Глава вторая
Новая жизнь
Карета с княжескими гербами Мурановых на дверцах катилась по петербургской мостовой. Путь лежал мимо красивейших мест столицы. Проехали Адмиралтейский бульвар, Невский проспект и Аничков дворец.
-Это Михайловский замок,- сказал князь Евдокии, которая глядела в другое окно.
-Тот самый! – воскликнула она, оборачиваясь.
Павел подвинулся, чтобы жена могла выглянуть в окно, выходившее на сторону Михайловского замка.
-Право, на нем есть отпечаток чего-то зловещего. Помнишь, у Пушкина:
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец… - вспомнила Евдокия.
-Да, «Вольность», крамольное сочинение великого поэта, что ты переписывала в свой альбом со слов Рунского.
Павел недавно узнал историю декабриста от супруги. Евдокия, как и Аглая, не могла скрыть ее от мужа.
-Как хорошо, что мы заговорили об альбоме, - сказал князь. – Нужно купить тебе новый.
-Зачем? Мой ведь не заполнен и наполовину, - удивилась Додо.
-Понимаешь, нельзя держать такие стихи у всех на виду. Это может повлечь за собой большие неприятности.
-Да, если кто-то случайно увидит их. Но ведь я не буду никому показывать свой альбом.
-Как же? Мы станем часто бывать в свете, у нас будут собираться гости. Наверняка многие пииты будут просить у тебя альбом, чтобы вписать какой-нибудь мадригал, - улыбнулся Павел, которому деревенская невинность жены показалась уж чрезмерной.
Глаза Евдокии расширились от возмущения:
-Неужели ты мог подумать, что я позволю другим мужчинам посвящать мне стихи?
Она произнесла это так убежденно, в таком искреннем негодовании, что Павел, в порыве умиления, взял ее за плечи и заглянул в глаза:
-Додо, тихий мой ангел,- с глубоким чувством начал он, - я люблю тебя, я бесконечно ценю твою святую верность, твою беззаветную преданность, но…
-Не говори «но»! - с мольбою в голосе прервала мужа Евдокия,- я не хочу слышать об условностях, о всеете, о приличиях…
-Нет, ты должна выслушать, - твердым голосом, в котором все же слышна была жалость, перебил Павел. – Существует общество, существует свет. И наш с тобою долг – появляться там. И, как бы тебе этого не хотелось, мы должны…
-Ты помнишь наш разговор в Царском Селе? – громким и твердым, совсем не свойственным ей голосом спросила Евдокия и пристально посмотрела мужу в глаза.
-Помню, конечно же, помню… - не совсем уверенно ответил Павел.
Тогда, прошлым летом, убежденная речь девушки, чьей руки он искал, несомненно, оказала на князя некоторое влияние. Но возвращение в Петербург, наполненный всевозможными развлечениями и удовольствиями, к которым он так стремился, ослабило его в Павле и дало понять, что он, по-прежнему, - пленник большого света.
Если первые слова Евдокии умилили его, то последующие едва не раздражали – ее «ужимки деревенские», по выражению Баратынского, грозящие нарушить его планы о еще более блистательном светском положении, создающимся присутствием молодой и привлекательной жены, уже не казались ему столь пленительными.
-Знаю, общество тебе неприятно, ты выросла в сельском уединении, но, я уверен, скоро ты найдешь друзей, сможешь познакомиться с сочинителями, которых в таком упоении читаешь, - убеждал он ее, как ребенка. Хотя, почему как?..
-Как же я раньше не задумывалась об этом, - повеселела Евдокия и отодвинула штору. - Взгляни, мы стоим и никуда не едем. Может быть, что-то с каретой?
-Все в порядке, - ответил Павел, - просто мы и не заметили, как приехали домой.
Супруги выбрались из экипажа, остановившегося на набережной Фонтанки, и их взгляду предстал великолепный большой дом, родовой особняк Мурановых.
Демьян, крепостной кучер, обратился к барину:
-Павел Сергеич, не прогневайтесь, уж с четверть часа, как подъехали. Я не смел прерывать ваш разговор с барыней.
-Спасибо, Демьян, ты свободен, - сказал князь и вместе с женою поднялся на высокое крыльцо. «Прошу», - произнес Павел и открыл перед Евдокией двери ее нового дома.
Княгиня, а следом за ней и муж, оказались в просторной передней, где хозяина с молодою женой уже встречали заранее уведомленный управляющий и множество слуг.
Приняв приветствия крепостных и распорядившись об обеде, Павел направился к роскошной анфиладе – показывать супруге дом.
Здесь, в мурановском особняке, все было наполнено духом широкого русского барства. Построенный во времена Елисаветы Петровны, дом был образцом той роскоши и вычурности, которыми отличалась архитектура, да и весь образ жизни осьмнадцатого столетия.
Федор Львович Муранов, дед Павла, получив должность секретаря канцлера императрицы, Михаила Илларионовича Воронцова, решил обосноваться в Петербурге и построить здесь особняк. Став собственностью рода, дом перешел к сыну Федора Львовича, Сергею, а от него – к нынешнему представителю фамилии, последнему из Мурановых, князю Павлу. Он провел здесь почти всю свою жизнь – от рождения и до последнего года, так изменившего ее.
Все убранство дома было в истинно классическом стиле – всюду лепнина и позолота, бронза и красное дерево. Мебель поражала красотою обивки, шторы – изяществом ткани. По всему было видно, что в отсутствии хозяев за порядком и чистотою в доме исправно следили – люстры и подсвечники были начищены до блеска, зеркала и столы протерты, в паркете можно было видеть собственное отражение.
Последней комнатой в анфиладе первого этаж была портретная. Князь рассказывал жене о каждом из представителей рода Мурановых, со времен Петра Великого, изображенных на портретах.
Здесь были и герои турецких войн, и сенаторы и государственные деятели. О многих из них Евдокия уже слышала от Павла.
На большом поясном портрете был тот самый секретарь канцлера графа Воронцова, Федор Львович Муранов, пи котором построили этот дом – полноватый мужчина с добрым лицом и в напудренном парике. Внимание Евдокии привлек портрет молодой женщины в античном платье начала века и соломенной шляпке. Черты ее лица, в особенности глаза, очень напоминали Павла Сергеевича.
-Эта женщина – твоя мать? – спросила у мужа Евдокия, подводя его к портрету.
-Да, покойная матушка Екатерина Антоновна. Я почти не знал ее. Многие говорят, что мы я очень похож на нее. А ты не находишь?
-У вас редкое сходство. Теперь я знаю, что свои прекрасные глаза ты унаследовал от матери, - сказала Додо и поцеловала мужа в очи. – А где же портрет твоего отца?
-Вот, Сергей Федорович, - показал князь на портрет молодого мужчины в мундире Александровского времени. Если Павел что-то и унаследовал от отца, кроме миллионов, то только густые каштановые волосы и бакенбарды. Сам он был невысокого роста и не такого богатырского сложения, как Сергей Федорович, могучая грудь которого вся была увешана орденами, полученными в боях с Бонапартом.
-А рядом с отцом – ma tante.
-Вера Федоровна? – удивилась Евдокия, рассматривая статную даму в широком зеленом платье. Одну из самых блестящих женщин Павловского двора в теперешней старушке напоминали разве что большие черные глаза, не утратившие с годами своего блеска.
-Соня! – узнала Додо сестру Павла на одном из портретов.
-Да, здесь художнику удалось почти в точности изобразить ее черты. Этот портрет был написан к ее шестнадцатилетию, незадолго до нашего отъезда из Петербурга. А вот и я, - весело сказал Павел, показывая на свое изображение. – Скоро здесь будет и твой портрет, - обратился он к жене. – Как ты думаешь, к какому живописцу обратиться? Может быть, к г-ну Брюллову?
-Еще рано думать об этом. Мы только приехали в Петербург…
Разговор супругов прервало объявление вошедшего лакея об обеде. Евдокия и Павел, весьма проголодавшиеся, направились в столовую.
Там был роскошно сервирован стол, накрытый изящной шелковой скатертью.
Утолив голод, супруги возобновили разговор.
Павел очень любил Петербург, город своего детства и юности. И сейчас, приехав в столицу, намерен был надолго здесь обосноваться. Жене Павел об этом пока не говорил: решил подождать, пока она пообвыкнет здесь и, как он надеялся, полюбит Петербург. Пока же князь видел, что Евдокия, всю свою сознательную жизнь, до последнего дня, прожившая в деревне, чувствовала себя здесь немного неуютно. Конечно, она не подавала виду явно, восхищаясь видами столицы и восторженно говоря о впечатлениях, ими произведенных, но все же, Павел, обладавший способностию угадывать мысли своей супруги, чувствовал, что пока она не полюбила Петербурга так, как он. Конечно же, для этого нужно было время.
Пока же князь решил поступить на службу. Здесь он не стал противоречить настойчивым просьбам Евдокии пойти по статской. Видеть Павла военным желал его отец, прирожденный полководец, и мальчик еще при жизни Сергея Федоровича был записан в Первый кадетский корпус. Да, молодой князь воевал в Турции, в кампании 1828-1829 годов и дослужился до штабс-капитана. Но его душа никогда не лежала к военной службе, он воспринимал ее только как долг. Тогда, год назад, он вздохнул с облегчением, когда тетушка попросила его выйти в отставку, чтобы жить с ней в деревне. Постоянная муштра, парады, смотры – все это утомляло Павла и ничего не давало его душе. Хотя это было единственной причиной его радости при отъезде из Петербурга – со светскими успехами и столичными развлечениями молодому человеку было расстаться нелегко.
Уже поздним вечером князь сообщил супруге, что завтра он намерен ехать в Зимний и просить аудиенции у императора. Павел надеялся, что государь Николай Павлович позволит ему начать статскую службу, хотя бы коллежским регистратором!
Возвращаться в лейб-гвардии конно-артиллерийский полк, где он прежде служил, князь не хотел, да и Евдокия, чьи отец и Брат были статскими, с недоверием относилась к военной службе и ни за что не отпустила бы мужа на войну. А сидеть без дела не было уделом Павла Муранова, и он решил, во что бы то ни стало, получить любую, пусть самую скромную гражданскую должность.
Княгиня была рада желанию мужа ехать с прошением к императору и напомнила Павлу, что завтра к обеду они должны быть у Ш***, на помолвке Михаила и Аглаи. Князь обещал выехать как можно раньше, чтобы не опоздать и вовремя заехать за женою. Условившись обо всем, супруги отправились спать.