ЗАЙМИТЕ РЕБЕНКА!
Сколько помню себя, с самого раннего детства - замотанное горло, вечная ангина, увеличенные гланды. Сижу сама с собою в уголочке, что-нибудь мастерю-выдумываю... Мама так и говорила: "Лелька затихла – жди беды!" То у бабушкиной горностаевой муфточки все хвостики обрежу, чтобы не болтались... То у маминой коллекции почтовых марок, которые она еще после своего прадеда собирала, все зубчики обстригу, чтобы ровненькие картинки получились, и в папин гроссбух аккуратненько наклею - красненькие к красненьким, синенькие к синеньким и совсем разноцветные - на персональную страничку.
Девочка я была усердная, старалась в поте лица угодить родителям. За что и получала страшные тумаки, которые мужественно терпела, представляя себя Зоей Космодемьянской. Маму я доводила до озверения, а папа все ж таки пытался за меня заступаться, умоляя матушку не бить меня по голове: - А то ж совсем дурой станет, еще и гадить начнет!
Наконец дедушка дал мудрый совет:
- Дайте вы ей что-нибудь путное в руки! Займите ребенка делом!
Сказать легко. Бабушка пыталась обучать меня вязанию и вышивке болгарским крестом. Но мою усидчивость победила хроническая невнимательность. Регулярно считать стежки и петли было выше моих сил.
Вот тогда-то и решили усадить меня за рояль.
ПОД РОЯЛЕМ
Рояль появился в нашем доме случайно. Его сосватали нам из Кемерова отцовские сослуживцы. Прибыв зимой, он долго стонал в гостиной, оттаивая и приходя в себя.
Для ребенка рояль в доме - это персональное государство. Особенно если он стоит не посреди комнаты, а в углу, чтобы под него можно было поглубже забраться. Там и от родительского гнева прятаться надежно. Не будут же они за тобой на карачках ползать. Они же взрослые, им не солидно. А еще под роялем сладко петь. Раньше, до рояля, я вообще не пела. А под роялем самое то. Первая моя песня была любовная:
...На тропинке узенькой
встретились они.
Обойти друг друга ли -
колоски помнешь,
а глаза, как уголья,
что ж там не поймешь!
Ой ты рожь!..
А папа заявил, что петь надо патриотические песни. Но мама возразила:
- Песня про рожь - лирико-патриотический жанр, поскольку про русскую природу.
Но авторитетным для меня было мнение папы, и я терзала дедушкин патефон, разучивая песню Якова Шведова "Орленок" в исполнении Надежды Обуховой. За рояль же меня пока не пускали. Ждали дядю Осю, который должен был приехать из Новосибирска в служебную командировку к нам в Сталинск-Кузнецкий и настроить этот самый рояль.
БАРИТОН
Дядя Ося приехал. Маленький, худенький, носатый, шумный.
- Ну, и что?! Это называется рояль?! И на какой табуретошной фабрике его стругали? Леопольд Карлович, я Вам, положа руку на сердце, скажу: ребенка на таком комоде учить - ка-ле-чить!
- Иосиф Арнольдович, да где ж я в ближайшее время чтонибудь приличное найду? Теща в Ленинграде стоит на очереди. Но когда та очередь подойдет!..
- Мало того, что это отвратительная мёбель, дак эта прямострунка же совершенно строй не держит! Эх, ладно! Пока я тут, еще недельку буду подстраивать его ежедневно, а потом ищите местного кустаря.
Полдня дядя Ося сопел над инструментом, подтягивая струны и тыркая туда-сюда по клавишам. А потом как вдарит "Бухенвальдский набат":
- Люди Мира на минуту встаньте!
Ох, я вста-а-ала... Прямо как вкопанная. Так меня эта песня прошибла. Это вам не хор мальчиков со своим "Орленком"! Баритон дяди Оси сразил меня наповал. Не, ну, крутила я на дедушкином патефоне арии в исполнении Шаляпина, но меня ж не обдуришь. У нас в семье поговаривали, что от шаляпинского голоса стекла в окнах дребезжали. А я на всю катушку патефон заводила, даже в пустой медный таз его для пущей громкости ставила, но окна на Шаляпина не реагировали. А вот "Бухенвальдский набат" в исполнении дяди Оси взбудоражил весь дом.
Я тогда сразу же решила - жизнь положу, только чтобы петь, как дядя Ося! Но папа сказал, что баритон - чисто мужской голос. Вот тогда-то я и поняла, как же попала... Ну, почему какие-то визгливые мальчишки, вырастая, обретают такие раскатистые, бархатные голоса, а я обречена на пожизненное сопрано?
Всю ночь прорыдав, терзая мокрую от слез подушку, под утро я постановила:
- Все! Я больше не девочка. Я мальчик. А когда вырасту - стану дяденькой, и у меня будет баритон.
ГЛАВНОЕ, ЧТОБЫ ГОЛОС ПОЛУЧИЛСЯ!
А во дворе девочки сказали, что я дура. Какой же я мальчик, когда у меня косы до пояса?! Но я возразила, что видела у папы в энциклопедии портреты дяденек с длинными волосами, среди которых были великий английский драматург Шекспир, русский писатель Гоголь и венгерский композитор Ференц Лист. На что девочки уважительно заткнулись.
Но после обеда Танька Арнаутова заявила, что мой папа и вся наша семейка - интеллигенты сраные и жиды недорезанные вместе со всеми нашими композиторами, писателями и драматургами! Ну я и плюнула на тех девочек. Больше мне с ними делать было нечего. Раз я стала мальчиком, значит, мне надо с мальчиками дружить. А они весь день мяч гоняют, в футбол играют. Им не до меня. Вот только на воротах стоять никто не хочет. Вроде бы и считались, и жребий тянули, и монетку бросали, но на воротах стоять ни в какую, вплоть до драки. И тут я подвернулась.
- На воротах стоять будешь?
- Буду.
Сколько я пропустила мячей - неважно. Сколько раз получила по голове - плевать. Зато пять раз поймала мяч и под конец игры стала заправским вратарем.
Потом мы с мальчишками поехали на трамвае на другой конец города купаться на теплом канале. Там все мальчишки стянули с себя трусы, и я свои тоже... Оказалось, что у мальчишек письки болтаются, в отличие от моей. Сережка Куртиков сказал, что это потому что я девчонка. Но Юрка Ганькин меня успокоил:
- Это потому, что у тебя вся сила в косы ушла. Косы обрежь - писька вырастет.
Господи! Что же делать? Ведь мама всем говорит, что после того, как я разорила семью своими выходками, у них одно богатство осталось - мои косы. Это ж, если я еще и косы обрежу, меня пуще, чем за марки и бабушкину муфту лупить будут. Тут уж никакая Зоя Космодемьянская не спасет - угробят! С досады я чуть не заплакала. А потом и говорю:
- И ни к чему мне такая писька! Я буду мальчиком без письки. Мне бы главное - потом в дяденьку вырасти, чтобы у меня получился красивый мужской голос, который называется ба-ри-тон!
Никто из мальчишек возражать не стал, и мы пошли купаться.
КУПАЛЬЩИКИ
И стала я мальчишкой, для других мальчишек своей в доску. И зажила заправской мальчишеской жизнью. Все лето, с мая, мы мотались на теплый канал. А без трусов купались из чисто практических соображений. Плавать в теплом канале, всем нам было строго запрещено. Туда стекали сточные воды города и прилегающих заводов, таких, как Кузнецкий алюминиевый и металлургический комбинаты. И если на тебе обнаружат мокрые трусы - ты попался с поличным, как теплоканальный купальщик. А еще на канале, когда открывались и закрывались шлюзы для очередного сброса воды, возникали такие воронки, в которые могло затянуть даже взрослого. Но ребятне все было нипочем.
Мы уже сидели на берегу, обсыхая на солнышке, а Юрка Ганькин все еще рассекал водное пространство, демонстрируя свой безупречный кроль, который с нашими "саженьками" ни в какое сравнение не шел. А потом его не стало. Сначала мы решили, что он просто нырнул и терпит под водой до последнего, чтобы напугать нас. Но Юрка больше не всплыл ни-ког-да.
В свой двор мы вернулись притихшие и напуганные. Все, молча, разбрелись по домам.
Я забилась под рояль и тихо плакала. А по двору бегала Юркина мать и звала его ужинать.
Ночью меня терзали кошмары. Кто-то бежал за мной, а я, не успев, как следует разогнаться, чтобы улететь, падала носом в прибрежный песок, и чьи-то костлявые руки сжимали мое горло.
Как я очутилась в больнице - не помню. Но провалялась я там до листопада. А потом из Ленинграда приехала бабушка Нина и увезла меня с собой в Евпаторию.
В ЕВПАТОРИИ
Мы поселились в военном городке у бабушки Клавдии Турчаниновой с ее супругом, имени которого я не помню. Мои попытки убедить местную детвору в том, что я мальчик, потерпели фиаско, поскольку всем ребятам было строго запрещено не только дружить со мной, но и подходить близко по причине моего туберкулеза. Я играла сама с собой. Да и играть-то мне уже было некогда. С утра мы с бабушкой Ниной ездили на трамвае на лиман в грязелечебницу. Потом весь день сидели у моря, где бабушка вязала, а я строила из песка египетские пирамиды, горы и пещеры. Устав, а утомлялась я тогда очень быстро, валялась возле бабушки, дремала или читала ей вслух сказки Бажова с Томом Сойером Марк Твена вперемежку.
Как я научилась читать - не помню. Взрослые уверяли, что меня никто не учил. Вероятно, это произошло еще в больнице.
По вечерам бабушка Клавдия "трындела" со мной на пианино. Потом она уходила на кухню погонять чаи со взрослыми, и я уже "трындела" сама.
Бабушки спорили между собою:
- Ты бы, Клавдюшка, с ней на гаммы налегала.
- Да нет, Нинок, дите малое, слабое, ручонки совсем никуда. Лишь бы к инструменту привадить, а там само пойдет.
- Ей бы нотную грамоту освоить.
- Ей бы выжить, Нинок, ей бы выжить...
КРЫМСКАЯ ЗИМА
И я выживала. После ноябрьских праздников бабушка Нина уже с чистой совестью поместила меня в Евпаторийский интернат для детей, больных туберкулезом, и улетела в Ленинград. Я не была заброшена. Бабушка Клавдия навещала меня каждый день, а по воскресеньям забирала к себе. И я одержимо продолжала терзать ее пианино, пытаясь хрипеть "Бухенвальдский набат". Но у меня это никак не получалось. Зато я довольно успешно разучила песенку "Хотят ли русские войны", а затем
Полем вдоль берега крутого,
мимо хат,
в серой шинели рядового
шел солдат...
Бабушка Клавдия стремилась переориентировать мои музыкальные вкусы, пытаясь разучивать со мной русские романсы типа "Калитки", но я была непреклонна, пока не услышала "Окрасился месяц багрянцем" в исполнении Лидии Руслановой. Всю неделю я бродила сама не своя и самозабвенно орала:
"Ты помнишь, изменщик коварный,
как я доверялась тебе?"
Для меня было колоссальным открытием, что песни совсем не обязательно тоненько выводить или торжественно басить. Вполне достаточно, и даже порой необходимо, просто орать их от души.
И еще я читала. Много и все подряд. Самой любимой моей книжкой была "ПРИНЦ И НИЩИЙ" Марка Твена. Ее я перечитывала в течение всей зимы.
Крымская зима миновала для меня совершенно незаметно. А уже в апреле обратно из Ленинграда прилетела бабушка Нина. И они с бабушкой Клавдией кудахтали над моей чахоточной особой все следующее лето.
ВЛАДИМИР СОФРОНИЦКИЙ ИЗ МЕНЯ НЕ ВЫЙДЕТ
Меня привезли обратно в родительский дом в Сталинск-Кузнецкий к началу августа, чтобы я прошла прослушивание в нашу районную музыкальную школу. Дома меня ожидал сюрприз: моя младшая сестренка. Я знала, что она у меня есть. Потому что, пока жила дома, постоянно навещала ее с отцом в деревне на горе у кормилицы, которая держала коз и у которой своих детей было четверо. А у моей мамы не было молока. Да и не планировали они мою Аленку. Просто, когда отменили запрет на аборты, было поздно. А к кормилице ее определили, чтобы не повторился такой же рахит, как у меня.
Я плохо представляла себе, что там они могли или не могли планировать. Тем более что бабушка Нина говорила, что Аленку мне купили на заказ, вместо немецкой куклы. Правда, немецкую куклу я помнила хорошо, мне ее торжественно вручили всей семьей. Но уже где-то через пару часов она была разобрана на составные части.
- Такая кукла пропала! - чуть не рыдала матушка, отшлепывая меня.
Но зато я теперь знала, как закрываются и открываются куклины глаза и где у куклы пищалка. Конечно, сестричку Аленушку спрятали от меня подальше, пока я не поумнела.
И еще у нас появилась няня Шура. Ее имя было написано на ее пальцах (указательном, среднем, безымянном и мизинце) ее левой руки. В отличие от моих родителей, она курила "козью ножку", скручивая ее из обрывка газеты и засыпая туда рыночный самосад. И у нее была балалайка, на которой она лихо играла, пока родители ходили на работу.
Мы с ней подружились, распевая дуэтом "Окрасился месяц багрянцем". А еще она любила петь потрясающую песню "Оля любила реку". Я эту песню тоже разучила и подпевала с дрожью в голосе:
Вдруг достает он кинжал,
молча над Олей склонился.
Оля закрыла глаза,
в речку венок покатился.
НяниШурину балалайку я освоила в три дня.
Прослушивание в музыкальную школу я прошла, но только на вечернее отделение и только потому, что папин друг, дядя Мартин, преподавал в той школе кларнет. С мамой была истерика по поводу того, что и здесь от меня никакого проку. Отец долго ее уговаривал, но под конец вспылил и заорал, что нечего из ребенка Владимира Софроницкого выжимать, что у нее самой-то вообще никакого слуха, а ее музыкальные предки дальше стародеревенского цыганского хора у господина Шубина не пошли!
Вот так я впервые услышала имя великого пианиста Владимира Софроницкого. Потом я не пропускала ни одной передачи о нем. Все пластинки с записями игры Владимира Софроницкого были в моей коллекции. В Википедии вы прочтете, что всю жизнь Владимир Владимирович ненавидел концертные записи, он называл их — «мои трупы», но, увидеть и услышать игру живого маэстро мне не довелось - он умер в конце августа 1961 года в возрасте шестидесяти лет, в Москве, за долго до возвращения моего семейства из Сибири.
После ссоры, на почве моей музыкальной бездарности, родители почти две недели не разговаривали. А мы с няней Шурой зачастили на утренние сеансы в кино во Дворец Алюминьщиков, где четыре раза подряд посмотрели мультик "Чипполино", после чего я решила стать скрипачом, как мальчик Груша.
ЗАБУДЬ О СКРИПКЕ!
- Мам, пап! Я буду скрипачом!
- Ну да, ну да...
Они соглашались. Я им верила. Из Ленинграда пришел контейнер. Дворник дядя Тагир со своими товарищами втащили его на третий этаж в нашу квартиру. Когда контейнер раскурочили, там было совершенно новенькое пианино "Красный Октябрь".
Рояль превратился в большую подставку под мамины герань, фиалки и кактусы.
Пригласили настройщика из городского управления культуры. Длинный сутулый дядька оказался "своим человеком", из прибалтийских немцев, Фридрих Оттович Корх.
- Товарищ Краузе! Я Вас от всей души поздравляю! Стать обладателем возрожденного Беккера - это сказочная удача! И, что самое ценное, его же не сопрут - надорвутся!
Рояль товарищ Корх потом пристроил в кабинет директора центрального гастронома. Его жена остервенело тянулась к культуре и постоянно тягала мужа в местную филармонию, дабы не отстать от приличных людей.
Мои первые заседания за возрожденным Беккером были мучительны. Свежеструганный инструмент с трудом поддавался детским пальцам. В отличие от евпаторийского инструмента, на клавиши "Красного Октября" приходилось усиленно давить. Но я не очень переживала. Я же буду скрипачом...
Однако завтра 1 сентября, а скрипку мне так и не купили. И я уже чуяла неладное, но паниковать раньше времени не решалась.
На следующий день, к трем часам, мы с няней Шурой отправились на первое занятие. На двери в которую мы вошли, висела надпись: "Класс скрипки". И я окончательно успокоилась.
Мою учительницу звали Ольга Федоровна. Жгучая брюнетка с огромными черными глазами. Мое сердце взлетело до потолка и рухнуло в пятки. В горле пересохло, и зубы стали выстукивать "Турецкий марш" Моцарта.
- Ну, милая деточка, на чем играть будем?
- Нннна сссскккккриппппкккке...
- Нет, прелесть моя, о скрипке забудь! Ты у нас будешь учиться на фортепьяно.
Что такое фортепьяно - я не знала и знать не хотела. Душа разрывалась на части. С одной стороны, меня жестоко обманули, но с другой - моя первая в жизни учительница оказалась такой красоткой, что я согласилась бы с ней играть хоть на батарее парового отопления.
ПЕРВЫЙ ЛЮБОВНЫЙ ФРОНТ
Как же мне хотелось покорить сердце этой прекрасной женщины! Первым делом я, конечно, решила исполнить ей "Бухенвальдский набат". Но она заткнула уши, закатила глаза, затопала ногами и приказала мне немедленно прекратить терзать казенный инструмент. Тогда я попыталась ублажить ее любимой папиной песней "Когда простым и нежным взором". Но она жестко схватила меня за руки и зашипела:
- Мало того, что ты на полкирпича мимо нот лепишь пошлятину, так у тебя и руки-то еще корявые!
Я чуть не плакала, но смирненько внимала ее указаниям. Далее мы с ней несколько занятий подряд долдонили "На зеленом лугу их-вох! Потерял я дуду их-вох!" А она только покрикивала на меня:
- Не качайся! Не виляй плечами! Мячик, мячик под ладонью должен быть! Ровно! Ровно по клавишам иди. И-раз, и-два! Большой палец под средний ровненько кладем и дальше, как ни в чем не бывало! И-раз, и-два!
Накрылась музыка медным тазом! По ночам я вскакивала от собственного крика: "И-раз, и-два!".
Но на что только ни пойдешь ради любимой женщины. Я уже решила: что когда вырасту и стану дяденькой, обязательно на ней женюсь. И мы будем жить долго и счастливо и помрем в один день, как в сказках у няни Шуры. А что она кричит на меня, так мама на папу всю жизнь кричит - и ничего.
Этот сбой в жизненной программе заложен был в мою душу еще тогда: кричит, ворчит - ничего, лишь бы быть вместе. И терпела, надеясь потом, в будущем, завоевать любовь и симпатию. Пока же на любовном фронте я отступала, даже не пытаясь занять оборону.
В ШКОЛЕ И ДОМА
А дома нам провели радио, и папа купил радиоточку. Я с нетерпением ждала этого величайшего события. Надеялась вновь услышать голоса Лидии Руслановой, Марка Бернеса, Клавдии Шульженко, Константина Сокольского, Лемешева и Козловского, а главное - Георга Отса и арию из "Мистера Икс".
И вот репродуктор повешен и включен. А там дяденька говорит что-то про сельское хозяйство и тяжелую промышленность.
- Пап, а когда этот дяденька петь начнет?
- Это наш Первый секретарь, он не будет петь, он доклад читает.
И я битых три часа смирно сижу и жду - когда же Никита Сергеевич Хрущев перестанет говорить и, наконец, заиграет музыка.
Так и уснула под доклад Первого секретаря.
А в школе мы уже освоили с Ольгой Федоровной "Во поле березка стояла" и перешли на "У дороги чибис". От этих занятий музыкой и не пахло. Строгое "И-раз, и-два!" убивало мелодию. В школе я музыки не слышала.
А дома выжимала из тугого "Красного Октября" все, что могла. Папа сказал, что он тугой, пока новый. И чтобы он "разошелся", нужно играть, играть и играть. Главное - играть гаммы, чтобы все клавиши были задействованы.
Ольга Федоровна гаммы не задавала. Но, усвоив формулу беспрерывной игры тремя основными пальцами, используя безымянный и мизинец только перед обратной чередой звуков, я гоняла по клавиатуре все быстрее и быстрее, до полного изнеможения.
Труднее было с аккордами. Как я ни пыталась растопырить ладошку, не то, чтобы октаву, от большого пальца на ДО я могла дотянуться мизинцем только к ЛЯ ДИЕЗ и не более. Правда, я всех уверяла, что это не ЛЯ ДИЕЗ, а СИ БЕМОЛЬ, но мне и самой от этого было не легче.
ПАПИНЫ ПОДСКАЗКИ
Теория музыки усваивалась со скрипом, исключительно из-за патологических особенностей моего разума. Все, что необходимо было вызубрить, в голове не укладывалось. Наконец это понял мой отец.
- Что ты маешься? Скрипичный ключ как называется?
- Скрипичный ключ.
- А еще как? Вам там что, не объяснили? Ключ СОЛЬ он называется. Потому что пишут его от точки на второй линейке, где находится нота СОЛЬ первой октавы. Значит, ноту СОЛЬ ты уже запомнишь навсегда. Если весь звукоряд чистых тонов составляет семь нот ДО, РЕ, МИ, ФА, СОЛЬ, ЛЯ, СИ, то, зная, что СОЛЬ на второй линейке, ты просто вычисляешь остальные ноты:
ФА - под нотой СОЛЬ, между второй и первой линейкой,
МИ - под нотой ФА, на первой линейке,
РЕ - под нотой МИ, под первой линейкой,
ДО - под нотой РЕ и, раз линеек больше нет, то ставим добавочную линейку.
Вот и получается ДО на первой добавочной. Теперь какие ноты из этого звукоряда у нас остались? ЛЯ и СИ. Значит, если нота ЛЯ находится над нотой СОЛЬ, то что?
- Она пишется между второй и третьей линейкой.
- Молодец! А нота СИ?
- На третьей линейке.
- Все правильно! А выше идет уже вторая октава, и между третьей и четвертой...
- Находится нота ДО второй октавы.
- Умница ты моя! Ну вот, мать, а ты говоришь - дебилка!
- Да как ты растолкуешь - и дебил поймет! - огрызнулась матушка.
- Вам ба, Апольд Карлыч, в музыкальные учителя надо было идтить, а не в анженеры! От денег бы лопатой загребали на частных уроках... - вмешалась в разговор практичная няня Шура.
Теперь диктанты на уроках сольфеджио я писала на пятерки, чем очень обескуражила свою матушку.
- Тогда почему она прослушивание на дневное не прошла по слабости музыкального слуха? - терзала она своими неудовлетворенными амбициями отца.
- Ну, кто знает? Ты ж видишь, какая она рассеянная, а еще, может быть, переволновалась.
- Нет! Тут что-то неладно. И вот сейчас, смотри, как по клавишам чешет, а в дневнике по специальности написано, что "замедленная координация, слабое усвоение материала". Завтра же пойду и разберусь!
- Не торопись. А то дров наломаешь. А ну-ка, дочка, покажи нам, что вы с Ольгой Федоровной разучиваете?
Я сразу почуяла неладное, душа ушла в пятки, но делать было нечего. Вытащила из папки альбом с нотами:
- Вот, "про калоши" и "кукушечка".
- Ну, давай, играй.
И я, тяжело сопя, начала считать:
- И-раз, и-два!..
- Стоп-стоп-стоп! Это никуда не годится! Это ж песенка!
Папа, нетерпеливо соскочив с дивана, подсел ко мне.
- Смотри, вот как надо:
Ку-пи-ла ма-ма Ле-ше
от-лич-ны-е ка-ло-ши.
Ка-ло-ши на-сто-я-щи-е,
кра-си-вы-е, бле-стя-щи-е.
И ес-ли да-же хо-чешь
ты но-ги не про-мо-чишь!
Папа сыграл эту песенку замечательно. А спел еще лучше. Я и не догадывалась, что это песенка. Вот только правила он совершенно не соблюдал: качался на стуле, "гулял" плечами, топал ногами. Но зато получалась живая песенка.
- Вот так и играй, а то аршин проглотила и долдонит: "И-раз, и-два!"
Тогда-то я и поняла, что есть дом, где можно оставаться живой и настоящей, и есть школа, в которой нужно играть по правилам.
Благодаря папиной подсказке усвоение специальности пошло быстрее.
- Слава Богу! - сказала Ольга Федоровна и даже погладила меня по голове. А я... Я ничего не сказала. Я просто быстро схватила свой альбом с тетрадками и убежала, потому что горячая струйка, пропитав мои рейтузики, уже темным пятном спускалась по чулочкам. Меня никто, кроме бабушки Клавдии и бабушки Нины, никогда не гладил по голове. От такой неожиданности я просто описалась.
ДОМАШНИЕ КОНЦЕРТЫ
Няня Шура просто влюбилась в наше пианино. Она его по сто раз на дню фланелевой тряпочкой протирала, вздыхаючи со слезой:
- Да! Эт те не балалайка! Богатый инструмент!
- Ну, так давай, нянюшка, со мной осваивай. А балалайку твою мы с Аленкой все равно любим.
- Да-а-а, - тянет Аленка, - особенно твою "Крапивушку"...
Сестричка моя балалайку ценила хотя по музыкальной части ей медведь уши оттоптали - в матушку пошла. Однако слушать няниШурину игру приходилось тайком от матери. Не терпела она мужицких песен, которые мы обожали. И отец подпоет, бывало, пока мамы нет.
И вот, пока мама во Дворце алюминщиков очередные натюрморты в изостудии пишет, мы отрываемся по полной программе:
Крапивушка лесная,
узорные кусты.
Зачем, зачем не знаю
растешь с малиной ты.
А дальше после нашего всеобщего хора солирует няня Шура:
Хороша красна малина поутру.
Но крапива заслонила к ней тропу.
До малины я добраться не смогла,
Только руки все крапивой обожгла.
И мы снова подхватываем:
Крапивушка лесная,
узорные кусты.
Зачем, зачем не знаю
растешь с малиной ты?
А няня Шура еще задушевнее:
Путь к любимому был близок, не далек.
Но крапива стала прямо поперек.
Я пошла тропинку новую искать,
а любимый не хотел так долго ждать.
А мы еще громче:
Крапивушка лесная,
узорные кусты.
Зачем, зачем не знаю
растешь с малиной ты?
Тогда няня с поучительным лукавством:
Понапрасну я крапиву ту виню,
берегла она малинушку мою.
Знайте, девки, чтоб любовь не потерять,
о крапиву рук не бойтесь обжигать.
И мы уже вприпляску:
Крапивушка лесная,
узорные кусты.
Зачем, зачем не знаю
растешь с малиной ты?
А дальше под нянину балалайку отец подхватывает нас на руки и кружится с нами посреди комнаты.
- Да ты танцор, Карлыч! Даром, что хромой!
- Эх, Шуренчик! Под твою балалайку и безногий спляшет!
Потом мы с папой, запыхавшиеся, валились на диван. А няня Шура делала серьезное лицо и, отложив балалайку, торжественно объявляла:
- Ну, теперь Лелька свою новую споет.
Новую у нас в музыкальной школе старшие ребята на перемене исполняли. Меня эта песня так потрясла, что я запомнила слова и аккомпанемент с четвертого раза. Няня с сестричкой ее уже от меня слышали. И вот теперь эту песню услышит папа.
Я села за пианино и важно отчеканила: "Ма-да-га-скар!
Трагически-мажорные аккорды заполнили комнату.
Есть в Индийском океане остров,
название его Мадагаскар.
И негр Томми саженного роста
на клочке земли той проживал.
С белой Джонни в лодку он садился,
когда закат над морем догорал.
Луч солнца в океане серебрился,
и негр тихо-тихо напевал:
"Мадагаскар,
страна моя.
Здесь, как и всюду,
цветет земля.
Мы тоже люди
и тоже любим,
хоть кожа черная у нас,
но кровь чиста".
Ее отец - банкир большого банка,
дочь свою проклятию предал.
А негра Томми саженного роста
суду американскому предал.
И вот стоит пред бешеной толпою
один совсем, измученный стоит.
Глаза его наполнены тоскою,
и негр Томми тихо говорит:
"Мадагаскар,
страна моя.
Здесь, как и всюду,
цветет земля.
Мы тоже люди
и тоже любим,
хоть кожа черная у нас,
но кровь чиста".
Когда я закончила петь, отец рухнул с дивана на ковер и, закрыв лицо руками, затрясся. Я никогда не думала, что папа может так плакать.
- Не плачь, папа! Это же только песня!
ЗАГУЛЯЛИ
Прошла зима. Моя первая зима, в которой я ни разу не заболела. Легкая ангина однажды проскочила, но няня Шура регулярно водила меня в поликлинику. Там мне делали новокаиновую блокаду прямо в гланды. За то, что я смирненько сидела, разинув рот, пока в мою глотку всаживали шприц с лекарством, она давала мне шоколадную конфету. Я и без конфеты старалась, потому что поняла: если буду мужественной, из меня скорее получится мужчина. Но от конфет не отказывалась.
А как только пригрело солнышко - няня загуляла. И загуляла вместе со мной.
В отличие от меня, мою сестру водили в детский сад - хороший, ведомственный. И вот однажды утром будит меня няня и говорит:
- Сегодня мы вместе с тобой отвезем Аленушку в садик, а потом пойдем в гости песни петь. Я балалайку прихвачу.
Если я обычно по утрам с трудом выбиралась из теплой постели, то тут пулей соскочила с кроватки.
Доехав на трамвайчике до кольца и закинув сестричку в садик, мы пошли за старый стадион и поднялись в гору.
С горы был виден весь рудник - прямые зеленые улицы, многоэтажные белые дома, квадраты усадьб, вогнутая желтоватая ладонь стадиона и поодаль конусы черных породных отвалов. Отвалы тлели, над ними стелились сизоватые дымки.
- Вот каки картины матери твоей рисовать надо, а не кувшин на полотенце с яблоками! - воскликнула нянька.
Осторожно ступая по крутой скользкой тропинке, мы спустились за гору, к барачному поселку. И, пройдя по зеленой улочке, вошли в землянку.
- Есть кто дома? Здоровы ли кума с кумом?
В затхлой, прокуренной комнатенке с земляным полом закопошились, закашляли. Над столом зажгли абажур, на стол стали метать банки, тарелки... Потом водрузили самовар. Няня Шура развернула балалайку. К ней подсел одноглазый прыщавый парнишка с гармонью, и они рявкнули со всего размаху:
Славное море, священный Байкал!
Пили-ели мало, больше пели. Особенно много пел одноглазый парень, которого звали Спиридон.
Когда мы кубарем скакали с горы, чтобы не опоздать в детсад за Аленкой, я, подпрыгивая, орала во всю глотку:
Ой-йо, да только конь мой вороной
Ой-йо, да обрез стальной
Ой-йо, лес густой туман
Ой-йо, да только батька-атаман!
Со свинцом в груди
я пришел с войны.
Привязал коня,
лег возле жены.
Часа не прошло,
комиссар пришел,
отвязал коня
и жену увел.
Шашку со стены,
да рубаху снял.
Хату подпалил,
да обрез достал.
Привык в дебрях жить,
доживать свой крест.
Много нас тогда
уходило в лес.
А няня Шура, поминутно падая, причитала:
- Ой, ба! Ой, ма! Ой, загуляла, ой, чует мое сердце, загуляла я-а-а-а! Да с такого разгону, чай оглобли не развернуть!
СТРАШНАЯ НАХОДКА
Наш весенний загул длился неделю. Дома его никто и не заметил, а для меня это было, как открытие иного материка с его самобытными аборигенами. Потом я и наших дворовых мальчишек водила в те края, за старый стадион, где растет дикий чеснок, называемый у местных «калба». И паслась наша ватага на той «калбе» среди бурьяна, пока не наткнулась на убитого матроса. Он лежал в траве уже холодный, лицо белое, глаза открыты, на глаза садятся мухи, а он и не моргает. Китель расстегнут, пряжка ремня блестит, бескозырка с ленточкой «Тихоокеанский флот». Тельняшка, почерневшая от крови, и много-много мух…
Мы бежали до трамвайной остановки, молча. И в трамвае ехали молча. И дома никто никому ничего не рассказал. И не ездили мы больше в ту сторону. И взрослые облегченно вздохнули – от нас перестало вонять чесноком.
НЯНЯ ЁСЯ
В конце мая отец получил командировку на согласование проекта в Ленинград и взял меня с собой. Обратно он улетел без меня. Я осталась на все лето у дедушки Сережи с бабушкой Ниной. Они жили на Литейном проспекте. Их единственная комнатенка выхо-дила окнами на крыши соседних домов, над которыми возвышался тогда еще голубой купол Преображенского собора. Эта комната находилась в общежитии преподавательского состава Артиллерийской Академии. Дедушка Сережа хоть и был давно в отставке в чине полковника, но они с бабушкой по-прежнему жили там. Одна треть всей комнаты была отделена перегородкой, за которой находилась дедушкина фото-кино-лаборатория.
Как говорила бабушка, мой дед был неисправимым изобретателем. И сегодня любой инженер-артиллерист сможет вам подтвердить, что расчетная система прицельного огня Сергея Григоровича не устарела и до сих пор используется нашими Вооруженными Силами.
Фотографией дедушка занимался с ранней юности. А, выйдя в отставку, стал изобретать и совершенствовать фотоувеличители, кино-фотообъективы, экспонометры и писать статьи в журнал "Советское Фото". Им заинтересовались у нас на ЛОМО и в Киеве. Таким образом он стал еще и экспертом выпускаемой продукции двух крупнейших заводов СССР.
И нет ничего удивительного, что мои бабушка с дедушкой дружили с семейством фотографа Бродского из соседнего дома на углу Литейного проспекта и улицы Пестеля.
Когда два маститых фотографа запирались у деда в его фото-лаборатории, мы с бабушкой уходили на кухню стряпать. На кухне офицерские жены ставили меня на стол и заказывали песенки. Больше всего им нравилось как я пела "Саша, ты помнишь наши встречи в приморском парке, на берегу". Я очень любила давать концерты на кухне и совсем не любила, когда меня поручали долговязому рыжему мальчику. Я же понимала, что выпасать меня в песочнице нашего двора было наказанием для него. Но Ёся безропотно исполнял поручения взрослых. Периодически вздыхая, поправляя на мне панаму или подтягивая спустившиеся носочки и застегивая расстегнувшиеся сандалики, он тихо ворчал:
- Да что я тебе, нянька, что ли!
Сейчас дом, где жили мои бабушка с дедушкой, снесли. И больше нет того двора и той песочницы. Остался только соседний угловой дом, на котором висит мемориальная доска про то, что здесь жил величайший поэт земли русской Иосиф Бродский.
ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС
Из Ленинграда обратно домой меня привезли поздно. На улице уже был октябрь. И буквально на следующий день повели с утра в школу. Да не в музыкальную, а в общеобразовательную. Как говорится, первый раз в первый класс. Моя учительница Валентина Ивановна, увидев меня, всплеснула руками:
- Такая кроха! Худенькая, аж светится! Да куда же вы ее?! Она столько пропустила!
- Ничего, она у нас девочка разумненькая, не смотрите, что мала, всех перегонит.
Тут, конечно, папа загнул... Читать со всеми детьми хором про то, как мама мыла раму, для меня не представляло особого интереса. А пытливый детский ум тянулся к познанию. Читала-то я легко, а вот письму совершенно не была обучена, а уж чистописанию тем более. Ручку-вставочку с пером держала в руках впервые, а чернильница-непроливашка меня совершенно заинтриговала. И я, конечно, взялась ее испытывать. А так как по причине моего малого роста меня посадили за первую парту, прямо перед учительским столом, то пострадали не только мой белый воротничок и манжеты с букварем и тетрадкой, но и платье учительницы и святая святых - КЛАССНЫЙ ЖУРНАЛ.
Когда няня Шура пришла забирать меня из школы, чтобы вести на уроки музыки, я - вся изгвазданная чернилами, сидела в холле перед гардеробом на "позорной скамье" для провинившихся детей. Все наказанные дети, проявляя чувство стыда и расскаяния, или плакали, или просто закрывались руками. Одна я, задрав усатую от чернил физиономию и заложив руки за спину, гордо орала:
Если бы парни всей Земли...
ТРИ БУКВЫ С ПРОГУЛАМИ
Первый и второй класс общеобразовательной школы проходили черте как. А в музыкальную просто ноги не несли. Особенно на уроки по специальности к любимой Ольге Федоровне. Всему виной - мои стыдливость и стеснительность.
По соседству с нашим классом скрипки, где вместо скрипки меня муштровали за фортепьяно, находился класс фортепьяно, в котором преподавала долговязая тетка. Видимо, так уж совпало, что эта долговязая заканчивала свои уроки как раз перед моими занятиями. И взяли они с Ольгой Федоровной моду сидеть у меня за спиной друг у дружки на коленках, пока я талдычила очередные упражнения, и со страстными стонами, совершенно невпопад с тем, что я играю, обниматься и целоваться. Ну, и что с того, что это происходило у меня за спиной. Черная полировка инструмента отобра-жала все их действия до мельчайших подробностей.
Я перестала посещать уроки специальности, продолжая добросовестно ходить на теорию музыки, музлитературу, сольфеджио и хор. А уроки Ольги Федоровны прогуливала демонстративно, прямо перед окнами ее класса, играя с мальчишками в "зоску". Так у нас назывался меховой кружочек со вшитым кусочком свинца, который мы подкидывали и отбивали ногой, соревнуясь, кто больше его отобьет и у кого эта "зоска" дольше всех не упадет на землю.
Писать я научилась быстро, особенно мелом на доске, поскольку увлеклась настенными посланиями вдоль заборов нашей улицы. Прочитаешь на заборе слово "ДУРАК" и обязательно достанешь кусочек мела и ответишь: "САМ ДУРАК!" Но были на заборах некоторые буквосочетания, которые оставались для меня за семью печатями. Все мои попытки выяснить значение чаще всего попадающихся у меня на пути слов из трех букв натыкались на возмущенное недоумение взрослых, типа "где ты эту дрянь откопала!" Как будто сами они витали в небесах и эти буквы им были неведомы. Тогда я не нашла ничего лучше, чем изобразить эти буквы на предложение учительницы подойти к доске и написать самое трудное слово. Кто-то прочитал слово громко вслух, кто-то рассмеялся. Учительница возмутилась, и я снова к концу уроков сидела на "позорной скамье". И все бы сошло с рук, но в тот день за мной пришла не няня Шура, а мама.
Тучи над моей головой сгустились конкретные. Обнаружились мои прогулы в музыкальной школе, а тут еще и эти проклятые три буквы... По дороге домой я молилась, еле шевеля губами:
- Товарищ Ленин! Ты все видишь! Ну, сделай что-нибудь!
И оно свершилось. Только мы вошли в квартиру, как погас свет. Случилась авария на подстанции и обесточили весь квартал. Мама пошла ругаться по телефону. Ее возмущенный крик "ДОКОЛЕ!" еще долго раздавался у меня в ушах, пока я, мелко дрожа на диванчике в обнимку с няней Шурой, падала в кошмарное забытье, из которого проснулась только на следующий день страшной заикой, не могущей произнести целиком ни единого слова.
ПОД ЗВУКИ ВАГНЕРА И ДРУГ НЕМОЙ СЕРЕЖА
Тот день, когда я проснулась заикой, неспособной произнести ни единого слова, врезался в мою память навсегда. Обнаружив такую напасть, я просто решила молчать. Это ж как икотка, с перепугу. Наверное, если бы моя матушка меня выдрала, я б оторалась - и всё. А тут, в ожидании несвершившейся порки, перенапряглась. Ладно, решила я, денек отмолчусь, а там видно будет.
Решить легко, а вот исполнить... К вечеру о случившейся со мной коллизии знала вся семья. На следующий день отвели к доктору - он приказал петь. И правда, при пении я не заикалась.
Теперь у меня наступил оперный период. Я старалась петь не абы как, а красиво. В школе меня попробовали было дразнить, но вспышки гнева окрыляли, и я наносила сокрушительные тумаки всем обидчикам без разбору. И вообще, в тот период натура моя взбунтовалась. Дальнейшие попытки усадить меня на "позорную скамью" выходили школьной дирекции боком. Теперь я забиралась с ногами на это сооружение и выдавала весь репертуар кухонных концертов у бабушки Нины в Ленинграде. На эти концерты собирались толпы зевак из учеников, учителей и родителей. Таким образом "позорная скамья" превратилась в "ПОЧЕТНУЮ". И все остальные наказанные дети стали мне подражать. Теперь каждый считал своим долгом забраться с ногами на скамейку и проявить себя, спев песенку, рассказав стишок или хотя бы просто прокукарекав.
Конечно, всему виной была опера. Потому что, обучая меня певческой риторике, папа ставил на патефон трофейную пластинку Рихарда Вагнера "КОЛЬЦА НИБЕЛУНГА" в исполнении Берлинского Оперного Театра. Торжественно и скрупулезно отец переводил мне все арии, дуэты и речитативы Зигфрида, Брюнгильды, Альберих, Миме, Хаген и мятущегося между всеми Вотан.
Зато во дворе мое положение было незавидным. Во дворе заправлял ФэЗэУшник Петька Дадыкин. Ему со всей его кодлой нравилось меня дразнить, а при моих разъяренных наскоках в ответ очень нравилось подхватывать меня за шкирятник и швырять в сугроб. И по двору я старалась проскочить незамеченной, потому что еще не придумала, как этого гада победить.
Но однажды, когда я, благодаря очередной стычке с Петькой, оказалась в сугробе, ко мне подбежал мальчик. Он помог мне выбраться и отряхнуться и, взяв за руку, повел к подъезду. В спину я слышала хохот и улюлюканье. И, пока мы поднимались с ним по лестнице к его квартире, мальчишки во дворе орали: - Немой и заика! Жених и невеста!
Мальчика звали Сережа. Он был глухонемой. Во дворе с ним никто не играл. Его также дразнил Петька со своей компанией. Теперь у Сережи появилась я. Мы вместе играли в шашки и в оловянных солдатиков. Он оказался начитанным мальчиком, и мы стали обмениваться книгами. Так, благодаря ему, в восемь лет я читала и перечитывала Короленко, "В ДУРНОМ ОБЩЕСТВЕ". А главное, мы с ним могли вместе гулять во дворе. Потому что Петька Дадыкин как-то вдруг неожиданно за уважал наш союз.
КОРАБЛИКИ, РАЗЛУКА,
ПОЖАР И ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ
Откуда я узнала, что его зовут Сережа? Кто мне это сказал? Ну, не сам же он. Этого я уже не помню. Только помню, что моего самого первого настоящего друга звали Сережа. Мне нравилось, что все говорили про него НЕ МОЙ. Потому что только я имела право считать его своим. Я так и заявляла:
- Конечно, он НЕ ВАШ, он МОЙ!
А еще мне нравилось, что он молчал. В нашем союзе я говорила за себя и за него. С наступлением весны мы выстругивали кораблики из щепочек. Сережа подарил мне ножик. Ни у кого таких ножей не было, только у меня и Сережи. Это его папа разломал пополам ножовочное полотно. Зазубренный край остался зазубренным, а другой край был остро заточен. Черенок и ножны были сплетены из разноцветных проводков телефонного кабеля. Таким ножичком можно было пилить и строгать.
Свои кораблики мы пускали в ручейках вешних вод. Ручейки закончились, но оставались лужи. И мы стали мастерить парусники. А по радио пел мальчик:
Белеет парус одинокий
в тумане моря голубом...
Дома родители ссорились. Ночью мама кричала папе, что лучше бы ей сдохнуть, чем наблюдать, как ее родной ребенок становится законченным дебилом.
- У нее даже в друзьях один дефективный полудурок - и всё!
- Ладно, - сказал папа, - я наведаюсь к Фридриху из облоно.
Буквально где-то через неделю я, как обычно, подбежала к Сережиной маме и показала ей два пальца. После такого жеста она всегда или приводила мне Сережу, или отводила меня к нему. Но в этот раз, замахав на меня рукой, Сережина мама отвернулась.
Не знаю, сколько я просидела под Сережиной дверью, когда за мной пришла няня Шура.
- Не жди его, Лелик. Он в Кемерово, в интернате. Его туда наш папка по большому блату устроил.
- А я?!
- А мы с тобой домой пойдем. Сейчас по радио спектакль хороший будет, с песнями, "БЕЛАЯ АКАЦИЯ" называется.
- Не хочу "АКАЦИЮ"! Ничего не хочу! Пусть папа меня тоже в тот интернат устроит.
- Да ты что?! Там же одни глухие! Даже учителя! Тебя не возьмут.
- Почему не возьмут? Я согласна быть глухой.
Дома я слонялась от стенки к стенкке и молча плакала. За окном во дворе яростно полыхал угольный сарай. Тот самый сарай, с крыши которого мы с Сережей прыгали в сугроб, играя в летающего мальчика по имени Ариэль, из книжки Беляева. Пожарники в блестящих касках лихо орудовали у красной машины, наскакивая на горящий объект. По радио уже который раз торжественно объявляли, что советский человек в космосе. Все кричали УРА.
Ночью - в жару, поту и бреду - я кричала, звала Сережу. Утром, когда няня Шура очередной раз переодевала меня в сухую пижамку, я вырвалась из ее цепких рук и с криком "Сережа вернулся!" побежала в прихожую. Меня подхватил папа.
- Да успокойся ты, Лелька! Хватит чудить! Нет там никого.
- Он там, за дверью!
- Да на, смотри!
Отец распахнул дверь. На пороге стоял грязный, в изодранных штанишках, Сережа и улыбался.
БОЛЬШЕ СВОБОДЫ И МЕНЬШЕ ДАВЛЕНИЯ
Теперь я представляла себя немой и молчала всем назло. Учительнице надоело со смой цацкаться. Об этом она так и сказала моим родителям. И меня повезли определять в школу для придурков. Такая школа в нашем городе числилась за номером 48. Как ни странно, со своей отвратительной памятью на цифры и числа, этот номер я запомнила навсегда.
- Ниче! Зато тебя там напрягать не будут. С дуры спросу меньше, - утешала меня няня Шура.
В эту специальную школу тоже нужно было выдержать вступительный экзамен. Помню длинный стол в большом зале, с красными транспарантами на всех стенах. За столом не меньше пятнадцати человек народу. Это приемная комиссия. Во главе большой, толстый лысый дядька. Он мне напомнил папиного друга Соломона Исааковича, добрейшего человека, которого все дети звали "папа Соля". Завидев его, я успокоилась. Смотрела в заплывшие жиром светлоголубенькие глазки и улыбалась.
- Ну, привет! - сказал дядька.
- Здрасьте, - ответила я.
Мое заикание куда-то улетучилось.
- Почему молчим?
- Надо.
- А что надо?
- В Кемеровский интернат попасть, к Сереже.
- А кто у нас Сережа?
- Друг. Друг у меня - Сережа! Его в интернат для глухих отправили. А он еще и не разговаривает. А если и я тоже не буду? Мне туда очень надо.
Меня как прорвало. Я этому дядьке всю душу излила. Он только своей зеркальной лысиной качал. И все другие в комиссии мне улыбались. Потом лысый поднял руку, и я заткнулась.
- Какие будут вопросы, коллеги? - обратился он ко всем сидящим за столом.
Одна очень старая тетка дикторским голосом отчеканила:
- Деточка, умеешь ли ты читать?
- Ну, да, - недоуменно ответила я.
- Прочти нам это... - и она указала на близвисящий лозунг.
- ВАЖНЕЙШИМ ИЗ ИСКУССТВ ДЛЯ НАС ЯВЛЯЕТСЯ КИНО. Вэ И ЛЕНИН!
- Молодец! А ты любишь кино?
- Ну, да.
- Какие фильмы ты смотрела?
- "АНДРЕЙКА", "ОРЛЕНОК", "НА ГРАФСКИХ РАЗВАЛИНАХ", "КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА", "ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ", "ФЛАГИ НА БАШНЯХ", "КОММУНИСТ", "ПОЭМА О МОРЕ", "ДЕЛО БЫЛО В ПЕНЬКОВЕ"...
Комиссия оживилась.
- А какой из просмотренных тобою фильмов тебе понравился?
- "КОММУНИСТ".
- Расскажи!
- Ну, его там строить сарай, командовать поставили. А никто не работает. Он им: - Че дурака-то валяете? А они ему: - А гвоздей нет. Ну, он за гвоздями к Ленину поехал. Ленин ему гвоздей дал. Он их на паровоз погрузил и везет. А паровоз - БАМЦ! - и застрял среди леса. А он у машиниста спрашивает: - Че там у тебя сломалось? А тот ему: - А ниче не сломалось, дрова кончились...
Стоило мне только почувствовать, что я этим людям нравлюсь, как, войдя в раж, дальнейшую сюжетную линию пересказывала в лицах, представляя себя на высокой сцене.
- Поздравляю! - заявил похожий на папу Солю дядька моей маме. - У Вас замечательный, гармонично развитый, активный ребенок.
- Но как же тогда в школе? - возразила было ему матушка.
- Да они там сами придурки! Переведите вы ее в обыкновенную школу из этой образцово-подметательной бурсы. Больше свободы и меньше давления на личность ребенка. Сами потом не нарадуетесь!
А дома нас ждал праздник. Куча народу. Уже подвыпивший папа. Заплаканная няня Шура. По квартире летали фразы: БОЛЬШАЯ ЗЕМЛЯ, СВОБОДА, ЕВРОПА... Папа, подпрыгивая за пианино, радостно пел:
Все безобразия
оставим в Азии!
Свершилось! Наш папа добился перевода с Западно-Сибирской магистрали на Северо-Кавказскую.
НЕ В БАРИТОНЫ, ТАК В ПУШКИНЫ
Почему все такие счастливые? Чему радуются? Хорошо уехать и вернуться. Всегда хорошо возвращаться. По тебе уже соскучились, тебе рады.
- Няня Шура, а ты свои вещи упаковала?
- А то.
- Ты на какой полке хочешь ехать, нижней или верхней?
- Да мне, Лелик, полка-то не понадобится. Я тут на трамвайчике до кольца, ну, и в свой барак.
- Как? Ты не хочешь ехать с нами?!
- Какой там ехать! Рада б в рай, да грехи не пускают. Мне еще на поселении три года тут околачиваться! А там и другая нянька сыщется.
Если про то, что никогда больше не увижу Сережу, я просто не позволяла себе думать, то к разлуке с нянькой меня никто не подготовил. Какая "другая"?! ТАКОЙ как няня Шура больше нет. С балалайкой, чтобы буквы на пальцах, шрам над бровью и махорочный дух. Не будет больше наших утренних походов в киношку. Сегодня мы идем во Дворец Алюминьщиков последний раз. Показывают "СЛЕПОГО МУЗЫКАНТА". И кто же мне втихаря от родителей купит мороженное, с душевной присказкой "а и хрен с ними, с гландами"?! После "СЛЕПОГО МУЗЫКАНТА" мы с нянькой обе вышли заплаканные.
- Ну, вот, и я у тебя как тот дядька с дудкой для слепого мальчика. Только тетка и с балалайкой. А ты, хоть и зрячая, но девочка. А это, чтоб ты знала, хуже слепого мальчика. Потому что с мальчиком-то еще будут возиться, а девочку скорей вырастить и с глаз долой.
- Не плачь, няня Шура, я буду мальчиком. Я так давно решила, еще когда тебя не было. Только теперь это моя самая большая тайна. И избавляться от меня никому не придется. Я, как вырасту, стану дяденькой и уйду сама. Потом приеду за тобой. И мы заживем душа в душу в одной ветхой лачужке. Будем пить с горя, как у Пушкина:
Выпьем, добрая старушка
бедной юности моей!
Выпьем с горя! Где же кружка?
Сердцу будет веселей.
За последний год я расширила горизонт своего будущего. И решила, что если мне не удастся стать баритоном, то уж Пушкиным-то я всяко буду.
ДОМ НА КОЛЕСАХ ИЛИ ПЕРВЫЕ ГАСТРОЛИ
Сколько себя помню, папа никогда не мог угодить маме. Он вечно должен был оправдываться.
- Опять мы не как все люди едем?! Что, нельзя было билеты на самолет купить? В Ростов прилететь, а там до Батайска рукой подать, и мы дома.
- Сердце мое, а мы уже дома. Ведь этот состав отправляется в ведомство Северо-Кавказской и непосредственно к строительно-монтажным поездам. Мы с тобой из Министерства Путей Сообщения переведены в Министерство Транспортного Строительства, и этот вагон станет нашим жильем в составе СМП-14 до самой осени, пока нам в Батайске не дадут квартиру.
А мы с сестричкой были счастливы. И уже никакие разлуки - ни с няней Шурой, ни с Сережей, ни с Аленкиными детсадовскими привязанностями - нас больше не огорчали. У нас был свой ДОМ НА КОЛЕСАХ! Каждое утро мы оказывались на какой-нибудь станции, где можно было бегать вдоль вагонов. Каждый день мы всей семьей обедали в привокзальных ресторанчиках или станционных буфетах. И нас все любили.
- Что за беготня?! Чьи это дети?!
- Это дети товарища Краузе, начальника ремонтноподвижного состава.
- Ах, это Леопольда Карловича детки? А нука, девочки, идемте за мной. Маня! Открой комнату матери и ребенка. У нас там игровая, еще с прошлого года укомплектована, не тронута стоит.
Пока папа со своими рабочими на очередной станции весь день занимался ремонтными работами, мама при помощи откомандированного в ее распоряжение плотника благоустраивала наше жилье. И старый вагончик превращался в уютную двухкомнатную квартирку с кухней и прихожей в одном лице.
Папа обманул маму. С этим составом наша семья кочевала еще два года. Ну, не хватило у папы духу сразу сказать маме правду. Правду, по которой моей маме разрешено селиться в необластных центрах европейской части Советского Союза по истечении срока... А срок-то еще не истек. И все эти два года мама пилила папу. А папа как мог, так и выкручивался. Наверное, с тех самых пор я ненавижу разборки.
Люди! Учитесь радоваться жизни той, что нам отпущена. Умейте щадить тех, кто с вами рядом. Не вытряхивайте из них невозможное, не вынуждайте их изворачиваться и врать.
Наверное, папа каждый вечер возвращался в семью как на Голгофу. Он-то целый день работал на линии. А мама в это время придумывала ему очередные упреки. И так было бы долго, но наступило 1 сентября.
Папа официальным приказом назначил маму директором и преподавателем малокомплектной ведомственной школы при нашем поезде. Тут уж маме было не отпереться. Бумага была согласована и заверена, и там стояла печать отдела образования нашего министерства. Под школу нам выделили плацкартный вагон. Туда приходили еще два мальчика и одна маленькая девочка. Для занятий мама выделила нам три отсека. В одном мы все сидели за удлиненным столом и писали разные ее задания. Маленькая девочка училась рисовать кружочки, палочки и квадратики. В другом отсеке мы просматривали диафильмы и слушали разные пластинки на радиоле. А в третьем были игрушки для маленькой девочки. Все остальные отсеки стали маминой мастерской. Она снова занялась живописью и отстала от папы.
Маленькую девочку звали Марусей. Моя сестричка Аленушка взялась опекать ее. А я захороводила с мальчиками. Их звали Рустам и Тынгиз. Они обучили нас всех новой песенке, которую мы дружно распевали:
Паровоз по рельсам мчится.
На пути Котенок спит.
Паровоз остановился
и Котенку говорит:
Ты, Котенок, не зевай-ка,
уступай машинам путь.
А Котенок рассмеялся –
переедешь, как нибудь.
Паровоз тут рассердился –
отдавил Котенку хвост,
а Котенок рассердился –
поцарапал Паровоз.
Машинист лежит в больнице,
Паровоз стоит в депо.
А Котенок на заборе
пришивает себе хвост.
Эта песенка стала гимном нашей школы. Мы ее теперь дружным хором пели всем встречным на всех дальнейших станциях. Наши вокзальные концерты стали традицией. Мама сама распорядилась, чтобы в каждый рабочий полдень мы выступали перед взрослыми. Я пела "Орленка", "Рожь" и "Если бы парни всей земли" и, если в красном уголке на станции оказывалось пианино, играла некоторые упражнения из Гнесиной. Мальчики читали в лицах "Ленин и печник", Маруся и Аленка танцевали под мой аккомпанемент "Во поле березка стояла". Так началась моя первая гастрольная деятельность.
МУЗЫКА В КАРМАНЕ
Но в одном наш папа никого не обманул. Мы таки добрались до Батайска. Куда девался весь остальной состав - не помню. Просто однажды мы оказались прицеплены совершенно к другому поезду, который уже давно никуда не ехал, а стоял у Батайска-Сортировочного. С одной стороны к нам был прицеплен такой же как наш вагон под названием "женское общежитие". С другой стороны - целая вереница семейных вагонов. Про мужское общежитие не помню. Или его не было вобще, или оно существовало не при нашем составе. При женском общежитии столовался огромный рыжий пес по кличке Полкан. Мы с Аленкой подружились с ним очень быстро, приняв его во все свои игры. Там были и другие дети. Но я их плохо запомнила, потому что в этом составе мы прожили не более пары месяцев. Помню только, что вся ребятня играла преимущественно под нашим и общежитским вагонами. Все остальные подвагонные пространства были заняты курятниками, крольчатниками, а кто и свиней держал...
Это был тот самый легендарный СМП-14, к которому мы так стремились. Папу назначили прорабом. Мама, было, взъелась на него за то, что он ни начальник, ни главный инженер, а всего лишь прораб, но, осознав всю прелесть стабильной жизни, отстала. Папа уже ездил без нас. Но зато со всех своих поездок привозил нам подарки. Однажды он подарил мне губную гармошку. И с тех пор я не вынимала ее изо рта. Первая мелодия, которую я освоила, была песенка про юного барабанщика. За ней все неаполитанские песни из репертуара Робертино Лоретти. Потом "Хазбулат удалой" и прочие русские мелодии. Ребятам нравилось. Мы теперь все игры устраивали под гармошку.
Гармошка. Моя гармошка. Моя подружка под подушкой. Лучше скрипки и, конечно, лучше пианино. Музыка в кармане. Музыка, которая всегда с тобой. Если бы хоть кто-нибудь знал, какое горе она мне принесет. Но пока все было безоблачно. И только Полкан, задрав морду, выл под мою музыку. Только он чуял эту неминучую беду.
ШКОЛА ДРУГАЯ, ПРОБЛЕМЫ ДРУГИЕ...
Мы еще оставались жить в вагоне, когда вновь наступило 1 сентября, и мама повела нас с сестрой в школу. Если для меня это был уже не первый год, то Аленка пошлатаки первый раз в первый класс. И ознаменовался этот день тем, что я узнала, что, в отличие от всех своих одноклассников, я не пионер.
Были бы мои родители попроще да по хитрее, надели бы на меня красный лоскут - и все бы приняли это как должное. Ан, нет! И вот началось:
- А где твой галстук?
- У меня его нет.
- Почему?
- Я не пионер.
- А за что тебя не приняли в пионеры?!
Я же не знала, что надо было заявить, что это потому, что в нашей малокомплектной школе ремонтноподвижного состава не было пионерской организации. Я возьми да и вспомни про треклятые три буквы, написанные когда-то мною на классной доске в средней школе города Новокузнецка. Только если тогда-то я эти буквы написала, то теперь четко и громко выдохнула вслух перед всем классом.
Позорной скамьи в той школе не было. Меня просто выгнали из класса. По коридорам слоняться я не стала. Стоял теплый солнечный день. При школе был разбит прекрасный яблоневый сад. Спелые, яркокрасные плоды манили в самую гущу кроны. Как я оказалась на дереве - не помню. Зато хорошо помню, что стащил меня оттуда стройный лысеющий дядька. Это был старший пионер-вожатый нашей школы. Звали его Виктор Александрович. Мы с ним сразу нашли общий язык. Я наверное тогда ему всю свою жизнь рассказала. По крайней мере, мне так показалось.
К приходу моей матушки все конфликты были улажены, и Виктор Александрович объявил, что я принята в школу горнистов, а в пионеры меня примут на первой же пионерской линейке. "Дочь фронтовика и строителя-путейца не должна страдать из-за трудностей ремонтностроительных будней!" На маминых глазах выступили восторженные слезы. Такой мужчина - и в каких-то пионервожатых пропадает!
А у моей сестрички в этот ее первый торжественный день вроде бы ничего и не происходило. На все расспросы типа - ну, как в школе? - она низко склоняла голову и тихо шептала: - Хорошо...
А потом Аленка пропала. Вроде бы тут гуляла, со всеми ребятами в яблоневом саду, и куда-то делась. Только поздно ночью ее сняли со скорого поезда РОСТОВ-АРМАВИР, где она с зажатым в кулачок пятачком сидела с полной уверенностью, что все поезда, со всех на-правлений следуют непосредственно в Сибирь, где есть хороший детсадик, няня Шура и нету школы.
На следующий день Виктор Александрович грозно кричал в кабинете директора на учительницу моей сестрички:
- Видимо, у нас так все замечательно, что ребенку невыносимо!
И я тогда порадовалась за маму. Больше ей не надо переживать за Виктора Александровича. Он тут не просто пионервожатый. Он всем учительницам строгий начальник.
БОРЬБА С ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТЬЮ
Каждую субботу последним уроком в нашей школе были уроки внеклассного чтения, на которых мы должны были отчитываться о том, какие книжки прочли за неделю и, обязательно, проводилось обсуждение статей «Пионерской правды». Вот на одном из таких уроков Виктор Александрович, в присутствии директора и завуча школы организовал диспут о частной собственности и пионерской совести. Обсуждалась статья про мальчика, который все лето вместе с мамой и бабушкой простоял на рынке, торгуя овощами со своего огорода и заработал таким образом себе на велосипед и новую школьную форму. Особенный акцент в этом обсуждении Виктором Александровичем упирался на то, что и ПИОНЕРСКИЙ ГАЛСТУК мальчик купил себе за эти деньги, деньги частника и рыночного торгаша. Негодование любимого педагога разбудило и в наших сердцах безудержный гнев.
После уроков, возвращаясь домой, мы с Нинкой Ивановой и Светкой Марченко с жаром обсуждали Валю Кацюбо, которая несомненно была такой же частницей, как и тот мальчишка из «Пионерской правды». Нам не приходило в голову, что пока мы еще смотрим утренние сны, эта девочка уже на ногах, поит, кормит и доит корову, выгоняет ее на пастбище, продает молоко соседям, поскольку ее мать уже на работе. Потом она собирает своих младших братьев и сестер кого в детский садик, а кого в школу, готовит им завтрак, одевает, обувает. Нам не приходило в голову, что у этой тихой, всегда чистой с аккуратно заплетенными косичками девочки нет такого детства, как у нас. Для нас на тот момент Валя Кцюба была страшным классовым врагом номер один. И вот именно в момент жарких споров она оказалась у нас на пути. Мы втроем набросились, с остервенением сорвав с нее пионерский галстук и в клочья разорвав на ней школьный фартук. Наши чернильницы-непроливашки забрызгали ей все лицо и русые косички. Мы не отставали от девочки, пока она не заплакала. Счастливые и довольные своим «подвигом» наша троица разошлась по домам.
И ведь никто за это не наказал. А мы через неделю и сами забыли про этот случай. Вот только за молоком теперь приходилось идти на другой конец Батайска и стоять в огромной очереди, а молока не хватало и на половину той очереди.
Мама Вали Кацюбы никуда на нас не жаловалась, она просто продала свою корову. Мы ли в том виноваты, или очередное постановление партии и правительства, теперь уже не узнать.
ЗА МОЛОКОМ
Моя сестричка Аленушка болела и врач сказал, что молоко ей необходимо. Я узнала, что люди, которые первыми оказываются в очереди за молоком, записываются в эту очередь с пяти часов утра. У меня не было часов. А будильник был у мамы и заводить его на такую рань она категорически отказывалась: «Потерпим. Отец вернется с линии и привезет молоко».
Тогда я решила записаться в очередь раньше всех. Я старалась не уснуть, чтобы дождаться рассвета и пойти записываться в эту очередь. Но, три ночи подряд побеждал сон и просыпалась я когда уже будила меня мама, и нужно было умываться, завтракать и идти в школу. На четвертую ночь я просто дождалась, пока уснет наша мама и тихо вылезла в окно. Самое трудное было через овраг и лесопосадку дойти до освещенной улицы. Светила луна, ветер и ветки отбрасывали тени, пугающие мое воображение. Крики ночных птиц, шорохи в кустах… Когда я добралась до первого круга света от уличного фонаря – меня трясло, как в лихорадке. Дальше было еще очень далеко, но уже не страшно. Собаки, которые за заборами, громко лаяли, исполняя свой цепной долг, а уличные шавки виляли хвостом и лизали мне руки. А правая рука моя сжимала школьный мел, которым нужно написать свою фамилию на двери магазина. Вот и заветная дверь. Только мел не пишет. Мел мокрый или от моей вспотевшей ладони, или от собачьей слюны. На мое безуспешное царапанье магазинной двери вышел сторож.
- Совсем очумели! Два часа ночи!
- Вот, я записаться хочу, а мел не пишет.
- Ты чья, пигалица?
- Я прораба Краузе дочка. Нам молоко очень надо. Младшая сестренка болеет.
Сторож вынул из своего кармана мел:
- На пиши и иди спать. Ты первая.
- А если кто меня сотрет?
- Не сотрет, я продавщице скажу, что ты первая приходила.
Вот так я оказалась первая в очереди.
А привозили молоко во второй половине дня, когда наша первая смена заканчивала учебу. В этот день я гордо принесла в наш вагон трехлитровый бидон с молоком.
- Жидковатое молочко! – Вздыхала мама.
- Не то, что у Коцюбы брали. С этого ни творогу, ни каши нормальной.
ОБОРВАННАЯ ПЕСЕНКА
Виктор Александрович стал моим кумиром. Особенно когда вручил мне лично горн прямо из пионерской комнаты. И в пионеры меня приняли, не дожидаясь октябрьских праздников, на первой же пионерской линейке. И, хотя я так и не смогла вызубрить эту галиматью под названием ТОРЖЕСТВЕННОЕ ОБЕЩАНИЕ ПИОНЕРА СОВЕТСКОГО СОЮЗА и отчаянно несла торжественную отсебятину, из которой подлинными строчками были только "Торжественно обещаю горячо любить Советскую Родину, как учит коммунистическая партия, как завещал великий Ленин". Галстук мне повязали под барабанную дробь перед строем пионеров нашей школы. И теперь по дороге домой я отдавала салют всем встречным. Трубить в горн я навострилась очень быстро. Надо было всего лишь насобачиться крепко пердеть губами в мундштук с разным напором. И тогда могла получиться определенная мелодия. Однако мелодий требовалось немного. Все остальное считалось несоответствующими уставными сигналами.
Губную гармошку пионерский горн мне не заменил. И я по-прежнему таскала ее в кармашке своего передника. Зато, как заметил Виктор Александрович, меня легко было найти. Где гармошка, там и я.
И вот я прусь по протоптанной тропинке, перешагиваю через рельсы подъездных путей завода ВторЧерМета, а дальше через овражек. И звучит бодрая героическая мелодия:
Мы шли под грохот канонады,
мы смерти смотрели в лицо.
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев смелых бойцов...
И там, где лесной овражек выходит в поле, меня поджидают... Я даже не успеваю их разглядеть.
- Ну что, немецкое отродье? Все гундишь на своей фашистской гармошке?
Мне казалось, что этот кошмар продолжался бесконечно. Помню, как я выковыривала из тропинки кусочки втоптанной туда гармошки, а струи горячей мочи поливали мою разбитую голову. Помню, как заорала какая-то женщина, увидев меня, зажимающую двумя руками промежность, чтобы не вся кровь вытекла...
Когда я выписалась из больницы, была уже зима. И жили мы уже не в вагоне, а в новеньком щитосборном домике на краю старой лесопосадки. В этом домике было еще три квартиры с еще тремя семьями. В школу я больше не ходила. Мама сама занималась со мной. Как-то пришли женщины из того общежития, что был прицеплен к нашему вагону, и привели с собой Полкана.
- Шибко он воет без Лелика…
- Спасибо, - сказала мама, - вроде б и лишний рот, да злых людей хватает, а живем на краю леса.
- Да, Сергевна, беда!.. И что ж этих уродов, так и не нашли?
- Ходят где-то здесь. Даже, может, в глаза мне смотрят.
МУЗОНЧИК НА КОСТЯХ
Однажды вечером, когда папа вернулся с линии, и мы с ним в четыре руки разучивали какую-то пьеску, к нам зашел Виктор Александрович со своим товарищем в форме летчика. Рядом был военный аэродром, и летчики здесь никого не удивляли. Пока этот летчик о чем-то разговаривал с моими родителями, Виктор Александрович играл со мной в шашки, успевая при этом разучивать стишки-дразнилки с моей сестричкой. И, когда мы уже пятый раз сыграли вничью, Виктор Александрович, как бы между прочим, достал из кармана красивую красную коробочку с золотой надписью "КУБАНСКИЙ МУЗПРОМ".
- Держи, Лель, ты выиграла.
В коробочке лежала совершенно новенькая губная гармошка.
А на следующее утро за нами с Аленкой приехал ГАЗик, в котором, помимо вчерашнего летчика, сидела сказочно красивая девушка. Это была жена летчика и моя новая учительница Зоя Васильевна. Так уж получилось, что прежняя учительница за это время ушла в декретный отпуск. А Зоя Васильевна стала не просто моей учительницей, но и подругой моей мамы. Оказывается, все эти годы моей маме страшно не хватало задушевной подруги. Вот и все, что было необходимо, чтобы в семье наконец-таки воцарился мир и покой.
Теперь гарнизонный ГАЗик вместе с Зоей Васильевной каждое утро заезжал за нами, и каждый вечер мы возвращались вместе домой. Часто с нами приезжал Виктор Александрович. Мама оживилась. Наша квартирка в щитосборном домике на краю леса превращалась в светский салон. Виктор Александрович привозил с собой саксофон. Зоя Васильевна здорово играла на фортепьяно. Папа с очередной командировки привез радиолу, а Виктор Александрович притащил целую стопку рентгентовских пленок, на которых были грамзаписи Луи Амстронга, Эллы Фицджеральд, Френка Синатры, оркестров Дюка Эллингтона, Глена Миллера, Майлса Девиса и Диз-зи Гиллеспи. Все эти пленки взрослые называли "МУЗОНЧИК НА КОСТЯХ МОЕЙ БАБУШКИ".
На наших домашних концертах мне позволялось подыгрывать на губной гармошке или подбарабанивать на перевернутой кастрюле венчиком для сбивания крема и алюминиевой ложкой. Джаз меня тогда покорил окончательно. Мне нравилось, что всегда можно было выдать что-нибудь свое, не выпадая из общего строя. А самое классное - то, что я могла всем этим записям подвывать не в унисон, а внедрять своим голосом побочные темы, создавая дуэты, трио и просто свои песенки на фоне знаменитых оркестровок. Наверное, тогда рождались мои первые песенки, еще без конкретных текстов, так - абракадабра, набор звуков с претензией на американский джаз. И уже тогда взрослые дали мне понять, что ЭТО можно петь только дома. А в миру предпочтительнее "Две девчонки танцуют на палубе", "Старый клен" и, конечно же, "Дети разных народов".
ПОРЧЕНА
В Ростове на Дону был построен пятиэтажный кирпичный дом для семей сотрудников нашего строительно-монтажного поезда. У нас получился двойной праздник: Двадцать лет со Дня Победы и новоселье. Конечно же, приехали и Виктор Александрович, и Зоя Васильевна со своим летчиком. Веселились все как-то грустно - понимали, что частые музыкальные вечера закончились. Где Батайск, а где Ростов. Особо не наездишься.
В новой школе в коллектив я вписалась с кулаками. Училка там была какая-то старорежимная: ходила вдоль рядов с линейкой и лупила ротозеев, которые отвлекались от заданной темы. Я сидела ни жива, ни мертва, не сводя с училки глаз, понимая, что если она только замахнется на меня... Уж не знаю как, но спуску не дам! А училка, наоборот, проходя мимо меня, гладила мою голову своей жесткой ладонью, приговаривая:
- А вот Краузе у нас молодец. Даром, что из области.
Как-то на уроке она заявила:
- Все подхалимы! И никто из вас не признается, что терпеть меня не может.
- Не-е-ет! -заорали дети, - мы вас лю-ю-ююбим!
- А вот Краузе меня точно ненавидит. Правда, Краузе?
- Конечно, - ответила я - за что ж вас любить? Линейкой деретесь.
- Вот потому я только Краузе и люблю! - заявила училка.
Меня ее признанте не всколыхнуло. Я-то понимала, что эта стерва никого не любит.
А после уроков меня поджидали девочки из нашего класса.
- Че ты нос задираешь? Курва порчена!
Долго препираться я не стала. Молча развязала свой галстук и положила в карман. В Батайске было достаточно одного такого жеста. Все знали, что пионерский галстук снимают, когда идут на драку. Так уж Виктор Александрович нас учил. Но мои новые одноклассницы были не в курсе.
Вечером к нам домой пришли разбираться мамаши этих девочек. И я слышала, как они на весь подъезд кричали маме, чтобы она забрала свою "порчену" от приличных девочек. На что мама в ответ только горько заплакала.
Вернувшись с линии, отец долго утирал маме слезы. И семья решила, что пора отсюда двигать. С наступлением летних каникул отец отвез нас в Одессу и поселил в привычном для нас вагончике на берегу моря, где-то на самой окраине. В самой же Одессе проживала мамина тетя, родная сестра маминого папы дедушки Сережи, бабушка Леля. Правда, мою попытку называть ее бабушкой, она пресекла сразу:
- Бабушкой я ни для кого не буду. Мы с тобой тезки, значит, так меня и зови.
ОДЕССА, МАРГОЛИН, ТЕАТР
Моя тезка - балерина. Впрочем, тезка она исключительно по моему домашнему имени, а не по метрикам. И балерина она была уже в значительном прошлом, но всеми своими позами - сидя, лежа и стоя - давала понять, что БА-ЛЕ-РИ-НА. Мама не любила ездить к ней в гости, но положение обязывало.
Муж у балерины был хореограф Одесского Театра Музыкальной Комедии. Она его называла Мой Марголин. Как его звали еще, я так и не узнала. Жаль, дядька он был замечательный. Детей у них не было. Именно Марголин открыл для меня театр. Что он увидел во мне? Почему решил однажды на весь день затащить меня в театр? А может быть, я слишком много о себе мню. И меня просто повесили на него в силу каких-то обстоятельств. А он не нашел ничего лучшего, как припереть меня на работу, где куча полуголых красивых женщин, и все со мной сюсюкают. Но Марголин ведет меня дальше, мимо женщин, в бутафорские мастерские и к художникам-декораторам. И сдает на руки суровой тетке в халате уборщицы с плоской кистью в руках.
- Присмотри за ребенком до вечера. Ее мамаша рисовать любит. Сунь ей че-нибудь.
Тетка не успевает отреагировать, а Марголина уже нет, и я стою, разинув рот перед огромадным холстом, на котором старинный замок, сад и озеро.
Помните Тома Сойера, который красил забор и все ему завидовали, и за мзду уговаривали уступить кисть и краску? Так вот, он был всего лишь заборным мазилой, а я целый день была театральным художником-декоратором. И свои кисть и краску не уступила бы ни-ко-му!
- Ты вот этой красочкой и вот этой кисточкой закрась вот это и это место. И не бойся. Испортишь - я перекрашу.
И я красила. Укутанная в такой же уборщицкий халат, я старательно закрашивала все указанные теткой места.
Когда за мной пришел Марголин, тетка ему сказала:
- Можешь и завтра приводить. Рученка у ребенка твердая. Даром, что доходяга. А главное - упорная и молчит. Ты ж знаешь, я детей терпеть не могу, а эта пусть будет.
Вечером мы с сестрой сидели в ложе театра и смотрели "БАЯДЕРУ".
А на следующий день, на пляже у моря, собрав ребятню, мы с Аленкой играли спектакль, в котором я была принцем и пела: "О, Баядера!" Сестре сказала, что, когда вырасту, буду художником-декоратором и артистом. Днем буду задники расписывать, а вечером петь в оперетте.
- А я? - спросила сестра.
- Ты тоже декоратором сможешь работать. И еще сможешь работать артисткой, которая пляшет. Ну, не всем же петь. Мы будем зарабатывать по две зарплаты и каждый день есть халву с лимонадом.
РИДНА НЭНЬКО УКРАИНА, Я БОЛЬШЕ НЕ ПОРЧЕНА
За все время нашего пребывания в Одессе отец активно занимался своим служебным переводом на Приднепровскую Железную Дорогу и обменом нашей ростовской квартиры на днепропетров-скую. На нем же лежал и весь переезд. В Ростов мы больше не вернулись. В школу малость подзадержались и в Днепропетровск прибыли к октябрьским праздникам. В свой класс я вписалась без проблем. Никто ж не знал, что я порчена.
Только оказавшись на Украине, я осознала, в каких голодных краях мы проживали до сих пор. Здесь никому не надо было еще с ночи занимать очередь за молоком. Продукты лежали на магазинных полках свободно. А главное, мама наконец-таки пошла работать, и в семье воцарилось счастье. В Днепропетровске у родителей оказалось много друзей-однокурсников еще по Ленинградскому Институту Инженеров Железнодорожного транспорта. Отец не так часто мотался на линии, поскольку уже работал не прорабом, а главным инженером.
А у нас в школе был хор. И записывали туда в обязательном порядке. И на уроках пения преподавались очень серьезно и теория музыки, и музлитература. Как звали учительницу пения и руководительницу нашего хора, я не помню. Фамилия у нее была Голубь. Ребята немножко посмеивались над ней. В моменты артистического экстаза она так неистово дирижировала и притоптывала ножкой, что это выглядело весьма карикатурно.
ХОР! Самый прекрасный и самый древний музыкальный инструмент в мире! Единый живой поющий организм. Наверное, благодаря моим тщетным попыткам подражать мужским голосам к тому времени у меня установилось меццо-сопрано с широким диапазоном. Я могла вытягивать каларатурные партии и справлялась с контральтовыми, но середина звучала всегда сильнее. В результате, на репетициях меня ставили в те голоса, где не хватало народа, и таким образом я выучивала все партии. Хор - мое счастье, мое наслаждение. Я была в неописуемом восторге, когда наши голоса сливались в единый аккорд.
А еще я влюбилась в украинский язык. И виноват был, конечно же, Тарас Григорьевич Шевченко. По тогдашним законам я имела право не изучать этот предмет. Но мой отец, как и большинство русских немцев, полагал, что жить среди другого народа, есть его хлеб и не знать его язык - форменное хамство. И спасибо ему. Я видела этих "освобожденных", которые с гордо поднятыми головами покидали класс, когда начиналась украинська мова. Только я не понимала, чем же они гордились. Почему-то среди этих освобож-денных не было армян, татар, евреев и прочих нацменов. Гордо покидали класс русские. Нет, не все, а дети военнослужащих, тех, кого там в народе называли москалями.
Русские люди теперь во многих вновь образованных странах на постсоветском пространстве расхлебывают свою гордыню. Теперь они знают, как оскорбительно ощущать себя инородцем. А русские шовинисты в России подливают масла в огонь. Они даже не желают знать, каково там русским в Таджикистане после убитой здесь таджикской девочки.
УКРАИНА! Нэнька моя! Это любовь навсегда. После всех страданий ты обогрела и приласкала меня. Я снова радуюсь жизни. Я пою, и я больше не порчена.
ЧИФИРЬ
Мы жили на Вокзальной улице. Дом, в котором была наша квартира, стоял рядом с мостом через Днепр. Зеленый двор, где я играла с мальчишками в казаки-разбойники и просто в прятки. Во дворе, в кустах, беседка. Однажды я пряталась в этих кустах, когда в беседке сидел старый дядька, известный вор-рецидивист по кличке Чифирь. Его все ребята боялись. Про него много жутких историй ходило. Если бы я только знала, что Чифирь в беседке сидит - ни за что бы в те кусты не залезла. А теперь вот сидела ни жива, ни мертва. А Чифирь надрывно кашлял, харкал на пол, курил папиросы и бренчал на гитаре, гундося себе под нос:
Я встретил девушку
на пересылочке.
Она фартовая пацаночка была.
И ей понравилась
улыбка жулика
и откровенные жиганские глаза.
Я забыла про то, что Чифирь страшный дядька, и что я вообще-то здесь просто в прятки играю и, раз я не нашлась до сих пор, значит, уже дальше играют без меня. Передо мной сидел худой старик в майке на потном, разрисованном синими наколками теле, и откровенно тосковал под гитару, не красуясь ни перед кем, сам с собой.
И вот этап идет,
и уезжаю я.
И уезжаю я быть может навсегда.
Но ты не плачь, не плачь,
моя пацаночка,
ведь я приеду и увезу тебя.
Мир перевернулся. Почему-то вспомнилась няня Шура. Это ж про нее пел Чифирь! Это ж он ее потерял!
Вот сроки кончились.
Вернулись жулики.
И воротился я в любимый город свой.
Но среди всех подруг
не нахожу я вдруг
голубоглазенькой пацаночки своей.
Да если бы няня Шура слышала, как по ней убиваются - она бы прилетела к Чифирю на крыльях любви! Надо будет у мамы ее адрес для Чифиря спросить. Пусть он ей письмо напишет. Я и не за-метила, как выбралась из кустов и шагнула на веранду. По моему лицу катились слезы. Чифирь глянул на меня и сверкнул стальными фиксами:
- Ну шо, сцыкуха, моя музыка протащила?
- Ага.
- Мала ты ишо с такого музону торчать.
- Не, я понимаю!
- Ну, сидай тут рядом, коли понимаешь.
Так начались мои первые уроки игры на гитаре. Других учителей по усвоению этого инструмента у меня не было.
БЕЗ ГЛАНД, С ГИТАРОЙ И НЕ ПАЦАН
Как-то, перекупавшись в майском Днепре, я угодила в больницу со страшной простудой. Там мне, наконец-таки, вырезали эти гребаные гланды. Врачиха сказала, что без гланд я буду петь еще лучше.
После операции меня отправили в Евпаторию, все к той же бабушке Клавдии. И наконец-таки я все лето могла не вылезать из моря. Я увлеклась подводным плаваньем и охотой на бычков и крабов. Одно меня удручало: У МЕНЯ РОСЛА ГРУДЬ! И с этим ничего нельзя было поделать. Камушки под сосками припухали и болели. К концу лета уже нельзя было бегать в одних трусах. Пришлось напялить майку. От лифчика я категорически отказывалась. Эти дурацкие чашечки и лямки бесили меня. Рушились все мои сокровенные и заветные мечты. Я превращалась в женщину.
А бабушка Клавдия сокрушалась только о том, что мои родите-ли больше не заботились о моем музыкальном образовании.
Вернувшись домой, снова закорешилась с Чифирем. К занятиям в школе я не испытывала никакого интереса. Училась на тройки, ос-таваясь отличницей только по Русской и Украинской словесности. Даже уроки пения меня больше не интересовали.
В хоре мы пели Туликова "ПЕСНЮ О РОДИНЕ" и Моцарта "ХОР КОЛОКОЛЬЧИКОВ" из оперы "ВОЛШЕБНАЯ ФЛЕЙТА", но я уже пе-рестала испытывать наслаждение от своего меццо. Прокуренный хрип Чифиря затмил все мои прежние вокальные предпочтения. И я закурила, благо, семья была курящей и проблем с папиросами не было. Курила тайком, без бравады. И действительно, по утрам голос грубел, но потом в том же хоре мое сопрано было безупречно.
Родители наотрез отказались купить мне гитару. Мама сказала, что на гитарах только урки в подворотнях играют.
Первую гитару я украла в речном порту. Гуляющие матросы забыли ее на парапете. А я не стала ждать, когда они за ней вернутся. Просто схватила гитару и убежала. Гитара не гармошка. Ее в карман не положишь. На гитаре были ГэДээРовские переводные картинки с портретами девушек. Я прошлась по ним наждаком и в зашкуренные места втерла ватным тампоном олифу. А родителям сказала, что это школьная гитара, которую мне дали починить и ре-петировать.
Теперь я была с гитарой. И старшие девушки водили со мной дружбу. Они мне так и говорили: "Ты классный парень, Лелькин, и очень жаль, что ты девка!"
ДВЕ ТЕТРАДИ
Когда дедушка Сережа с бабушкой Ниной наконец-таки получили в Ленинграде квартиру в Купчино, на Бухарестской улице, бабушка Нина устроилась на работу в кинотеатр "СЛАВА". Она там продавала периодическую печать и открытки. Мы стали получать от нее бандероли с интересными журналами. Самый ценный из них для меня был журнал "ГОРИЗОНТ" с пластинками. Тогда я впервые услышала Окуджаву. Две песни: "НАДЕЖДЫ МАЛЕНЬКИЙ ОРКЕСТРИК" и "ПО СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ". Я эти песни сразу же разучила и показала Чифирю. Чифирь долго сморкался, а потом сказал:
- Про Смоленский этап я ни разу не слыхал. Как, говоришь, его зовут, - Булат Окуджава? Грузин, значит. Интересно, где он сидел? Надо корешей поспрошать. Может, он у кого в тетрадках записан.
Вот тогда-то я и узнала, что урки ведут тетрадки как обыкновенные девчонки. В этих тетрадках, так же, как и у девчонок, записываются полюбившиеся им стихи и песни. И у Чифиря тоже была такая тетрадь. Большая, пухлая, замызганная общая тетрадь в клеточку с вклеенными туда фотками голых теток. Тетки мне не понравились - сиськи висят, письки косматые. Некрасивые тетки. А вот стихи и песни были интересные. Не было там ни про стройки коммунизма, ни про родные просторы. Хотя и попадались некоторые из кино-фильмов. А остальные все больше про побег из зоны, про драки, про карты, много про маму и прокурора. В общем, жизненные стихи и песни. Особенно мне одна понравилась, под названием "ПРОЩАЛЬНЫЙ УЖИН". Красивая песня. Я ее выучила и девчонкам пела.
Отлив лениво ткет по дну
узоры пенных кружев.
Мы пригласили тишину
на наш прощальный ужин.
Девушкам эта песня больше всех нравилась. Еще про черную розу я им пела.
Черную розу, эмблему печали,
черную розу тебе я принес.
На первом свиданье
мы оба молчали.
Нам плакать хотелось,
но не было слез.
А еще про то, как он ее домогался, а она все твердила "не надо, не надо". Но потом он ее таки достал.
И в дрожащих руках,
и в дрожащих ногах
уж не слышалось больше
не надо, не надо.
Благодаря чифирьской тетрадке, мой репертуар значительно расширился.
Когда родители прознали про мою дружбу со старым уголовником - затевать скандал было поздно. Чифирь угодил в больницу, из которой больше не вышел. Бабушка Нина с дедушкой Сережей приехали к нам погостить как раз вовремя. И на мамину панику дедушка категорически заявил:
- Запомни, Натка, вор в законе никогда малолетку пальцем не тронет. У них свой кодекс чести.
В это лето мы с дедушкой здорово подружились. Он, оказывается, играл на гитаре не хуже Чифиря. Мы каждый вечер пели друг другу все песни, какие знали. И оказалось, что из чифирьской тетрадки я не только уркаганские напевы усвоила. Был там и Вертинский, и Есенин, и Аполлон Григорьев. А когда Чифирь умер, мы с дедом пошли его хоронить. Там были еще некоторые соседи с нашего двора. У Чифиря никого больше не было. Деньги на похороны собирал весь двор. Говорили, что в привокзальном дворе все эти годы жилось спокойно только благодаря Чифирю.
Этим летом я узнала о непростой дедовской судьбе. За четыре года до войны, в Евпатории, в том самом военном городке, из квартиры напротив бабушки Клавдии, моего деда арестовали и посадили. И сгинул бы он на минных полях в штрафбате, если бы не попался на глаза своему бывшему курсанту. В Берлин мой дедушка вошел майором. А в память о сталинских лагерях у него осталась своя тетрадь, правда, без голых теток.
ТЕМ И ХОРОШ, ЧТО НЕ МАЛЬЧИШКА
Гитара притягивала ко мне девушек. Я здорово насобачилась косить под пацана. И уже далеко не все мои знакомые девчонки знали, что я не пацан. Мечта про Пушкина реализовалась мистическим образом. После избавления от кос окружающие стали находить во мне внешнее сходство с юным Пушкиным. А лично я тогда косила уже под Есенина, поскольку вовсю строчила любовную лирику и считала своим долгом прослыть вечно пьяным разбитным малым.
В эти годы родителям было не до меня. У бабушки Нины случился инсульт, и мама плотно засела в Ленинграде. Там она встретила старую студенческую любовь, и их роман возобновился.
Отец нас с сестрой распустил окончательно. Однажды я вернулась домой под утро совершенно пьяная. Батя не стерпел и ударил меня кулаком в лицо. Сломанный нос только прибавил мне мальчишеского шарму. Неспокойная я была, ой, неспокойная... И уже, как трудный подросток, состояла на учете в детской комнате милиции.
Известный в городе хореограф Андриес Родригес как раз готовил постановку "ЗА ДЕТСТВО СЧАСТЛИВОЕ НАШЕ СПАСИБО, РОДНАЯ СТРАНА!" А, поскольку воспитан он был на соцреализме, то и артистов на роли беспризорников пошел набирать из местных хулиганов. Так через детскую комнату милиции я угодила к нему. Вряд ли он заметил во мне способную танцорку. Скорее, в нем шевельнулся инстинкт Пигмалиона, и он из неуклюжего шагающего экскаватора стал лепить изящного травести. Я танцевала у него мальчика-цыгана, который был разведчиком у красных.
Андриес Родригес был одним из испанских детей, завезенных когда-то в Советский Союз из фашистской Испании. Его младшая сестра Лида работала инженером в одном проектном институте с моей мамой. Прослышав о нашем с сестрой беспризорном состоянии, она пришла в наш дом и довольно изящно, нежно и ненавязчиво занялась нашим воспитанием. Хоть злые языки и чесались, но у них ничего не было с моим отцом. Лида очень уважала и по-своему была привязана к нашей матери. И для отца мама оказалась единственным светом в окошке. Он знал про ее ленинградский роман и терпеливо ждал его завершения, поскольку роман, действительно, был бесперспективен. А я неистово влюбилась в Лиду, и это меня отвратило на какое-то время от улицы.
Натура я была артистическая. С моей-то заторможенностью и врожденной неуклюжестью - чего мне стоило усвоение всех этих танцевальных па - знала только моя сестра. Андриес Родригес догадывался, что я предпочитаю репетировать дома. Ну, не могла я позволить себе при всех выглядеть смешной. Он догадывался и никогда не заставлял меня сразу же за ним повторять новое движение. Он знал, что завтра я его выполню, а сегодня ни за что.
Премьера нашего спектакля состоялась во Дворце Культуры Железнодорожников. Слегка наискосок, против этого дворца, находился Театр Украинской Драмы имени Тараса Григорьевича Шевченко. На премьере у Родригеса было много артистов и всяческих деятелей культуры, которые потом, в обсуждении увиденного действа, нас хвалили, деликатно указывая на наши промахи. Когда речь коснулась меня, и у Андриеса Родригеса спросили, где он откопал такого замечательного мальчишку, наш хореограф ответил:
- Этому мальчишке цены нет. Потому что это девчонка! И мальчишкой она будет еще очень долго.
Я была на седьмом небе.
БИБЛИЯ, КОМСОМОЛ И СЕКСОТРЕНИНГ
Папа нанял домработницу. Простую задушевную хохлушку тетю Фросю, которая все время стряпала галушки, раз в неделю белила квартиру, ходила на рынок и в церковь. У нее была большая старая толстая книга под названием БИБЛИЯ. Мой интерес к этой книге тетя Фрося уважила с удовольствием. В Библию я впилась мертвой хваткой. Все ее фиты, яти и твердые знаки только пуще раззадоривали меня. Мы даже в церковь с тетей Фросей сходили, втихаря от всех. Таким образом ТАИНСТВО для меня стало не пустым звуком.
Действующий собор находился тогда за обкомом партии. Про днепропетровский обком партии тогда так и говорили: "У Бога за пазухой, у Ленина за спиной". Это потому, что перед обкомом стоял памятник Ленину.
Тогда я уже сочиняла песни. У людей появились магнитофоны. Многие крутили Битлов и Высоцкого. Вот я и стала под это все гнать отсебятину. И даже приняла участие в каком-то городском смотре самодеятельности, где мне за песню на русском языке, про расстрелянного комсомольца, дали грамоту, а на украинском языке "БОЖЕВIЛЛЯ ЮДИ" (сумасшествие Иуды) вызвали к директору на ковер за увлечение религией. Из меня долго пытались вытрясти, кто же так "втягивает" меня в эту поповщину, но я им тетю Фросю не выдала. Сегодня такая узколобая тупость смешна, а тогда меня за эту "выходку" не приняли в комсомол. А ведь я всего-навсего интересовалась историей.
Отец, прознав о моем увлечении Библией, достал с полки сто раз смотренные мною альбомы Русского Музея, Эрмитажа и Третьяковской галереи и сказал:
- У партийных головотяпов кишка тонка избавиться от библейской темы. А что в комсомол не приняли - потерпи. Не комсомолкой они тебя из школы не выпустят. Ты только в церкви не светись. Вот поедешь к матери, в Ленинград, там хоть все храмы обойди.
К тому времени мой отец уже стал замом директора одного проектного института. Причем замом оказался только по причине своей беспартийности и по пятому пункту. В партию он бы вступил с удовольствием. В душе был ярым коммунистом, но по тому же пя-тому пункту его и не принимали.
А я с новым интересом стала крутить пластинки с Робертино Лоретти, пытаясь понять: почему их музыку на эту тему петь можно, а нам свою ни-ни?
К школе к тому времени я потеряла интерес окончательно. Одноклассницы меня совершенно не интересовали, как, впрочем, и старшеклассницы. Я больше предпочитала хороводиться с ПэТэУшницами, которые на мне репетировали поцелуи взасос и не только. Одна девушка так всем и заявила:
- Если бы не Лелик, я б своему Кириллу давно изменила. А так, с Леликом-то, я Кирюху спокойно из армии дождусь.
ДЕВИЧЬИ РАЗБОРКИ И ВЕСНА НА ДНЕПРЕ
В школу я ходила для галочки. Учителя давно махнули на меня рукой. По утрам, перед занятиями, пацаны гоняли футбол в школьном дворе. И я свои вратарские навыки не теряла. Мои одноклаcсницы уже стали заглядываться на мальчиков. Поскольку предметы их воздыхания были моими друганами, им срочно приспичило водить дружбу со мной. Но для меня они были скучными пай-девочками, и дружба не получалась. В меня тоже влюбился одноклассник. Он был младшим братом одной из девчонок, с которыми я тренировалась в поцелуях. Его звали Витька Прохоров. Он не мог быть моим друганом. Он не гонял в футбол и не косил под Бит-лов на гитаре. Всегда сторонился наших шумных затей. У него был врожденный порок сердца. Но он отлично учился и помогал мне выкручиваться на контрольных. Однажды сам пересев за мою парту, он так там и остался, несмотря на кривые усмешки одноклассников.
В нашем классе среди девчонок кипели какие-то страсти, но я их не замечала. Только однажды, на большой перемене, заскочив в туалет, застала жуткую сцену. Одной девочке скрутили за спиной руки, а все остальные, подходя по очереди, плевали ей в лицо. Моя попытка заступиться за несчастную потерпела фиаско. Меня просто вытолкали вон. Ошарашенная увиденным, я не нашла ничего лучшего, как, залетев в учительскую, с порога проорать:
- Пока вы тут - они там!..
Конечно, учителя этот кошмар в туалете прекратили и занялись расследованием случившегося, поскольку спасенная от дальнейшей расправы девочка была дочкой высокопоставленного лица среди работников торговли. А я сразу же обрела статус ябеды и сексотки. Но этот статус я обрела среди девчонок, на которых мне было ровным счетом наплевать.
На следующее утро я, как ни в чем ни бывало, разгоряченная после футбола, заскочила в класс до звонка, чтобы успеть натянуть поверх трусов и майки ненавистное форменное платье. Там был только Витька Прохоров.
- Лель, я хочу тебя предупредить...
Но было поздно. С ехидными ухмылками в класс вошли девочки и, заперев ножкой стула дверь, подступились ко мне. Я даже не сопротивлялась. Ведь у нас с пацанами считалось, что драться с девчонками - последнее дело. Со мной проводили ту же экзекуцию, что и с девочкой в туалете. Разница только та, что мне не скручивали руки за спиной, а просто зажали между партами. Я ничего не слышала, что при этом мне говорилось. Я только смотрела на несчастного Витьку, который трясся в беззвучном рыдании.
Когда прозвенел звонок и мне наконец-таки удалось вырваться из девичьих клещей, я, сломя голову, выбежала из класса, из школы и бежала, не глядя, куда. Очнулась уже на середине моста. Отдышавшись, направилась на другой берег, шагом. В голове стучала бешенная злость и где-то в глубине души скребануло: - А как там Витька? Но возвращаться в школу и в мыслях не было.
На улице разгулявшаяся весна вываливалась из-за заборов гроздьями цветущей сирени. Я прошла на пляж, заныкала в кустах платье и сиганула в Днепр. Вода еще была прохладной, но купаться было можно. Плавала долго. Потом, выйдя из Днепра и рухнув на песок, забылась богатырским сном. Я дрыхла сладко и безмятежно под орущий пляжный динамик, который уже в десятый раз подряд голосил:
Над морем,
над ласковым морем,
со мною
ты рядом, со мною.
И солнце светит лишь для нас с тобой,
целый день поет прибой.
Проснулась от чувства нестерпимого голода. Те пятьдесят копеек на школьный завтрак я успешно растрясла в забеге. У трамвайного кольца тетка торговала горячими беляшами. Они головокружительно пахли, но были недоступны для меня. Я и трех шагов не успела ступить от заманчивого лотка с пирожками, как новенький, желтенький рубль зашуршал у меня под ногами. С беляшом в зубах и двумя пирожками с капустой в кульке я села в трамвай и вернулась домой. И только дома поняла, что пришла без портфеля и где его оставила - не помню.
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
Портфель оказался дома. Его притаранил Витька Прохоров буквально после первого урока. Тихий, благополучный отличник впервые сбежал с уроков. Дома была тетя Фрося. Утирая Витьке со-пли, она вызвонила с работы моего отца и Витькину мать. И уже к моему возвращению домой в школе разгорелся громкий скандал. А Витьку неотложка увезла в больницу. Отец был чернее тучи. Тетя Фрося не переставая крестилась и клала поклоны в пустой угол. А Аленка, поджав по-тетифросенски губы, заявила:
- Як шо Витька помрэ - наших учителев посодют!
Меня аж досада взяла. Ну, училки-то при чем?
На следующее утро с нами в школу пошли наш отец и Витькина мать. Зря это было, ой зря! Авось бы мы сами разобрались, без взрослых, а тут... Пока родители с педагогами в учительской базары разводили, ко мне в коридоре подошла главная заводила всех девчонок и основная командирша на предмет моей травли Верка Нудная.
- Ну шо? Батьку на пiдмогу узяла? Сiксотка срана!
А дальше в моих глазах бледнозеленая стена школьного коридора окропилась брызгами крови. Когда меня оторвали от Верки, она была без сознания.
Потом меня куда-то везли, задавали какие-то вопросы. Это все я уже совершенно не запомнила. Запомнила только то, что мне сказали, что Верка скончалась в больнице, не приходя в сознание. Туго, но я понимала, что я убийца. Но ни чувства раскаяния, ни жалости к загубленной жизни не испытывала. Всю душу заполнила тупая тоска, от которой хотелось просто удавиться.
Я и сейчас порой испытываю эту тоску. Особенно когда кто-нибудь пытается выяснить со мной отношения. Дальше я уже не хочу знать, хороший это человек или плохой. Я бегу от такого человека. Я панически боюсь того зверя, который сидит во мне. И всякий, кто пытается его разбудить - враг мой. С ранней юности я знаю, что способна на убийство, и чтобы не убить - лучше убежать и не возвращаться. Ведь как правильно я тогда сбежала на Днепр. Вернулась домой исцеленной, но ситуации сами собой не рассасываются. Загнанный заяц способен убить волка и даже рысь.
Процедуру суда помню смутно. Помню только, что все были возмущены по поводу моих сухих глаз. И еще то, что я по-идиотски нагло ухмыляюсь и ни на чьи вопросы не реагирую. Как конвоировали, тоже плохо помню. Просто однажды я оказалась в старинном монастырском здании, в городе Львове, на улице Кривоноса, в за-крытом режимном ПэТэУ №9, где девушки в синих халатах и синих косынках ходят строем в столовую, в швейную мастерскую и в учебные классы. Ну, халат-то я еще туда-сюда стерпела, а вот ко-сынку носить наотрез отказалась. Как мне не объясняли, что я нарушаю устав и за это буду наказана, я стояла на своем, ибо более страшного наказания, чем сама косынка, для меня не существовало. Потом я слышала, как одна воспиталка говорила другой:
- Послал Господь кобла в наш огород! Смотри, как бы девки лесбосом не забаловали.
Вроде бы зря тетки беспокоились. Гитары у меня не было, девчонок охмурять было нечем. Потом оказалось, что в этом заведении имелся клуб и при этом клубе существовал духовой оркестр. Вот когда мне пригодилась Батайская школа горнистов. Уж если я на простом пионерском горне выдувала много чего, то тут уж на трубе...
Женщины любят ушами, а уж девушки и подавно. Скоро мои тренировки с поцелуями взасос возобновились.
КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ
Пока я осваивала швейную машинку и раздувала щеки в духовом оркестре, в Днепропетровске за мою судьбу шла ожесточенная борьба. Очень активно действовали витькины родители. Подключился директор центрального гастронома, за чью дочь я когда-то пыталась вступиться. Огромную роль сыграл Андрес Родригес. Оказывается, хореография была его душевным увлечением. Теперь это принято называть хобби. А в миру он был врач-кардиолог, специалист по кардионеврозам и т.д. Работал в днепропетровском медицинском институте. Психология тогда была совершенно непопулярна, но он нашел специалистов, сумевших заставить высшие инстанции пересмотреть мое дело.
Домой меня вернули поздней осенью следующего года. И хоть наша тетя Фрося закатила мне пир с галушками, я своему возвращению была не рада. Там, во Львове, оставалась любимая девушка. Мы поклялись друг другу, что никогда не расстанемся. Уже все решено. Она знает одну барыгу в Мукачево, которая может подсобить справить мне мужскую ксиву, по которой я смогу жениться на своей любимой.
Любимая играла на тромбоне. Круче нас никого не было. Как мы с ней зажигали "ЧЕРЕМШИНУ"! Я писала ей письма. Я знала, как надо писать письма ТУДА, чтобы они доходили до адресата. Но в ответ была тишина. Потом, ближе к Новому Году, освободилась моя закадычная подруга Светка Троян. Мы с ней там закорешились, по-скольку оказались из одного города и из одной школы, только из параллельных классов. Светка рассказала мне, что сразу после моего отъезда моя любимая закрутила роман с вновь прибывшей пацанкой, и еще месяц назад они сыграли свадьбу и договорились, что после освобождения заедут в Мукачево к одной барыге, смастрячат пацанке мужскую ксиву и поженятся по-настоящему.
Я напилась. Ох, я напилась и приперлась в школу с такого будуна!.. И это была страшная подлянка по отношению к директрисе нашей школы Валентине Федоровне Кукаевой, которая взяла меня прямиком из такого неприглядного заведения, из которого никогда в цивильные школы не принимают. Просто Валентина Федоровна еще недавно была моим преподавателем русской литературы, болела за меня душой и сердцем и, став директором, сделала все возможное, чтобы я смогла получить среднее образование по полной школьной программе. Моя классная руководительница Полина Израилевна Фейглина вовремя заметила мое состояние и сумела пре-проводить меня прямиком в директорский кабинет, где я взаперти приходила в себя. Таким образом до завуча, этой длинноногой мымры с яркокрашенными губами, которая меня люто ненавидела, инцидент не дошел. Придя в себя, я поклялась этим двум славным женщинам, что никогда больше их не подставлю. И сдержала свое обещание.
А со Светкой Троян мы закорешились еще больше из-за ее мамашки, которая некогда, в своей юности, тоже проходила наше львовское заведение и играла на трубе как Бог. Мы со Светкой ре-шили, что барыгу, способную обеспечить меня мужским паспортом, можно найти и в Днепропетровске. И я тогда смогу жениться на самой Нане Чайке, роскошной официантке ресторана "ЛЮКС", в котором играла светкина мамашка по вечерам. Нане нравилось трепать меня по голове и целовать в губы при встрече, приговаривая:
- Ах, ты, мой красавчик!
ВЫПУСКНОЙ БАЛ
В школе староста класса, девочка - отличница по имени Лариса аккуратно переписывала вечно разбросанные мои стихи в отдельную тетрадь. Однажды в раздевалке спортзала, когда мы сидели с ней вдвоем, она расплакалась:
- Я такая ненормальная! Я люблю тебя, как можно любить только мальчика!
- Нет, Лариса, с тобой все в полном порядке. Это я ненормаль-ная.
Мы со Светкой Троян давно усвоили понятия о порядочности.
- Надеюсь, ты не будешь портить честную девушку? А Лариса действительно честная девушка, из порядочной семьи.
- Ну, что ты, Свет! Я Ларису не трону.
Приехала мама. Она приехала подготовить меня к выпускному балу. Мама повела меня в ателье к портному шить бальное платье. Светка умирала со смеху:
- На хрена козе баян!
А мне было не до смеха. Это я в колонии могла заявить, что не надену косынку, а дома маме, которая только ради этого и приехала, что я могла сказать?
С маминым приездом в доме все не заладилось. Мою трубу она просто выкинула.
- Девушка с гитарой еще куда ни шло, но с трубой!..
Конечно, где-то, как-то по-своему мама меня любила и старалась обустроить мое счастье. Вот только мне от ее стараний было тяжело дышать.
А тете Фросе запретили по субботам белить квартиру. Она только мел разбадяжила, а мама ей:
- Ша! Хватит в доме сырость разводить. Это тебе не хата глино-битная!
Тетя Фрося растерялась:
- И шо же я теперь буду делать? А ну, как клопы с тараканами заведутся?
А мама ей:
- Нечего дурью маяться! Клопы с тараканами только у пьяниц и нерях заводятся. Посуду вовремя мой, продукты в холодильнике держи и мусор чаще выноси.
Ночью тетя Фрося плакала, а утром ушла.
А мама, не дождавшись моего выпускного бала, срочно укатила обратно в Ленинград.
С выпускным балом все было очень напряженно. Валентина Федоровна поручила мне сочинить стихи. Я их сочинила. Но выходить на сцену и стоять публично в мамином бальном платье оказалось выше моих сил. Выручил Андриес Родригес. На бал я заявилась в белом фраке из театральной костюмерной. Отец от моих стихов прослезился:
- Вот так бы всегда и писала! А то любовь-морковь, чушь собачья!
Потом Валентина Федоровна долго ходила со мной под ручку вокруг школы и твердила:
- Лель! Ты ж меня не подведи! Тебе ж по поведению "пример-но" поставили, и личное дело у тебя теперь в полном порядке. Как будто ничего и не было.
Я ей кивала, а про себя думала: - Ксива левая 350 рэ стоит, военный билет - 270, и где ж такие деньги раздобыть. И на кой мне этот аттестат?.. Поступать учиться дальше опять по девичьим документам в мои планы все равно не входило.
И СНОВА ХОР
Что же мне светило со школьным аттестатом в Днепропетровске? Театральное училище и филфак в университете. А мама названивала из Питера и звала к себе:
- Лелька, надо спешить! Конкурс в театральный институт нач-нется гораздо раньше, чем в остальные вузы.
Андриес Родригес возражал:
- Ну, и кому ты там будешь нужна? Там таких, как ты, как со-бак нерезанных! А здесь тебя уже знают. Ладно, провалишься – вернешься.
А я боялась ларисиных чар. И на ее предложение вместе готовиться в университет – села в поезд и уехала в Питер. Провалившись на первом же туре, поскольку заявилась туда на прослушивание в брюках, я не очень переживала, решив для себя уже окончательно зарабатывать деньги на мужскую ксиву. Так что возвращаться в Днепропетровск к Родригесу я не спешила. Мне было очень досадно, что он оказался прав. А пока вечерами да белыми ночами я шарила по городу с гитарой наперевес в поисках новой компании девушек. Как-то в трамвае ко мне подсел подвыпивший дядька.
- И что мы на гитаре играем?
- Да так, песенки себе аккомпанирую.
- Стало быть, поешь?
- Пою.
- Хорошо поешь?
- Девушкам нравится.
- Ишь ты, ка-ва-лер! Зайди ко мне, я тебя прослушаю. Вот тебе моя визитка, позвони предварительно.
Дядька протянул мне белую картонку с напечатанным адресом и номером телефона. Я эту картонку запихнула в задний карман брюк и забыла.
А мама осуществляла задуманный ею план. Она и не сомневалась, что я провалюсь в театральный.
- Значит, недостаточно таланта. И хватит валять дурака! Сейчас без связей, с твоими знаниями никуда не сунуться. Так что выбирай - Бонч-Бруевич или ЛИИЖТ.
- Я учеником на завод пойду. Мне деньги срочно зарабо-тать нужно.
- И что же это у тебя за нужда?! Не поступишь в институт – придется замуж выходить. Опять же не всем невесты без высшего образования нужны. Тут один козырь, что совсем молодая.
И мама опять потащилась со мной в ателье, кроить из меня невесту. Вот тут я очень испугалась и вспомнила про дядьку из трамвая. Картонка в уже постиранных брюках по-прежнему лежала в заднем кармане брюк. Номер телефона частично смылся, а вот с адресом было проще: ХОРОВОЕ УЧИЛИЩЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ КАПЕЛЛЫ. И я отправилась в капеллу.
Нашла кабинет с табличкой, на которой значилось имя того самого дядьки. Профессор такой-то. Меня встретила очень милая девушка.
- А его сейчас нет, он в Ташкенте, в командировке. Я могу Вам чем-то помочь?
- Он сказал, чтобы я зашла к нему на прослушивание.
Девушка слегка смутилась:
- Но у нас хоровое училище для мальчиков.
- Ясно, меня опять спутали.
- Да, похоже на то. Но вы не переживайте. Я Вас все-таки прослушаю, раз уж вы пришли, а там видно будет.
Девушка села за рояль, и я стала повторять за ней вокализы. Мы прошлись с ней снизу до верху и обратно.
- Замечательно! У вас чистейшее меццо. Я Вам сейчас дам записку к Галине Владимировне Скопе-Родионовой. Там, возле ки-нотеатра «СПАРТАК», есть школа. В помещении этой школы проводится набор в хоровое училище для взрослых. Срочно поезжайте туда, набор уже заканчивается.
ПРОБИТЬСЯ САМОЙ
Прием в хоровое училище был уже завершен, но записка из капеллы сыграла магическую роль еще и потому, что я умела петь по нотам, с листа. Галина Владимировна Скопа-Родионова оказалась очень милой дамой. От ее роскошной каларатуры я, безусловно, приторчала, а она вынесла свой вердикт:
- Устойчивое меццо-сопрано, с таким голосом можно работать.
- Где?! - радостно воскликнула я. Мне уже представилось, как в парке культуры, на эстраде танцплощадки, под хороший джазо-вый оркестрик я в белом фраке пою:
Жил да был черный кот за углом,
и кота ненавидел весь дом...
И все девчонки не сводят с меня глаз.
- Нигде! - срезала полет моей фантазии Галина Владимировна. - Это я вижу смысл работать с твоим голосом в своем классе. К нам порой приходят хористы из капеллы, чтобы получить диплом, но это, как правило, мужские голоса. А с тобой, мой милый инженю, нужно еще работать и работать, чтобы ты смогла петь в хоре. На-счет солистки и не мечтай, силенок не хватит. С твоими внешними данными прекрасный Лель бы получился, да только партию Леля ты не вытянешь ни-ког-да. А ну-ка, горлышко покажи. Тааак, гланды вырезаны. Это хорошо, резонаторные возможности увели-чены. Ну, и на большее не рассчитывай. Будешь учиться?
- Буду.
Карьера хористки меня совершенно не прельщала, но стать маминой дочкой на выданье - проще сразу в петлю.
- Мама, я поступила!
- Куда?!
- В музучилище на класс вокала и хорового дирижирования.
- Не ври, туда без окончания музыкальной школы не берут.
- Берут.
И я предъявила направление на медкомиссию на фирменном бланке. Маме крыть было нечем. А когда дедушка заявил, что Гали-на Владимировна Скопа-Родионова - знаменитая оперная дива бло-кадного Ленинграда, бывшая солистка большого театра оперы и балета имени Кирова, и профессор кафедры вокала ленинградского театрального института, мама сказала:
- Молодец, Лелька! Ты на правильном пути. Я ж говорила, что талант пробьется сам!
И я отправилась пробиваться дальше. На улице Рубинштейна находился Дом Народного Творчества. При нем был театр-клуб "СУББОТА". Я не стала рисковать, напрашиваясь в артистки. Я запи-салась в художники. Просто, когда дедушка подарил мне книжку про Акимова, я поняла, что если театральный художник смог стать режиссером, то уж актером и подавно.
Благодаря своей матушке, я всегда рисовала довольно сносно. Но девчонки, которые вместе со мной пришли в театр на художни-ка-декоратора, тоже рисовали не хило. Однако, все они не собира-лись останавливаться на достигнутом. Ну, и я с ними за компанию поперлась дальше. Девчонки привели меня в изостудию Дома Санитарного Просвещения к профессору Суворову, известному ленин-градскому художнику-графику.
Но громадье моих планов стало разбиваться с начала учебного года. Хоровое училище для взрослых было предназначено для рабочей молодежи. Это означало, что туда необходимо было предоставить справку с места работы. А в изостудию к Суворову справку о том, что ты медработник. Я, было, пошла санитаркой в больницу, но очередная косынка меня подкосила. Мыть горшки и выносить парашу согласна, но косынку на себя напялить - хоть зарежь! Подвязалась было при мединституте на ночные дежурства в морг. Там платили каждый раз утром, по табелю. Паспорт предъявляешь - и платят. Утром я, как все, предъявила паспорт. Табельщица подняла хай. У них в морге на этой вахте девушкам работать было запрещено.
Рванула в Институт Гриппа на "подопытного кролика" - не взяли, шибко дошлая. А в психушку брали с распростертыми объятиями, даже койкоместо в общаге давали с последующим предоставлением комнаты. Но график типа сутки через трое не годился для учебы.
От занятий у Суворова пришлось отказаться. Стала посещать изостудию при Доме Культуры имени Кирова. А для справки в хоровое училище поступила на мебельную фабрику транспортировщицей.
ИЗ ДЕРИБАСА В ДЕРИБАС
Отец спасал семью. Ему удалось поменять днепропетровскую квартиру только на квартиру в городе Гатчина Ленинградской области. Это чуть меньше часа на электричке от Питера. У меня отпала проблема с пропиской. А то дедушка наотрез отказал маме прописывать меня у себя в Купчино. На мебельной фабрике я, конечно же, получила бы лимитную прописку, если бы пошла ученицей на какую-нибудь настоящую профессию, поскольку транспортировщиком называли просто грузчика, который развозил на телеге детали от одного станка к другому. По всем остальным специальностям нужно было работать посменно. А у меня занятия в училище начинались с 18:00. А когда не было занятий в хоровом - я ходила в изо-студию и в театр.
В "ГАТЧИНСКОЙ ПРАВДЕ" опубликовали мое стихотворение.
Сквозь тополя я к солнцу проросла,
и ветер в меня молодость вдохнул.
Я знала, что опять придет весна
в свой пламенный и временный разгул.
Я верила, что сбудутся мечты,
и каждый день придумывала мир.
Я с целым городом была на ты,
проплясывая туфельки до дыр...
За эти стихи я получила гонорар 15 рублей. Вот только ту-фельки в ту пору я нигде не проплясывала. Все выходные уходили на посещение абонементных лекций в Эрмитаж. И еще от училища мы имели халявные контрамарки в капеллу и филармонию.
- Все правильно! -радовались за меня родители. - Хватит на блатняке сидеть, пора тебе из этого дерибаса выбираться.
И я выбиралась.
Отец поступил на службу в Государственный Институт Транспортной Сигнализации и Связи - ГТСС, на должность старшего ин-женера. К 45 годам сломать себе карьеру ради сохранения семьи - дорогого стоит. А мамин роман то вспыхивал, то потухал, но к за-вершению приближаться не желал.
А я все моталась туда-сюда, вкалывала и училась, училась и вкалывала. В Эрмитаже, когда гас свет и нам демонстрировали слайды, я засыпала мертвецким сном.
"ГАТЧИНСКАЯ ПРАВДА" публиковала мои стихи еженедельно. В результате каждый месяц я получала почти две одинаковые зарплаты. Конечно, газеты со своими публикациями я приносила на похвастать в училище. Отец хвастался у себя в институте, а матушка в своей проектной конторе.
В училище, в классе дирижирования, у профессора Пыхаловой подрабатывала аккомпаниатором Надежда Петровна Куровская. Однажды она пригласила меня к себе на основную работу в кукольный театр "СКАЗКА", где эта милая дама заведовала музыкальной частью. Своего помещения театр тогда не имел. А репетиционная площадка находилась рядом с театром Ленсовета. Они тогда ставили кукольную оперу "АЙ, ДА БАЛДА!" по мотивам сказки Пушкина. От того Балды я обалдела сразу. Представьте - куклы в человеческий рост ходят, пляшут и поют!
У отца в институте работал Борис Потемкин. Тот самый, чья песня "НАШ СОСЕД" звучала советским хитом в исполнении Эдиты Пьехи уже несколько лет. То ли за неимением консерваторского образования, то ли по какой-то еще причине, но в союз композиторов его не принимали. И он пошел по принципу "Если гора не идет к Магомету", и при том же Доме Народного Творчества, куда я шастала в театр-клуб "СУББОТУ", создал "КЛУБ ПЕСНИ", где собрались такие же композиторы, как он, и поэты-песенники. Наконец-то поя-вилось место, куда я смогла бы притащить гитару и петь свой "дерибас" типа "Гуляют кошки по карнизу".
ИЗ ГРУЗЧИКОВ В ЧЕРТЕЖНИКИ И ТАЙНАЯ ЛЮБОВЬ
Галина Владимировна хмурила брови:
- Я ничего не понимаю! У тебя же было правильное нижнереберно-диафрагмальное дыхание! Откуда? Откуда этот ключичный вздох? Ты что ли портовый грузчик?
- Да, Галина Владимировна, я хоть и не портовый, но грузчик.
- Это что за новость?!
- Ну, справка же была нужна! А у меня с пропиской неразбериха. Сейчас вроде бы и утряслось, да че ж работу-то менять? С областной пропиской только посменную предлагают.
- А живешь ты где?
- В Гатчине.
- Ах, ну да! Тебя же там в газете печатают. А родители твои где?
- Со мной.
- А они где работают?
- Они у меня инженеры-проектировщики, работают в Ленин-граде, в проектных институтах.
- И что же они не могут устроить тебя к себе?
- У них режим работы с девяти утра до шести вечера. Я тогда к вам на занятия во время не попадаю. А на фабрике я работаю с семи до четырех, так что и пообедать успеваю, и к вам.
- Уходи ты с этой работы. Что тебя, родители не прокормят? А новая справка только к следующему году понадобится. И к тому же, раз тебя в газете постоянно печатают, под статью за тунеядство ты уже не попадаешь. А к следующему году уж музработником в детсад, да пристроишься.
Мудрая женщина Галина Владимировна! А дома разговора на эту тему только и ждали.
- Я сомневаюсь, - заявил отец, - что у кого-то в трудовой книжке написана должность "поэт". Ну, будешь опаздывать на за-нятия, авось, не выгонят. Раз ваше училище для рабочей молодежи, так пусть изволят считаться с рабочей молодежью.
На фабрике отрабатывать две недели не пришлось, благодаря грамотно составленному заявлению, которое придумал для меня Папа Соля, тот самый Соломон Исаакович из Новокузнецка. Перебравшись обратно в родной Ленинград, он и здесь оказался коллегой нашего отца. Зимнюю сессию я сдала успешно. С начала года меня приняли на должность чертежника в отцовский институт. Для меня-то, непоседы, эта должность оказалась кошмаром. За катанием телеги и загрузки с разгрузкой досок время летело незаметно. А за чертежным кульманом оно тянулось до бесконечности. Зато в курилке, в женском туалете было полно очень симпатичных девушек. Но я умудрилась влюбиться в седую соракалетнюю мать семейства, которая не курила. Она сидела за соседним кульманом, часто подходила ко мне, чтобы поправить или просто приободрить. Только благодаря ей я стала хорошим чертежником. А так бы сбежала обратно к телеге. Ее звали Циля Иосифовна Фрадкина. И она даже не догадывалась, какое место заняла в моей душе и какую роль играла в моей судьбе. А я помню и люблю ее до сих пор, даже не зная, жива ли она. Кажется, сына ее звали Женя. Он потом по-ступил в пединститут и, закончив его, стал хорошим учителем физики. Я уже не помню, откуда я это знаю. Но то, что сын Цили Иосифовны и ее супруга стал настоящим человеком, сомнений не было.
А Боря Потемкин сказал, что одной способности рифмовать мало, надо пройти поэтическую школу, и дал мне список литературных объединений и поэтов-руководителей этих ЛИТО. Я по этому списку взяла в институтской библиотеке сборники стихов и стала выбирать. Выбор пал на автора замечательных строчек:
В том городе, не верящем слезам,
есть женщина, она слезам не верит.
Она тебя холодным взглядом смерит.
Сам полюбил - расплачивайся сам.
Я сразу же поняла, что это про мою безнадежную любовь к старшей сотруднице и смиренно поперлась в Дом Культуры Моря-ков к Семену Ботвиннику.
ЛИТО, ЛЕГЕНДА, СВАДЬБА
Когда я приперлась в ЛИТО к Семену Ботвиннику с толстой подшивкой "ГАТЧИНСКОЙ ПРАВДЫ" и с гордой рожей стала торжественно читать свои произведения непосредственно оттуда - ни на кого из сидящих там мой пафос впечатления не произвел. Наоборот, когда я закончила, многозначительно сняв мамины очки, которые, совершенно не страдая близорукостью, прихватила для пущей солидности, мои внимательные слушатели стали очень быстро и конкретно разносить меня по кочкам. Я попала под жернова Александра Комарова, Владимира Беспалько, Владимира Добрякова, Веры Мурашкиной, Аллы Ащеуловой, Дмитрия Толстобы, Олега Левитана, Ирины Знаменской и Ольги Бишенковской... Сам Ботвинник молчал, добродушно улыбаясь. После занятий мы, дружно скинувшись, поехали к кому-то пить. К нам присоединились еще чьи-то жены. Застолье напоминало посиделки моих родителей. Только у родителей читали Мандельштама, Ахматову, Давида Самойлова... А тут каждый свое. Мне было хорошо, я расслабилась и прочла то, что сама бы не понесла ни в газету, ни-ку-да.
Кому нужна горбатая душа?
Берите, отдают почти задаром.
Нарядные прохожие с бульвара,
вам не нужна горбатая душа?
Она горбата, только и всего,
не бита, не истерта, не измята...
Она лишь от рождения горбата,
не ведает уродства своего.
Кому нужна горбатая душа?
Проходят мимо, рукавами машут.
Ох, удружила нежная мамаша,
не придушила! И бежит дрожа...
Кому нужна горбатая душа?
Щенком в ботинки чьи-то ткнулась носом.
Куда же ты, уродина без спросу?!
И завизжала звонко, хвост поджав.
Уймись! Твоя мечта отрава, бред!
Осатанелый выродок, умолкни!
Не по тебе ли в поле рыщут волки?
Не от тебя ли праведникам вред?!
Кому нужна горбатая душа?
Хоть пугалом поставьте в огороде!
Да кто ж там по задворкам колобродит,
в затылок мой отчаянно дыша?
Не ты ли тень, горбатая душа?!!
И мои новые друзья притихли. А Дима Толстоба спросил:
- Ты знаешь эллинскую легенду о Гермафродите?
- Не, ну, кто это - я знаю. Двуполый недоделок, который, в ко-нечном итоге, ни женщина и не мужчина.
- Не надо бы тебе к этому так примитивно относиться! Сын Гермеса и Афродиты был атлантом, как и Циклоп. По эллинской версии именно от него и пошел род человеческий. А еще он был Богом Поэзии, поскольку имел способность чувствовать с удвоенной силой - за мужчину и за женщину. Так выпьем, друзья, за нашего Бога! И все выпили стоя.
Буквально в ближайшие выходные я весь день тупо стояла в греческом зале Эрмитажа перед статуей спящего Гермафродита. Стояла и думала: была бы я вот с такими конкретными признаками - было бы мне оправдание. А так, я даже не урод, а просто из-вра-щен-ка! Распущенная дрянь, которой никакого оправдания нет. Тогда почему я так сильно страдаю, если это не любовь? Но я же люблю человека, а не то, что у ней под юбкой? Но тогда почему это ОПЯТЬ ИМЕННО ЮБКА? Говорят, такое долго лечится в психушке. Но если я перестану ЕЕ любить, а полюблю того, на кого меня на-строят в дурдоме, разве это буду я?
А в это время к спящему мрамору подошли два красивых юноши, обменялись кольцами и расцеловались.
- Мои поздравления, - машинально пробубнила я.
- Ух ты! Какой хорошенький! И чего ты тут грустишь? Тебя отверг любимый? Не переживай, он тебя недостоин. Пошли-ка, отметим нашу свадьбу! Ты, хоть и невольный, но все-таки наш свиде-тель!
РЕСТОРАННОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
И СЛУЖЕБНАЯ КАРЬЕРА
Мы сидели в ресторане "Север". Ребята, узнав, что я не конкретный пацан, оживились еще больше.
- Да таких, как ты - раз-два и обчелся.
- Не, ну, может их и больше, только они все шорятся: глаз под-ведет, свисток накрасит и поди, догадайся, что это та, которая тебе нужна.
- Да мне никакая не нужна. Я люблю одну женщину.
- А она?
- Даже не догадывается.
- Ну, так рискни, откройся.
- Нельзя, у нее муж, ребенок.
- Еще, поди, и работаете вместе?
- Да.
- Знакомая картина. Мой Егорка меня тоже на работе подцепил. Ой, смотри, какая роскошная дамочка с тебя глаз не сводит! А котик ее на нас пялится.
- Да нет, Андрюшенька, вовсе не на нас, а мимо нас. Вон на тех двух красотулек.
- А красотульки на тему нашего Лелика шушукаются. Ой-ой, смотри-ка, заулыбались. Лелик, беги, девчонок на танец приглашай!
- Что, сразу двух?
- Нет, ту, которая пойдет.
Со мной пошла Надя, самая высокая девушка во всем ресторане. Но я еще не забыла, как Андриес Родригес ставил со мной сценки из старого немецкого мюзикла "Петер", и танцевать с высокими девушками для меня проблемы не представляло.
- А ведешь ты классно!
- А я все делаю классно.
- Нет, девочка моя, мы с подругой по другому профилю. Нам бы вон того дядю раскрутить, а в него Багира вцепилась. Вот ты-то Багирку с него и снимешь. Она на таких, как ты, клюнет без оглядки. Вон как Нина - Сережа-Тигрик ее до нитки обобрал, а она по нему до сих пор убивается.
Проводив галантно Надю к ее столику и вернувшись к мальчишкам, я доложила им про Багиру и ее фраера. Пацаны оживились.
- Лелик, мы в душе всегда артисты. Нам лишь бы спектакль получился, а уж свои роли мы сыграем!
Далее Егор пригласил на танец Багиру, Андрюша - Надю, я - Надину подругу, а среди танца мы обменялись парами... Буквально через пятнадцать минут мы с Багирой сидели в такси, на заднем си-деньи, и целовались, пока не приехали на 8 линию Васильевского Острова, где она снимала комнатку.
Первый раз я не ночевала дома в Гатчине. И, явившись утром в институт, имела напряженный разговор с отцом.
- Ладно, - подвел итог мой строгий папаша, - что ж с тобой, богемой, делать. Принесешь в подоле - вырастим.
Художником у нас в институте работал парень по имени Коля. Коля, как многие художники-оформители по тем временам, спивался и, в конечном итоге, выкинул какой-то такой фортель, что ему засвети-ло увольнение по статье. А поскольку Коля был, как большинство таких художников, членом партии, увольнять его было канительно. Папины товарищи-коллеги решили эту проблему. Они привели меня к Коле и сказали: "Вот тебе, Коля, дочь Леопольда Карловича, ты ее две недели учишь писать шрифты и уходишь по собственному желанию с чистым партбилетом".
Каждое утро Коля честно учил меня до обеда, а после обеда тихо валялся за старыми транспарантами, я же всем отвечала, что Коля только что куда-то вышел.
А потом я смогла стать полноправной хозяйкой художественной мастерской с балконом. Первым делом я принесла туда гитару, и все девушки нашего института перебазировались ко мне на перекуры.
СЛОЖНОЕ ЗАДАНИЕ И ЛИЧНЫЙ ПАТРИОТИЗМ
Новое положение на службе обязывало принимать активное участие в общественной работе, особенно по комсомольской линии. И я даже не успела заметить, как стала заместителем секретаря комсомольской организации нашего института по идеологической части. Что же я в этой части делала? Да ничего. Пришла ко мне как-то на перекур девушка и сказала, что ей нужна справка в институт на учебу, а она как в школе с комсомольского учета снялась, так и нигде больше и не встала. И так почти два года. А девушка хорошенькая, и я помню, что она за наш институт против "МЕТРОСТРОЯ" плавала и всех переплыла. Ну, я и пошла к Володьке Ионову, нашему спорт-инструктору:
- Володь, девушка за нас выступала?
- Ну, выступала.
- А у ей проблемка образовалась.
- Значит, надо задним числом ее на учет поставить. Взносы там заплатить и мне фуфырь портвейну - я утрясу.
И Володя утряс.
А потом, через полгодика, приходит к нам разнарядка эту де-вушку грозно на комсомольском собрании по косточкам раскатать и торжественно, перед всеми, из комсомола исключить, поскольку они с мамой на ПМЖ в Израиль намылились. И поручают эту воню-чую спектаклю провести мне, от А до Я. Девушка меня успокаивает:
- Да не заморачивайся ты! Меня ж всяко исключать надо. Не комсомолкой же я в Израиль попрусь?! Мне там еще в армии слу-жить.
Ну, я и не стала заморачиваться, а так прямо и вышла на трибуну.
- Здрасьте, товарищи! Все знают, по какому вопросу мы с вами собрались?
- Ленку Рапопорт исключать!
- Правильно. Лена, встаньте, пожалуйста. Вот наша Лена - комсомолка, спортсменка, ну, короче, кра-са-вица. Комсомольские субботники не пропускала, на овощебазах не филонила, от колхозов не отказывалась и держала наш институт впереди всех по плаванию уже почти три года подряд. Но случилось непоправимое: не желает больше Лена с ее мамой в жидовках порхатых и космополитках недорезанных на наших просторах, в одной комнате в многонаселенной коммуналке проживать. Приспичило им туда, где они все такие, и колоть глаза нашей правдой-маткой им никто не будет. А посему надо нам Лену из наших рядов исключить, чтоб летела она в свой Тель-Авив без лишних общественных нагрузок.
Танька Крюкова, которая вела протокол, аж вспотела.
- Лелик, пощади! Че писать-то?!
- А посмотри там в подшивке протоколов, че обычно в таких случаях писать положено.
Больше мне таких мероприятий не поручали и из замкомсоргов сняли за то, что не справилась и не оправдала высокое доверие, хоть я за наш институт на смотре художественной самодеятельности очень душевно спела вот такую песню:
Парни, хлопчики, горлопаны!
Пузо голое, штаны рваны,
В голове разгулялась вошь.
Ты от голода злой иль пьяный?
За смутьяном привел буяна.
За которую власть умрешь?
За голодную, за босяцкую,
За рабочую, за крестьянскую!
На заплате дырой не врешь.
Нынче вечером терять нечего.
Час назначила пуля встречная.
Нынче будет великий шум.
Для обновочки по винтовочке,
Самопалы, кастеты, ножички...
Эй, "АВРОРА"! Сигналь на штурм.
Парни, хлопчики, горлопаны
Умирать уходили рано.
Струйки алые из груди.
Позади была голодуха,
Полумачеха Русь-старуха.
Русь советская впереди!
Как стихи эту песню нигде не печатали. Требовали, чтобы я дальше написала про то, какая она распрекрасная, Советская Русь. А у меня дальше-то и не выходило. Зато в качестве песни она прошла на ура. Я с ней даже стала каким-то лауреатом в районной, а потом и городской самодеятельности. И мне грамоту всучили с ленинским профилем, красным знаменем и прочими регалиями.
УРОДИНА - НЕ АРТИСТКА,
БАБУШКИН БЗИК, ЗАМУЖЕСТВО
В хоровом училище мне предложили вакантное место в ХОРЕ ЛЕНИНГРАДСКОГО РАДИО. И я уже готова была туда ломануться, но та униформа, в которой я обязана была петь, никак не вписывалась в мое представление о самой себе. Черный бархат, оголенные плечи и декольте просто уничтожали мою личность. А уничтоженная личность не то, чтобы мецо-сопрано, а и вовсе рта раскрыть свободно не сможет.
- Ну ты же артистка! - Кричала мама. - Неужели слабо по системе Станиславского справиться с поставленной задачей?!
- Значит я не артистка. Мне проще из собственного пальца за-стрелиться, чем напялить на себя это платье.
- И в кого ты такая уродина? - Пожимал плечами отец.
А бабушка Нина после инсульта все еще жила. Только теперь она жила больше на Удельной, в сумашедшем доме. Мы все по очереди ее навещали. Я плохо понимала в чем ее бзик.
- Лелик! Там, у деда шкаф платяной, так ты его после моей смерти к себе забери. Это мой шкаф, я его на свои заработанные деньги купила. И вот еще, спряч. Это тебе на черный день.
И бабушка запихивала мне в кулак изумрудину в золотой оправе размером с фалангу большого пальца. Всякие такие подарочки я при выходе из бабушкиной палаты отдавала дедушке, которого она совершенно не хотела больше видеть.
Под Кингисеппом, в Ленинградской области, строился комбинат фосфорных удобрений "ФОСФАРИТ". Там, конечно работали в основном ЗЕКи. В ЦК Комсомола "ФОСФАРИТ" объявили комсомольской стройкой и, под эгидой ленинградской газеты "СМЕНА", туда отправился образцово-показательный "КОМСОМОЛЬСКИЙ ЭШЕЛОН". Разнарядка на месячное пребывание в рядах этого эшелона пришла и на наш институт.
У меня как раз в ту пору сильная любовь случилась к одной своей сослуживице. В отличие от прежних вариаций на эту тему, девушке еще не стукнуло и тридцати, и у нас даже как-то на тур-базе все случилось. Но после этого она заявила, что у нее было временное помутнение, а ей надо замуж выходить. Я тогда очень психанула и, ломанувшись на "ФОСФАРИТ", выскочила там замуж за первого встречного долговязого оболтуса всем назло. Официально расписывались на Петра-Лаврова, нынешней Фурштадской. Свидетелем со стороны невесты я ее как раз и позвала. Потом, в гатчинской квартире моих родителей играли свадьбу. А мы с моей возлюбленной заперлись в ванной, и целовались, взахлеб рыдая на тему: и что же мы, дуры, натворили! А пьяный жених орал под дверью:
- Где моя невеста!
ЖИЗНЬ С НУЛЯ,
ЦЕНТРОВОЙ ДВОРНИК И ЛУЧШЕ НЕ ВЫСОСЫВАТЬСЯ
Нечего было и думать о серьезной жизни в замужестве. Я от этого несчастного красавца сбежала в три дня. Но бежать пришлось не только от него, а отовсюду, где бы он мог меня найти.
Жизнь начиналась с нуля. устроилась на бумажную фабрику имени Володарского прессовщиком бумажного пресса. Работа в три смены, но за реальные деньги. Сняли мы с моей любимой комнатку и начали жить. Отец пытался меня усовестить:
- Что ж ты Витьку-то так круто бросила? Ведь парень-то хороший!
- Ой, бать, хороший да не про меня. Ну, виновата я, а жить с ним не хочу.
- Значит поморочила хлопцу голову и все. Ну ты и стерва! Когда на развод подашь?
- Мне не к спеху. Когда он захочет, тогда сам и подаст.
- Так он же видеть тебя желает, разговаривать с тобой...
- Ой нет, только не это. Скажи ему, что я сука и последняя дрянь. Скажи, что у меня сифилис, гонорея и проказа в одном флаконе.
- Тьфу ты, балбеска! Он же прописать тебя к себе хочет. С городской-то пропиской сама знаешь какие перспективы открываются.
- А трахаться с ним за эту прописку каждую ночь кто будет?
- Знаешь, всем нормальным бабам это в удовольствие. Ты просто девчонка глупая, не раскочегарилась еще. И он, поди оболтус неумелый. Я с ним поговорю.
- НЕТ! Папа, если ты не хочешь меня потерять совсем, не вмешивайся, считай, что я уродина.
- Ты наверное плохо помнишь. Это у тебя в детстве травма была. Надо в женскую консультацию сходить.
- Папа, давай не будем эту тему трогать. Ну, сморозила я глупость. Выскочила замуж за нелюбимого, и в женской консультации это не исправят.
Хозяйка нашей комнаты очень душевно к нам отнеслась. В ее глазах мы были на редкость порядочные девушки. Не курили (курила я на работе так много, что дома уже не могла и не хотела), не пили. Я честно мужа из армии ждала, а моя подруга умница, красавица с высшим образованием работает инженером в институте... И решила наша хозяйка мою любимую осчастливить, выдав замуж за кого-нибудь из своих племянников. Я не вмешивалась. Будь, что будет.
Племянники шли косяком. Что ни вечер, то племянник. Откуда у людей может быть столько родственников?
Моя любимая сама взмолилась сменить постой. Но и на других квартирах эта бадяга повторялась. А снимать отдельную хату нам пока еще было не по карману. Вот тогда-то и назрела необходи-мость идти мне в дворники. В жил-конторах по тем временам с об-ластной пропиской не принимали. Таким образом я и стала дворни-ком в Гостинном Дворе. Комнату в восемь с половиной квадратных метров я получила на Думской улице. Недавно заходила туда. Сей-час там какое-то учреждение,а тогда на первом этаже были обще-жития дворников. Любимая моя сама-то из Сестрорецка - курортного питерского пригорода. Тоже на электричках наездилась, а тут сразу и в дамки. И стали мы с ней обе центровые-фартовые, только вышли и уже на Невском.
За такой фарт пришлось, конечно, и повкалывать, но оно того стои-ло. Зато теперь с Рубинштейна, как с театра-клуба "СУББОТА", так и из Потемкинского клуба "ПЕСНЯ", все мои друзья ко мне захажива-ли. Пили вино, гитару по кругу пускали. Только любимая моя все хмурилась.
- Лучше бы ты художником была.
- Ну, художником я так - умею и не больше. А музыку я люблю.
- Музыка это публичное занятие, а тебе высовываться нельзя. Все сразу видят кто ты есть.
- Ну и что тут плохого?
- А чего ж хорошего?!
МУЖСКОЙ ПАСПОРТ,
ЖЕНИТЬБА И ЗАПРЕЩЕННЫЙ БРОДСКИЙ
Моя любимая готова была любить меня всю жизнь, но поти-хоньку. Друзья надо было говорить, что мы двоюродные сестры. Меня это совершенно не устраивало, хотя бы потому, что мужики, как правило, пытались нас конкретно поиметь. В наши планы это не входило, и мы выкручивались изо всех сил.
Подметая очередной раз Перинную линию, и вычищая урны, я обнаружила пластиковый сверток, в котором оказались паспорт и военный билет двадцатитрехлетнего жителя Краснодарского края.
Жертва карманника остался без документов, но идти навстречу бедолаге, и сдавать ксивы в ментовку я не сочла нужным. Паспорта тогда были то ли синие, то ли зеленые – уже не помню. Фотография в них вклеивалась маленькая. Ее легко можно было заменить, дорисовав на уголочке печать штемпельными чернилами. В этих паспортах еще на последней странице ставились штампы с места работы. И стоял там штамп заготконторы какого-то плодоовощного совхоза. Незначительное изменение пары-тройки цифр в номере паспорта и некоторых букв в фамилии и отчестве, по тем временам, окончательно обеспечивали паспорту новую жизнь.
Далее проблема решалась проще некуда: Через друзей-фарцовщиков, которые пользовались моей комнатой, как примерочной, меня с возлюбленной зарегистрировали в Сестрорецком районном ЗАГСе в течении дня. Теперь и у моей подруги был штамп в паспорте о замужестве и свидетельство о регистрации брака. Теперь мы обе честно ждали своих супругов – я из армии, она из загранкомандировки. И на любые наглые поползновения на наше достоинство мы дружно негодовали.
Пыталась я уговорить свою любимую завербоваться куда-нибудь на стройки коммунизма и, по примеру моих родителей, вернуться на «Большую Землю» уже со сложившейся трудовой биографией и сколоченным капиталом на кооперативную квартиру. Но она заявила, что на однокомнатный кооператив ей, как молодому специалисту и так полагаются льготы, да и родители ей в этом помогут. Ее все более и более раздражал штамп в паспорте о замуже-стве. Она часто ворчала, что начинать свою жизнь с фиктивного брака не намеревалась. Я пыталась ей возражать:
- Милая, но ведь мы вместе. А это значит, что твой брак действителен.
- Не питай иллюзий! На роль мужа ты не годишься, хотя бы потому, что я никогда не рожу от тебя ребенка.
Летом она, как добросовестный и перспективный молодой специалист получила путевку на проведение своего отпуска в Юго-славии. Для меня это было неожиданностью. Но я смирилась.
Театр-клуб «СУББОТА», наконец, выпустил спектакль «ОКНА, УЛИЦЫ, ПОДВОРОТНИ». Папа пришел на премьеру. Пьеса была о Питере и о современных молодых людях в этом самом Питере, ко-торые на протяжении всего спектакля распевали замечательную песню:
Никакие погосты
Не хочу выбирать.
На Васильевский Остров
Я приду умирать.
Имя Бродского, как и его стихи, были под запретом, поэтому в управлении Ленинградского Отдела Культуры никто стихи Бродского не читал. Спектакль имел огромный успех.
ПОХОРОНЫ И РАЗВОДЫ
Любимая вернулась задумчивой и притихшей. А я соскучилась. Я по-щенячьи была рада ее возвращению, но потом, через некоторое время, выяснилось, что она беременна. ПО своей глупой не-опытности я сначала закатила дикую сцену ревности, но потом, ос-тыв, заявила, что других способов стать отцом нашего ребенка я все равно не знаю.
- Милая, в любом уездном городе меня будут печатать в местной газете, в любом ресторане я смогу играть на трубе, где угодно я могу работать художником-оформителем. Я готова отка-заться от своего имени, я готова, ради тебя и нашего будущего ре-бенка, отказаться от своей семьи. Такой инженер-проектировщик, как ты, да еще с трехлетним стажем, нигде не пропадет. И карьеру на переферии делать легче.
- Уж не хочешь ли ты действительно стать отцом моего ребенка? С меня этого авантюрного водевиля достаточно.
Она пошла и сделала аборт. После аборта она три дня лежала, уткнувшись носом в стенку, а потом ушла и больше не вернулась. Нет, я не бегала и не искала ее, я же знала, где она.
Просто у меня было такое ощущение, что и меня внутри вы-скребли. Не было ни крови, ни боли, только пустота и осознание собственной беспомощности и никчемности. Потом она объявилась и сказала, что подала на развод в своем районном ЗАГСе, и мне достаточно просто пару раз не явиться на заседание комиссии, и ее разведут без меня.
- Единственный прок в нашем браке – сказала она – так это то, что я уже побывала замужем, и в свои 30 лет не буду считаться старой девой.
Меня отыскал мой так называемый муж Виктор. У него наконец-таки хватило ума припереться на заседание клуба «Песня». Мы съездили в Гатчину и подали заявление на развод.
Внезапно умер Боря Потемкин. Я на похороны не пошла. Не люблю я похороны и свадьбы. Это, конечно, веский повод собраться всем вместе, выпить и посудачить о том о сем, но я это не люблю. Просто мы с Сашкой Черкасовым и его женой Фаридой посидели у меня без никого и молча напились.
Потом умерла бабушка Нина. Тут уж было не отвертеться, да и к по-хорнам родни у меня совсем другое отношение. Я пришла в морг с коробкой грима и в результате бабушка лежала в гробу свеженькая, как огурчик. Вот только в больнице ей вовремя челюсть не подвязали, и мне эту закоченелость было не исправить, но я ее ак-куратно прикрыла кружевной салфеткой.
На поминках, у дедушки на квартире, когда все пошли на лестницу покурить, тетя Лариса, вдова дедушки Игоря, младшего бабушкино-го брата, торжественно заявила: «это, Лелик, идет смена поколе-ний. Потом бабушка Наташа помрет, потом бабушка Лида, за ними бабушка Жанна, а там и мой черед наступит».
Умерла тетя Лариса через две недели. Разговаривала дома на кухне по телефону с кем-то с работы, и рухнула лицом об пол. Когда бабушке Нине отмечали сороковины, тете Ларисе поминали девятый день. Вот и расчитывай после этого.
Наступил день моего развода с Виктором. Мы сидели в очереди гатчинского ЗАГСа.
Из репродуктора инфантильный голос жалостно-бодро напевал:
Ну неужели в самом деле
Не хватило им недели,
Им недели не хватило,
Чтоб хоть день побыть со мной.
Ведь и детям нужно все же
Выходной устроить тоже,
А без папы и без мамы
Это что за выходной.
И как будто Боря Потемкин снова с нами. Вот только новых песен он больше не напишет.
УСПЕНСКИЙ, СОЛОВЬЕВ-СЕДОЙ
И ВСТРЕЧА С НАТАШКОЙ
Вроде бы и не было смысла в дворниках-то оставаться. Тем более, что родители поменяли гатчинскую квартиру на две огро-мадные комнаты в большой многонаселенной коммуналке на Фонтанке, в бывшем доходном доме купца Елисеева. Этот лепной сун-дук незыблемо возвышается неподалеку от Ломоносовского моста, напротив площади Ломоносова. Но, привычка жить независимо от родни, сама определила мою дальнейшую судьбу. Я продолжала гнездиться в дворницкой.
Кто-то из друзей посоветовал мне отнести свои стихи на улицу Войнова, которая теперь снова Шпалерная, в Дом Писателей. Там находилась комиссия по работе с молодыми литераторами. Возглавлял эту комиссию товарищ Шевелев. Пройдясь глазами по моим листочкам, он ткнул пальцем в последний и сказал:
- Тут непонятно кем вы работаете. Толи музыкантом, толи художником.
- Дворником – ответила я.
- Ну, все равно, надо бы поконкретнее.
Здесь же, в его кабинете, сидел какой-то орденоносный старикан, который злобно зашипел:
- Растишь их тут, пествуешь, а они в дворниках да в сторожах дармоедствуют.
Ничего я им не ответила. Фиг ли таким броненосцам перечить.
Однако, через пару недель пришла мне открытка с приглашением в Дом Писателей на очередное заседание молодых авторов. И я поперлась. Там какой-то дяденька толковал нам потаенный смысл Блоковской поэмы «ДВЕНАДЦАТЬ». В перерыве, на перекуре под лестницей, мы разговорились с очень милой девчонкой. По ходу беседы выяснилось, что ее направила сюда Лида Гладкая, которая тогда заведовала отделом поэзии в журнале «АВРОРА». Я уже знала эту даму. К ней меня занесло под именем своего мужского паспорта и со стихами о неразделенной любви страстного юноши. Она, обвинив меня в цыганщине, порекомендовала побольше читать Сергея Наровчатого и Николая Тряпкина. Но я, по ее милости, забредя очередной раз в библиотеку за рекомендованными авторами, наткнулась на Александра Гитовича и Давида Самойлова. А, после нашего перекура, в красной гостиной, старик Успенский читал нам главы из своей новой книги «ЗАПИСКИ СТАРОГО СКОБАРЯ». И мы с девчонкой сидели рядом, и не дыша слушали живого классика. Этой девушкой была Наташа Романова. Только фамилия у нее тогда была еще своя, девичья. Ей тогда было шестнадцать лет, и она училась в универе на филфаке, а мне было двадцать два, и я работала дворником в Гостином Дворе. После Дома Писателей мы, купив вина и прихватив с собой увязавшихся за нами молодых поэтов, отправились в мою дворницкую на Думскую. Там меня ждала моя любимая. Она решила вернуться. Я весь вечер пела компании свои песни. Когда гости разошлись, оказалось, что Наташка опоздала на электричку в свою Песочную, где она жила с родителями. Я была рада, что не придется в эту ночь объясняться с любимой.
А на следующее утро, когда я закончив уборку перинной ли-нии, и проводив Наташку, вернулась позавтракать с любимой, она предложила мне пойти на творческий вечер Соловьего-Седого. В творческом вечере принимал участие хор мальчиков под руководством того самого товарища, благодаря которому я попал в хоро-вое училище в класс Галины Владимировны Скопы-Родионовой. И я подумала: Неужели все эти совпадения и удачные случаи были зря?
К ИСПОЛНЕНИЮ МЕЧТЫ ЧЕРЕЗ «ЮНЫЙ ТЕХНИК»
И ФАРЦОВЩИКОВ
Размышления о бессмысленности моего существования, пре-рвались однажды очередной случайностью. Заскочил с клиентом на примерку джинсы один фарцовщик. Клиент джинсу у него не ку-пил, а заинтересовался моей гитарой. Вроде бы интересоваться-то было нечем – обыкновенное изделие фабрики имени Луначарского, которое я купила в отделе не кондиции в магазине «ЮНЫЙ ТЕХНИК», в Автово, на Краснопутиловской улице. Правда, я ее всю по косточкам разобрав, под себя наладила и, пройдясь выжигалкой по розетке, эстетику навела, полирнув до блеска.
- Мне бы, для моего бати, такую же. Он у меня, как раз на се-миструнке ба-луется. Продай.
- Эту сейчас не продам. Она моя, я ее сама пользую, а вот че-рез три дня зайдете – такую же подгоню.
- И почем это будет? Шестьдесят рублей.
Клиент ушел, а я ломанулась в «ЮНЫЙ ТЕХНИК» за не конди-цией. Шестирублевого брака не было, но были девятирублевки, ко-торые и звучали лучше и выглядели богаче.
Когда, через три дня клиент вернулся за товаром, ему на вы-бор было предложено три инструмента: Одна моя и два новодела. За новодел я запросила девяносто рублей. Клиент, выложив деньги, взял мою гитару и один новодел в придачу.
В мы с любимой пошли к фарцовщикам покупать ей хорошие финские сапоги.
Поскольку гитары, по тем временам, были периодическим дефицитом, по договору с фарцовщиками, я стала им подгонять доведенный до ума брак. Ребята подсказали мне заняться балалайками и домбрами. Это добро в «ЮНОМ ТЕХНИКЕ» стоило по четыре рубля за штуку. Я его украшала всяческим орнаментом, под хохлому, а потом и вовсе палехские сюжеты стала изображать. Буквально через неделю я исполнила свою мечту: Купила хороший японский магнитофон и в Апраксином Дворе приобрела настоящую цыганскую гитару конца XIX века.
Мои доморощенные записи стали потихоньку расходиться. И уже с наступлением очередных белых ночей меня стали приглашать на дачные концерты. Там, правда, чаще приходилось подвывать цыганщину, но бывали и авторские концерты. Вот таким путем я и пришла в свою музыку. Когда же необходимость дворничать отпала я, через своих знакомых, устроилась работать художником-оформителем. В мастерской у меня и записи продолжались.
СОМНИТЕЛЬНАЯ СЛАВА И ПА-ТЕ-ТИ-КА
После Бориса Потемкина клуб «ПЕСНЯ» в доме народного творчества на ул. Рубинштейна продолжал жить. Только я туда заходила все реже и реже. А потом и вовсе перестала ходить. Это произошло из-за одного дурака. Появилась в клубе симпатичная девушка-композитор. Ее музыка мне очень нравилась. И захотелось дать ей свои стихи. Не все ж самой мелодии сочинять. Всегда интересна версия другой творческой личности. И только я собралась духом подкатить к ней, как один въедливый пердун, скабрезно ухмыляясь встрял со своей шуточкой:
- Вот как вы думаете, Танечка, это парень или девица?
Был бы жив Боря он бы заткнул говнюка, а так все похихикали и мне уже к Танечке было не подкатить. Вот такая банальная сцен-ка отвратила меня от Потемкинского детища на два года.
Вряд ли я сама подсчитала эти годы. Но однажды был звонок по телефону и новый председатель клуба «ПЕСНЯ» сокрушался о моем отсутствии в течение двух лет.
- Где же Вы пропадаете, мы уж решили, что вы не с нами?!
А я возьми да и ляпни:
- Да, меня вообще в городе все это время не было.
- Но вы, я надеюсь, снова станете посещать наш клуб?
- Ладно, на следующем заседании буду.
Я пришла. Дядьки того, который посмеялся надо мной, там не было. И той девушки-композитора не было тоже. Молодой, но уже довольно известный в Ленинградской эстраде, Касторский напевал свои новые танго и фокстроты. Какие-то мальчики с гитарами мычали в бля-миноре заумную лабуду. Все активно скучали. И наконец, председатель сделал таинственно-многозначительное лицо и объявил:
- А сейчас выступит Ольга Краузе! Два года ее не было среди нас!..
Все притихли. Я оторала свое, народ сочувственно проаплодировал. И с тех пор за мной закрепился титул полууголовницы, полу-диссидентки и магнитофонные записи моих песен стали распро-страняться еще интенсивнее.
Однажды ко мне подошел Алексей Кругликов и предложил передать мои записи на прослушивание мадам Архангельской. Она долгие годы являлась штатным педагогом «ЛЕНКОНЦЕРТА».
- У нее, Люда Сенчина, Ира Понаровская и другие извест-ные эстрадные певцы и певицы занимаются. А вдруг и твои песни в репертуар «ЛЕНКОНЦЕРТА» попадут? Чем черт не шутит?!
Я долго ждала Архангельской резолюции. А потом, как-то на спектакле Анатолия Шагиняна, Алексей лично подвел меня к ней. И резолюция наконец-таки прозвучала:
- Деточка, все хорошо, только совершенно не хватает ПА-ТЕ-ТИ-КИ!
- Ой! А что это такое?!
- Вот когда поймете, тогда и заходите!