- Точно! Тогда мои старики опять сошлись и по сию пору вместе так и живут. Уже пенсионеры. Теперь, я думаю, расходиться не станут.
- А чего они с начала разбежались? - спросил я Федюню.
- Да видишь, мама училась в сельхозинституте и должна была по распределению отработать в селе, а отцу уже тогда предлагали хорошую должность в городе. Вот они и не смогли друг другу уступить. Отец настаивал, чтобы мама бросала институт, а она не захотела. В общем, не захотел батяня городской асфальт на крестьянскую грязь сменить.
- Да, - подхватил Борисыч,- считай, сельский житель, почти всю жизнь ходит в сапогах. Кому - то ничего, кому -то мучение. И с сапогами, как у нас в учебке, можно и намучиться, и нормально служить, и даже начальство проучить.
-Это как?- заинтересовался Сергей.
- А вот слушайте.
САПОГИ
У каждого человека есть свои слабости и странности. Каждый имеет свой пунктик и «тараканов в голове». У Спрутзана был в голове «болт» - сапоги.
Своими требованиями к подошвам, внешнему виду голенищ, каблуков, он мог довести до умопомрачения любого. В тихом исступлении солдаты надраивали свои «кирзачи» в любую свободную минуту, лишь бы избежать замечания старшего сержанта. Продолжалось «подметание плаца ломом».
- «Лабус» чёртов!, - выходил из себя Федюня.
Шёл третий месяц, как Федюня и Борисыч проходили службу в «учебке».
Язык и ругательства запоминались в основном от сослуживцев - прибалтов, которые призывались в учебку на весь двухлетний срок службы и старались пристроиться в аэродромную обслугу, в подсобное хозяйство части, на кухню, на склад, где и подчёркивали своё превосходство над молодыми. От частого общения с ними, слова чужого языка начинали запоминаться. Правда, не самые лучшие. По поведению, по интонациям и по отдельным знакомым словам друзья уже могли отличить латышей от эстонцев, а эстонцев от литовцев, но обзывали их всех «лабусами», хотя «лабус ритас, лаб дзень и лаб вакар», то есть «доброе утро, добрый день и добрый вечер», говорили друг другу латыши.
Впрочем, все прибалты смешно, но неплохо разговаривали по - русски и, совсем без акцента, изобретательно матерились. Ну, «лабусы», в общем.
Федюня и Борисыч служили старательно, но не выслуживались. На учёбе, на стрельбах, на плацу осваивали нехитрую солдатскую науку.
Конечно, оба скучали по родному тёплому дому, и тосковали в непривычных условиях, но успели прекрасно проявить себя на стрельбах и, не имея взысканий, даже получили неслыханное поощрение - увольнительные.
Собираясь выйти в город, «нализывались» и начищались до одури, но не потому, что были уж такими чистюлями и аккуратистами, и не по доброй воле. Придирками и требовательностью к внешнему виду солдат замучил старший сержант Вилли Спрутзан, да так, что и увольнительная была уже в не радость, и выходить в город не хотелось. А он смеялся и «шуршал»:
- Ниччифо, ниччифо, снакоммьтесь с Приппппалтикккой! Эс- тонские хозяйкки то Фойны перет своими ттомами троттуары с шампппунем мыли! У них пелые колготтки в национальный косттюм вхоттят! А фы хотитте своим немыттым фитом фесь короток распукккатть? Са сапокки я с фас осоппо спрашшифать путтту! Нато штопы пыло таккк! - и выставлял напоказ свои сапоги тонкой хорошей кожи, начищенные до блеска зеркала.
Ну ладно, старший сержант, сапоги не вопрос, можно и до блеска начистить! Но такая придирчивость, конечно, настроение испортила и заняла очень много времени, отпущенного для прогулки. Если бы не возможность посмотреть на местных жительниц в белых колготках, о которых сказал Спрутзан, если бы не желание поглядеть на улицы, которые намывали с шампунем до войны чистюли – эстонки, то можно было плюнуть и никуда не пойти. Все же глупо отказываться от увольнения, заработанного честным трудом, да и Спрутзан, хоть критически скривился, но выйти в город, наконец, разрешил.
- «Лабус» чёртов, - ругался Федюня, пройдя через контрольно - пропускной пункт части. - Пожрал почти всё время своими придирками. Куда теперь пойдём, что посмотреть успеем? «Тудырсас»!
«Тудырсас», то есть «грязнуля, неряха», было очень грубым латышским ругательством.
- Ладно, перестань, - попытался успокоить друга Борисыч. – Бог всё видит и Спрутзана накажет. Не ругайся.
Друзья посовещались, поразмышляли куда пойти и решили для начала купить «цивильных» сигарет в ближайшем магазинчике.
Облокотившаяся на прилавок толстая молодая эстонка с аккуратно уложенной на белокурой голове косой, сияя голубыми глазами, что-то оживлённо рассказывала своей подружке. Судя по отдельным словам чужой речи, кажется о свиньях. О! К свинине, в отличие от русских солдат, каждый добропорядочный прибалт испытывает особое почтение и всегда готов поговорить о ней, как англичанин о погоде. Как прекрасен утренний кусок душистого ржаного хлеба, который можно обмакнуть в горячее шипящее свиное сало и есть его, запивая горячим ароматным кофе! А знаменитый латышский копчёный бекон!? М-м-м-м!
В магазине, кроме этих двух девушек, никого больше не было, и Федюня с Борисычем благонравно «встали в очередь» за спиной подружки продавщицы.
Девицы, не моргнув, продолжали болтать, как если бы в магазин вошли не два плечистых советских солдата, а бесплотные прибалтийские призраки. Времени на знакомство с городком и так оставалось немного. Друзья, переступив с ноги на ногу, переглянулись, и Федюня робко заикнулся:
- Девушка, а можно пачечку …
Не – а. Никакой реакции.
Борисыч озабоченно проговорил:
- Слышь, Федюня, она похоже по-русски ни бельмеса… Ты не помнишь, как по-ихнему будет «сигареты»?
В это время собеседницы нехотя закончили разговор и мило распрощались.
Продавщица покивала вслед подружке, выходящей из дверей и, наконец-то, перевела взгляд на солдат. Глаза её из весёлых и приветливых сразу же стали ледяными, бездушными и бесцветными.
- Ну, чего надо? – на чистом русском языке спросила она таким тоном, как если бы друзья попытались вломиться к ней в белоснежный дом с комьями грязи на сапогах.
- Да вот, пачеч…
Федюня не успел договорить, как продавщица выдернула из его рук мятую мелкую купюру и, швырнув на прилавок пачку просимых сигарет, сыпанула на них сверху горстку монет сдачи и отвернулась, давая понять, что аудиенция окончена.
Солдаты выскочили из магазинчика, как ошпаренные кипятком.
- Ну и зараза! На хрен эту Прибалтику! Похоже, они все такие гады! Спрутзан, эта девчонка! Пошли в казарму! - прошипел задыхающийся от гнева Борисыч.
В казарму они не пошли. Когда давали увольнительную после присяги, походить по городу с родителями не получилось, а заработать вот эту, новую увольнительную, стоило таких трудов, что следующей скорее всего не будет.
Так что, всё таки сходили в местный цирк, поели мороженого и осмотрели небольшой уютный город, показавшийся им ужасно скучным. На этом их знакомство с неармейской Прибалтикой так неудачно начавшись и было окончено.
Обиженный Борисыч, конечно, погорячился, и прибалты были не «все гады». Как среди любого народа, было среди них достаточно дряни, но и нормальных, хороших ребят, было много. Например, с литовцем Юозасом Скарчунисом у Федюни и Борисыча даже сложились приятельские отношения. А чего? Такой же солдат, как и они, за одним столом, в бане, казарме и на учениях вместе. Не кривляется, не ломается, ничего из себя не корчит. Хороший парень! Тоже не взлюбил придирчивого латыша старшего сержанта Спрутзана и пытался хоть как-нибудь оказывать ему моральное сопротивление. Особенно, когда дело доходило до сапог.
Потекла дальше череда армейских будней, и Федюня, назначенный запевалой, вместе со всем строем направляясь на стрельбы, в такт шагам выводил:
- Учили нас ножи метать, без шума часовых снимать
И танки прожигать гранатомётом.
Мосты взрывать и пленных брать,
Друг другу спину прикрывать,
И дни, и ночи лазать по болотам.
Парашютные прыжки производятся только после принятия присяги. И в основном, потому что, подписываясь под присягой, ты расписываешься за то, что сам натворишь. Ну, ещё есть журнал по технике безопасности, в котором перед прыжками, тоже ставишь свою закорючку!
Прошла долгая подготовка и наступило время проведения первых парашютных прыжков. Вечером после отбоя Федюня и Борисыч, уже улегшись, перешёптывались:
- Чо, братка, боишься прыгать? - спрашивал Федюня Борисыча.
- Да, боязно, - не стал корчить из себя героя Борисыч. - Хрен его знает, что там наверху может произойти! Вон что рассказывают про динамический удар!
- А что?
- Ну, когда купол парашюта раскрывается, то при этом так дёргает, что можешь из штанов вылететь! Это и есть динамический удар. Оторвёт ещё что-нибудь, и будешь потом половым инвалидом… А если вообще купол не раскроется?
- Ага. И мне страшновато. А кто это тебе такие страсти порассказал?
- Юозас. Он до армейки в ДОСААФе сделал прыжков тридцать с парашютом.
Федюня свесился со второго яруса и посмотрел на соседнюю пустую койку.
- Не, это он подкалывает тебя. А сам-то он где?
- Сапоги надраивает, - уже сонно пробормотал Борисыч. - Его Спрутзан перед казармой отловил и начал придираться. Сказал, что не отстанет, пока сапоги не засияют. Юозас злой на него как собака! А вот он и сам.
В это время подошёл их огорченный товарищ, молча резко разделся и юркнул под одеяло.
Федюня тихонько посочувствовал:
- Что, достал тебя старший сержант?
Юозас яростно засопел и тихо, но внятно сказал:
- Ничего, я ему сделаю завтра хороооший аспирин! Он у меня пропотеет до самых своих сапог. Спите, завтра прыжки.
Усталых солдат уговаривать не пришлось, только Федюня, уже засыпая, удивлённо подумал, чем же сможет досадить простой солдат старшему сержанту?
Синоптики не ошиблись в благоприятном для прыжков прогнозе, наутро погода была изумительная. Построившись на лётном поле, группы под руководством инструкторов, надевали парашюты, проверяли карабины, подвязывали сапоги за «ушки» верёвочками к поясным ремням.
Провожали взглядом погружающихся в АН-2 товарищей, и следили взглядом за набором высоты, заходом самолёта на круг, и – раз, два – три - четыре… первые купола парашютов уже забелели в удивительно чистом тёмно-синем небе.
Отработали прыжки первые три группы, по команде подошли к самолёту очередники.
Перед посадкой в самолёт Юозас обернулся и покивал Федюне и Борисычу, как бы призывая их к вниманию. Друзья, ничего не подозревая, покивали ему в ответ.
- Наверное, какой-нибудь класс покажет, - предположил Федюня.
Мимо прошагал неторопливо старший сержант, поглядывая на готовящиеся к прыжку группы парашютистов, на взлетающий самолёт.
Рёв мотора перестал заглушать слова, инструктор продолжил проводить подготовку.
Когда самолёт набрал высоту и зашёл на круг, все взгляды обратились к нему в ожидании прыжка.
Отделились от самолёта чёрные «капли». Первый - пошёл, второй - пошёл, третий - пошёл, и вот, весь десяток куполов раскинулся «одуванчиками» в синеве Прибалтийского неба. Молодцы! И уж, было, каждый занялся своим делом, как послышался робкий голос одного из солдат:
- Ой, смотрите, что-то случилось!
Все взгляды, как по команде, направились на десяток парашютов в воздухе. Парашюты были в порядке, девять солдат были в порядке, а вот десятый…
Было такое ощущение, что десятый разваливается в воздухе на части. Во всяком случае, на фоне бездонной глубины синего неба было очень хорошо видно, как от него отделилось что-то крупное и, затрепыхавшись, полетело к земле. Тут же отделилось ещё что-то, покрупнее, а потом ещё и ещё.
- Динамическим ударом разорвало, - еле прошептал онемевшими от страха губами Борисыч.
Они стояли с Федюней, бессознательно сцепившись руками, как маленькие пацаны с ужасом наблюдали за полётом кусков от «разорванного» парашютиста.
Все заволновались, заговорили, поглядывая на белого, как стена Спрутзана, а тот, не говоря ни слова, сорвался с места, и побежал на поле к месту приземления солдат, опережая командира роты.
Куда баран, туда же и всё стадо. За ним побежали все, потому что «разваливающегося» парашютиста в небе видно было хорошо и зрелище это было, конечно, ужасным. Всем не терпелось узнать, что же такое случилось.
Когда бежали к месту приземления, то сначала услышали дикие вопли, а уж потом увидели красного от гнева старшего сержанта, который надрываясь, как сумасшедший, орал на спокойно подтягивающего к себе парашют за стропы Юозаса. И сам он, и его парашют были в полном порядке, за исключением того, что солдат стоял на земле… босиком.
Когда Спрутзан сделал паузу, чтобы набрать побольше воздуха в грудь, Юозас ему сказал абсолютно спокойно:
- Товарищ старший сержант! Я не виноват, что у меня верёвочки лопнули!
Тон голоса солдата был абсолютно невинным, как у новорожденного, и только в глазах сквозь ангельскую чистоту и непорочность проблескивал хохочущий прибалтийский чёрт.
Побагровевший Спрутзан поперхнулся воздухом от такой наглости, выдохнул только:
- Три нарята фне очерети…
Повернулся на месте и побежал к зданию ангара, за которым торчал небольшой сортир типа «скворечник».
- Та, постирает секотня свои штанишки наш чистюля Вилли, - передразнивая акцент старшего сержанта сказал кто-то.
Все захохотали с облегчением. Стало понятно, что во время прыжка в воздухе с ног Юозаса сначала слетел один сапог, потом на ветру трепыхалась, пока не развернулась и не слетела портянка, потом полетел вниз второй сапог, потом вторая портянка, которые и обеспечили такую жуть непонятному зрелищу.
А вот действительно лопнула верёвочка, которой положено было сапоги подвязывать за «ушки» к поясу, чтобы они не слетели, или Юозас специально отвязал её, для того чтобы попугать старшего сержанта, так и осталось тайной. Вид невинного босого Юозаса и гневного красного Спрутзана был таким смешным, что
у Борисыча и Федюни, прошёл страх перед прыжками, и поднялось настроение.
Прекрасно в этот день «окрестившиеся», испытавшие полное счастье от первого удачного прыжка и обнявшие руками Прибалтийское небо, шагая вместе со строем на обед, солдаты выводили слова недавно выученной новой строевой песни:
- …И динамический удар, и приземленье,
И снова небо голубое над тобой!
Юозас оттарабанил все три дня в столовой на чистке картошки и мытье посуды минута в минуту, но Спрутзан сверх меры к солдатским сапогам больше не придирался.
В этот раз срок пребывания рядовых в учебке был сокращён. Когда наступил четвёртый месяц, солдаты погрузились в самолёты и, после длительного перелёта ступили сначала на Туркменскую землю, а через месяц оказались в Афганистане.