Мамой клянус!
Автор: Виктор Винчел
Долгая дорога на лобастом «Пазике» вытрясла из меня остатки человеколюбия. Хорошо, что не зима, и ноги сводит не от холода, а всего лишь от долгого сидения. Едва приехал, как контрастное сочетание раскалённой духоты и нестерпимых сквозняков сменилось ровным зноем и хрустящей на зубах пылью. Хотя и начало сентября, а лето всё не выпускает вожжи из загорелых мускулистых рук. Стоит остановиться, как тотчас обращаешь внимание на чёрно-зелёных жирных мух, хаотично перечёркивающих пространство, куда ни посмотри. Сейчас бы принять душ, переодеться да сесть за стол, на котором свежая скатерть, крахмальные салфетки, большие тарелки и сверкающие столовые приборы. А потом – провести часа три на пахнущих чем-то неземным простынях. Впрочем, простыней лучше не надо... Смена обстановки и дискомфорт позволяют сменить бесконечную ноющую боль в душе на иное, внешнее, раздражающее и способное хотя бы отвлечь.
М-да.
Густые запахи аммиака в туалете за обшарпанным зданием местного автовокзала слегка привели меня в чувство. Впереди неделя работы в райцентре, выезды «на село», питание где, когда и как придётся. Так что движением большого пальца по-военному заправь выбившуюся рубашку, поправь ремень и не скули.
Райком, кабинет ответственного секретаря общества «Знание», знакомство с третьим секретарём «по пропаганде» – и в гостиницу. К счастью, райкомовский номер свободен. Его тут называют апартаментами. Да-а! Так роскошно я не живу даже дома. Две комнаты, ковры, кресла. Кроме холодильника ещё и мини-бар, исправный цветной телевизор с наружной антенной. В номере туалет, ванная и целая, не разбитая, раковина. Есть горячая вода, а холодная – прозрачная и без странного привкуса! Вполне можно уверовать в грядущее торжество развитого социализма. По-крайней мере, в отдельно взятой районной гостинице он уже восторжествовал. Нужна мне сейчас эта роскошь?!.. Не успел я разложить вещи, как зазвонил телефон, а вскоре явился и сам звонивший – инструктор райкома партии, по всей видимости, вчерашний комсомольский работник. Довольство недавними переменами в своей судьбе торчит из него отовсюду. Даже подплечники на пиджаке, кажется, топорщатся от гордости. Передо мной извиняются. Оказывается, мне придётся разделить священный трепет принимающей стороны и переселиться на второй этаж в трёхместный номер – внезапно приехала комиссия из области. Я понимаю – лектору не по чину жить в апартаментах в присутствии ревизоров. А то они, что же, ютиться будут, как все? С механизаторами жить? Передо мной снова извиняются, на этот раз с лёгкими металлическими проблесками во взгляде. Просят перебраться срочно. Едва инструктор уходит, как я торопливо срываю с себя одежду и забираюсь под душ. Надо вымыться на неделю вперёд. Отныне для меня удобства, в том числе и умывальник, не в номере, а в конце коридора. Душевая внизу, на первом. График работы – на стене. Пока я переоформляю документы, администратор гостиницы вежливо, но с нажимом, советует его изучить, потому как вне графика не пустят. Как я понимаю, в остальное время благами цивилизации пользуется сам персонал. У всех дети, родственники, знакомые… На лице женщины написано: «Вам, жирующим в городе, нас не понять». Как же, я, например, понимаю. Каждый пытается урвать для себя хоть что-то. А уж вам, в глубинке, грех не пользоваться малейшей возможностью.
Впрочем, пора прекратить сетования. Спартанские условия – это как раз то, что мне сейчас нужно.
В день приезда организовали только две лекции, и обе в школе для старшеклассников. Завтра приду к ним снова, с другими темами. Единственное, что позволяет держаться на плаву, не показывать никому всего, что происходит в душе – это работа. Я не умею в лекциях просто выдавать информацию. Пропускаю её через сердце, перерабатываю, как пчела нектар с цветов. Вот и теперь – меня слушают даже отъявленные оболтусы. Глядя в глаза слушателей, я остываю. Ярость стихает. Дисциплина направляет энергию в нужное русло, не даёт ей захлестнуть меня с головой. Трудно представить лектора, который орёт слушателям о чём-то своём, потом на них – за неусидчивость и невнимательность, а то и лупить их начнёт, чем под руку подвернётся…
Скромно отобедав в школьной столовке, отправляюсь бродить по окрестностям. Не отходя далеко, вижу самые высокие после райкома здания – две двухэтажки: универмаг, и Дом быта. Чуть в стороне штукатуреный лет пять тому назад Дом культуры. В нём же библиотека и кинозал. В Дом быта не пойду – ремонтировать нечего. К тому же у меня там завтра лекция. В клуб идти – только расстраиваться. Там, небось, запустение, на стенах ничего, кроме дежурных лозунгов, нет, районный музей ветшает в проекте…
В универмаге обнаруживаю в свободной продаже зеркала заднего вида для легковых автомобилей, да ещё и с встроенным радиоприемником. Между прочим, слышал однажды от таксиста, что такие зеркала в городе – страшный дефицит. Можно загнать и «заработать» на каждом 1000% прибыли. И как же их продавать? Своей-то машины нет, значит, и связей нет среди автомобилистов. Номер того таксиста я не записал. Подойти к любому водителю с предложением интересной сделки – так неизвестно, на кого нарвёшься, может и настучать, куда следует. Что, на рынок пойдёшь? А если привлекут за спекуляцию? Позор! Тоже мне, «лектор из области». О духовности печёшься… Да, соблазны повсюду, искушения. Как им не поддаться при такой нищете? Наверно, те, кто назначают оклады учителям, библиотекарям – умышленно низводят ставки до минимума, чтобы с голода не померли. Надо – рассуждают «наверху», чтобы у работника культуры и учителя глаз горел голодным блеском, чтоб мечта у них была о лучшем, звала за собой, а мечта будет – надежда появится, а там, глядишь, и поверят, что счастье возможно ещё при их жизни. Ну, а с верой и надеждой они и людей со всей пылкой к ним любовью позовут в ту самую «даль светлую». Люди построятся и будут готовы начать организованное движение. А тут и мы, вожди, стало быть, нарисуемся… А вот если денег им дашь – зажируют от сладкого, жирного и мучного, утонут в мягком, – какой тогда от них толк?.. Вот тебя взять, – обращаюсь я к себе якобы от них, верхних, – дай тебе сейчас денег, так ты бы не лекции читал, а чёс устроил по северным районам, накупил товара, который в городе дефицит, быстренько его сдал, и обратно бы затовариваться рванул, невзирая на все твои, якобы высокие морально-этические взгляды. Скажешь, нет? А так что? командировочных хватит на покупку всего лишь одного зеркала, да и то, если своих три рубля добавишь… Впрочем, можно и последние отдать. С чего-то же начинать надо. Ничего страшного, недельку лапу пососёшь. Что из того. Зато комме-ерция… Впрочем, на твои шишы ничего тебе и не обломится. Разве вот польский шампунь «Pollena» можешь купить для дамы своего сердца. В городе тоже только из-под полы можно достать. И стоит всего рубль двадцать за флакон.
«Pollena», говорите… Откручиваю крышку. Запах – с ума сойти. Да кому дарить… после всего происшедшего не знаю, как себя с ней вести. Всё фальшь, всё неправда. Что ни скажи, ни сделай – всё в штыки воспринимается. Как будто я в чём виноват? Да в чём? Господи, что делать-то, что? Хорошо, хоть уехал в эту Тмутаракань, подальше от её глаз, от вечно зарёванного лица, от ощущения невыносимого тупика, в котором оказался ни с того, ни с сего…
Длинная у них в рабочем посёлке улица Ленина. Центральная-то она центральная, да как-то незаметно асфальт заканчивается, и начинается грунтовка. Дома всё ниже, заборы скромнее. И чем дальше идёшь, тем громче слышно кудахтанье и хрюканье, тем насыщеннее специфические деревенские запахи. «Хорошо в краю родном пахнет сеном и…» Поэтому, наверное, сельского жителя всегда отличишь от городского. Свежий воздух, натуральные продукты, чистая вода. Запахи – и те естественные, возникшие в результате простых органических реакций. Тяжелый и однообразный труд. Развлечений почти никаких. Неудивительно, что они порой приобретают какие-то дикие для горожанина формы. Например, их старинная забава «стенка на стенку», или просто мордобой ни из-за чего – так, для разрядки. И при всей деревенской целомудренности именно здесь процветает самый грубый разврат. Впрочем, люди – те же животные. Дарвин открыл, что человек произошёл от обезьяны. А обезьяне присущ подражательный рефлекс. В городе – сплошь запреты. Всё другое. Здесь же с детства каждый наблюдает, как спариваются быки и коровы, собаки, кролики, свиньи. Жизнь вокруг проста и немудрёна… Сельчане потому и крепче, здоровее духом, а, главное, живее горожан. Жаль только, что деревня повально уезжает в город. Не всегда приживается, и вот тут её начинает корёжить. Силы есть, желания обжиться в новых условиях до чёрта, а среда не принимает. И начинается борьба на выживание. Кто кого. Судя по городской жизни последних лет, деревня делает успехи. Только вот кто на земле работать будет?..
Вечереет. Это я понял даже не столько по тому, что стремительно опустились сумерки, сколько по тому, что около домов стали появляться небольшие группы молодых людей. Парни и девчонки лузгают семечки, громко смеются. Кое-кто из них по двое, по трое идут по дороге мне навстречу. Они внимательно рассматривают меня – городская штучка! – и двигаются дальше. Наверно, у них тут вечером пройтись по освещённому центру – особый шик. Кино в клубе бывает крайне редко. Танцы только в школе, да и то по праздникам и под жёстким контролем милиции. Не разгуляешься.
Вскоре по обеим сторонам дороги жилые дома сходят на нет, и начинаются новостройки. И здесь рабочий день подошёл к концу. Это я понял, вынужденно сойдя с дороги от греха подальше, чтобы пропустить группу из пяти-шести кавказцев. Оживлённо говоря на непонятном мне гортанном языке, они прошли мне навстречу. Что за народ! Мало им своей земли – разъехались по всей эсэсэсэрии. Повсюду строят, торгуют. Повсюду их издалека слышно и каждый из них заметен. Никогда не думал, что мои мысли о «чёрных», как их называют почти везде в России, внезапно тоже окрасятся в чёрный цвет. В армии они ко мне то и дело проявляли знаки внимания, говорили, что и у них там живут, такие, как я. Они их считают своими. Чёрт! Всегда относился ко всем представителям «малых» народов с интересом и симпатией. До недавнего времени… Я ведь и сам из нацменьшинства. Принадлежу к тому народу, который повсюду «виноват» во всех бедах. Распял Христа, прибрал к рукам все деньги Европы и отгрохал «для и под себя» Америку, а в России сверг царя-батюшку, совершил революцию, а потом в 37 году устроил геноцид русскому народу… «Некий малый народ, – лукавят красно-коричневые идеологи, рассчитывая на кухонное понимание и поддержку большинства, – и говорят, и думают, и выглядят, и ведут себя не так, как остальные, при этом повсюду влезли, сели на все должности во все сферы, всё прибрали к рукам – и деньги, и природные богатства, – мы раскрыли всемирный жидо-массонский заговор! Надо их к ногтю, и тогда жизнь наладится. Отберём, разделим». Ага, как же, разделят они! Мы сможем посмотреть, как они между собой это сделают… Но меньшинство, если оно такое уж умное, хитрое и предприимчивое, оно ведь ответит. Пусть не сразу, и не так же лобово, но ответит. Мало не покажется.
Что ж, как аукнется, так и откликнется. По легенде, Александр Невский сказал: «поднявший меч, от меча и погибнет». Кто начал гонения на евреев? Кто раздувал угли ксенофобии век от века? Кого же теперь следует ненавидеть, господа со товарищи? Уж не себя ли?
То-то…
Да, но кто же выиграет от ставшего привычным озлобленного, то вспыхивающего, то затухающего противостояния? Ясно, что победителей в этой борьбе быть не может. И те, и другие, якобы, радеют за добро. А в итоге умножится только зло. Как же примириться? И возможно ли вообще «жить дружно»? Логично было бы, к примеру, поставить между сторонами ограничитель на противоправные действия в виде Закона. Хотя, Закон, конечно, хорошо, но понадобятся механизмы для его точного исполнения, и контроль за точной работой механизмов… Не лучше ли найти общего врага? Ничто так не объединяет, ничто так не бодрит, ничто не устраняет, как по мановению руки, все противоречия, как объединение против общего врага. Вот он, ключ! «Против кого дружите, ребята?..» Годы размышлений привели меня к выводу, что выбрано будет именно последнее средство. Оно одно из наихудших, если говорить о стране, может быть, даже о планете в целом. Зато самое верное, потому что направлено снова против кого-то конкретного, реально существующего, со всеми его заморочками в быту, непохожестью внешнего облика, языка и традиций, а не на абстракции, вроде рассуждений о том, что все люди, во всех есть искра Божия, о добре и зле и прочем. Человек некоторым вещам обучается крайне тяжело и длительно, несмотря на невероятные испытания и колоссальные потери из поколения в поколение.
Совсем из себя вывели события последних недель. Давным давно не думал на эти, навязшие в зубах, темы, а тут снова, на тебе! Что поделаешь – межэтнические отношения на бытовом уровне будоражат воображение и вбрасывают в кровь такие здоровенные порции адреналина, что специально другого подобного повода и не придумаешь. Впрочем, что бытовой уровень – он ведь в точности отражает всё происходящее наверху. Нельзя не думать, нельзя не рвать душу, не пройти мимо того, обо что спотыкаешься каждый день.
Интересно, эти кавказцы не в гостинице ли живут? Небось, соседями окажемся…
В моей новой комнате на соседних кроватях уже лежат два больших мужика. Оба крупные и в рост, и в ширину. Каждый – обладатель солидного пивного живота. А работают, видать, на стройке – сапоги перепачканы краской, а в кожаных рантах на подошве видны отчётливо въевшиеся следы не то извести, не то мела, не то алебастра – чего-то белого и несмываемого. Я был встречен неодобрительными взглядами, молча переоделся и улёгся с книжкой на тяжко заскрипевшую кровать. Однако почитать не пришлось. Моё появление, видимо, вклинилось в оживлённый разговор, вести который при постороннем неуместно. Речь шла, как я начал понимать, о каких-то строителях, которые чего-то там «о себе возомнили» и которым ничего объяснить не удаётся, потому что они почему-то всегда могут прикинуться, что тебя не понимают.
Мне стало неловко. Я вышел с книгой в коридор. Пришлось пройти его почти до конца, чтобы стать под единственной горевшей лампочкой и дочитать до конца начатую главу. А то потеряешь нить действия, поди, найди её потом. Но в наших коридорах разве почитаешь спокойно? Двери тонкие, многие полуприкрыты – здесь нравы простые, скрывать друг от друга нечего. А я, как назло, оказался около двери, за которой не говорили – орали, причём не по-русски. Кажется, это всё-таки те самые горцы, с которыми я сегодня встретился. Они перемежали матерные слова на своём языке с более колоритным матом на русском. В армии наслушался их ругани. Что бы путное запомнил – так нет – от межнационального общения во время исполнения гражданского долга одни матюги осели в памяти. На азербайджанском, армянском, грузинском, казахском… Эти матерятся, как я понимаю, на азербайджанском. Сейчас выйдут – окажется, что я стою и подслушиваю. Лучше уж вернуться.
К моему возвращению соседи успели приготовиться. Вот уж не ожидал подобного гостеприимства! На столе расстелена газета, на ней куски разломанной на части какой-то сухой рыбины, нарезано крупными ломтями розовое сало с коричневыми прожилками, мелкие огурцы с прилипшими на них перьями мокрого укропа и крупные мясистые помидоры. Хлеб порезать не успели – круг чёрного виднеется в открытом полиэтиленовом пакете, одной ручкой зацепленного за край стула. Отдельно на двух тарелках горкой лежат котлеты и соленые грузди. Натюрморт завершают трёхлитровые банки, из которых, очевидно, раскладывались продукты и две прозрачные поллитровки с традиционным сорокоградусным напитком. Вот те на! Мужики дружелюбно улыбаются и приглашают вместе отужинать, чем Бог послал. А я с пустыми руками. Пришлось, сделав рот до ушей, разворачиваться на каблуках и сломя голову нестись в универмаг, на первом этаже которого ещё можно разжиться необходимой для «третьего» долей.
Чёрт с ним, моим завтрашним самочувствием перед лекциями! Мне очень хотелось в этот же вечер поговорить с новыми знакомыми о том, что болело и жгло в груди. Они наверняка не поняли бы моих откровений, но мне уже всё равно, с кем, когда и при каких обстоятельствах об этом говорить. Быть может, разговор со случайными соседями снимет хоть часть груза с души.
Мы выпили за знакомство. Михаил и Пётр работают мастерами. Строят дома на околице, которые я успел краем глаза рассмотреть при вечерней прогулке. Мужикам тоже поговорить было в охотку. Да они и не то, чтобы со мной говорили, а как будто продолжали свой, давно начавшийся бесконечный разговор. Их бесит, что строители из «наших» гонят халтуру. Пьянствуют, а потому лодырничают и тянут время. То они ещё не допили и работа не спорится, то уже перепили и какая тут работа. При каждом удобном случае стремятся подворовать – пустить «налево» хороший материал, а использовать гниловатый. Никакой зарплатой не заставишь работать честно. Не для себя тянут, так для родственников. А те не понимают, и понимать не хотят – как это? на стройке работаешь! Грех не позаимствовать то на крышу тройку кусков шифера, то на баньку сухого пиломатериала пару кубов, то плитки облицовочной у богатого хозяина разжиться – мало ли, скажи, разбилась, и всё тут. А он и не потребует, и не пожалуется никому. Богатые сейчас кто? – те, кто при должностях. Попробуй он, заяви. А ему вопрос: «Откуда деньги взял на дорогое строительство?» Так что будут хозяева скрипеть зубами, но смолчат. А, значит, делай с ними, что твоя совесть позволяет... Попробуй, перешиби чем такую логику! Только разве что кулаком перешибать и остаётся. Иначе ничего с этими умниками не поделаешь! Но нельзя же всё время в дугу людей гнуть! Они, того и гляди, или сами сломаются, или тебя поломают… Можно, конечно, и выгнать – так где других найдешь?! Квалифицированные рабочие в город уезжают – там и работы больше, и платят лучше, к тому же они научились комфорт ценить. Разобрались, что, где и почём. Да. Бывало, разозлишься на своих, обматеришь их сверху донизу, а как посмотришь на соседей, так и вовсе руки опускаются. Хоть посылай мужиков учиться, в самом деле. И ведь говорили не раз, а им хоть бы что! Кепку на глаза сдвинет, в затылке почешет – вот и вся проработка. С нами по соседству бригада шабашников из Азербайджана работает. (А! Значит, зрительная память меня не подвела!) Дружно пришли, встали. И за весь день только короткий перерыв на обед. Даже курят на месте, не отходя. И как работают – загляденье! Нулевой цикл прошли махом, кладка идёт ровная, чистая. Раствор делают так, чтобы тут же израсходовать. Цемент всегда свежий, песочек просеянный. А инструмент какой! Загляденье – не чета нашему. У нас что? Прораб придёт, мы ему: «Давай тёрку, затирку. Мастерки давай!» А он: «Вон сколько досок валяется. Поди, наломай. Что тебе, каждый день новьё подавать? Экономить надо!» А у них и прораб свой – мол, с чужим не договоримся…
Я внимательно вслушиваюсь в то, о чём рассказывают соседи. Городскому жителю – человеку из другой среды – где узнать такие вещи? Только в подобных ситуациях. Кавказцы всегда славились тем, что хорошо умеют строить. Но меня производственные дела интересуют постолько-поскольку. «А как в районе проводят свободное время? – спрашиваю. – Чем вечерами молодёжь занимается?» Оказывается, танцы по вечерам в клубе всё-таки устраивают. Периодичность их проведения зависит от трезвости завклубом. «И как? Мирно всё проходит?» Михаил постучал тыльной стороной папиросы о пачку «Беломора» и спросил, на прищуре делая первую затяжку: «Что ты имеешь ввиду?» Ну, драк, разборок разных, не наблюдается? Как ведут себя кавказцы? Пётр оторвал голову от сведенных вместе кулаков и вдруг врезал одним из них по столу: «Вот мать твою, так, растак, да разэдак! Ходят, как хозяева везде. И никто ведь им слова не скажет». «Что – боятся? – тут же влажу я со своим вопросом. – Вон сколько в посёлке мужиков. Если скопом навалиться…» Так кавказцы, видать, понимают, что скопом – это не для местных. Нам бы всё один на один… А сами, чуть что, наваливаются разом, и хана тебе. И не важно – прав ты, не прав. И те из них, что не при чём, не смеют разбираться – хотят они лезть в драку или не хотят. Своего обидели – всё, вставай и иди. А наши, тюлени, смотрят на них до самого последнего предела, как на хоть и чужих для себя людей, и по духу, и по обычаям, по всему, а всё же, как на гостей. С ними, по нашему рассейскому понятию, нельзя по-свойски разобраться. С гостем уважительно обращаться следует. Ну, пошумят, ну, понаглеют. Но ведь уедут. А нам тут жить, в глаза смотреть друг другу… К тому же и работники они хорошие. Какой-никакой, а прок есть. А те всё это кумекают, и наглеют на полную катушку. С детства их по-другому воспитывают, что ли? Или воздух там другой? Или витаминов больше потребляют? Но каждый из них, где бы он ни был, всегда чувствует, что он здесь главный. Между собой – перед нами – кавказцы все главные. Равные равным. Ну, кроме закрытых для постороннего глаза клановых дел. А мы, русские (Пётр скосил глаз на меня, мол, а о тебе можно так сказать?) – низшая раса. Они нас презирают. Особенно женщин. О! наши женщины для них – продажные подстилки, причём за дёшево продажные. Наша ведь баба что? Ей наговори ласковых слов, и она твоя. А он и говорит-то с акцентом. Вот, только по-русски говорить выучился, а все слова, какие знает, ей принёс. То есть, вроде с трудом говорит, а уже к ней с лаской. Она, знай, сравнивает. Наш-то вечно пьяный, слово поперёк скажи – в глаз засветит, а эти обходительные, куда там! особенно поначалу. Она, по широте души, ему прощает: и что чужак, и что говорит с акцентом – всё ему в плюс. Понимаешь? Ещё ничего не сделал, ничем себя не проявил, а уже в плюсе! Так он ещё её цветами засыпает немеряно – выращивают же на продажу. Им всё равно – или продать, или так отдать, особенно ради своего удовольствия – тут они люди широкие. Вино ей любое, самое дорогое. Фрукты, конфеты-шоколад. Не поддаётся – шмотки, побрякушки, в машину посадит красивую, а то, если сильно уж раззадорит – и к морю свозит. Жениться будет обещать. Мамой клясться. А потом этот «мамой клянус» съездит домой, якобы, для серьёзного разговора с родней. И всё. Может и вообще не вернуться, а если деловой, приезжает, и снова вспоминает слова, которые успел выучить – мол, папа проклянёт, аксакалы велели жениться только на девушке из соседнего рода. Он не может нарушить семейную традицию. Сестра плачет, в ногах валяется. Мама, именем которой он клялся, в больнице лежит. Всё, якобы, из-за него. Вах! Разбита любов! Упрёки нашей женщины его только раззадоривают. Слушая их, он постепенно избавляется от чувства вины, которого у него-то и не было вовсе, а так, царапало что-то, и начинает уже на самом деле её ненавидеть. «Как! – орёт он, – ты не хочешь пожалет мой мама, папа, сестра? Ты плохой человек, вах! савсем плохой!» А девчонка ребёнка ждёт, если уже не родила… Да это ещё ладно – хороший вариант. А то заманят красивой жизнью дурёху, а потом по кругу и пустят… Девки-то хоть и деревенские, а теперь телевизоров насмотревшись, о хорошей жизни мечтают. Каждая в город норовит уехать. Ничего у них нет, ни кола, ни двора, и всё-то богатство, что красота да молодость. Не воспользуешься, не пробьёшь себе дорожку – и кому будешь нужна? Бабий век короток. Да и молодёжь сейчас совсем другая. Они не будут со своей целомудренностью носиться, будто с писаной торбой, как в наше время. «Чем дорожить-то? – рассуждают они. – Что из себя недотрогу строить? Пользуйся, пока молода!..»
Я не помню, как оказался на улице. Очнулся от осеннего холода. Он пробирал до костей и, казалось, инеем оседал на них. Темно. Ни зги не видно. Где я? Куда забрёл? Огонёк зажигалки высветил какие-то поваленные деревья. Сучья на них срублены. Значит, где-то рядом пилорама. Я сделал ещё несколько шагов вперёд и огляделся. Куча свежих опилок около деревообрабатывающего станка потянула к себе, как магнитом. Вскоре я лежал на ней спиной. Ноги и наглухо застёгнутую ветровку засыпал опилками и постепенно стал согреваться. Жаль только, курить нельзя. Ещё устрою пожар. Хотя, когда пожар внутри, всё, что происходит снаружи, кажется такими пустяками… Каждое, услышанное сегодня слово, вспыхивало как сухая щепка, брошенная в огонь. А я втайне надеялся, что разговор с людьми из совсем другой среды остудит меня, собьёт пламя.
Светка, что же ты наделала…
2.
А что такого? Она никому не обещала не выходить из дому. К тому же она сдала первую сессию, имеет право развеяться. И не одна пошла, а с подругой. Та вообще уже на пятом учится. Прошла и Крым, и рым, как говорится, если что, не даст пропасть. Да ты что! Сам же денег оставил, сказал – пойди, развейся, сходи куда-нибудь. У тебя же диссертация, тебе надо сидеть в библиотеке. Не до меня. К тому же я тебе кто? сестра, да и то не твоя. Ну и что, что брат в Афгане. Да, просил тебя, его лучшего друга, присмотреть за мной. Спасибо за напоминание, что родителей нет. Знаю даже, как ты ко мне относишься. Знала, точнее. Теперь вообще ничего не знаю. Даже как к самой себе относиться не знаю. Такие дела. Так что Юрок, что хочу, то и ворочу. Извини.
Знаешь, Юрка, а ведь нам так хорошо было! Мы с Галкой сидели в «Пингвине». Вечером там живая музыка, полумрак. Мы и не собирались долго сидеть. Так, получить немного хорошего настроения и потом бродить по улицам – погода замечательная! В середине июня зелень ещё зелёная, а не серая, не прибитая пылью. Дышится легко. Кажется, что природа протягивает к нам руки и предлагает подойти поближе, влиться, вместе с нею испытать ощущение полного расцвета и щедрого желания поделиться всем, что у тебя есть. Как хорошо быть молодым! Нет зла, нет ничего плохого, ни боли, ни смерти нет! Об этом говорят, пишут, это запечатлелось на серых, напряжённых, безрадостных лицах многих людей. Но нас это не касается. И никогда не коснётся! Ха-ха! Здорово!
Мы заказали по бокалу белого вина, шоколадку и мороженое. Пели попеременно парень и девушка. У парня голос был сильнее. Он нам с Галкой сразу понравился. Может быть, потому, что пел трогательные песни о несчастной любви. «Для меня нет тебя прекрасней, но ловлю я твой взгляд напрасно. Как виденье неуловимо, каждый день ты проходишь мимо. А я повторяю вновь и вновь: "Не умирай, любовь, не умирай, любовь, не умира-а-ай, любовь!» Мы с Галкой переглядывались, и то и дело нас разбирал смех. Надо же, парень пережил несчастную любовь. Видно, что поёт о себе, о своих страданиях. Бровки домиком делает, руки протягивает к кому-то… Мы так увлеклись, что не заметили, как за наш столик присели два молодых человека. Они, оказывается, стояли рядом, спрашивали разрешения, но мы их не видели, увлечённые разговором. В полумраке парни казались какими-то демонами. Волосы чёрные, глаза чёрные, щетина на щеках отливает синевой. Глаза вот только светились добротой и улыбка у обоих открытая, приветливая, и на редкость белозубая. Один сказал, что его друга зовут Рустам, а тот указал пальцем правой руки на товарища, и сказал: «А вот этого обаяшку можете звать Сашик. Он не обидится». Мы, переглянулись, похихикали, и лёд неловкости первых минут разговора с незнакомыми людьми растаял без следа. Как-то незаметно на столе появились мясное и рыбное ассорти, шампанское в ведёрке, маленькие бутербродики с черной и красной икрой. Галка сказала, что не хочет кушать, и показала на мороженое и шоколад, но ребята только засмеялись. Рустам повернулся к официанту, и тот тут же составил на поднос наше мороженое и шоколад. «Ваш дэсэрт (он так и сказал: «дэсэрт») будэт на дэсэрт!» Всем снова стало смешно. Тут Сашик оторвался от меню, которое всё это время внимательно изучал, и спросил, придав лицу самое строгое выражение: «Дамы и господа! Не желаете отведать эскалоп из печени нагулянной утки, запечённый со сливами в медово-уксусном соусе? Нэт? а оссо буко по-милански из телятины? карэ ягненка с овощами рататуй и соусом «Бараний»? Нэт? А, может быть, прикажете подать фэ-дэ-ричи с кальмарами под острым соусом и сыром «Пармезан»?» Лёгкий акцент придавал тому, как говорил Сашик, особый шарм, а он ещё и слегка подыгрывал себе, читал по слогам и умышленно делал акцент, упирая на «э». От хохота мы не могли найти себе места. Хорошо, что грустный парень уступил место девушке. Она спела «Карлсона», потом «Разноцветную ярмарку», и ушла. Вместо неё заиграл меломан. Кто-то опустил монетку, и стала звучать танцевальная музыка. Мы ели, пили, танцевали, хохотали, снова пили, опять танцевали. Медленные танцы парни вели пристойно. Не прижимали, не лапали. Даже дистанцию держали почти пионерскую. И мне, и Галке они нравились всё больше и больше. Мы совсем расслабились. Я сначала всё смотрела, как Галка будет себя вести. Она ведь опытная, сразу даст понять, что пора сворачивать праздник и уходить. Но Галка беззаботно хохотала, и на мои долгие взгляды только подмигивала – мол, не дрейфь, подруга, всё будет хорошо! Тогда и я позволила себе расслабиться. Мы сидели в «Пингвине» почти до закрытия. Парни только однажды оставили нас – отправились «попудрить носик». Когда они вернулись, мы почти сразу собрались и все вместе ушли.
Воздух той ночью был вообще неощутимым. Ни прохладно, ни жарко. Дышалось легко-легко. От выпитого кружилась голова. Рядом Галка и эти парни, от которых исходило ощущение надёжности, уверенности в себе. Они нисколько не посягали на нашу внутреннюю территорию, с ними весело и даже интересно. Не помню, как и когда мы вдруг очутились на незнакомой улице. Судя по вывеске, перед нами находилась гостиница. Мы прочли: «Советская». Рустам держал за руку меня, Сашик – Галку.
- Зайдём? – спросил Рустам. – Мы ведь забыли о Вашем десерте. А у нас в морозилке целый килограмм пломбира.
- И кофе хочется, – вставил Сашик.
Я посмотрела на Галку. Идти к двум мужчинам в гостиницу неправильно, нельзя. Спиртное хоть и туманило сознание, но я не могла понять Галку. Ей с её Крымом и рымом, может быть, и всё равно, а у меня ещё никого не было… Но Галка, похоже, выпила слишком в этот вечер.
- Точно килограмм? – спросила она, прижимаясь к руке Сашика. – Не обманываете?
Смеясь, мы зашли в фойе гостиницы. Сашик оставил нас и отправился к стойке администратора. Там, видимо, разгорелся спор. Администратор показывала на часы, висевшие у неё над головой. Я услышала только слово "посторонние", произнесенное несколько раз. Потом разговор стих и Сашик вернулся, неся в вытянутой руке болванку с прицепленным к ней ключом.
- Что, проблемы? – спросила Галка.
- Нэт… тоже хотэла мороженого, – с улыбкой ответил Сашик. – Пришлось объяснит, что нам самим нэ хватит.
Мы поднялись в номер.
Здесь всё поначалу было так же, как в «Пингвине». Быстро накрыли стол. Из морозильника извлекли мороженое. Пока оно оттаивало, перебрали несколько имевшихся кассет и вставили одну из них, с мелодиями Поля Мориа, в магнитофон «Романтик». Нашлось и шампанское, и бокалы, и шоколад, и даже бананы, киви и ещё какие-то фрукты. При электрическом свете ребята оказались не чёрными и не страшными, а, скорее, сильно смуглыми и весёлыми. Вскоре снова стало легко и беззаботно. Правда, Рустам и Сашик мороженого не ели, а только шутили по поводу того, как его ели мы. Когда мы закончили с десертом, парни пригласили нас танцевать. Я сразу почувствовала, что Рустам смотрит на меня по-другому, как-то холодно и жадно, что ли. И руки его не просто касались моей спины, а держали меня так цепко, что, казалось, мне не вырваться, даже если захочу. Я скосила глаза на Галку. То, что я увидела, меня поразило! Сашик целовал её шею, его руки шарили по ней по всей. Я попыталась высвободиться, но Рустам не отпустил меня, а прижал к себе и попытался поцеловать в губы. Я уклонилась. Он ткнулся куда-то в ухо, и я услышала, как он не то сказал, не то прошептал:
- А где мОй дэсэрт?
- Ну, пожалуйста, всё на столе, – пробормотала я, придавая голосу по возможности шутливый тон.
- Ты – мой дэсэрт, – ответил Рустам, и его руки вдруг оказались на моих ягодицах, и я почувствовала, как в меня сквозь его брюки упёрлось что-то твёрдое.
- Пусти!
Вместо ответа Рустам развернул меня в сторону кровати и слегка подтолкнул. Я оступилась и уселась, облокотившись локтями о покрывало. Глядя на меня, Рустам не спеша, стал расстёгивать пуговицы на рубашке, распахнул её. Увидев густую поросль на его груди, я попыталась вскочить с кровати, и тут же попала в его объятия. Он резким движением сверху вниз разорвал на мне сарафан почти наполовину. Как я пойду домой в рваной одежде? Эта мысль хлестнула сознание. И тут же панический страх лишил меня сил, парализовал руки и ноги. Ужасные образы того, что случится сейчас, что будет потом, вспыхивали перед глазами, перемешивались, гасли и вспыхивали снова и снова. Где-то рядом орала благим матом Галка. Я слышала звук разрываемой ткани, возню, мат Сашика, лязганье ременной пряжки. Вдруг в дверь застучали резко и требовательно. Визгливый голос администраторши то призывал прекратить шум, то спрашивал, что за безобразие, то требовал, чтобы ему открыли. Видимо, Сашик оставил ключ в замке, и поэтому снаружи дверь не открывалась. Рустам, как самый одетый из них, быстро достал что-то из маленькой кожаной сумки с замочком и, открыв дверь, бросил администраторше в лицо горсть бумажек.
- На, возьми, и чтобы я тебя больше тут нэ видэл!
- Как Вы смеете! Я милицию позову!
- Что, мало? – Рустам схватил сумку, и вытащил из неё ещё пачку денег. – На, женщина! Только молчи!! Молчи и уйди. Всо будит харашё. Мамой клянус!
Закрыв дверь, он повернулся ко мне, плотоядно окинул меня взглядом с ног до головы и спросил:
- Ну что, дратся будим, или уже помиримся?
- Рустам, отпусти меня, я тебя очень прошу, не надо, слышишь? Давай поговорим…
Я умоляла его только о себе. Просить за Галку было уже не к чему. Бросив взгляд на вторую кровать, я увидела широко раскинутые в разные стороны Галкины коленки и ритмично двигающуюся между ними волосатую задницу. Галка уже не орала, а тихо стонала. И в ёё стонах я не слышала никакого призыва о помощи. Скорее, в них было что-то такое, от чего моё сердце упало в пятки, как будто его привязали тарзанкой, а потом, ударившись, отскочило и вернулось обратно.
Слушая мои моленья, Рустам скидывал туфли, расстёгивал и снимал брюки. Потом на мгновение отвернулся, а когда повернулся снова, я увидела такое, от чего у меня перехватило дыхание, и я едва не упала в обморок. Что-то тёмное, вздыбленное, направленное на меня красной набухшей головкой с прорезью по середине. Рустам двинулся по направлению ко мне, протянул ко мне руки…
Сначала было ощущение крайнего неудобства. Потом меня словно разорвали пополам. Острая боль, за которой по мне стали разливаться тёплые волны. Они становились всё горячее и горячее, докатывались до гортани, мяли сердце, возвращались обратно, и снова поднимались вверх. Я задыхалась, тонула. И вдруг, словно что-то вспыхнуло в глазах. Мне показалось, что, не вынеся потрясений сегодняшнего вечера, я умираю. Это ощущение принесло с собой не страх, а колоссальное облегчение, даже восторг, и я выдохнула его, издав не то стон, не то крик. Успела удивиться незнакомым до сих пор звукам, и потеряла сознание.
Очнулась я от торопливого речитатива на чужом гортанном языке. Голос принадлежал Рустаму, но исходил откуда-то снизу. С трудом приподняла голову, и увидела, что Рустам стоит передо мной на коленях, сложив ладони вместе, и что-то говорит, как будто молится. Он заметил, что мои глаза открыты и стал говорить по-русски. Он не знал, что я девственница. Если бы я сказала ему об этом, то ничего бы не случилось. Он просит простить его и принять в знак благодарности и прощения – Рустам протягивал мне пачку фиолетовых бумажек с портретом Ленина.
Они сидели в креслах и молча смотрели, как мы с Галкой собирали свою одежду, по-очереди ходили в ванную. Одевшись, Галка подошла к зеркалу, осмотрела себя и приказала Сашику:
- Вызови такси!
По дороге мы молчали. И только около моего дома, когда я собиралась выходить, Галка сдавленным голосом, явно пересиливая себя, сказала:
- Прости меня, дуру, если сможешь…
Вот так, Юрочка, я и стала женщиной. И знаешь, больше всего меня поразило, что в таком кошмаре, в первый раз, я испытала сильнейший оргазм…
3.
Костя сидел напротив меня и молча слушал. Радостный сюрприз ожидал его по возвращении из Афгана, ничего не скажешь… Подробности я старался опустить. Рассказывая, боролся с чувством вины и пытался не смотреть другу в глаза. Что я мог сделать, чтобы оградить его сестру, не допустить происшедшего? Разве что жениться на ней. Но для этого надо было найти повод и способ хотя бы объясниться… Не успел. А теперь хоть сам в петлю лезь! Начнёшь говорить о своих чувствах – она решит, что это из жалости. Ни принести цветы, ни пригласишь куда-то, ни прикоснуться, ни взять за руку – подумает, что ты рассчитываешь на продолжение, решит, что пытаешься воспользоваться, мол, доступная и будет заслуженно смотреть на тебя, как на ничтожество. Станешь поддерживать нейтральный тон, вести дружеские отношения – решит, что брезгаешь ею, тяготишься общением, приходишь из вежливости. Смотреть же на ёё слёзы, на постоянно искажённое гримасой горя лицо невыносимо. Одного хотелось, только одного. Прямо у неё на глазах сделать с теми двумя что-то такое, нечеловеческое…
Но ничего этого я Косте не говорил. А сказал только, что наивную Светку и эту дуру Галку двое парней, очевидно «кавказской национальности», заманили в гостиницу и надругались. У них ведь логика какая – вино пил? пил. Шашлык, фрукты-шмукты, икра кушал? кушал. Плати! Мне плати, другу плати, другу друга тоже плати. Они же старались сделать тебе хорошо. Теперь твоя очередь. А цену они назначают сами. Особенно любят повышать расценки для наших девушек. Рассказал, что сумел выяснить – из гостиницы те двое выехали в тот же день. Звали их, конечно, вовсе не Рустам и Сашик, а совсем по-другому. В книге регистрации мне показали выписки из предъявленных ими паспортов. Один из них уехал домой, и его едва ли теперь достанешь, а вот второй здесь. Он поставляет фрукты на рынок. Сейчас ждёт фуру. Снимает квартиру … вот адрес.
Тофик поднимался на четвертый этаж, позвякивая в кармане связкой ключей, и чувствовал себя совершенно разбитым. Случившееся тем вечером не выходило у него из головы. Отношение к русским установилось ещё в детстве, сразу после первых встреч с ними. Дома говорят, на улице, в школе. Никакого отчуждения, если они живут среди нас, говорят на нашем языке, уважают наши обычаи. Мы вот приезжаем в Россию, и говорим и на своём языке, и на русском. А они – только на своём. Ну, ещё английский выучат, потому что американцам зады лижут… В этом мы уже выше их. И посмотри на их мужчин – каждый второй плачет, жалуется. Плохо ему жить. А сделать что-нибудь полезное ни для себя, ни для семьи или не может, или не хочет. И так, и так плохо. Каждый третий – пьяница или уже алкоголик. А нам тесно дома. Столько умных, талантливых, способных людей на один квадратный километр – это много. Горцам не только воздух и высота нужны. Им простор нужен. Размах. А девушки… Что поделать, если дома, на Кавказе, лёгкие отношения почти невозможны – законы строги. Со своими – ни-ни. Только с чужими. И если эти чужие будут замечены в чём предосудительном – тут же становятся изгоями. От них все отворачиваются, как в зоне от опущенных. Таковы законы гор. В России нравы легче. Да и деньги тут мало у кого есть. Если поставить в равные условия русского Ваньку и горца – местная девушка, конечно, выберет своего. Но где они возьмут равные условия. У них же любимое слово "халява"…
В тот вечер они с Георгием получили деньги за очередную поставку и договорились снять двух русских девчонок, чтобы оттянуться «по полной». Заранее придумали имена. Он, Тофик – стал «Рустамом», а Георгий – Сашиком. Проделывали это вдвоём не раз, и успели убедиться, что в кафе и рестораны вечером ходят в-основном девушки определённого поведения. Они сами назначают цену, даже спрашивать не приходится. Всё происходит по взаимному согласию. На этот раз вышло по-другому. Познакомились в кафе с двумя. Те много пили, смеялись, вели себя совершенно раскованно. Девушки о главном молчали, может, цену набивали, кто знает. Ну, выпили лишнего, ну, ошиблись. С кем не бывает. Но ведь и девчонки поначалу не возражали. В ресторане пили-ели, потом в гостиницу пошли. Скажи, ара, какая порядочная девушка в гостиницу к мужчине пойдёт? Да и потом, сильно бы не захотели, так стояли бы до конца. А то чуть прижали – они все сделали добровольно. Ну, правда, не всё, что нам хотелось, но тут особый случай… Встретить бы Светлану, поговорить. Объяснить. Чистой оказалась. На деньги, которые предложил, чтобы загладить свою вину, даже не посмотрела. Но, кажется, несмотря на то, что деваться ей было некуда, удовольствие она всё же получила… Стали бы встречаться. А почему бы и нет? Лучше и в этом городе хорошую девушку завести для постоянных отношений, чем по проституткам ходить…
Тофик остановился около своей двери, достал ключи, выбрал из связки нужный… В это время словно раскалённый штырь ударил его в затылок, и Тофику показалось, что от этого удара глаза вылетели из орбит и вместе с ключом воткнулись в замочную скважину.
Костя не спеша свинтил глушитель, сунул «Макарова» в подплечную кобуру, перевернул тело, достал «мыльницу» и фотовспышка на миг осветила обезображенное месиво, когда-то имевшее человеческий облик.
Потом поднялся на три этажа выше и вызвал лифт.
За день до отъезда в райцентр я обычной почтой отправил Светлане фотографию, которую мне дал Костя. Что Афган сделал с человеком! Я бы не смог, а он и пистолет достал, и не колебался, принимая решение. Хотя, кто знает, чего ему стоило сделать этот шаг… Думаю, Светлана всё же сможет узнать, чьи это останки. В черте города письмо будет идти дня три. И ещё три дня я проведу в райцентре. А потом посмотрим друг другу в глаза… Может быть, в последний раз.
Странное существо человек. Я вот, к примеру, не знаю, чего сейчас хочу сильнее – этой фотографией подвести черту моему знакомству со Светланой? Ведь теперь она, глядя на меня, всегда будет вспоминать себя ДО и ПОСЛЕ. Или, напротив, всё же добиться её расположения, сойтись с ней? Но ясно одно – как бы далеко не разбежались, будем ли жить рядом или вдалеке друг от друга, мы обречены всю жизнь выжигать из себя ненависть, обиду и фатальную невозможность понять: почему? за что?