Галерея, почти воздушная, по сторонам открывались изумительные пейзажи, своды защищали от дождя или палящего зноя, казалось можно идти вечность. Но арки незаметно становились все шире, проемы все уже, и галерея как-то плавно и незаметно превратилась в тоннель, по бокам которого, то справа, то слева возникали окна, и их свет еще освещал путь. Тоннель постепенно сужался, и своды опускались все ниже, и появился сумрак покоя и безразличия, когда вдруг за очередным поворотом опять появилось окно. Окно было последним, он это просто знал, и знал, что дальше только мрак, уходящий в бесконечность, мрак, неспешный, сгущающийся и предрешенный. Надо было что-то сделать, например, написать письмо или стих. Он давно понял, что происхождение стихов кроется в потребности заполнить звуками пустое пространство души. Но стихи это всегда приход влюбленности. А здесь в тоннеле приход влюбленности был так некстати, от него было нестерпимо больно, потому что он открывал ему глаза, на то, кто он в этом мире, на то, что его желания должны быть незатейливы, преходящи и легки, как у бабочки. И никаких эмоций, никаких, кроме самой тайной и непредсказуемой. И он замолчал. Свет из окна теплый и добрый, он стоял напротив так, чтобы этот свет освещал глаза и, оставшийся в конце пути, уголок души. Постоял не долго и пошел дальше, уже почти не отбрасывая тени. Согреться, надышаться, наговориться этим светом было уже нельзя, его можно было только зеркально отразить и знать, что там, в мире есть человек, которому этот свет нужен, хотя он, тот самый человек, может быть, и не догадывается об этом, просто живет в этом свете и не догадывается. Но он ему нужен, и день понимания обязательно придет, потому что это был свет Любви.