Гряда камней вела на крошечный полуостровок, покрытый редкими кустиками и камнями, вокруг которых с заунывным криком проносились чайки. Бушующая над землей осень пробралась и сюда, позолотив мелкие листочки и превратив полеты морских птиц в чарующий, сонный танец. Этот ошметок земли своими очертаниями очень походил на пароход.
- Папа, смотри, пароход! Ну, точно, пароход, - говорил маленький мальчик своему отцу, который вылез вслед за сыном из машины. Наверное, эта семья состояла из исключительных романтиков, ведь кого еще потянет смотреть на холодное осеннее море, в котором уже и не побарахтаешься?
- Да, точно, пароход… - подтвердил отец. Он снова залез в машину и извлек оттуда палитру и мольберт, и, установив эти живописные принадлежности, принялся рисовать. Впрочем, уже после первых взмахов его кисти стало ясно, что на самом деле он никакой не художник. Мазки расплывались, смешивались друг с другом, и становились очень похожими на самые обычные кляксы. Но человек не огорчался, он только повернулся к своему ребенку и продолжил начатый разговор:
- Я только думаю, что это очень грустный кораблик. Ведь он не рвется в море, в объятия родной стихии…
- Он прижался к земле, как к маме! – попал своими мыслями в унисон отцу сын.
- Да… Как блудный сын к своей матери! – подытожил художник.
Похоже, рисовальщик вжился в образ, но это никоим образом не помогло ему в живописном труде. На кусочке холста выходило что-то похожее на детский рисунок, притом выполненный на школьном уроке рисования, то есть – грязно и с нарушением всех мыслимых пропорций.
- Эх… - махнул он рукой после очередного бесплодного усилия, - Душа просит, а руки…
Не зная, что еще сказать, отец сложил все вещи в автомобиль и принялся заводить мотор.
- Папа, а как такой островок получился?! – прокричал сынок, перекрикивая стук движка, - Почему он на кораблик похож?!
- Такова уж игра природы… - пожал плечами отец, - У меня дома альбом есть, там и каменные гномы, и соляные великаны, и все природой – матушкой сделано, без рук человека. Она – самая знатная мастерица!
Выпустив облако переваренного бензина, автомобиль выскочил на дорогу, а корабль – полуостров так и остался среди волн, и не было у него сил проплыть то ничтожно жалкое расстояние, которое безнадежно отделяло его от матери - землицы…
В те далекие годы вспыхнула среди людей великая ярость. Вырвавшееся из народа зло отправилось на сокрушение зла, и крохотные искорки добра неотвратимо гасли в черном вареве. Постепенно гнев сокрушал сам себя, растекался кровавыми полями, щедро засоренными кусками человеческих тел. В конце концов, рычащая битва изрядно растрепала одно войско, и оставила всего лишь горсточку людей от войска другого. Но угли злости все еще продолжали тлеть, и они сплотили людей из первой рати и послали их на тех, кто еще уцелел от рати второй.
Терпящие нещадное поражение, почти полностью разгромленные, но все-таки еще живые, бойцы второго войска тоскливо отступали, прижимаясь к самому морскому берегу. От созерцания их сверкающих пяток, противник окончательно рассвирепел, и мощным, как коса, ударом, отсек часть бегущих от их товарищей по несчастью. В спину беглецам дышала огненная пасть врага, извергающая вместе с пламенем слова отнюдь не чужого, а их же родного языка, что вселяло в них особо тонкий трепет. А их глаза видели бушующие, неуютные морские просторы, среди которых нет человеку ни кола, ни двора, ни дороги…
Командир разбитого воинства оглядел своих соратников, и лицо его сделалось еще печальнее. В рваных, окровавленных шинелях, с ободранными лицами, голодные, в большинстве своем обремененные женами и детьми. О красивом последнем бое не могло быть и речи. А ведь сам командир в молодости, в курсантские годы, был поэтом и ни раз воспевал свою собственную последнюю битву. Знал бы он тогда, как все обернется…
Что делать… Сдаваться? Но сейчас враг зол, как никогда, и в азарте той победы, в которую год назад сам не верил, он, пожалуй, раскрасит кровью пленных все окрестные поля и леса… Остается только отходить под пулями в глубину ледяных волн, смыкать глаза в темной пучине, захлебываясь горькой водой, перемешанной с позором поражения.
- Что я могу вам сказать… - прохрипел командир, - Всем ясно, что мы разбиты, нас больше нет, поэтому остается только спасать собственные жизни. Давайте не будем размышлять – для чего, об этом мы подумаем позднее. Все согласны?
Единая в своем порыве толпа молча склонила головы.
- Думаю, что пора перейти к вопросу – как их спасать? Под водой мы их не спасем, здесь, в степях – тоже, тут даже от ветра укрыться негде.
Толпа опять склонилась в знаке согласия.
- Но километрах в двух отсюда есть порт, а в нем, по моим сведениям, сохранился-таки один белый пароход, - командир сделал ударение на слове «белый», как будто хотел воскресить в сознании своих соратников память о давних, почти забытых, годах.
Среди людей прошелся крик радости, и румянец надежды растекся по их бледным лицам.
- На пароходе мы сможем уплыть за море, прочь от этого ужаса! Когда-нибудь потом мы вспомним сегодняшний день, как кошмарный сон, которого, наверное, и не было наяву! Поспешим же обратить настоящее – в прошлое, а сегодня – в сон! – понеслись среди собравшихся ни то слова, ни то мысли. Командир же уже ничего не говорил, он слился со своими бойцами, и его совсем не стало видно среди серо-зеленых шинелей.
Рваная, нестройная колонна относительно быстро зашагала по дороге, как будто какой-то чудесный знахарь впустил в ее жилы свежую, молодую кровь. Вместе с людьми поплыли и чемоданы, и вещи, попавшие в эту остывающую осеннюю степь невероятной волею судьбы, вроде детских саночек и бабушкиных сундуков. Спасаясь сами, побежденные пытались прихватить с собой и крохотные кусочки привычного им мира, в виде полный разрыва с которым и мерещилась им не раз смерть.
Где-то вдали опять вспыхнуло зарево, загрохотали пушки, засвистели пули, опять послышались яростные крики. Но идущих эти звуки уже нисколько не пугали, ведь они отчетливо видели себя на палубе беленького парохода, взявшего курс на заморские страны, где зарыт ключ их спасения. Самые впечатлительные закрывали глаза, после чего старательно представляли вокруг себя белые судовые борта, шлюпки, спасательные круги. Главным же для них было море, разом потерявшее всю свою отчужденность и неприветливость. Словно по мановению волшебной палочки оно превращалось в широкую и добрую дорогу, ведущую туда, где лежит их дальнейшая жизнь, о смысле которой мечтатели пока старались поменьше задумываться. Стоило же им разлепить веки, и в воронки зрачков опять бросалась изрытая земля да сожженная летним солнцем трава. Впрочем, теперь этот пейзаж уже казался им не таким реальным, как раньше, как будто тающим прямо на ходу. Некоторые смельчаки даже вообразили себя старыми дедами, сидящими на заморских виллах и рассказывающими внуками приключения своей боевой молодости:
- Вот пошел я в разведку, а патронов у нас тогда было мало, - рассказывал сам себе один молодой солдат, представляя, наверное, свою грядущую беседу с не родившимся внуком, - Мне всего три патрона дали. Я ползу, значит, и вижу: в чистом поле семь врагов спят, друг к другу прижались. Их, ясное дело, в дозор отправили, но дисциплины же у них никакой не было, не то, что у нас, вот они и заснули. Храпят, значит, эти семеро, а я к ним подполз, да как шарахну из винтовки, шестерых разом убил, а у седьмого моя пуля в заднице застряла. Ну, он, понятно – заорал благим матом, да тикать. А тут как раз наши подоспели, да и ударили по ним с той стороны, с какой те не ждали…
Солдат посмаковал эту вымышленную историю во всех подробностях, даже пожевал губами от удовольствия. Но потом ни с того ни с сего пригорюнился:
- А он спросит: «Почему вы тогда не победили, раз такие герои, почему я расту на чужбине». Что мне ему ответить? Что патронов было мало… Так в этом ли все дело?!
Он подбегал к товарищам и задавал им один и тот же вопрос, который так и оставался без ответа. Наверное, присутствие этого наивного дурачка немного раскрашивало мрак этого черного дня, и вскоре на лицах некоторых бойцов появились осторожные, почти сокрытые улыбки.
За очередным холмом показались белые домики и огоньки портового селения, а за ним разверзла свою пасть непроходимая, бескрайняя чернота. Впрочем, непролазный мрак расцвечивался маленькой, но хорошо всем заметной улыбкой – огоньками Белого Парохода.
Народу заметно прибавилось. Со всех сторон к ним подкатывали все новые и новые человеческие волны беглецов, не желающие погрузиться в волны морские. К концу перехода в душах многих из шагающих начали царапаться кошки сомнений относительно того, выдержит ли пароходик такую массу народа, сможет ли вобрать его в свое совсем не бездонное чрево. С каждой новой ушастой головой, внезапно появляющейся среди привыкшей друг к другу человеческой массы, этот страх получал новую подкормку, и вот уже кто-то осмелился произнести вполголоса:
- А если все не влезем – что тогда? Кого здесь оставлять?
Сказано это было очень тихо, однако даже такой щепотки слов оказалось достаточно для того, чтобы сочувственные взгляды между бредущими мгновенно сменились на колючие, волчьи.
Белые, будто сахарные, домики засеменили по краю толпы. Когда показалась громадная беленая церковь, от любви к ближнему не осталось и следа. Каждый идущий мысленно оценивал мощь своих мускулов и строил предположение о той пользе, которую они смогут принести в скорой борьбе с товарищами по несчастию. Особенно уверенным чувствовал себя тот, у кого еще осталась винтовка, заряженная несколькими патронами. Самым настоящим королем возомнил себя обладатель ручного пулемета, он страстно благодарил самого себе за то, что пару часов назад он не выбросил в придорожную канаву эту несуразную тяжесть. В воздухе отчаянно витал густой запах крови, с каждой секундой подогреваемый заревом, которое, казалось, кусает уже самые их пятки.
На пароходе тем временем размеренно стучала паровая машина, как будто она оставалась последним на Земле источником спокойствия, даже биение ее стального пульса нисколько не участилось. Прислонившись к дрожащей выгородке каюты, капитан Белого Парохода, Иван Федорович Залихватов, нервно вертел в руках старинный игрушечный парусник.
Этот парусник мастерил сам Иван Федорович еще в те далекие времена, когда он был просто Ваня. Неисчерпаемый романтизм плескался в сердце этого паренька, росшего в хоть и приморском, но все-таки русском городе.
Зачитывая до дыр книжки про различные морские приключения, Ваня Залихватов то и дело представлял себя среди бушующих волн, в пространстве дальних морей. Во имя своей мечты он в десятилетнем возрасте впервые хлебнул рома и выколол на своей правой руке размашистый якорь. Впрочем, очень скоро Ваничкины мечты резко изменили свою направленность, ибо простого созерцания загоризонтных далей ему стало мало, слишком однообразными они стали даже внутри мальчишеского воображения.
С того момента Иван уверовал, что все его морские скитания рано или поздно должны увенчаться некой вершиной, когда самолюбивый водяной мир вытолкнет из своих пространств непрошеных гостей, свершится кораблекрушение. Он видел себя в недрах пропитанного водой бесчеловечного вихря, несущее его бренное, прижатое к дощечке тело, в беспросветный мрак, из которого уже, как будто бы, и нет выхода. Скованные железной судорогой руки, отчаянно впиваются в кусок деревяхи, в которой чувствуется единственно родной предмет посреди этой пляски враждебной стихии. Нет больше сил для борьбы, и помощи ждать неоткуда, и нет на окружающих безбрежных пространствах ни одной живой души. Отекшие веки накрывают глаза, по которым уже весело пляшут багровые восьмерки. В сердце уже не осталось даже и страха, вместо него там только ноет тоскливое одиночество, но и оно постепенно затихает…
Но потом все внезапно исчезает, и море мгновенно делается покладистым и добрым, оно нежно ласкает окровавленные ступни. С небес слетает пелена мрака, и они улыбаются веселым солнышком, зайчики которого пляшут веселый хоровод вокруг едва живого тела. Слышится журчание близкого ручейка, несущего в жертву океану чистейшую воду. А чуть поодаль простирается лес, все деревья которого изнывают под тяжестью сладчайших фруктов и только и дожидаются того, кто избавит их от хоть и родной, но такой надоевшей ноши.
После утоления жажды и голода тело становится как будто новеньким, оно уже способно пустить слезы по погибшим товарищам, а потом сжаться от предвкушения долгого одиночества. Постепенно одиночество предстает в образе какого-то жуткого зверя, который грызет изнутри сердце. Погрызенное сердце источает из себя волны ненависти к собственной судьбе и стихии, которая не убила несчастного лишь для того, чтобы замучить его гораздо изощреннее, запытать до смерти безотрадным пребыванием на этом забытом клочке мира до самого конца дней...
Но тут взгляд отыскивает в песке маленькую ямку, которая при ближайшем рассмотрении оказывается следом человеческой ноги. Тут же находится еще следочек, и еще… А потом отыскивается и сама хозяйка этих следов, прекрасная женщина, неизвестно какими путями попавшая на этот же самый остров. И уже вечером злополучного дня можно сидеть с ней в обнимку и думать о том, что все прошлые грехи навсегда смыты беспощадными морскими волнами, и теперь настала совсем другая жизнь, в которой появились новые Адам и Ева, и им суждено дать начало новому человечеству, очищенному от всего былого.
Эта мечта погрузила Ваню в свои цепкие объятия, и он часами созерцал репродукции картин Айвазовского, на которых трещали и рушились корабельные громады. Коллекционирование различных морских катастроф стало прямо-таки страстью Ивана, и за пару лет он смог написать на эту тему столь обстоятельный справочник, что потом ему даже завидовали учителя, матерые специалисты морского дела…
Со своими игрушечными корабликами, изготавливать которые Ваня научился довольно быстро, он всегда поступал одним и тем же образом – разбивал их камнями на середине местной речушки, как раз возле крохотного, и, разумеется, совершенно необитаемого островка. Потом он мысленно следил за судьбой спасшихся, и перед его глазами представало новое человечество, народившееся на никому не ведомом острове.
Как ни странно, романтик Ваня добился-таки цели своего детства, и стал моряком, а потом дослужился и до капитана Белого Парохода. Математические науки, которые приходилось изучать начинающему мореходу, немного раздражали его заоблачное сознание, но не останавливали порыва в загоризонтные дали, к чудесному острову. Больше его сокрушала какая-то, уж окончательно фаталистическая, надежность, присущая железным монстрам паровой эпохи, и которой были напрочь лишены красивые старые парусники. Оставаясь целым и невредимым, как по столбовой дороге проходя сквозь мощнейшие шторма, Пароход бороздил море, отправляясь, то в заморские страны, то обратно. Самым большим происшествием, случившимся за прошедшие двадцать лет, было падение в объятия седых волн плохо закрепленной шлюпки.
Сначала Иван еще чего-то ждал, каждая буря приводила его в состояние волнения, когда сердце, казалось, само собой выпрыгнет из груди и полетит к неведомому острову. Но потом все успокоилось, и Иван Федорович привык воспринимать свое занятие, как простую работу, а с годами начал смиряться со своим будущим в качестве обычного берегового пенсионера. Находясь на борту, большую часть времени он проводил внизу, среди машин, стук которых навевал успокоение, а равномерность их работы вызывала уверенность в неотвратимости судьбы. Море же, лишенное даже малейшего намека на сокрытый остров, стало для Ивана Федоровича скучным и неинтересным, как скучны усталому пешеходу дорожные камни…
Побывал Залихватов и в заморских странах, которые успели ему изрядно наскучить своей жарой и чрезмерно торопливым народом. Пестрая, непривычная для русского уха заморская речь назойливой мухой звенела в ухе, и для того, чтобы лишний раз ее не слышать, Иван Федорович даже перестал сходить на берег. Впрочем, однажды ради интереса он все-таки изучил один из заморских языков, но это принесло ему лишь одно расстройство, ибо разом лишило иностранных людей некоторой доли загадочности. Теперь представители того народа, речь которого стала понятна капитану, стали казаться ему едва ли не самыми скучными и недалекими людишками на всей Земле. Быть может, это было связано с тем, что общаться Залихватову приходилось в основном с пронырливыми портовыми обитателями, и до великих людей той страны скромный моряк едва ли мог добраться, но больше иностранных языков он не учил.
Находясь в морях и океанах, Залихватов больше всего раздумывал о своей родине, которая из-за долгой разлуки приобретала уже сказочный вид, больше похожий на палехскую шкатулку, чем на реальность. Меньше всего она походила на его родной приморский городок с грязными улицами, повсеместными помойными ямами и воющими трактирами. Воображение капитана рисовало диковинные терема и золотые, красующиеся под золотыми солнечными лучами, многократно отраженными в золотых листьях осени. Да, наверное, именно в осеннюю пору Русь ближе всего подходит к Раю!
Эта картина вытеснила собой образ какого-то заморского островочка, подмяла его под себя. Залихватов задумывался о том, что, быть может, в глубинах русской земли и вправду сокрыт такой райский город, но он никогда его не видел, ибо всю жизнь искал не там. ..
Войны, вспыхнувшей в континентальных глубинах, Иван Федорович даже не заметил. Ничего не изменилось в его жизни, ни одной новой морщинки не появилось на древней морской глади, и ни одного нового звука не издала стареющая машина. Перемена сухопутной власти в любом случае не внесла бы в закатывающуюся жизнь капитана ничего нового, а газеты он не уважал, предпочитая чтение насквозь замусоленных романов своей молодости. И уж никак не помышлял Залихватов, что единственная в его жизни катастрофа встретит капитана отнюдь не в море, а тихонько подкрадется со стороны затянутого мглой континента…
Народу на пирсе становилось все больше и больше, и скоро из привычного белого он стал каким-то серо-зеленым. Разрозненные, лишенные всякого смысла человеческие крики проходили через сталь корпуса, как нож сквозь масло, и проникали прямо в капитанские уши.
- Иван Федорович, что делать будем? – услышал он голос старшего своего помощника, - Я предлагаю к пирсу не подходить. Сами понимаете, что будет, если эту побитую солдатню на борт взять. Они же здесь друг друга перережут, да и нас заодно! Наверняка им всем места здесь не хватит, и будет в той пословице, которую я в книжке аглицкой вычитал: «Боливар не выдержит двоих»!
- Надо подумать… - спокойно почесал затылок Иван Федорович, внимательно выслушав тираду своего помощника.
Крики и вопли на пирсе заметно усилились, раздалась пальба, очевидно, пока что в воздух.
- Интересно человек устроен, - пробормотал капитан, обращаясь к старпому, - Когда он собирается в толпу, то становится совсем другим, ее частичкой, ноготком. Но это все до поры, стоит слезть с толпы покрывалу общей цели, и он уже готов стрелять в того, кто мгновение назад чувствовался лучшим другом, был ближайшим локтем… Сейчас их цель – корабль, и они едины, когда окажутся здесь и каждому придется бороться за свое тесненькое местечко – они тут же станут рвать друг друга в клочья. Ну а кому посчастливится попасть за море, те просто разбредутся по дальним уголкам, по кротовьи зажмурив глаза, как будто во сне.
- Да… - протяжно протянул старший помощник, впервые за всю службу не поняв начальника с половины слова.
- Как же им объяснить, что заграница – это не спасения, что нет за морем никакого рая, и весь остаток их жизни все равно пройдет на родине. Только воображаемая родина обретет горький вкус вечного отчуждения, и они будут торопить остатки своих земных дней, чтобы те резвее проскакали и отпустили обратно, в Рай, которым им теперь будет казаться родной простор. Но, вместе с тем, будет и вечный страх о том, что обратно уже не вернуться и после смерти… А никакого райского острова в море нет и быть не может! Ведь море слилось из слез людей, оторванных от своих земель, потому и вода в нем такая соленая!..
- Так что прикажете? – спокойно поинтересовался старший помощник.
- Ставь под погрузку. То есть – посадку, - коротко ответил Залихватов.
- Да… Но… - начал было второй на корабле человек, но быстро запнулся и, как подобает человеку, для которого действие всегда лучше, чем туманное размышление, бросился выполнять приказ.
С лязгом спустились сходни. Томившаяся на берегу человеческая каша мгновенно ожила, заклокотала и с грохотом поперла на нависший над ней белый борт. Плавное поначалу движение стало замедляться, людская пружина перешла к яростному сжатию. Послышались болезненные крики, кому-то прищемило руку, кто-то упал, и ему прошлись по лицу, кто-то потерял сапог. Народ продолжал сжиматься, и вот уже виднеющиеся возле сходней люди стали почти плоскими, подобными промокательной бумаге...
Дойдя до крайней своей точки, человеческая пружина начала расширяться. С диким, утробным ревом тела полетели на металл палубы. Вскочив на ноги, они сперва озирались огромными, пропитанными страхом глазами. Все, что их окружало, было кошмаром, они, как будто окунулись в бескрайнюю чашу, поверхность которой плескалась ужасом. За морским горизонтом простирались неведомые страны, где их ждет такая же неведомая, скорее всего, несчастная судьба, и это предчувствие порождало самый глубокий, самый тоскливый страх тщетности всех усилий. Но на него накладывался другой ужас, исходящий с полей, расстилающихся за береговой чертой. Там уже стрекотали пулеметы и слышались грозные вопли, которые, подобно толчковому механизму, давили толпе в самый зад. Рядом, у ног несчастных, выла обезумевшая толпа, для которой попавшие на палубу люди были самыми худшими из всех земных существ, ибо им уже выпало счастье, которое навсегда останется недоступным для большинства давящихся возле сходней. «Счастливчики» подобно тараканам, оказавшимся в луче прожектора, метались на гладком пятачке, выискивая для себя самый укромный уголок. Вслед за ними падали уже новые тела, на которые громоздились очередные жертвы этого светопреставления. Вскоре белого цвета недавно выкрашенной палубы уже не стало видно, он оказался надежно закрыт самой настоящей красно-серо-зеленой пирамидой. До ушей капитана долетали отдельные крики:
- Тихо, отодвиньтесь, ребенка задавите!
- А-ах! Пустите!..
- О-о-о!
- У-у-у!
Уже очень скоро все это перешло в единый вопль, очень похожий на стон раненого зверя. Среди толпы время от времени сверкали молнии штыков и ножей, слышались винтовочные и пистолетные выстрелы. Потом затрещал пулемет, и красный цвет беспощадно заплясал по громоздящейся на палубе грязной зелени.
- Посторонись! Всех пожгу! Сам сгорю, но всех пожгу! – кричал окровавленный человечек. Шинель на нем была разорвана на две половина, посередине груди и на голове зияли страшные рваные раны. В руках он сжимал какую-то канистру, по всей видимости – с керосином.
Однако, даже такой неотвратимый аргумент не оказал на толпу никакого воздействия, несчастного сбили с ног, оставляя за собой вонючую струю, канистра покатилась по палубе. На берегу рыдали дети, впившиеся в руки и подолы своих матерей. Они уже даже не пытались завоевать себе места на палубе, и только тихонько проклинали своих отцов и мужей, оказавшихся на редкость слабыми и малодушными. Страх приковал их к точке пространства, застывшей прямо под нависающим железным бортом, превратившимся для них в символ недосягаемости и собственной потерянности. Стрелы молитв о помощи летели вверх, достигая самого капитана, но он, такой же недосягаемый, продолжал безучастно стоять на своем мостике.
Огромный верзила шутя разметал толпу в разные стороны и, гремя богатырскими шагами, торжественно взошел на Белый Пароход. Но едва он сделал несколько шагов по его поверхности, как удалые ноги не выдержали, и поскользнулись на керосиновой луже. Изрыгая пламень чудовищных проклятий, детина упал прямо за борт. Из-за огня этих проклятий, а, может, из-за какой-нибудь другой искры, горючее моментально вспыхнуло, породив несколько трепещущихся живых факелов. Это втолкнула в тех, кто еще секунду назад считал себя спасенным, новую порцию ужаса, и мешанина, творящаяся на борту некогда прекрасного парохода, потеряла всякие очертания. Кого-то несло за борт, и он с плеском ухался в ледяные волны, кто-то, наоборот, бросался в самый пламень. Где-то, уже совсем близко, неистово трещали вражьи пулеметы, и с капитанского мостика можно было видеть отчаянных конников, галопом врывающихся в портовый городок.
Сошедшая с ума толпа мигом обратилась в огромное прошение, направленное в лицо капитана. «Мы же свои! Спаси нас!» - будто говорили они. Но что мог сделать Иван Федорович, не способный ни сделать свой пароход великим и всевмещающим, как Ноев ковчег, ни отобрать достойных от недостойных, и оценить, кому даровать спасение, а кому – нет. Да и спасение он мог даровать лишь сомнительное, в виде долгой и беспросветной жизни на чужбине.
Осознав все это, Залихватов открыл рот, чтобы выразить весь ответ в одном-единственном крике. Но сорвался крик, и Иван Федорович понял, что не сумеет убедить бушующий народ даже в том, что молить надо вовсе не его…
Вражеские сабли сверкали уже почти под самым носом, а пароход продолжал волноваться огнем и неистовством. Теперь уже предпринимать что-либо было поздно, ведь даже если он умудрится отойти от пирса, прихватив с собой тех, кому повезло, сумеет потушить пожар, охвативший уже половину палубы, то, все равно, пушки преследующих накроют пароход раньше, чем он сможет достаточно далеко отойти от берега. Да и уцелевшие люди, скорее всего, продолжат теперь свое кровавое безумие до тех пор, пока окончательно не истребят друг друга, а заодно – и команду вместе с капитаном. Теперь Иван понял, что спасенных здесь нет и быть не может…
Вспоминая все заученные в детстве молитвы, капитан принялся молиться о том, чтобы все, что происходит вокруг, улеглось бы и успокоилось навеки, чтобы все, кто отторгнут от родной земли, вернулись назад, стали ее частью. Слезы бурными потоками текли из глаз капитана, который, как говорили некоторые, ни разу в жизни не плакал, даже в детстве. Отправляясь вниз, капитанские слезы смешивались с морской водой, делая океаны еще обширнее, еще скорбнее. Вскоре его глаза уже не видели ни берега с заполонившими его разъяренными людьми, ни безумства, все также рьяно бушевавшего на палубе, ни огня разгорающегося пожара. Все это растаяло среди соленой пелены слез, оставив лишь небо, сохраняющее свою бездонность и прозрачность…
Десяток всадников, размахивающих окровавленными шашками, влетели на пирс. Они чувствовали, что здесь живет последняя клеточка их поверженного врага, которая еще есть и последняя преграда, отделяющая их от той счастливой послевоенной жизни, которую способна сотворить лишь фантазия пропитанного порохом человека. Тоже самое чуяли и их кони, отвыкшие от сочной травы, туманных лугов и тихих речных вод с ласковыми синими струями. В едином порыве рванулись они прямо на сходни, не заметив округленных глаз женщин и детей, моментально сжавшихся в комочек и забившихся в пространство между старыми сетями и ржавчиной старого корабельного винта.
- Эх! Добьем гадину! – кричал всадник с прокуренными рыжими усами, натягивая поводья своего коня.
- Ура-а-а! – неслось со всех сторон.
Сходни с сухим треском обрушились в пучину. В ту же секунду белая гладь пароходного борта мгновенно стала каменно-серой и утратила свой прежний облик, такой привычный для всех творений человеческих рук. Облившиеся потом кавалеристы были вынуждены признать, что перед ними вместо Белого Парохода возвышается всего-навсего каменистый прибрежный островок, на котором нет ни души. Пустота вместе с мокрым ветром хлестко ударила в лица атакующих, которые по инерции еще мчались вперед до тех пор, пока брюха их коней не обдал водяной холод.
С чувством глубокого стыда всадники вылезли на берег, и поплелись обратно, уверенные в том, что секунду назад они штурмовали собственное видение. Впрочем, для многих из них такой случай был за прошедшую войну не первым.
Берег обезлюдел, оставив тихий остров, который своими очертаниями очень напоминает пароход, неподвижно застывший между двумя стихиями. Со временем пролив, отделяющий его от степных просторов, почему-то обмелел, и его дно обнажило каменистую косу.
Товарищ Хальген
2006 год