикар уходит. На сцене вновь появляются НАДЗИРАТЕЛИ, и возникает шум океана.

ГОЛОС ДРЕЙФУСА. Моя дорогая Люси!
Я еще не получил последней почты, и все-таки я хочу написать тебе несколько слов и передать отголосок моей безмерной любви.
Еще я хочу сказать, что ужасная горечь наших страданий не должна испортить наше сердце и наше имя. Мы должны выйти из этого страшного испытания такими же, какими нас в него втянули. Сильные своим сознанием, мы должны стать выше всего, чтобы с твердой и непреклонной решимостью доказать мою невиновность перед Францией. Нужно, чтобы наши дети вступили в жизнь с гордо поднятой головой, нужно возвратить им незапятнанное, уважаемое имя.
Сердце мое не изменилось. Это сердце солдата, нечувствительное к физическим страданиям, ставящее честь выше всего, уцелевшее и устоявшее против этого ужасного, невероятного крушения всего, чем жив француз, чем жив человек, и оно поддерживает его дух, потому что он отец и потому что необходимо, чтобы честь его имени была в целости передана детям.
Мое доверие к усилиям всех друзей безусловно, потому что мое воззвание во имя детей возлагает обязанности, от которых порядочные люди никогда не уклоняются, и я слишком хорошо знаю всех вас, чтобы подумать, что кто-то устанет прежде, чем будет раскрыта истина.

На дальней площадке появляется ЛЮСИ ДРЕЙФУС.

ЛЮСИ. Мой дорогой Альфред!
Я получила твои дорогие, столь горячо ожидаемые и желаемые письма. С этого времени я не устаю их перечитывать, я поглощаю их. Это мои лучшие, счастливые минуты, когда мне кажется, что я нахожусь вблизи тебя, и на это время я как бы оживаю...
На этот раз твои письма были переданы мне в копии. Вид твоего почерка всегда доставлял мне огромное удовольствие; мне казалось, что я держу в руках часть тебя самого, что я чувствую работу твоей мысли. Теперь я лишена этого единственного утешения, в котором мне до сих пор не отказывалось. Какую юдоль страданий и горя должны мы пройти; это мелочи, на которые не следовало бы обращать внимания, если сравнивать их с величием нашей задачи, и все же среди всех второстепенных огорчений этот удар - один из самых болезненных.
Но я прошу тебя, не думай о моем горе и о тех страданиях, которым я могу подвергнуться. Моя личность играет в данном случае второстепенную роль, и я была бы страшно огорчена, если бы своими жалобами я прибавила бы лишнее горе к твоим мучениям.
Как и ты, я могу интересоваться одним лишь делом - твоей реабилитацией, я преследую одну лишь цель - вернуть твою честь; за исключением этой упорной мысли, с которой я не расстаюсь, ничто меня не интересует, ничто не занимает...
Раз все это необходимо, не станем останавливаться на недостойных мелочах, так как мы должны исполнить свой долг из уважения к нашему имени и имени наших детей; встанем на высоте нашей задачи и не будем унижаться до того, чтобы обращать внимание на все эти мелочи. Если мы убиты горем, то пусть у нас, по крайней мере, будет сознание исполненного долга; замкнемся в своей спокойной совести и сохраним силы и энергию, чтобы довести до конца дело нашей реабилитации.
ГОЛОС ДРЕЙФУСА. Каковы бы ни были мои страдания, как бы жестоки ни были мучения, которым меня подвергали, - мучения, которых нельзя забыть, - каким бы тяжким ни было нанесенное мне оскорбление, которое ничем и никогда на может быть оправдано, я никогда не забывал, что выше людей, выше их страстей и заблуждений стоит отечество. И ему-то и принадлежит право произнести надо мной верховный приговор.
Говорить тебе о детях я не в состоянии. Впрочем, я слишком хорошо знаю тебя, чтобы хоть на минуту усомниться в том, что ты даешь им хорошее воспитание. Не покидай их никогда, будь с ними душой и сердцем, выслушивай их всегда, как бы надоедливы ни были задаваемые ими вопросы.
Воспитывать детей не значит просто обеспечивать им материальные или даже интеллектуальные удобства, но также гарантировать им поддержку, которую они должны встречать в своих родителях, доверие, которое последние должны им внушать, уверенность, с которой они должны знать, перед кем раскрыть свою душу, где найти забвение от своих страданий, от своих огорчений, какими бы мелкими и наивными они иногда ни казались.
В этих последних строках мне хотелось бы выразить еще раз свою глубокую любовь к тебе, к нашим дорогим детям, к твоим дорогим родителям, ко всем нашим друзьям, неизменная преданность которых мне хорошо известна, и снова сказать тебе, что ничто не должно поколебать нашей воли, что выше моей жизни стоит верховная забота, забота о чести моего имени, имени, которое носишь ты и наши дети, и возжечь в тебе тот огонь, которым пылает моя душа и который потухнет лишь вместе с моею жизнью...

Люси Дрейфус уходит с площадки.
Надзиратели и шум океана исчезают.

АВТОР. "В июне 1897 года полковнику Пикару вновь удалось вырваться в Париж. Он передал имевшиеся у него материалы по делу Дрейфуса своему другу адвокату Леблуа, а тот, в свою очередь, передал их Огюсту Шерер-Кестнеру, вице-президенту Сената, который, едва ли не единственный из парламентариев, имел безупречную репутацию и который и раньше высказывал сомнения в виновности Дрейфуса.
14 июля 1897 года Огюст Шерер-Кестнер открыто заявил, что убедился в невиновности Дрейфуса и будет добиваться пересмотра дела."
ГОЛОС ЛЮСИ. "Париж, 15 июля. Мой дорогой Альфред! Мы сделали громадный шаг по направлению к истине, но, к сожалению, я пока ничего больше сообщить тебе не могу...
АВТОР. Позднее Шерер-Кестнер писал в газете "Тан": "Убежденный, что допущена судебная ошибка, я не могу хранить молчание и спокойно мириться с тем, что Дрейфус отбывает наказание за преступление, которое совершил другой человек."

Вот как Ромен Роллан в "Воспоминаниях" описывает Огюста Шерер-Кестнера: "Старик Шерер, высокий, прямой, бледный, с седой бородой, в которой выделялись желтые пряди, с суровой и чопорной осанкой гугенота 15 века (...) медленно произносящий слова низким, сильным, бесстрастным голосом."

ГОЛОС ЛЮСИ. Мой дорогой Альфред!
Я хотела бы высказать тебе всю радость, которую испытываю, когда вижу, как разъясняется вокруг нас горизонт, как приближается конец наших страданий.
Если бы ты знал, как далеко мы продвинулись уже по направлению к полному свету. Невозможность рассказать тебе обо всем, что меня теперь волнует, что придает мне такую надежду, разрывает мне сердце. Как я могу передать тебе свою уверенность, оставаясь в границах, которые мне указаны... Я могу только уверить тебя, что скоро, очень скоро ты будешь реабилитирован...
АВТОР. "Письма, в которых Люси Дрейфус сообщала мужу, что делом его реабилитации занялся Огюст Шерер-Кестнер, Альфреду Дрейфусу не были доставлены. Но с этого момента придирки надзирателей стали сильнее и изощреннее. Сам Шерер-Кестнер подвергся ожесточенной газетной травле, организованной Генеральным штабом. Со статьей "Господин Шерер-Кестнер", написанной в его защиту, в газете "Фигаро" выступил Эмиль Золя.
К осени 1897 года Матье Дрейфус не только узнал, но и, проведя собственное тайное расследование, твердо удостоверился, что автором бордеро, написание которого инкриминировалось его брату, является Эстергази. 15 ноября 1897 года Матье Дрейфус обратился с письмом к военному министру Бийо."

На дальней площадке появляется МАТЬЕ ДРЕЙФУС.

МАТЬЕ ДРЕЙФУС. Господин министр!
Единственным основанием, на которое опиралось в 1894 году обвинение, направленное против моего несчастного брата, было никем не подписанное, не помеченное никаким числом письмо, из содержания которого следовало, что его автор выдал тайные военные документы агенту одной иностранной державы. Имею честь сообщить Вам, что автор этого письма - пехотный командир граф Вальсен-Эстергази, уволенный из армии по причине слабого здоровья.
Почерк командира Вальсен-Эстергази тождествен с почерком этого документа. Нам будет легко доставить Вам, господин министр, рукопись этого офицера. Я, впрочем, готов указать Вам, где Вы можете достать письма от него, безусловно, настоящие и написанные до ареста моего брата.
Не сомневаюсь, что теперь, когда нам известен виновник измены, за которую осужден мой брат, Вы, господин министр, дадите делу законный ход.
Примите уверения в моем глубоком уважении.
Матье Дрейфус.

Матье Дрейфус уходит с площадки.

АВТОР. "При таких условиях власти вынуждены были начать следствие против Эстергази, но уже через три дня оно пришло к выводу, что он невиновен."

За сценой раздаются аплодисменты.

"В конце ноября 1897 гола газета "Фигаро" опубликовала тексты уже упоминавшихся писем Эстергази в мадам Буланси..." (Режиссеру). Прочитать отрывки?
РЕЖИССЕР. Не стоит. Он скажет сам за себя.
АВТОР. "...а также фотокопию бордеро и рядом - фотокопии этих писем. Сходство почерков было разительным. Газете дорого обошлись эти публикации: студенты-роялисты устроили под ее окнами демонстрацию с битьем стекол, а подписчики стали отказываться от подписки и возвращать номера. Газета прекратила печатать материалы в поддержку Дрейфуса.
Суд над Эстергази все же состоялся. По результатам судебного разбирательства полковник Пикар, который к тому времени вернулся из почти годичной опасной командировки в э-э-э... Северную Африку, был уволен из армии и на два месяца заключен в тюрьму за клевету, а Эстергази оправдан с совершенно фантастическим обоснованием, что письмо написано его почерком, но не его рукой."

За сценой взрыв ликования толпы.
На горизонтальном помосте появляется ЭСТЕРГАЗИ. Если допустить, что у беспредельной наглости имеется свое, гнилое обаяние, то это именно тот случай.

ЭСТЕРГАЗИ. У меня не хватает слов, чтобы оценить превосходное отношение моих товарищей за все время моего мученичества. Я никак не ожидал такой манифестации, которая была устроена в мою честь при выходе из зала суда. Теперь будущее за нами!

Под восторженный рев толпы Эстергази сбегает вниз по помосту и исчезает за кулисами.

АВТОР. "На суде над Эстергази Матье Дрейфуса, как обвинителя и как заинтересованную сторону, представлял мэтр Деманж, защищавший Альфреда Дрейфуса на суде 1894 года, а Люси Дрейфус, как заинтересованную сторону, представлял тогда еще не очень известный адвокат Лабори. Все ходатайства адвокатов были отклонены, а часть заседаний - именно та, где обсуждались наиболее острые вопросы, - под предлогом сохранения государственной тайны проходила в закрытом режиме. В частности, на закрытом заседании рассматривался вопрос о том, является ли Эстергази автором бордеро - и это после того, как его фотокопия была дважды опубликована в прессе и исследовалась многими экспертами.
Однако поведение военных властей, оказывавших открытое давление на суд, и вся его обстановка привели к тому, что число людей, верящих в невиновность Дрейфуса, возросло.
Суд вынес оправдательный приговор Эстергази 11 января 1898 года, а 13 января в газете "Орор", редактором которой был Жорж Клемансо, был опубликован памфлет Эмиля Золя "Я обвиняю".

Теперь перегородка между помостами - это трибуна, на которую поднимается ЭМИЛЬ ЗОЛЯ.
Выступление Золя написано на основе трех его статей - "Письмо юным" (14.12.1897), "Письмо Франции" (06.01.1898) и "Письмо господину Феликсу Фору, президенту Республики" (13.01.1898), более известное как "Я обвиняю".

ЗОЛЯ. Господин президент, позвольте мне сказать Вам, что Вашу звезду, столь счастливую доселе, грозит омрачить позорнейшая, несмываемая скверна. На Ваше имя легло отвратительное пятно - постыдное дело Дрейфуса! На днях военный суд, понуждаемый приказом, дерзнул оправдать пресловутого Эстергази, нагло поправ истину и правосудие. Отныне на лице Франции горит след позорной пощечины, и в книгу времен будет записано, что сие мерзейшее общественное преступление свершилось в годы Вашего правления.
Но раз посмели они, посмею и я. Я скажу правду, ибо обещал сказать ее, если ее не скажет правосудие, ибо мой долг требует, чтобы я высказался, ибо молчание было бы равносильно соучастию, и бессонными ночами меня преследовал бы призрак невиновного, искупающего ценою невыразимых страданий преступление, которого не совершил.
Скажу прежде всего правду о судебном разбирательстве и осуждении Дрейфуса, ибо, по моему убеждению, Вы, господин президент, не знаете правды.
Следствие было затеяно и направлялось подполковником дю Пати де Кламом, в то время простым майором, и я могу уверенно сказать, что именно он является, в порядке очередности и по тяжести ответственности, главным виновником страшной судебной ошибки. Он становится зачинщиком и вдохновителем дознания, берется припереть изменника к стене и вынудить его к полному признанию. Невозможно описать все испытания, которым он подверг Дрейфуса, все уловки, рожденные горячечным воображением мучителя, все приемы дознания, достойные 15 века. Такие способы судопроизводства подготовили почву для настоящего злодеяния - отказа в правосудии, которое, словно страшный недуг, поразило впоследствии Францию.
Дрейфус предстал перед военным судом, происходившим, по требованию сверху, в обстановке строжайшей негласности. А между тем пресса уже усердствовала вовсю, расписывая факты, которые никто не удосужился с точностью установить. Страна скована ужасом, люди шепотом передают друг другу ужасные вести, идет молва о чудовищной измене. Разумеется, народ Франции готов приветствовать любой приговор, готов одобрить гражданскую казнь и потребовать, чтоб осужденный до конца дней своих томился на морской скале, терзаемый позором и укорами совести.
Задумывались ли Вы над тем, какая опасность заключается в неведении общества, от которого упорно скрывают правду? Добрая сотня газет твердит изо дня в день, что народ Франции желает осуждения богатого еврея, что он не желает, чтобы Дрейфус оказался невиновным, что виновность Дрейфуса необходима для спасения Франции. И народ уже сам верит в это - во всяком случае, это относится к громадной части населения страны, и в особенности к мелким служащим и бедноте, к городскому люду, к почти всем жителям провинциальных городов и деревень, которые составляют подавляющее большинство тех, кто слепо верит газетам и соседям и не имеет возможности ни проверить сведения, ни составить себе о них собственное мнение.
Да, общественное мнение в значительной мере основывается на ложных сведениях, на невероятных и глупейших выдумках, каждое утро распространяемых газетами. Пробьет час возмездия, и тогда придется сполна рассчитаться с грязной прессой, позорящей нас перед всем миром. Для иных газет такое занятие не внове, грязь всегда сочилась с их страниц. Что ж, нет ничего удивительного в том, что блудливые газетенки, выходящие в количестве нескольких тысяч экземпляров, вопят и лгут для того, чтобы взвинтить свой тираж - да и вреда от них особого нет. Но когда среди них оказывается издание, тираж которого превышает миллион экземпляров, которое проникает всюду и везде, которое раньше служило глашатаем передовой мысли, а теперь способствует распространению ошибки и сбивает с толку общественное мнение, когда на страницах этого издания появляются статьи, полные недопустимых оскорблений и возмутительной предвзятости, когда с его страниц на головы читателей выливается омерзительное варево из смехотворных небылиц, низменных оскорблений и нравственной грязи - это чревато крайне опасными последствиями.
Но дело не в одном только незнании правды и даже не в нежелании ее знать. Республику наводняют реакционеры всех мастей, они воспылали к ней внезапной и страшной любовью, они сжимают ее в своих объятиях, чтобы задушить. Уже давно раздаются голоса, что из затеи свободы ничего не вышло. И вот когда возникло дело Дрейфуса, все усиливающаяся ненависть к свободе вспыхнула, словно порох от брошенной спички. Разве вы не видите, что на господина Шерер-Кестнера обрушились с такой яростью именно потому, что он принадлежит к поколению, которое верило в свободу, которое сражалось за нее? Теперь некоторые господа пожимают плечами, насмешливо ухмыляются: старикашки, дескать, старомодные чудаки.
Но вернемся к делу Дрейфуса.
На начальном этапе событий высшее военное руководство - военного министра Мерсье, начальника Генерального штаба де Буадефра и его заместителя Гонза - можно, пожалуй, обвинить только в том, что они поддались влиянию дю Пати де Клама и проявили приверженность закоренелым предрассудкам своей среды, хотя, конечно же, и это их не красит.
Но вот однажды начальник контрразведки полковник Пикар обнаружил, что виновен не Дрейфус, а Эстергази. Можно с уверенностью сказать, что Пикар никогда не действовал поверх голов своих начальников, что он доложил им немедленно. Но для них осуждение Эстергази означало оправдание Дрейфуса, и вот именно этого - из нежелания признать свою вину и нести за нее ответственность, из нежелания идти против порожденного ими же общественного мнения - они не желали допустить. И вот уже больше года, как новый военный министр Бийо и те же генералы де Буадефр и Гонз знают о невиновности Дрейфуса - и молчат о ней, и спокойно спят, и у них есть жены и любимые дети!
Я не буду сейчас останавливаться на том, как возникли сомнения в виновности Дрейфуса, как по мере появления новых фактов эти сомнения крепли и как честные и деятельные люди выступили с требованием открытого пересмотра дела с соблюдением всех юридических норм. Это ли не разумное, не справедливое требование? Какими же еще побуждениями, кроме исправления судебной ошибки, могут руководствоваться люди, которые требуют пересмотра дела? Разве можно верить бредовым речам антисемитов, маньяков, вопящих о еврейском заговоре?
Нет! Но из одних только соображений "чести мундира" Военное ведомство пустилось во все тяжкие, распространяя в газетах сотни нелепых и противоречащих друг другу небылиц, вздорных выдумок, единственная цель которых - выгородить заведомого шпиона Эстергази и вторично погубить Дрейфуса!
Пора взглянуть правде в глаза, а она состоит в том, что последствия любой судебной ошибки естественно, медленно и неуклонно расширяются. Ныне устраивают травлю евреев, завтра придет черед протестантов, и наступление уже повелось. Совместные усилия Военного ведомства и продажной прессы, открытое пренебрежение правосудием сделали из нас посмешище всей Европы, низвели до положения одной из наиболее отсталых стран. Сколь многих из известных мне французов приводит в трепет мысль о возможной войне, потому что они знают, какие люди ведают обороной страны! Какая бездна полоумных затей, глупости и бредовых выдумок! Низкопробные полицейские приемы, ухватки инквизиторов и притеснителей, самоуправство горстки чинов, нагло попирающих сапожищами волю народа, кощунственно и лживо ссылающихся на высшие интересы государства, дабы заставить умолкнуть голоса, требующие истины и правосудия!
Итак, Я ОБВИНЯЮ: подполковника дю Пати де Клама, генерала Мерсье, генерала Бийо, генерала де Буадефра и генерала Гонза в том, что они способствовали совершению одного из величайших беззаконий нашего времени;
Я ОБВИНЯЮ Военное ведомство в том, что оно вело на страницах газет грязную кампанию, направленную на то, чтобы ввести в заблуждение общественность и отвлечь внимание от преступной деятельности упомянутого ведомства;
Я ОБВИНЯЮ военный суд первого созыва в том, что он нарушил закон, осудив обвиняемого на основании утаенной улики, и военный суд второго созыва в том, что он по приказу сверху покрыл оное беззаконие и умышленно оправдал заведомо виновного человека.
Выдвигая перечисленные обвинения, я отлично понимаю, что мне грозит применение статей закона, предусматривающих ответственность за распространение лжи и клеветы. Я сознательно отдаю себя в руки правосудия.
Пусть же вызовут меня в суд и пусть разбирательство состоится при открытых дверях!
Я жду!
Соблаговолите принять, господин президент, уверения в совершенном к моем почтении.

Эмиль Золя уходит.

АВТОР. Памфлет "Я обвиняю" - наиболее известное выступление Золя в связи с делом Дрейфуса. В действительности все, что он написал по этому поводу, составило целый сборник статей под названием "Истина шествует": "Истина шествует, и ничто ее не остановит."
"Сказать, что выступление Эмиля Золя имело большой общественный резонанс, значит не сказать ничего. Но именно после того, как Золя в предельно четких формулировках обрисовал положение вещей, вся Франция разделилась на два непримиримых лагеря, на сторонников и противников Дрейфуса, на дрейфусаров и антидрейфусаров. Линия разлома проходила прямо через семьи, разделяла самых близких людей. Военные, разумеется, немедленно потребовали судить Золя за оскорбление военных властей и военных судов страны. Как-то очень синхронно с выступлениями военных по Франции прокатилась волна одновременно начавшихся и хорошо организованных еврейских погромов. Именно в 1898 году во Франции возникли многочисленные монархические и антисемитские организации, такие, как..." (Режиссеру). Рассказать подробно?
РЕЖИССЕР. Не стоит. Ничего нового они все равно не сказали.

За сценой раздается звон разбитого стекла.

АВТОР. "В парламенте после одного из выступлений лидера социалистов Жана Жореса в защиту Дрейфуса возникла грандиозная драка - драка в парламенте из-за Дрейфуса, - а редактор газеты "Орор" Жорж Клемансо дрался на дуэли с редактором антисемитской газеты "Свободное слово" Эдуардом Дрюмоном.
И вот в эти дни, когда, по словам Ромена Роллана, вся страна превратилась в "палату буйнопомешанных, оставшихся без присмотра", во Франции, в Ницце, находился Антон Павлович Чехов. Приехав туда на лечение в связи с резким обострением туберкулеза, Чехов, как это видно из его писем того времени, следил за событиями не только по газетам, но и по стенографическим отчетам, встречался с Бернаром Лазаром - автором брошюры "Судебная ошибка. Дело Дрейфуса", первым журналистом, заявившим о невиновности Дрейфуса. Глубоко убежденный в том, что Дрейфус невиновен, Чехов писал: "Пусть даже Дрейфус виноват - и Золя все-таки прав, так как дело писателя не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. (...) Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них много."

И когда Автор произносит эти слова Чехова, становится очевидно, что это и его слова и даже, кажется, голос и интонация.
Автор переворачивает страницу и вдруг видит, что следующие за ней листы перепутаны. Он начинает сначала спокойно, а потом почти судорожно искать нужное место.

МЭТР (мысли вслух).
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в наш жестокий век восславил я свободу
И милость в падшим призывал.
АВТОР (продолжая искать нужное место). Имеется небольшое расхождение между Чеховым и Золя. По словам Золя, полковник Сандерр, в бытность которого начальником контрразведки был осужден Дрейфус, впоследствии скончался от общего паралича, а Чехов в письме пишет, что он был одержим прогрессивным параличом.
МЭТР Да?..
АВТОР. Чехов по образованию врач, и, безусловно, он более точно назвал диагноз полковника Сандерра - диагноз, который был совершенно безразличен Золя.

Тут один из листков рукописи падает на пол.

МЭТР. Да-а?.. (Контраст между ровным голосом и судорожностью поисков Автора начинает его забавлять).
АВТОР (подбирая листок с пола). Дело в том, что прогрессивный паралич - заболевание, возникающее результате поражения головного мозга возбудителем сифилиса. Полковник Сандерр был...
РЕЖИССЕР (ровным голосом, однако чувствуется, что он слегка вышел из равновесия). Дело Дрейфуса нашло отражение в литературных произведениях многих авторов.
АВТОР. Да. (Нашел). "18 мая 1898 года в одном из парижских театров состоялась премьера спектакля по пьесе Ромена Роллана "Волки". Хотя действие пьесы происходило во времена Великой французской революции, и автор придерживался подчеркнуто нейтральной позиции "над схваткой", зрители сразу восприняли ее как пьесу о деле Дрейфуса. В одной из лож сидел Жорж Пикар, встреченный аплодисментами публики, в партере - дю Пати де Клам. То, что вскоре стало твориться в зале, н поддается никакому описанию.

Или, вернее, может быть описано только самим Роменом Ролланом:
"...Театр весь сотрясался, от фундамента до крыши. (...) Актеры отважно повторяли свои реплики, пока они не становились слышны в зале:
- Я люблю свою родину больше, чем правосудие!
- А разве ты отделяешь одно от другого?
- Да свершится правосудие, хотя бы рухнул свод небесный!
Но после каждой фразы - опять рев бури... Задирали друг друга, сыпали угрозами.
Одни вопили:
- Долой армию! Долой родину! На помойку военщину и попов!
Другие:
- Обезьяны! Свиньи! Да здравствует армия! Смерть изменникам!
Какой-то тринадцатилетний анархист визжал с галерки:
- Долой христианство!
- А снизу старая фурия грозила ему кулаком, пронзительно крича:
- Мерзавец!"
Вот это все и доносится из-за сцены. По оценке самого Ромена Роллана - "подлинный спектакль идет в зале."

"Тем временем один за другим шли судебные процессы над Золя, проходившие при огромном стечении публики."

Сквозь шум сдавленной толпы, в который обращается хаос звуков на "премьере спектакля", прорезается иронический голос Золя: "Дайте же пройти, ведь это меня судят."

"Защитником Эмиля Золя был адвокат Лабори." Но, в общем, процесс Золя - тема для отдельного рассмотрения. "В конечном итоге Золя был приговорен к максимально возможному наказанию - году тюрьмы и 3000 франков штрафа."

Сдавленный гул толпы мгновенно перерастает в грозный рев - свирепый рев дикарей. Звучат крики: "Да здравствует армия!", "Долой жидов!", "Долой изменников!", "Долой Золя!", "В воду его! В Сену!", "Смерть Золя!" и голос Золя: "Людоеды". Достигнув невыносимого звучания, человеческий вой резко обрывается.

"Люси Дрейфус присутствовала на суде над Золя как свидетель защиты, однако судья, пользуясь своими процессуальными возможностями, не дал ей сказать ни слова.
После вынесения приговора Эмиль Золя по настоянию друзей эмигрировал из Франции.
Весь судебный процесс проходил в обстановке оголтелой газетной травли Золя. В окна его квартиры швыряли камни. Толпа разгромила дом Золя в Медане."

Пауза. Затянувшаяся пауза. Автор смотрит за сцену, потом, перевернув страницу, продолжает.

"Золя также был лишен ордена Почетного легиона. В знак протеста от своего ордена Почетного легиона отказался Анатоль Франс."
1-ЫЙ ГОЛОС ЗА СЦЕНОЙ. Да, нету у нас Эмиля Золя.
2-ОЙ ГОЛОС. Да заткнись ты!.. Никого у нас нет!
РЕЖИССЕР (за сцену). Что?.. Что такое?! Что еще за...
1-ЫЙ ГОЛОС ЗА СЦЕНОЙ. Блин! Давай!

За сценой раздается многоступенчатый и какой-то обвальный звон разбитого стекла.

РЕЖИССЕР (Мэтру). Прошу прощения. Этого нет в пьесе. Я совсем не это хотел сказать.
МЭТР. Разумеется.
АВТОР. А Дрейфус!.. Э-э-э... М-м-м... Да. Дрейфус, находясь на Чертовом острове в полной изоляции, ничего не знал о происходящих событиях.

Появляются НАДЗИРАТЕЛИ, и возникает шум океана.

"С января 1898 года, то есть с того момента, как после выступления Золя дело Дрейфуса приобрело международное звучание, режим его содержания на Чертовом острове был еще более ужесточен, а число надзирателей увеличено до 14-ти."

На горизонтальный помост выкатывают пушку, рядом с которой встает ЧАСОВОЙ. Можете не сомневаться: все так и было.
На дальней площадке появляется ЛЮСИ ДРЕЙФУС.

ЛЮСИ. Мой дорогой Альфред!
Я села писать тебе и, как это со мной случается по двадцать раз в день, я забылась в мечтах. Это к тебе я убегаю таким образом, стараясь успокоить нервы, уходя от действительности. Моя мысль постоянно находится рядом с тобой, днем и ночью. Я готова отдать свою жизнь, чтобы сократить твои мучения. Если бы ты знал, как тяжело мне, что я не могу быть около тебя! С какой радостью я согласилась бы на самую жестокую, ужасную жизнь, лишь бы разделить твое изгнание и находиться около тебя, чтобы поддержать в минуты слабости, чтобы окружить тебя своей привязанностью и облегчить насколько возможно твои раны. Но у нас на роду было написано, что нам не дано будет даже утешение вместе страдать и что мы выпьем чашу горечи до последней капли...
Я часто мысленно посещаю тебя, и, так как мне до сих пор все еще не разрешено поехать к тебе, я отдаю тебе себя всю, все свое я, всю свою моральную личность, все мои думы, волю и энергию и, в особенности, мою любовь - все от, чего не могут у нас отнять и чего не может сковать никакая человеческая сила...
ГОЛОС ДРЕЙФУСА. Уже давно, изо дня в день, я живу только своей лихорадкой, гордый, когда мне удается отжить еще одни долгие сутки в двадцать четыре часа...
В последние три месяца, подтачиваемый лихорадкой и бредом, мучаясь денно и нощно за тебя и за детей, я обращаюсь к президенту страны, к правительству, к тем, кто потребовал моего осуждения, чтобы добиться, наконец, правосудия, чтобы добиться, наконец, прекращения наших нечеловеческих пыток - но нет никакого результата.
И сегодня я обращаюсь с тем же требованием к президенту Республики и к правительству, с еще большей энергией, если это только возможно, ибо ты не должна подвергаться таким пыткам, наши дети не должны расти опозоренными, я не должен умирать медленной смертью в конуре за гнусное преступление, которого не совершил. И каждый день я жду известия, что час правосудия пробьет, наконец, и для нас...
ЛЮСИ. Сейчас я получила твое письмо, написанное месяц назад. Это сведения сравнительно свежие для нас, и для меня неожиданным и приятным сюрпризом было видеть на твоем письме столь недавнюю дату. Как несчастье меняет людей! С какой покорностью вынужден бываешь мириться с вещами, которые раньше казались бы невыносимыми. Я написала "мириться с покорностью" - нет, это не так. Я не жалуюсь, потому что знаю, что должна жить и страдать, и мириться со всем, пока твоя невиновность не будет признана, но, в сущности, все существо мое негодует, возмущается и, сдавленное долгими годами ожидания, переполнено едва сдерживаемым нетерпением...
ГОЛОС ДРЕЙФУСА. Каждый раз, когда я пишу тебе, мне трудно бросить перо, но не потому, что я еще имею что тебе сказать, а потому, что мне трудно расстаться с тобой и жить только мыслью о тебе, о наших детях и обо всех нас...
В счастливой обстановке даже и не замечаешь всей глубины, всей силы нежности, коренящейся в сердце, к любимым людям. Нужно несчастье, нужно сознание страданий, которым подвергаются те, для кого ты готов отдать свою кровь до последней капли, чтобы понять всю силу и мощь этой любви. Если бы ты знала, как часто в моменты слабости мне приходилось призывать на помощь мысль о тебе, о детях, чтобы заставить себя еще жить, чтобы допустить то, чего я никогда не допустил бы, если бы не чувство долга.
Когда видишь, как топчется в грязь все, что делает жизнь высокой и благородной, трудно удержаться от горьких слов. И, конечно, если бы дело касалось только меня, я давно нашел бы в могиле забвение всего виденного и слышанного, забвение того, что я вижу каждый день.
Если бы я слушался голоса сердца, я писал бы тебе гораздо чаще, потому что мне кажется - иллюзия, конечно, но она меня облегчает, - что в то же время, в ту же минуту ты будешь чувствовать на громадном расстоянии, нас разделяющем, как бьется сердце, живущее лишь тобою, сердце, которое любит тебя...

Шум океана смолкает, но надзиратели продолжают ходить по сцене и конструкции до "конца 1898 года".

АВТОР. "После осуждения и эмиграции Золя антидрейфусары праздновали победу, но, как и многие другие их поводы для торжества, это была поистине пиррова победа. Потому что открытый судебный процесс, пусть даже проходивший при специально подобранной публике, сопровождавшийся грубым давлением на присяжных, бессовестными манипуляциями со свидетелями со стороны откровенно пристрастного судьи и разнузданными человеческими страстями - процесс, в котором, по словам современника, все от начала до конца было безобразно - этот открытый судебный процесс высветил такие факты и поднял такие вопросы, что заставить общественное мнение замолчать было уже невозможно. Газетная полемика, бурные дебаты в парламенте привели к тому, что на первый план вышел человек, в действительности бывший тайной пружиной всех событий. Речь идет о начальнике контрразведки полковнике Анри.
Полковник Анри - тогда еще майор Анри - тайно присутствовал при аресте Дрейфуса, спрятавшись за драпировками кабинета, потом сопровождал Дрейфуса в тюрьму Шерш-Миди и потом доложил начальству, что по дороге в тюрьму Дрейфус, оказывается, во всем сознался. На суде 1894 года Анри, единственный из всех офицеров, открыто назвал Дрейфуса изменником, ничем, правда, не подтвердив своих слов. Но этим далеко не исчерпывается его роль в событиях.
Бордеро, послужившее завязкой всей истории, было доставлено в контрразведку именно майору Анри, и он сразу же узнал почерк своего друга Эстергази, дружбу с которым, по причине хорошо известной репутации Эстергази, тщательно скрывал. И вот для спасения своего друга, а заодно, конечно же, и себя, Анри организовал множество интриг, добился назначения по делу Дрейфуса подходящего следователя, дал информацию в совершенно определенные газеты, сфабриковал тайное досье - сделал все, что только возможно, для осуждения Дрейфуса.
Став начальником контрразведки вместо Пикара, Анри, в числе прочего, сфабриковал так называемую "Александрину" - документ, из содержания которого следовало, что Дрейфус - не только немецкий, но и (запнувшись) итальянский шпион."

Мэтр со своеобразным удовлетворением кивает. Оторвавшись от рукописи, Автор задумчиво смотрит на Мэтра.

"Именно публичное разоблачение "Александрины" как фальшивки повлекло за собой признание Анри во всех подлогах, сделанных им, как он утверждал, из патриотических побуждений. 30 августа 1898 года он был заключен в крепость Мон-Валерьен и на следующий день найден в камере мертвым."

За сценой раздается звук выстрела.

МЭТР. Это вы хотите сказать, что он не вынес разоблачения и застрелился?
АВТОР. Вообще говоря, это темная история - каким образом в тюремной камере у Анри оказалось орудие самоубийства. По официальной версии, Анри покончил с собой, сам себе перерезав горло. (Выразительно пожав плечами, Автор делает выразительную паузу). Будем думать, что, как офицер, он застрелился.
"Жорж Пикар, возможно, спас себе жизнь, заявив, что, если его найдут в камере мертвым, то это не будет самоубийством."
Я не сказал, что именно Жорж Пикар публично разоблачил "Александрину" как фальшивку и за это был заключен в тюрьму по обвинению в разглашении государственной тайны. "Жорж Пикар, после суда над Эстергази уволенный из армии и подлежащий только гражданскому суду, был заключен в военную тюрьму Шерш-Миди, где содержался на самом строгом режиме. Досье на Пикара начало собираться - вернее, фальсифицироваться - практически начиная с того самого момента, как он заявил, что не будет молчать. По ходу дела Дрейфуса французский Генеральный штаб превратился в настоящую фабрику по производству фальшивок."
РЕЖИССЕР. "И эти бандиты требуют от нас доверия!"
АВТОР. Да, это слова Жана Жореса: "И эти бандиты, которые в одном только деле Дрейфуса имеют на своем счету восемь признанных, бесспорных фальшивок, имеют дерзость требовать от нас доверия!"
"Сенатор Шерер-Кестнер, первый из депутатов заявивший о невиновности Дрейфуса, подвергся не только газетной травле, но и избиениям на улице. Редактор одной из газет, выступавших за пересмотр дела, также был избит. Адвокат Леблуа, передавший Шерер-Кестнеру материалы Пикара о невиновности Дрейфуса, был уволен со службы в парижском муниципалитете. Военный министр Кавеньяк требовал арестовать всех дрейфусаров, а адвокатов Деманжа и Лабори привлечь к суду "за покушение на государственную безопасность"."
РЕЖИССЕР (как легко догадаться, довольно саркастически). Только высшими государственными интересами можно объяснить ту жестокость и последовательность, с которой преследовались все защитники Дрейфуса.
АВТОР. В связи с делом Дрейфуса женщин, по крайней мере, в тюрьму не сажали.
РЕЖИССЕР. Французы!..
АВТОР. "Эстергази, против которого к тому времени было возбуждено гражданское дело в связи с присвоением им денег родственника, на следующий день после (выразительно) самоубийства Анри бежал в Англию. Там он сразу же в интервью газете "Обсервер" заявил, что это он написал бордеро, но - по заданию высшего военного руководства, чтобы скомпрометировать Дрейфуса." Версия очень правдоподобная и рассматривается множеством авторов; весь вопрос в том, в какой мере можно верить такому человеку, как Эстергази. Но подтверждается изо всех заслуживающих доверия источников, что высшее военное руководство изначально знало о невиновности Дрейфуса.
МЭТР. Золя и Эстергази - оба бежали в Англию?
АВТОР. Да. Золя и там продолжил литературную работу. За десять месяцев эмиграции он написал "Записки изгнанника", роман "Плодовитость", новеллу "Анжелина". Там же у него возник замысел написанного впоследствии романа "Труд". Впрочем, Эстергази тоже написал книгу - "Изнанка дела Дрейфуса", в которой изложил свою версию событий. О его дальнейшей жизни известно только то, что жил он под чужим именем и умер в 1923 году.
"В сентябре 1898 года, то есть сразу после признания и самоубийства Анри, Люси Дрейфус подала новое прошение о пересмотре дела, которое на этот раз было принято к рассмотрению уголовной палатой Кассационного суда.
Кассационный суд стал объектом интриг, целью которых было не допустить принятия им решения о пересмотре дела Дрейфуса. А также судьи Кассационного суда впоследствии единогласно утверждали, что им грозили "противозаконными насильственными действиями", если такое решение будет принято. Вот что писала, например... (взглянув на Режиссера). А о том, что писали некоторые газеты, Владимир Галактионович Короленко совершенно справедливо заметил, что это "хуже порнографии".
27, 28 и 29 октября 1898 года в Кассационном суде состоялись прения сторон, а 16 ноября..."

Возникает шум океана.
Из-за сплошной перегородки выходит АЛЬФРЕД ДРЕЙФУС. Сразу становится видно, как резко он сдал и весь поседел за эти два года. В руках у него телеграмма. При первых звуках его голоса надзиратели, расхаживающие по сцене и конструкции во всех направлениях, делают поворот "все вдруг" и так, стоя на своих местах, смотрят на Дрейфуса, пока он не уходит со сцены. Потом продолжают движение.

ДРЕЙФУС (читает телеграмму; голос его тоже изменился). "Кайенна, 16 ноября 1898 года.
Губернатор ссыльному Дрейфусу, через начальника островов Спасения.
Извещаю Вас, что уголовная палата Кассационного суда признала заслуживающим обсуждения прошение о пересмотре Вашего процесса и постановила, что Вы будете оповещены об этом решении и будете спрошены о том, что Вы представляете в свою защиту."

Дрейфус молча делает несколько шагов.

Моя дорогая Люси!
Пишу тебе несколько строк, чтобы послать тебе отголосок моей безграничной любви, выражение моей глубокой нежности. Сейчас объявили мне, что я получу окончательный ответ на мои прошения о пересмотре процесса. Жду его со спокойствием и уверенностью, не сомневаясь, что единственным ответом может быть только полная реабилитация."

Двигаясь очень медленно, Альфред Дрейфус уходит со сцены.
Шум океана смолкает.

АВТОР. "Лишенный доступа к материалам дела, лишенный помощи адвоката, лишенный даже информации из газет, Альфред Дрейфус не знал, какое огромное количество фальшивых документов и лживых свидетельских показаний о якобы сделанных им признаниях появилось в его деле уже после его осуждения. Следствие казалось ему очень простым и состоящим в выяснении вопроса о том, написано ли бордеро им или другим лицом, о чем он только мог повторить свои прежние показания. А между тем следствие, проводимое Кассационным судом, длилось восемь месяцев, в течение которых Дрейфусу о его ходе ничего не сообщалось.
Все же режим содержания Дрейфуса на Чертовом острове был смягчен. Теперь ему разрешалось гулять не за сплошным двухметровым забором, а в пределах, огороженных невысокой оградой. Он снова увидел зелень деревьев и море, которое не видел более двух лет.
Тем временем во Франции полным ходом шла кампания по сбору средств на установку памятника Анри."
РЕЖИССЕР. По словам Короленко, это был бы первый в истории памятник явному негодяю.
АВТОР. Да. Однако "организаторы подписки заявили, что Анри - мученик, а фальшивки его - "патриотические фальшивки". В подписной кампании приняли участие более пятнадцати тысяч человек, в их числе... (взглянув на Режиссера, продолжает как можно выразительнее). ...А также французский поэт Поль Валери пожертвовал, как видно из подписного листа, "три франка, не без раздумий"."
Нигде не сообщается, что памятник Анри был установлен, о том, получила ли деньги вдова Анри, также ничего не известно.
"Между тем накал страстей в стране, вызванный делом Дрейфуса, все усиливался. Во Франции происходили не только еврейские, но и, что может показаться удивительным, протестантские погромы, то есть погромы, направленные французами-католиками против французов протестантского вероисповедания."
МЭТР. Погромы, направленные против кого-то, кроме евреев, вас удивляют?
АВТОР. Нет. Уже ничто не может удивить. Но Франция как будто вернулась во времена Варфоломеевской ночи.
"Вместе с тем в конце 1898 года вышла из печати книга "Приветствие французских литераторов Эмилю Золя" - сборник протестов писателей Франции против судебного преследования Золя. В числе авторов сборника были Ромен Роллан, Анатоль Франс, Марсель Пруст и многие другие."

Автор, Мэтр и Режиссер - все одновременно поворачивают головы вглубь сцены, но оттуда раздается молчание.

(Траурным голосом). "16 февраля 1899 года французский народ постигло тяжелое горе. Президент Франции Феликс Фор в возрасте 58 лет скончался от кровоизлияния в мозг в объятиях дамы легкого поведения. Светлая память..."

Автора обрывает громкий и какой-то непристойный звук дуделки. Пока он говорил, на правом и левом помостах собрались ДЕМОНСТРАНТЫ: на каждой стороне по два-три человека в одежде своего времени, остальные - как попало. Те, что слева (откуда и доносится звук дуделки) держат плакаты типографского качества с надписями на французском языке с переводом на русский: "Да здравствует армия!" По знаку дуделки плакаты поднимаются на уровень лиц, почему-то развернутыми не к оппонентам, а к зрителям. Те, что справа, скандируют: "Пе-ре-смотр! Пе-ре-смотр!" Вместе со звуками дуделок это образует невыносимую какофонию. Вдруг кто-то справа выкрикивает: "Да здравствует республика!" Как по сигналу, на правый помост сверху - справа и слева - и снизу вбегают ПОЛИЦЕЙСКИЕ в форме, но от какого-то другого спектакля на историческую тему, и начинают хватать, избивать и уволакивать демонстрантов. Те, что справа, спокойно разворачиваются и уходят.

"На место Фора президентом был избран Эмиль Лубе." Но, в общем, смерть президента при подобных обстоятельствах, как и то, что Эстергази, ко всему прочему, был совладельцем публичного дома, нагляднейшим образом характеризует весь тот э-э-э... порядок. Да, весь порядок вещей. "Искренний республиканец и дрейфусар, но вместе с тем и человек, склонный к компромиссам, Эмиль Лубе хорошо понимал, какие силы разбужены делом Дрейфуса, как и то, что решения, которое удовлетворило бы всех, не существует.
Тем временем следствие, которое вел Кассационный суд, шло своим чередом. 3 июня 1899 года суд постановил аннулировать приговор 1894 года и передать дело на новое рассмотрение военного трибунала, а в понедельник 5 июня..."

Возникает шум океана.
На сцену слева выходит ДРЕЙФУС, к нему подбегает НАДЗИРАТЕЛЬ, почтительно подает бумагу и, сделав шаг назад, встает по стойке "смирно".

ДРЕЙФУС (читает бумагу). Благоволите немедленно сообщить капитану Дрейфусу (надзиратель вытягивается в струнку перед старшим по званию и по мере чтения вытягивается все больше и больше) следующее постановление Кассационного суда: "Суд кассирует и отменяет приговор, постановленный 22 декабря 1894 года против Альфреда Дрейфуса первым военным судом парижского военного округа, и передает вторичное рассмотрение дела военному суду в Ренне.
В силу настоящего постановления капитан Дрейфус перестает подвергаться режиму ссыльных, становится простым обвиняемым, вновь получает свой чин и может снова надеть мундир."
Распорядитесь, чтобы пенитенциарная администрация освободила обвиняемого, и удалите военных надзирателей с острова, заменив их бригадой жандармов.
Крейсер "Сфакс" отправляется из Фор-де-Франс на Чертов остров, чтобы отвезти обвиняемого во Францию.
Сообщите капитану Дрейфусу о постановлении Кассационного суда и об отплытии крейсера "Сфакс".

В голосе Дрейфуса отчетливо звучат нотки торжества, и так же отчетливо видно, что сил радоваться по-настоящему у человека уже нет.
Надзиратель, не сводя взгляда с Дрейфуса, делает несколько шагов назад, поворачивается и уходит со сцены, всем своим видом выражая почтение - по крайней мере, хоть не топает ногами.
Из разных мест сцены и конструкции сбегаются НАДЗИРАТЕЛИ, посильно строятся в колонну по одному и уходят направо. Слева появляются ЖАНДАРМЫ (в той же форме, что и полицейские), быстро разбирают высокий забор - за ним снова оказывается решетка - и тоже уходят. Шум океана становится более громким и каким-то торжествующим. Дрейфус четко поворачивается кругом и тоже уходит. Шум океана смолкает.
ОФИЦИАНТЫ расставляют на сцене деревья, частично закрывающие решетку и неприглядную конструкцию, и накрывают под ними столик. Появляются персонажи "Современной истории" Анатоля Франса. Сцена, соответственно, написана по мотивам этого произведения. Высказывания персонажей пьесы принадлежат различным героям романа.
Итак, появляются и усаживаются за столик: генерал КАРТЬЕ ДЕ ШАЛЬМО, г-н ДЕ ТЕРМОНДР, изящная г-жа ДЕ ГРОМАНС, юный ЖОЗЕФ ЛАКРИС и баронесса ЕЛИЗАВЕТА ДЕ БОНМОН - мать взрослого сына, "великолепный мясистый и теплый большой цветок".

КАРТЬЕ ДЕ ШАЛЬМО (держа газету в дрожащей от гнева руке). Синдикат изменников! Это неслыханно!
Г-Н ДЕ ТЕРМОНДР. Это неслыханная наглость - сомневаться в приговоре военного суда!
КАРТЬЕ ДЕ ШАЛЬМО. Эти профессора добились пересмотра "Дела". Что за зуд вмешиваться в то, что их не касается. Ведь совершенно справедливо, чтобы военные улаживали свои дела между собой, как это всегда и было.
Г-Н ДЕ ТЕРМОНДР. А эти писаки с возмущением говорят, что "Военная партия ставит себя выше закона." Но сомневаться в законности приговора, вынесенного военным судом, есть уж само по себе оскорбление армии.
КАРТЬЕ ДЕ ШАЛЬМО. Они говорят о недостатке гарантий каких-то прав обвиняемого в военном суде. Но лично я знаю, что нет более снисходительных и милосердных судей, чем военные.
ЖОЗЕФ ЛАКРИС. Надо спасать Францию!

В этом довольно хрупком на вид молодом человеке так и чувствуется неукротимая энергия. Помимо личных убеждений, ему нравится быть заговорщиком - во всяком случае, пока это безопасно.
Елизавета де Бонмон устремляет на него восхищенный взгляд.

КАРТЬЕ ДЕ ШАЛЬМО. Не будем говорить о "Деле". Я его не знаю и знать не хочу. Я не прочел ни строчки! из материалов судебного расследования. Мой двоюродный брат заверил меня, что Дрейфус виновен - и этого заверения с меня вполне достаточно.
Г-Н ДЕ ТЕРМОНДР. Виновен Дрейфус или невиновен, я не знаю. (С нарастающей интонацией). Я не хочу этого знать, мне нет до этого дела. Но дрейфусары безусловно виновны. Они выказали величайшую дерзость, они привели в волнение всю страну. От этого страдает торговля. Но в особенности я ставлю в вину дрейфусарам, что они поколебали национальную оборону и уронили наш престиж за границей.
Г-ЖА ДЕ ГРОМАНС (и прямо ангельский быть должен голосок). Вы говорите о "Деле"? Я вам могу подтвердить, что Дрейфус виновен. Мне сказало об этом лицо, очень хорошо осведомленное. Но я бы хотела, чтобы он был невиновен. Тогда бы он еще больше страдал.
Г-Н ДЕ ТЕРМОНДР. Пересмотр "Дела" равносилен гражданской войне. Такое мнение мне высказали три министра и двадцать депутатов.

Некоторое время все молча едят.

КАРТЬЕ ДЕ ШАЛЬМО. Армия - это все, что осталось нам от монархии, от нашего славного прошлого. Армию нельзя задевать.
ЖОЗЕФ ЛАКРИС (вынимая из внутреннего кармана конверт). У меня есть письмо от его величества.
ЕЛИЗАВЕТА ДЕ БОНМОН (трепетно берет в руки и читает письмо). "Всегда к Вам благосклонный Филипп". (Полное впечатление, что ее глаза наполняются слезами восторга и умиления. Потом она переводит этот взгляд на Жозефа Лакриса). Господин Лакрис, это письмо поэтично.
Г-Н ДЕ ТЕРМОНДР. Так и должен выражаться глава государства, настоящий глава.
ЖОЗЕФ ЛАКРИС (пряча письмо). Истинная радость исполнять распоряжения такого повелителя. Пора спасать Францию! Набрать крепких молодчиков, которые за пять франков прокричат то, что думают и так: "Держите жида на Чертовом острове!" Я бы сам с удовольствием его пытал. (Дамы в сдержанном восторге аплодируют). Мы покончим со всем в первых числах сентября.
Г-Н ДЕ ТЕРМОНДР. А ваш батюшка разделяет эти надежды?

Г-жа де Громанс переводит взгляд на г-на де Термондра.

ЖОЗЕФ ЛАКРИС. Отец действует в своей сфере, а я в своей. Но цель у нас одна. Население сочувствует нам и поощряет нас. Мы сделаем свое дело во время Реннского процесса.

Некоторое время все молча едят. Г-н де Термондр оказывает знаки внимания г-же де Громанс.

КАРТЬЕ ДЕ ШАЛЬМО (сам с собой). Смутьяны поднимают голоса за двухлетний срок воинской службы вместо трехлетнего. Но это - конец армии, конец стране! Нельзя в два года выработать пехотинца, тем более кавалериста. (Все молча едят). Кто выиграет от пересмотра дела - друзья армии или ее враги?
Отнимать у армии доверие к ее начальникам - вещь преступная! Моя душа солдата не может выносить подобных вещей. Что после этого останется солдатам в предстоящей войне? (Г-ну де Термондру, увлеченному г-жой де Громанс). Эта кампания в пользу предателя - отвратительный маневр врагов Франции!

Все заканчивают есть, встают и уходят: Жозеф Лакрис - с Елизаветой де Бонмон, г-н де Термондр - с г-жой де Громанс, Картье де Шальмо - с газетой в дрожащей от гнева руке.
Официанты уносят столик и деревья.

АВТОР. "Постановление Кассационного суда Альфред Дрейфус понимал так, что родина признала его невиновность, а назначенному суду предстоит честь исправить допущенную ранее ошибку. Однако в силу этого постановления он становился всего лишь не осужденным, а простым обвиняемым, и пересмотр дела реннским судом оказался далеко не такой простой формальностью, как, ему казалось, можно было ожидать.
По прибытии к берегам Франции Дрейфус в сопровождении охраны был высажен с крейсера в лодку ночью, вдали от берега и после длительных непонятных маневров оказался в военной тюрьме города Ренна. Все предосторожности объяснялись тем, что в реннском порту собралась толпа, желающая расправиться с изменником.
1 июля 1899 года состоялось первое после более чем четырехлетней разлуки свидание Альфреда Дрейфуса с женой."

Слева и справа на сцене в сопровождении ОФИЦЕРОВ ОХРАНЫ появляются АЛЬФРЕД и ЛЮСИ ДРЕЙФУС. Она тоже очень изменилась. Альфред и Люси Дрейфус заходят за решетку - офицеры так и не сводят с них глаз - и какое-то время стоят у ее краев, вглядываясь, узнавая и не узнавая друг друга.
Мэтр неотрывно смотрит на Люси; Автор неотрывно смотрит в рукопись.
Вот как сам Альфред Дрейфус описывает первое свидание с женой:
(Когда мне сказали, что я сейчас увижусь с женой), - "Как я ни был тверд, неудержимая дрожь овладела мной, слезы потекли из глаз, слезы, которых я так давно уже не знал. Но вскоре мне удалось заставить себя успокоиться. Волнение, которое мы с женой испытали, свидевшись после долгой разлуки, было так сильно, что никаким словами не выразить его интенсивности. В нем было все - и радость, и мука. Мы старались прочесть на лицах следы пережитых страданий, нам хотелось выразить все, что накопилось в душе, все чувства, столь долгие годы сдерживавшиеся и заглушавшиеся, но слова не шли на уста. Мы довольствовались тем, что глядели друг на друга, черпая в обмениваемых взглядах всю мощь нашей любви, как и нашей воли. Присутствие пехотного подпоручика, которому было приказано присутствовать на наших свиданиях, стесняло всякое проявление интимности. (...)."
Офицеры охраны каждый делают громкий шаг в знак того, что свидание окончено. Альфред и Люси Дрейфус расходятся в разные стороны.

"Альфред Дрейфус встретился в тюрьме и со всеми своими родными, а также с адвокатами Деманжем и Лабори, от которых и узнал о ходе событий за все эти годы. Он прочел стенографические отчеты процессов 1898 года, а также отчет о следствии и прениях уголовной палаты Кассационного суда. В тюрьме Альфред Дрейфус получил тысячи писем от самых разных людей - со всех концов Франции, со всех концов Европы, со всего света - писем, в которых ему выражались самые дружеские чувства и самая горячая поддержка. Среди этих писем было и письмо от Эмиля Золя.
Золя вернулся из эмиграции 5 июня 1899 года - в тот самый день, когда Дрейфус на Чертовом острове получил постановление о пересмотре своего дела. Незадолго до начала Реннского процесса, проведя в заключении год, был выпущен из тюрьмы Жорж Пикар, который выступал на суде как свидетель защиты.
7 августа 1899 года - почти через год после признания и самоубийства Анри и почти через три года после того, как Пикар установил виновность Эстергази - в Ренне начался судебный процесс по пересмотру дела Дрейфуса. "Ренн стал центром мира," - писала газета "Тан"."

Пока Автор читает текст, статисты устанавливают на наклонных помостах скамьи для публики, перед левым помостом - длинный стол, справа от центра сцены - стол и стул, перед решеткой - сплошную перегородку. Это барьер, ограждающий скамью подсудимых, а все вместе образует обстановку зала судебных заседаний в здании реннского лицея, где происходил пересмотр дела Дрейфуса.
Скамьи быстро заполняются ПУБЛИКОЙ - на первых рядах по два-три человека в одежде своего времени, остальные - как попало. За длинный стол садятся - на ступеньки конструкции - СЕМЬ СУДЕЙ военного трибунала. Несмотря на различие в воинских званиях, они производят впечатление семи размноженных копий. За отдельный стол садится ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СУДА, самой приметной чертой внешности которого являются огромные седые усы. В течение процесса он постоянно просматривает и перекладывает с места на место различные бумаги, в то время как военные судьи, если не указано другое, полностью неподвижны и все делают одновременно.
В сопровождении конвоиров входит и садится на скамью подсудимых АЛЬФРЕД ДРЕЙФУС. При его появлении слева раздаются гневные возгласы, справа - вздох разочарования: не имея никакого представления об условиях Чертова острова, сторонники Дрейфуса полагали, что после четырехлетней ссылки он вернется оттуда героем с блистающим взором.
Все время, пока идет Реннский процесс, за сценой раздаются звон разбитого стекла, звуки дуделок, интонации разухабистых песен и пьяной брани. В какой-то момент звучит песенка: "А вот идет шпионка, шпионова жена." По горизонтальному помосту пробегает толпа уличных мальчишек, швыряя в кого-то камнями.

"Во время процесса был ранен выстрелом в спину главный защитник Дрейфуса - адвокат Лабори, причем полиция Ренна даже не нашла стрелявшего. Все это, однако, не помешало Лабори осуществить блестящую защиту Дрейфуса.
На суде против Дрейфуса, в числе прочих, свидетельствовали пять сменившихся за это время военных министров - Мерсье, Бийо, Кавеньяк, Цурлинден и Шануан, а также генералы де Буадефр и Гонз. По свидетельству очевидца Реннского процесса, "ни для кого не было тайной, что во время процесса генералы и прочие военные свидетели по делу Дрейфуса держали накануне каждого заседания настоящий военный совет, на котором вырабатывали план кампании на следующий день, распределяли заранее роли между собою и, словно на генеральной репетиции, определяли вплоть до мельчайших подробностей эффектные "случайности" завтрашнего военно-юридического лицедейства.""

По сцене проходят во всем блеске золота и регалий СЕМЬ ГЕНЕРАЛОВ. Военные судьи, все одновременно, встают перед генералами, вызванными в суд в качестве свидетелей.

"На суде рассматривался вопрос об авторстве бордеро. В качестве эксперта снова выступил Альфонс Бертильон, который при помощи своей, как выразился современник, "особо замысловатой, возбудившей смех схемы" (оживление в публике справа и слева) доказывал, что письмо написал Дрейфус. Однако с противоположным утверждением, основываясь на другой методике, выступил выпускник Политехнической школы инженер Бернар. На суде было оглашено заключение относительно этих двух методик, написанное Анри Пуанкаре. (Видя, что Мэтр никак не реагирует на это имя, Автор чуть повышает голос и говорит с каким-то даже торжеством). Анри Пуанкаре не был ни юдофил, ни антисемит, ни дрейфусар, ни антидрейфусар - он был математик." (Вот тут Мэтр резко вскидывает голову. Режиссеру). Прочитать заключение Пуанкаре?
РЕЖИССЕР. Не надо. Главное в нем то, что "Расчеты Бернара точны, а расчеты Бертильона неточны." Это означает, что убежденность Бертильона в том, что Дрейфус виновен, является его личным мнением и не является доказательством вины Дрейфуса.
АВТОР. Я не сказал, что незадолго до начала Реннского процесса Эстергази, находившийся в Лондоне, вновь заявил, на этот раз в интервью французской газете "Матен", что это он написал бордеро. Ни о каких попытках экстрадиции Эстергази ничего не известно.
"Главной фигурой защиты на Реннском процессе был адвокат Лабори. Касаясь приговора 1894 года, он сказал: "Нам постоянно говорят об уважении к приговору по уже решенному делу. Но что останется от этого решенного дела, если мы докажем, что оно было неправильно разрешено? Да, граждане уважают приговор по уже решенному делу, и они имеют на это право, потому что они верят, что дело было рассмотрено законно, согласно праву, согласно юридическим нормам, согласно истине и справедливости, но если оно было рассмотрено не так, если гарантии, которыми должен пользоваться обвиняемый, затоптаны ногами - что останется от решенного дела и от почтения, которое приговор по делу внушает? Следствие, проведенное Кассационным судом, со всей полнотой и неопровержимостью установило не только то, что Дрейфус был осужден на основании досье, не показанного ни ему, ни его защитнику, но и то, что само досье состояло из фальсифицированных документов. А между тем одна только передача судьям утаенного от защиты и обвиняемого документа уже является грубейшим нарушением судебной процедуры и делает приговор по делу незаконным, а само дело - требующим пересмотра. Никакие документы, каковы бы они ни были, не имеют силы юридического доказательства, пока не подвергнутся обсуждению в состязательном процессе при соблюдении принципа равенства сторон, пока они не будут предъявлены обвиняемому и его защитнику.
На этом процессе нам каждый день сообщают совершенно новые, ранее неизвестные, ничем не подтвержденные, никаким судебным органом не установленные факты. Считаю своим долгом напомнить, что генералам - да и кому бы то ни было - ни в малой мере не достаточно делать громкие, но совершенно голословные заявления: они должны предъявить доказательства. И если только их доказательства будут убедительны, мы склонимся перед ними и со спокойной совестью вернемся к своим делам - делам мира или войны, ибо, хотя я не верю в возможность войны, но вместе с тем глубоко убежден, что с такими генералами войны нам бояться не следует!""

На этих словах Автор перевоплощается в адвоката Лабори - человека огромного роста, с благородной посадкой головы, богатыми интонациями мощного голоса и широкими, положительно впечатляющими жестами. Лабори не только адвокат, но и артист. Юридические банальности и тарабарщина в его устах звучат так, что невольно хочется аплодировать. Аплодисменты и раздаются - справа и - правда, быстро угасшие - слева.

"Начиная с того момента, как дело Дрейфуса приобрело широкую огласку, официальные представители Германии и Италии на самом высоком уровне неоднократно заявляли, что никаких отношений с Дрейфусом не имеют. Немецкий военный атташе Шварцкоппен и его итальянский коллега Паниццарди были готовы подтвердить это и на Реннском процессе, но суд отказал в вызове их как свидетелей защиты. На судей военного трибунала оказывалось давление, им угрожали исключением из товарищеской офицерской среды, если они оправдают "ужаснейшего преступника". Сами судьи в частных разговорах утверждали, что, хотя официальный материал не содержит доказательств вины Дрейфуса, имеются другие данные, создающие уверенность в его виновности.
9 сентября 1899 года военный трибунал пятью голосами против двух признал Дрейфуса виновным в измене родине, но, учитывая смягчающие обстоятельства - правда, не указав, какие - снизил наказание, заменив пожизненную ссылку ссылкой на десять лет, пять из которых Дрейфус уже отбыл. Исполнение приговора означало возвращение Дрейфуса на Чертов остров. Судьи сами ходатайствовали о том, чтобы на этот раз гражданская казнь осужденного не проводилась."

Дрейфус в сопровождении конвоиров, публика и судьи - все уходят. Статисты уносят всю мебель суда и перегородку между помостами. За ней опять тюремная камера.

"Излишне говорить, что противники Дрейфуса встретили приговор с восторгом, а сторонники - с крайним возмущением. "Члены военного трибунала обесчестили себя, осудив невиновного Дрейфуса," - писал Жан Жорес.
Международная реакция была куда более резкой. Вот что писал немецкий поверенный в делах фон Бюлов рейхсканцлеру Гогенлоэ: "Приговор в Ренне является смесью вульгарности и трусости, несет несомненные знаки варварства. (...) С этого момента Франция исключила себя из семьи цивилизованных народов.""
И это вот писал представитель Германии... Германии...

Автор вдруг теряет нить рассуждений, и Мэтр ему подсказывает.

МЭТР. Которая "превыше всего"?
АВТОР. Нет, которая в то время занимала первое место в Европе по уровню антисемитизма.
МЭТР. Достойное место. А кто был на призовых местах?
АВТОР (как-то слишком быстро). Это рейтинг неофициальный. "Общественное мнение в Америке было таково, что, помимо разнообразных форм общественного протеста, планировался бойкот Всемирной выставки, которая должна была состояться в Париже весной 1900 года.
В этой обстановке, когда все еще холодная гражданская война во Франции в любой момент могла перерасти в горячую, а самой Франции грозила изоляция от мирового сообщества, должен был принять какое-то решение президент Французской республики Эмиль Лубе."

За решеткой появляется ДРЕЙФУС.

ДРЕЙФУС. Я не принимаю вердикта, который пять судей осмелились вынести.
И этот вердикт был смягчен допущением смягчающих обстоятельств. С каких пор существуют смягчающие обстоятельства для изменника?
Я подписал прошение о пересмотре дела сразу же после осуждения. Помня о том, что мое прошение о пересмотре в 1894 году было отвергнуто, я не возлагал никаких надежд и на это прошение. Однако подача его давала возможность выиграть время.

Дрейфус молча делает несколько шагов из угла в угол камеры.

12 сентября в 6 часов утра мой брат Матье пришел ко мне в камеру, чтобы видеть меня с глазу на глаз. Мне предлагали помилование, но, чтобы оно было подписано, я должен был взять назад свое прошение. Хотя я от этого прошения ничего не ожидал, я не решался, однако, взять его назад, ибо мне не нужно было милости - я хотел правосудия. Но, с другой стороны, брат сказал мне (и тут у Дрейфуса в голосе появляются интонации старшего брата и даже, кажется, меняется сам голос), что мое расшатанное здоровье дает мне мало надежды бороться еще долго в тех условиях, в которые я буду поставлен, что свобода позволит мне легче продолжать дело исправления жестокой судебной ошибки, жертвой которой я стал во второй раз, ибо эта свобода дает мне возможность выиграть время, что единственно и побудило меня подать прошение о пересмотре. Матье добавил, что и люди, которые выступили в прессе, перед общественным мнением главными защитниками моего дела, советуют и одобряют решение взять прошение назад. Я подумал, наконец, о страданиях моей жены, моих родных, я подумал о детях, которых я еще не видел и образ которых неотступно стоял передо мной со времени моего возвращения во Францию. И я взял назад прошение, но громко высказал свое намерение добиваться законного пересмотра реннского вердикта.

Дрейфус еще долго, томительно долго - целую неделю - ходит по камере.

АВТОР. "Альфред Дрейфус не просил помилования. Забрав прошение о новом пересмотре дела, он тем самым согласился принять помилование."

 Дрейфус выходит из-за решетки.

ДРЕЙФУС. Правительство Республики возвращает мне свободу. Она ничто для меня, раз не восстановлена моя честь. С сегодняшнего дня я буду продолжать добиваться исправления ужасной судебной ошибки, жертвой которой я вторично являюсь.
Я хочу, чтобы вся Франция узнала путем окончательного приговора, что я невиновен. Мое сердце успокоится лишь тогда, когда не останется ни одного француза, который будет приписывать мне гнусное преступление, совершенное другим.

Твердым шагом Альфред Дрейфус уходит со сцены.

АВТОР. "Президент Франции Эмиль Лубе подписал указ о помиловании Дрейфуса 19 сентября 1899 года, а 29 сентября в газете "Орор", редактируемой Жоржем Клемансо, появилось письмо Эмиля Золя, адресованное жене Альфреда Дрейфуса Люси Дрейфус."

Появляется ЭМИЛЬ ЗОЛЯ.

ЗОЛЯ. Сударыня!
К Вам вернулся невинный мученик, к жене, сыну и дочери вернулся муж и отец, и мысленно я переношусь в лоно семьи, собравшейся воедино, обретшей утешение и счастье. Пусть велика моя гражданская скорбь, я переживаю вместе с Вами это восхитительное мгновение, когда Вы обняли воскресшего из мертвых, человека, восставшего из могилы живым и свободным. Ну что ж, сей день воистину великий праздник свободы.
Что касается меня, то, признаюсь, вначале мною двигало просто чувство человеколюбия, чувство сострадания и жалости. Я спешил на помощь человеку, попавшему в беду. Я думал тогда, что дело просто в судебной ошибке, я не ведал еще огромных размеров преступления. Я всего-навсего писатель, которого сострадание вынудило прервать его повседневный труд, я не преследовал никаких политических целей, не выступал на стороне какой- либо партии.
Только позднее я осмыслил неимоверную трудность задачи, которую мы вознамерились выполнить. Нам противостояли все могущественные силы общества, единственным же нашим оружием было оружие правды. Мы должны были совершить чудо, чтобы спасти погребенного заживо.
И вот ныне мы свершили чудо. После двух лет титанической борьбы мы сделали невозможное, ибо мученика сняли с креста, на котором он был распят, ибо невиновный обрел свободу, ибо муж Ваш вернулся к Вам.
Разумеется, сударыня, горька сия милость. Возможно ли обречь человека такой нравственной пытке после стольких телесных мучений? И с каким негодованием говоришь себе, что от сострадания добились того, что должны были получить из рук правосудия!
Но в своем падении мы зашли уже столь далеко, что распинаемся перед правительством за проявленное им милосердие. Великий боже, оно дерзнуло выказать доброту! Хотя проявить доброту, когда не можешь проявить твердость - что ж, и это похвально. Впрочем, сударыня, Ваш муж может ждать восстановления своего доброго имени с высоко поднятой головой, ибо нет пред всеми народами земли невиновного, чья невиновность была бы столь бесспорной.
Сударыня, он может спать спокойно, не тревожась более ни о чем, огражденный от людской подлости и злобы, согретый теплом Ваших святых рук. Но Вы - Вы должны забыть, а главное, презреть. Умение презирать подлости и оскорбления - великая поддержка в жизни. Мне всегда был от этого большой прок. Есть грязные газетенки, есть низкие люди, которых я вычеркнул из своей жизни. Они не существуют более для меня. Этого требует обыкновенная чистоплотность.
В эти дни мысли мои с неизменным постоянством обращаются к вашим дорогим детям, и я представляю их себе рядом с отцом. Я знаю, как ревностно, с чуткостью поистине необыкновенной, Вы держали их в полнейшем неведении. Дети думали, что отец в отъезде; с течением времени, по мере того, как ум их развивался, они становились все настойчивее, расспрашивали, требовали объяснить им, отчего так долго не возвращается отец. Что было сказать им, когда он томился в темнице, когда в невиновности его была убеждена лишь небольшая горстка верующих? Понимаю Ваше отчаяние. Но вот в последние недели невиновность его воссияла, как солнце, рассеяв все сомнения. И коли уж нам не удалось вернуть Вам любимого человека сразу и свободным, и избавленным от клеветнического обвинения, мы просим у Вас еще немного терпения, мы надеемся, что ваши дети не намного успеют подрасти, прежде чем с имени, которое они носят, официально будет смыто позорное пятно. Дети будут гордиться своим отцом, они будут носить его имя с высоко поднятой головой.

Эмиль Золя уходит.

МЭТР. С возвращением Дрейфуса в семью самое трудное для нее только начиналось...
АВТОР. Никаких данных об этом нет. "Очевидно, вскоре после этого произошла встреча Дрейфуса с человеком, немало сделавшим для его освобождения, со стратегом всего лагеря дрейфусаров, редактором газеты "Орор", где был опубликован памфлет Эмиля Золя "Я обвиняю", и будущим премьер-министром Франции - с Жоржем Клемансо.

Появляются ЖОРЖ КЛЕМАНСО и ГАЗЕТНЫЙ РЕПОРТЕР, который берет у него интервью. Хотя Клемансо уже очень пожилой человек, сразу становится понятным его прозвище "Тигр": в каждом движении Клемансо сквозит огромная внутренняя мощь и своеобразная хищная грация. Репортер выглядит рядом с ним, как шакал Табаки рядом с Шер-Ханом.

КЛЕМАНСО. ...Кротостью военщину не обезоружишь, она станет еще более наглой, вот и все. Я писал тогда в Ренн Лабори: "Наступайте на преступников, допрашивайте их с пристрастием, тесните их, иначе вас ждет поражение. И пусть председатель суда поймет, что перед ним люди, которые не отступят. Разумеется, и сам Дрейфус должен так держаться. Его гневные выступления подбодрят публику, которая сейчас угнетена его пассивностью. Особенно резко нужно разговаривать с Мерсье. Мне хотелось бы даже, чтобы Дрейфус говорил с ним в оскорбительном, вызывающем тоне. Только он один имеет право выйти за рамки приличия, так пусть же выйдет за них, этого от него ждут, иначе он вызовет разочарование, произведет самое скверное впечатление. Пусть он крикнет: "Вы солгали! Вы добились моего осуждения с помощью лжи, а теперь, пытаясь уйти от наказания за свои преступления, нагромождаете новую ложь! Я докажу, что вы лжец!" Битва должна быть безжалостной и беспощадной!"
РЕПОРТЕР. Будучи невиновным, Дрейфус согласился на помилование. Считаете ли вы...
КЛЕМАНСО. Нет! Довольствоваться подачкой, не добившись полной реабилитации и привлечения к ответственности фальсификаторов и лжецов? Стоила ли игра свеч? С тех пор, как вопреки моему энергично выраженному мнению было решено согласиться на амнистию, я вернулся в ряды наблюдателей и намерен там оставаться и впредь.
РЕПОРТЕР. В чем вы видите смысл дела Дрейфуса?
КЛЕМАНСО. Все республиканцы без различия оттенков должны были понять связь между делом Дрейфуса и принципами, на которых основана сама республика. Здесь была не судьба одного человека, но принцип.
РЕПОРТЕР. Доводилось ли вам встречаться с Дрейфусом?
КЛЕМАНСО. О да!.. Бедняга Дрейфус! Речь и интеллект... Он походил на торговца карандашами. Он стоял бесконечно ниже этого дела. Впрочем, это неплохо. Никто не сможет упрекнуть нас, что мы находились под влиянием его индивидуальности - у него ее не было ни на грош.
РЕПОРТЕР. Понимал ли сам Дрейфус смысл своего дела?
КЛЕМАНСО. О нет!.. Вот что было совершенно очевидно: единственный человек, который ничего не понимает в деле Дрейфуса - это он сам.

Клемансо и репортер уходят.

МЭТР (после паузы). Те, кто там не был, никогда не поймут тех, кто там был...
РЕЖИССЕР. Вот потому Золя - гений, а Жорж Клемансо - всего лишь политик.
МЭТР (Автору). Ну и в чем, по-вашему, смысле дела Дрейфуса?
АВТОР. Некоторые исследователи считают, что это была репетиция нарождавшегося фашизма.
МЭТР. Навряд ли Клемансо согласился бы с вами. Навряд ли он бы даже понял вас. Впрочем, он смотрел из своего времени, а мы смотрим из своего.
АВТОР. Да, это мнение более поздних исследователей. А вот что писал современник: "В истории трудно найти событие, которое со столь бьющей в глаза очевидностью обнаруживало бы огромную важность - как с точки зрения охраны прав личности, так и с точки зрения защиты интересов государства в целом, - гласности, контроля общественного мнения, все неизмеримое значение полной свободы печати. Много грязи вылила в души читателей французская пресса, но только пресса же и способна бороться с этим потоком. Именно благодаря ей в деле Дрейфуса истине удалось пробиться с такой силой, что уже ничем нельзя ее ни заглушить, ни уничтожить. Во всякой другой стране, где в деле были бы заинтересованы такие силы, как в деле Дрейфуса, несчастная жертва сгнила бы на Чертовом острове. Во Франции Дрейфус свободен - и достигнуто это только благодаря той свободе, с которой могут выражаться французские публицисты. Это величайший урок, данный всему человечеству делом Дрейфуса.
Необходимость гласности и общественного контроля очевидна также и потому, что, если предельно обнажить суть вещей, то окажется, что состояние кризиса, в которое была ввергнута великая страна, ущерб, нанесенный ее международному авторитету, оскорбления, которым подверглись честные и достойные люди, не говоря уже о незаслуженных и нечеловеческих страданиях Дрейфуса и его семьи - все это имело первоисточником интересы нескольких негодяев."
Так что значение дела Дрейфуса далеко выходит за рамки отдельно взятой, пусть даже очень необычной судьбы.
"Впрочем, многие сторонники Дрейфуса осудили его за то, что он принял помилование, увидев в этом косвенное признание вины. Но так или иначе, общественные страсти во Франции улеглись, международные протесты быстро угасли, а планы бойкота Всемирной парижской выставки полностью провалились."
РЕЖИССЕР. У одних оказалась короткая память, а у других - и вовсе никакой.
АВТОР. Да. "Более того, ее успех позволил принять закон, в соответствии с которым объявлялась амнистия всем участникам многочисленных тяжб и процессов, возникших в связи с делом Дрейфуса. Сам же Дрейфус остался хотя и помилованным, но осужденным, что давало ему возможность продолжать работу над делом своей реабилитации.
В 1901 году вышла из печати книга Альфреда Дрейфуса "Пять лет из моей жизни. 1894 - 1899", которая сразу же была переведена на множество языков, в том числе и на русский." Оттуда, собственно, и взяты все письма и дневники Дрейфуса.
МЭТР. Вы забываете, что дело Дрейфуса было интересно в России, в сущности, очень небольшой части населения.
АВТОР. Да, но это была наиболее образованная и неравнодушная часть. (После паузы). Но вообще-то имеется несколько переводов, соответственно, книга выдержала несколько изданий.
"В 1902 году умер Эмиль Золя. Официально причиной смерти было названо отравление угарным газом из-за неисправности печки, но точные обстоятельства так никогда и не были установлены. Переодетый в чужую одежду, Альфред Дрейфус присутствовал на похоронах Золя.
В апреле 1903 года Жан Жорес прочел в палате депутатов письмо генерала Пелье Кавеньяку, написанное 31 августа 1898 года, т. е. сразу после самоубийства полковника Анри; в письме говорилось о ряде грубых обманов, совершенных в деле Дрейфуса. По предложению Жореса, одобренному палатой, военный министр - теперь это был Андре - должен был ознакомиться с досье Дрейфуса; изучив досье, Андре пришел к выводу о необходимости пересмотра всего дела. В ноябре 1903 года Дрейфус подал новую кассационную жалобу. В марте 1904 года Кассационный суд постановил провести новое расследование.
На этот раз следствие Кассационного суда длилось более двух лет; по ходу его было выявлено множество новых, ранее неизвестных фальшивок. Кассационный суд счел также необходимым точно и окончательно выяснить, является ли Дрейфус автором злополучного бордеро. Для этого была создана комиссия из трех математиков во главе с Анри Пуанкаре." (Мэтр непроизвольно кивает). Чтобы не вдаваться в подробности - ученые точными математическими методами доказали, что Дрейфус не мог быть автором бордеро.
"12 июля 1906 года Кассационный суд вынес постановление, в соответствии с которым приговор реннского суда был отменен, и Дрейфус признан невиновным.
На следующий день палата депутатов подавляющим большинством голосов приняла внесенный правительством законопроект о восстановлении Дрейфуса в армии в звании майора и о награждении его орденом Почетного легиона. В процессе обсуждения других вопросов, связанных с делом Дрейфуса, один из депутатов ударил другого по голове. В парламенте возникла драка - еще одна драка в парламенте из-за Дрейфуса, - после чего между подравшимися депутатами состоялась дуэль. Секундантом одной из сторон был 64-летний премьер-министр и министр внутренних дел Жорж Клемансо. После драки и дуэли заседание парламента было продолжено. Депутаты отвергли решение о привлечении к ответственности генералов, причастных к изготовлению фальшивок, но приняли решение о перенесении праха Золя в Пантеон.
22 июля 1906 года..."

Пока Автор читает текст, на наклонные помосты выходят и строятся шеренгами КУРСАНТЫ Высшей военной школы.
Справа и слева на сцену выходят ДРЕЙФУС и КЛЕМАНСО. Клемансо вручает Дрейфусу орден Почетного легиона. Звучит "Марсельеза". Дрейфус и Клемансо расходятся в разные стороны. Разворачиваются и уходят строем курсанты. Статисты уносят решетку, которая все это время так и стояла посреди сцены.

МЭТР. Сколько времени прошло с момента осуждения до полной реабилитации Дрейфуса?
АВТОР. Двенадцать лет. За это время во Франции сменилось четыре президента: Жан-Поль Казимир-Перье, Феликс Фор, Эмиль Лубе и Клеман Арман Фальер. Как ушли первые два, я уже говорил. А Лубе и Фальер, в чье президентство произошла полная реабилитация Дрейфуса, - оба пробыли у власти весь положенный срок - семь лет - и, кстати, оба прожили очень долгую жизнь - что-то такое до девяноста.
МЭТР. Всем воздалось по заслугам.
АВТОР. Военным министром в кабинете Клемансо был Жорж Пикар.
МЭТР. Порок наказан, добродетель торжествует. Хэппи энд!
АВТОР. Нет! Жизнь никогда не кончается. В 1908 году, во время церемонии перенесения праха Эмиля Золя в Пантеон Альфред Дрейфус был ранен в руку выстрелами журналиста-антидрейфусара, секретаря союза военных журналистов... (Режиссеру). Называть его имя?
РЕЖИССЕР. Не стоит. Ничем другим он больше не прославился. Как говорили древние, "О мертвых или хорошо, или ничего."
АВТОР. "Стрелявший не был привлечен ни к какой ответственности. Суд мотивировал это своим - то есть суда! - несогласием с реабилитацией Дрейфуса."
(Взглянув на сцену, с которой ушли не все курсанты). Надо еще сказать про Альфонса Бертильона, потому что больше не будет возможности сказать.
Даже друзья отзывались о Бертильоне как о человеке с "неописуемо дурным характером", что не должно влиять на нашу оценку ни его достижений в области криминалистики, ни его зловещей роли в деле Дрейфуса. С самого начала и до самого конца, уже вопреки всякой очевидности, Бертильон безоговорочно утверждал, что бордеро написал Дрейфус. Так и не признав своей неправоты, Альфонс Бертильон умер в феврале 1914 года, незадолго до начала Первой мировой войны.
Я не сказал, что в 1906 году Альфред Дрейфус, восстановленный во всех правах и получивший звание майора, сразу же подал в отставку.
"По всему складу ума, по всей сути характера Альфред Дрейфус был идеальным штабным офицером. Но, очевидно, возвращаться в военную среду никакого желания у него не было.
Однако в 1914 году, уже в возрасте 55 лет, Дрейфус принял участие в Первой мировой войне, окончил ее в звании подполковника, после чего ушел в отставку окончательно.
В 1924 году - прошло ровно тридцать лет после первого суда над Дрейфусом - во Франции была переиздана написанная ранее двумя офицерами книга "Процесс Дрейфуса", где они вновь поливали его грязью и утверждали что он - немецкий шпион. Книга пользовалась огромным успехом." (Режиссеру). Называть имена авторов?
РЕЖИССЕР. Не стоит. Тем более, что сами они скрылись под псевдонимами. Но, в общем, сбылось предсказание современника, что это дело будет еще долго плохо пахнуть, чтобы не сказать - вонять.
АВТОР. Да. "В 1931 году - Дрейфусу уже 71 - в одном из парижских театров состоялась премьера спектакля по пьесе "Дело Дрейфуса" немецкого драматурга Ханса Йозе Рефиша. То, что творилось в зале, не поддается никакому описанию."

За сценой возникает хаос разнообразных звуков, сквозь который прорывается голос, похожий на голос Золя: "Господин президент! Позвольте мне...", "Отвратительное пятно - постыдное дело Дрейфуса!", "Дю Пати да Клам...", "Снова грязная пресса накачивает общественное мнение ложью и мерзостью...", "Проказа дикого предрассудка, позорящего наш просвещенный век...", "Нет более свободы слова! Тем, кто отстаивает истину, кулаками разбивают рты, натравливают разъяренную толпу, чтобы заставить их замолчать. (...) Страну объемлет постыдный страх, самые отважные становятся малодушными, никто более не смеет высказать свои мысли из страха, что на него донесут как на изменника и подкупленное лицо...", "Я обвиняю генералов...", "Они довольны, что могут творить наглое беззаконие сегодня. Власть, установленная пинками сапог - вот победа, которая тешит низменные наклонности этих мерзавцев!", "Какое безумие думать, что можно что-то утаить от Истории!" Последние слова заглушаются диким воем.

АВТОР (с трудом перекрывая эту какофонию). "Боевики созданной еще в 1898 году организации "Французское действие" бросали в зрительном зале дымовые шашки и затевали потасовки, а на улице избивали актеров, зрителей и случайных прохожих. Спектакль был снят с показа под предлогом, что полиция не в состоянии обеспечить порядок в зрительном зале.
Пьеса о деле Дрейфуса - пьеса о событиях более чем тридцатилетней давности - оказалась как нельзя более актуальной и современной: через два года к власти в Германии пришли фашисты."

За сценой раздается отдаленный, но совершенно отчетливый долгий-долгий звон разбитого стекла и хруст его под ногами. Звук марширующих шагов сливается с "темой нашествия" из Седьмой ("Ленинградской") симфонии Шостаковича.
В полной тишине Автор перелистывает несколько страниц.

"В 1894 году в Париже был установлен памятник Дрейфусу: офицер в форме капитана французской армии 19 века отдает честь обломком шпаги - той самой шпаги, которую сломали над его головой во время гражданской казни.
В июле 2005 года одна из небольших площадей Парижа была названа именем Бернара Лазара - автора брошюры "Судебная ошибка. Дело Дрейфуса", первого журналиста, заявившего о невиновности Дрейфуса. На церемонии присутствовали внуки Дрейфуса и Бернара Лазара и потомки Эмиля Золя.

С трех сторон на середину сцены выходят ТРОЕ ПОЖИЛЫХ МУЖЧИН. Если есть возможность придать портретное сходство - пусть будет, но трудно сказать что-нибудь более определенное: внуков великих людей уже ничем не выделишь из толпы.

ВНУК ДРЕЙФУСА. Я восхищаюсь Бернаром Лазаром. Он был первым публичным человеком, который выступил в защиту моего деда. Мы никогда не говорили об этом деле дома, но я всегда восхищался Лазаром. Он был сложным человеком и поборником справедливости.

Мужчины расходятся в разные стороны.

МЭТР. Простите, вы сказали - "внуки Дрейфуса"?
АВТОР. Да. На церемонии выступил Жан-Луи Леви - сын дочери Дрейфуса. У Альфреда Дрейфуса было двое детей - сын и дочь.
МЭТР. Дети не сменили фамилию, не уехали из страны?
АВТОР. Нет.

Автор встает и читает авторский текст, по окончании чего Мэтр и Режиссер также встают.

"Альфред Дрейфус прожил нелегкую жизнь. По существу, дело Дрейфуса преследовало его и его близких до самой его смерти и даже после. Но вся его жизнь была примером несгибаемого мужества, стойкости и верности долгу. Он преодолел то, что до него, возможно, никому не удавалось преодолеть: силу общественного мнения, соединенную со всею мощью государства. И он сохранял мужество до самых последних своих дней.
Альфред Дрейфус умер в Париже, в 1935 году, в возрасте 75 лет, надолго пережив всех своих мучителей."