- Тео! Мальчик мой, где ты? Я ухожу. Тео!
Светловолосый, коротко остриженный мальчик послушно отложил книгу и вошел в гостиную.
- Да, мама.
Красивая женщина в черном вечернем платье с глубоким вырезом на груди, не спеша, с достоинством поправила прическу, и, оглядывая себя в зеркале, да, по-прежнему хороша, медленно, с аристократическим нажимом сказала:
- Мальчик мой, я ухожу. Буду поздно. Меня не жди. Ужин на кухне.
- А папа где?
Мальчик наморщил лоб.
- Папа в командировке.
- А как же я? Где няня?
- У няни заболел сын. Она ушла.
- А как же я? – снова повторил мальчик.
- Ну что ты заладил! - женщина повернулась к мальчику и строго сказала. - Ты уже взрослый мальчик, тебе семь лет, ты должен научиться оставаться один. Разве это не понятно?
- Я не хочу оставаться один. Я хочу быть с тобой.
- Я не могу остаться. Меня ждут. У меня спектакль. Меня ждет дядя Миша. Как ты не понимаешь!
Женщина всплеснула руками и, нервничая, заходила по гостиной. Это сразу подействовало на мальчика. Он пробормотал:
- Ладно, иди. И передай дяде Мише привет. Скажи, что я его люблю. Он хороший. А папа плохой.
- Ну что ты такое говоришь! Папа у нас замечательный!
- Тогда почему ты ходишь в театр с дядей Мишей?
- Но папа же далеко! Все время на гастролях! Как же я могу с ним ходить! А женщине просто необходимо бывать в театре. Чтобы остаться женщиной.
- Я устал, мама, - ответил мальчик. - Можно, я пойду, почитаю книгу?
- Можно. Прости, сынок, я наговорила лишнего. После второго акта я позвоню. Не скучай.
Женщина наклонилась, поцеловала мальчика в лоб, смахнула набежавшую слезу и выбежала в расстройстве из комнаты, стуча каблучками по паркетному полу. Хлопнула входная дверь и в квартире расположилась тишина. Мальчик вздохнул и пошел дочитывать книгу. Но только он сел, как в дверь постучали. Сначала один раз, тихонько, затем другой, посильнее, потом и вовсе застучали громко и настойчиво.
Вот не буду, не буду открывать дверь, заплакал мальчик. Пусть ключами своими открывают. У самих ключи есть, а в дверь барабанят!
Рыбаков вскочил посреди ночи, разбуженный стуком в дверь. Свет на веранде горел. Всегда, когда душа не на месте, что-то случилось, дома, в семье или поругался с редактором, снится матушка. И чего снится – заезжает он к ней регулярно, продукты привозит, по дому, если просит, прибирается. Всегда ей помогает. Чего еще надо?
В дверь снова постучали. Кто бы это мог быть? Рыбаков взглянул на часы, они висели на стене как раз напротив дивана – часы показывали двадцать минут одиннадцатого. А ощущение такое, будто уже середина ночи. Рыбаков встал, подошел к столу, плеснул в стакан водки и выпил содержимое одним глотком. Как он оказался на даче? Жена с сыном на Кипре, а он здесь, один. Непослушная память нехотя поддалась, и Теодор Рыбаков вспомнил все, от начала до конца.
- Алло? Это новостная группа?
- Да. Вам кого?
- Мне Кристину пожалуйста.
- Сейчас посмотрим.
В трубке заиграл рег-тайм, заполняя возникшую паузу, спустя два такта женский голос произнес: - Слушаю Вас, алло.
- Крис, ну, куда ты пропала?
- Тео, ты что ли?
- А кто же еще!
- Ну, во-первых, пропал ты, а не я. Во-вторых, инициатива всегда за тобой, а я уж на вторых ролях, ниточкой за иголочкой. Говори, что стряслось?
- Да ничего не стряслось, увидеться хочу.
- Значит, стряслось. Когда?
- Прямо сейчас.
- Сейчас не могу, у меня эфир.
- А когда сможешь?
- Часа через полтора-два.
- Это будет полпятого, пять. Я заезжаю за тобой на студию в половине шестого. Успеешь?
- Постараюсь.
- Уж постарайся. Гарантирую отдых по полной программе.
- Это ты умеешь. Все, я побежала, до встречи.
Так, полтора часа. Надо успеть съездить в супермаркет, купить продуктов к столу, привести себя в порядок. И не забыть помыть машину. Не в грязном же автомобиле везти Кристину на дачу.
Не новая, но еще вполне приличная и, главное, только что помытая иномарка, трехлетний фольксваген, тридцать шесть тысяч километров пробега, подкатила к подъезду новенького здания городской телестудии. Из машины вышел закутанный в плащ Рыбаков. Сентябрь все-таки, десять-пятнадцать тепла, обещали дождь с западным ветром. Рыбаков закурил. Электронные часы показывали семнадцать двадцать пять. В семнадцать двадцать восемь из подъезда вышла низенькая женщина в плотном жакете и длинной юбке. Рыбаков поспешно затушил сигарету и открыл дверь машины, взял с сиденья букет желтых хризантем. Увидав Рыбакова, женщина улыбнулась и быстро побежала по лестнице, пересчитывая туфлями ступеньки. Подбежав, привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
- Здравствуй, Тео! Эти цветы - мне?
- Да, конечно, - Рыбаков обнял Кристину, задержав на мгновение в объятиях маленькое тело, пахнувшее духами и волнующей, приятно-знакомой женственностью. Господи, как же он соскучился!
- Здравствуй, Крис. Садись, подвезу.
- С удовольствием.
Иномарка лихо рванула с места, оставляя за собой осиротевшее пространство и удивленных прохожих, обернувшихся на внезапный шум.
- Узнаю Рыбакова-младшего, все такой же юноша. Сорока пяти лет.
- Сорока шести.
- Уже? Да, время летит. Постой, когда у тебя день рождения? Только не подсказывай, хочу вспомнить сама.
Кристина открыла сумочку, достала зеркальце, помаду, карандаш для ресниц и стала приводить себя в порядок.
- Ничего, что я здесь? Так, так, - размышляла она вслух, очерчивая помадой краешки пухлых губ. Потом взяла карандаш, подвела брови, посмотрела на себя в зеркало, чмокнула губами и сказала: – Вспомнила. Твой день рождения – одиннадцатое августа. Вот.
- Память у тебя действительно цепкая, - заметил Рыбаков. – Расскажи о себе - как живешь, как прошел день. Полгода все же не виделись.
- Как обычно. Эфир как эфир. В кадре улыбаются, за кадром кричат. И чего нервничают? Все сто раз продумано и перепроверено за нас.
Кристина закрыла сумочку, сложив в нее принадлежности, и спросила: - Куда едем?
- На дачу.
- Прекрасно, маршрут тот же. Ничего не изменилось.
Рыбаков усмехнулся.
- Да нет, изменилось.
Кристина игриво, с деланным возмущением, взглянула на Тео, Рыбаков взял ее левую руку в свою, слегка сжал.
- Это не про тебя.
Благополучно миновав КПП, фольксваген набрал скорость и вырвался на простор, за городскую черту. По обочинам дороги замелькал темнеющий осенний лес, беспокойный и одинокий, короткий сентябрьский день клонился к вечеру.
- Так что у тебя изменилось? Говори сейчас же. Я не успокоюсь, пока ты не расскажешь.
- Да рассказывать, собственно, нечего. Так, ерунда.
Рыбаков на ходу, не останавливая машины, достал сигареты, закурил.
- Давай, давай, колись, - Кристина рассмеялась звонким, рассыпчатым смехом.
- Понимаешь, - Рыбаков закашлялся, правая рука его вдруг соскользнула с руля, фольксваген на мгновение потерял управление, и машину бросило на пустую встречную полосу. Рыбаков в спешке крутнул руль вправо, до отказа выжимая педаль тормоза, и, сделав неполный круг, фольксваген с шумом остановился.
- Аварии только мне недоставало. Вот, черт, - выругался Рыбаков и машинально затянулся, ища в сигарете спасение. Сигарета не разгоралась, видимо, потухла, и Рыбаков выбросил ее на дорогу.
- Что случилось? – вскрикнула испуганно Кристина.
- Да ничего, - отбился от вопроса Рыбаков, не понимая, как такое могло с ними произойти. Он замолчал, мысленно прокручивая ленту времени назад, пытаясь отыскать причину, понять, но объяснение не приходило. Просидев так секунд десять, Рыбаков достал из бардачка бутылку кедровой водки, одним движением снял винтовую пробку.
- Что происходит? Ты можешь мне объяснить? – Кристина побледнела. – Почему ты пьешь за рулем?
- Сейчас, подожди, - Рыбаков сделал глоток, второй. Потом, кинув бутылку на заднее сиденье, повернулся к готовой уже заплакать Кристине, сказал, вот мое объяснение, и, обхватив ее за плечи, притянул к себе, долгим поцелуем заставив ее замолчать. Кристина пробовала сопротивляться, но у нее ничего не вышло - Рыбаков не отпускал.
Время остановилось. На полной скорости промчалась девятка, водитель которой погудел фольксвагену футбольным гудком, завидуя - машина стоит посредине дороги, а они целуются. Как ни в чем не бывало. Счастливчики…
Задохнувшись вконец, Кристина вырвалась из мужских объятий.
- Сумасшедший, - сказала она сердито, поправляя сбившиеся волосы. – Ну что, успокоился? Ты расскажешь мне, наконец, что с тобой происходит?
- Со мной? Ничего, - Рыбаков развернул машину, и они поехали.
- Опять ничего! Машину чуть не угрохал, а ему ничего. Из ничего даже чирей не вскочит. В общем, - Кристина вздохнула, открыла сумочку и опять достала ту же помаду, - мне все понятно, ты поругался с Аней. Не расстраивайся, семейная жизнь – штука сложная, непредсказуемая. Все наладится. Не ты такой один.
- С чего ты взяла, что я поссорился с Анькой?
- А что, не так разве? Ну, прости, ошиблась. Тогда неприятности на работе. Что еще может быть! Опять не попала? Ну, скажи, не томи. Тебе же самому потом станет легче. Ну, Тео!
- Тебе как – в двух словах или растечься мыслию по древу??
- Для начала в двух словах. Дальше видно будет.
- Для начала, - Рыбаков задумался. – Хорошо сказано. По мне больше подходит для конца. Устал я жить, Крис, потерял всякий интерес к происходящему. Идешь по улице, как лист осенний, подгоняемый ветром, по уши погружен в дурацкие повседневные дела и вдруг ловишь себя на мысли, что все это делает за тебя кто-то другой, не ты. Ты же, как посторонний человек, наблюдаешь за всем и ничего поделать не можешь. Бесправный созерцатель собственной жизни. Ха! – Рыбаков неожиданно рассмеялся.
- А что это ты вдруг развеселился? Чудом живы остались, а ему, видите ли, весело.
- А что мне, плакать, что ли? Плевать мне на эту жизнь. На все плевать.
- Знаешь, что, дружочек? Все это обычная хандра. Симптомы творческой недееспособности. У нас на телестудии из-за этого один повесился. Такой же ненормальный, как ты, - Кристина закрыла сумочку.
- Да что ты понимаешь в творчестве? – огрызнулся Рыбаков. - Ничего ты в нем не понимаешь, поняла?
- Поняла. Продолжай. Давай, еще кулаки распусти. Тео, что с тобой? Я тебя не узнаю.
- Прости, Крис, сорвался. Не нужно было мне начинать разговор. Прости.
Кристина отвернулась, с трудом подавляя в себе растущую обиду. Надо бы проучить этого зарвавшегося джентльмена. Совсем у него нервы ни к черту.
Оставшуюся часть пути ехали молча, до поворота, съезда на проселочную дорогу. А от нее до дачного поселка рукой подать.
Поселок городского типа, созданный по постановлению союза советских композиторов, был образован в 1964 году и одним из первых, кто получил в нем вид на жительство, а потом, соответственно, и небольшой домик, был пианист Рудольф Рыбаков. Всего в поселке их было построено свыше тридцати, не считая общей избы с русской печью, соснового пятистенка с вместительной, пятнадцать на двадцать два метра в плане, гостиной, где дачники частенько собирались вечерами, устраивая шумные музыкальные концерты, посиделки с выпивкой и танцами. За эти сходы жители ближних деревень прозвали поселок Разгуляем.
- Станция Разгуляй, приехали. Поезд дальше не пойдет. Просьба освободить вагоны, - Рыбаков вышел из машины, подошел к двери Кристины, открыл, наклонившись, подал руку.
- Надо же, вспомнил рыцарские обязанности. Значит, не до конца еще погиб.
Опершись на руку Тео, Кристина вышла из машины и громко выдохнула:
- Боже, какая красота! Как давно я здесь не была!
Действительно, красота здешних мест была неописуема. Трудно в двух словах описать грустную повесть теряющих последнюю листву одиноких, скучающих деревьев, между которыми, как естественное дополнение к ландшафту, лепились одно- и двухэтажные дощатые домики, приют заблудившихся во времени музыкантов, композиторов и пианистов. Была какая-то особенная, притягательная прелесть во всем этом окружении, врачующем любые, даже самые глубокие, душевные раны.
- Ключи не забыл? А то как в прошлый раз будет, помнишь?
В прошлый раз, это было весной, в начале мая, Рыбаков проник в дом непредусмотренным способом - через слуховое окно, разорвав рубашку, фирменные джинсы и ободрав себе левое колено. Вспомнив это, Кристина рассмеялась. Осенняя тишина ответила порывом легкого набежавшего ветерка и покачиванием верхушек молодых, пушистых сосенок. Будто и не было никакого происшествия и последующих за ним разговоров, взаимных упреков. Слава Богу, подумал Рыбаков, живем, все по-прежнему. И тут же, откуда-то сверху нахлынуло, набежало, накатило радостное успокоение.
- За мной, на абордаж, ура! – закричал Рыбаков и, размахивая ключами, зажатыми в кулаке, помчался вприпрыжку к дому с верандой, отцовской даче, все еще числившейся за семьей Рыбаковых, где при отце всегда было много народу, пахло табаком, цветами, старыми, пожелтевшими от времени нотными тетрадями, с утра до позднего вечера звучала музыка, кружились разгоряченные пары, кипела бурная, счастливая жизнь. И где под самой крышей, на чердаке, ютилось его забытое, потерянное детство.
- Когда ты повзрослеешь, Тео? Дитя, сущее дитя, - улыбнулась вдогонку Кристина и пошла вслед за Рыбаковым.
- Так, так, Тео, правильно, все правильно делаешь. Молодец! Скоро ты одолеешь этюды, и мы перейдем к более сложным вещам - сонатам, прелюдиям, может быть, даже к симфониям. Скоро ты станешь настоящим музыкантом, Тео. Я тебя поздравляю!
Инна Владимировна светилась от счастья. Наконец-то ее сын преодолел первое серьезное препятствие – сыграл этюд С-dur allegro Черни для третьего класса, может быть, самое трудное для молодых, непривыкших пальцев упражнение. Молодец!
- Я не хочу становиться музыкантом, - тихо сказал мальчик, закончив исполнение этюда.
- Как это – не хочешь?
- Не хочу и все тут. Вы все мне надоели. И ты, и это гадкое, отвратительное пианино. Не хочу вас видеть, чтоб все вы провалились в преисподнюю!
Мальчик заплакал и в слезах выбежал прочь из гостиной.
- Тео, ты куда? Вернись! Сейчас же вернись!
Нет, это ни на что не похоже, возмутилась Инна Владимировна. Что он о себе возомнил, этот восьмилетний мальчишка! Ей тоже не очень-то хотелось в детстве сидеть за роялем, но она, однако же, сидела. Тянуло к подружкам, на улицу, а она сидела и трудилась. Без труда в этой жизни не подняться и ничего не достичь. С Теодором надо что-то делать, иначе он собьется с пути. Будем принимать меры.
Сказать, что Теодор Рыбаков родился в музыкальной семье, значит, ничего не сказать. Музыка в семье Рыбаковых была божеством, идолом, ей поклонялись все – и отец Тео Рудольф Рыбаков, блестящий советский пианист, шутник и балагур, и мать Инна Владимировна, завуч музыкальной школы, головокружительная женщина, и незаметная, тихая бабушка Клавдия Петровна, мама Инны, большая любительница хорового пения. Даже няня Вера, приходящая по будничным дням убираться, готовить и следить за маленьким Тео, и та без ума была от игры на фортепьяно, которой награждал своих домашних Рыбаков-старший, если бывал дома. Правда, случалось это редко.
Рудольф Алексеевич Рыбаков был концертирующим музыкантом, широко известным в шестидесятые годы, имя его не сходило с афиш, по Всесоюзному радио транслировались концерты Моцарта и Чайковского в его исполнении, в Москве, на фирме грамзаписи “Мелодия” был записан большой долгоиграющий диск, который так и назывался - играет Рудольф Рыбаков. В силу своей востребованности и популярности Рыбаков-старший разъезжал с гастролями по десять-одиннадцать месяцев в году и дома бывал нечасто, чаще летом, на даче, где разучивал новые сочинения, пребывая в постоянных репетициях. Что нравилось и не нравилось его жене, Инне Владимировне. Не нравилось потому, что гастроли постоянно затягивались, одна гастроль следовала за другой, Руди приезжал домой веселый и всегда немного под шафе, что не могло ускользнуть от все примечающей и капризной Инны, возбуждая в ней нешуточную ревность. Злые языки поговаривали, что у Рыбакова в каждом городе было по женщине. Врали, конечно, но Инну это смущало. Нравилось потому, что зарабатывал Рыбаков очень хорошие деньги, и Инна ни в чем не нуждалась и ни в чем себе не отказывала. Мебель в квартире меняли каждые три года, одежду приобретали только заграничную, питались с лучших ресторанов, однажды даже решили купить автомобиль – Москвич-412. Купили, попросили соседа привезти машину до подъезда, где она простояла полтора года без движения, пока ее не продали за полцены.
Обеспеченная, без ограничений в деньгах, жизнь изменила Инну Владимировну не в лучшую сторону, развив качества, бывшие у нее прежде только в зародыше – властность, нетерпимость и болезненное самомнение. После работы заняться Инне Владимировне было нечем, и все свое внимание она сосредоточила на сыне, решив во что бы то ни стало воспитать из него такого же блистательного музыканта, как и его отец. От природы Тео был талантлив и схватывал все на лету, чем подтверждал и доказывал правоту матери, на самом же деле сказывались отцовские гены, и к стоявшему в гостиной белому концертному роялю Тео относился спокойно, без надлежащего рвения. И чем больше выказывал он равнодушие свое к инструменту, тем дольше заставляли его выколачивать, бесконечно повторяя, гаммы, арпеджио и скучные ученические этюды, утвердив окончательно в детской душе ненависть к музыке.
Будучи красивой и чувственной женщиной, Инна не могла долго оставаться одна, без мужчины, и потому частенько кружила с друзьями-поклонниками по театрам и ресторанам, возвращаясь порою за полночь. Она входила в прихожую на цыпочках, не включая верхний свет, раздевалась в неудобстве, впотьмах, но разве от сына что-нибудь скроешь? Тео все видел и все замечал, долго не засыпал, ожидая, когда вернется мама. Даже малейший стук, шорох приводил его в нервное беспокойство, и он плакал, забившись в подушку. Слез его никто не видел.
Единственной радостью Тео были приезды отца. Он ждал их, как ждет промокший щенок появления теплого солнышка, зная, что оно никогда не обманет, придет и согреет, обласкает, подарит надежду. Рыбаков-старший появлялся всегда неожиданно, врываясь и ломая размеренную жизнь семьи, будоража ее и волнуя без меры. Дни его пребывания в семье были самыми счастливыми для Тео. Весь дом ходил ходуном. Мать, как правило, обращала на сына значительно меньше внимания, забывая спросить уроки по причине того, что все свободное время проводила с мужем, а отец, вырываясь из-под плотной опеки жены, спасался репетициями и ежедневными лесными прогулками, на которые непременно брал с собою Тео. Они бродили по лесу, собирали грибы, ягоды, по десятку раз обходили ближайший, в ту пору еще чистый и незагаженный лес вдоль и поперек. И хотя грибы попадались нечасто, ягод вообще было не встретить, и лес был уже почти весь изучен, им хорошо было вдвоем. Отец все время пел, рассказывал невероятные случаи из гастрольной жизни, загадывал музыкальные загадки. Рудольф был очень добр к сыну, ничего от него не требовал и Тео, находясь рядом с отцом, отдыхал от общения с матерью, которая на много лет вперед распланировала жизнь сына, не спрашивая у него на то никакого согласия.
- Ну, вот мы и на даче, - немного повозившись с замком, Рыбаков открыл дверь и, машинально оглядев веранду, все ли на своих местах, бросился на диван, раскидывая в изнеможении руки, словно поездка отняла у него последние силы. В действительности так оно и было, если учесть непредвиденное фигурное па на дороге.
– Дача для меня второй дом. Нет, первый. Здесь я провел свои лучшие годы. Помнишь, как мы прыгали по второму этажу, приводя в ужас Инну Владимировну?
- Ты по-прежнему зовешь маму Инной Владимировной, будто она тебе чужая. Помню, конечно, как не помнить. Особенно, когда после одиннадцати лет нашего знакомства ты выбрал в жены мою подругу. И что ты нашел в Аньке? Ни рожи, ни фигуры.
- Запрещенный прием – ругать жену при живом муже. Тем более свою подругу. Cобери лучше на стол. Смотри, что я купил.
Рыбаков встал, огляделся.
- А где сумка? Крис, ты сумку не видала?
- В машине, наверно, - ответила Кристина, падая в кресло. – Сходи сам, я устала, посижу немного.
- Сей момент, моя госпожа.
- Не юродствуй - какая я тебе госпожа! – Кристина сверкнула глазами. – На Кипре твоя госпожа.
Тео побежал к машине, взял сумку с продуктами и влетел с ней на веранду.
- Смотри, - он высыпал содержимое сумки на стол, который, заполнившись консервами, сыром, колбасой, фруктами и вином, сразу же стал притягательным центром пространства, приобретая новое, грандиозное звучание.
- Гонорар получил? - Кристина вскочила с кресла, подошла к столу. – Откуда сие богатство? Мой любимый сыр!
- Да какой гонорар! Отцово наследство проедаю.
- А как мама, не ругается? – Кристина отломила кусочек сыра, который тут же очутился во рту. - Вкуснятина! Тео, ты умница!
- Инна Владимировна не знает. Так для нее спокойней. И для нас тоже. Значит, так - режь все это, открывай, размещай по своему вкусу, а я пойду, затоплю баню. Сегодня у нас банный день.
- Ты мне не ответил – как у тебя новый роман, подвигается?
- После, все после.
Примерно через двадцать минут, растопив в бане печку и прибрав парильню, Рыбаков вернулся, весело потирая руки.
- Ну, как у нас со столом?
- Нормально. Видишь, тружусь. Кстати, можешь помочь. Консервы, например, открыть.
Рыбаков подошел к Кристине, обнял ее сзади за плечи.
- Трудишься? Это хорошо. Женщина должна трудиться, поддерживать огонь в очаге.
И вдруг запел глинковское: – В крови горит огонь желаний…
- Ты выпил, что ли? Когда успел? – поинтересовалась Кристина. – Да, забыла – у тебя же в машине было. Тео, ответь мне на один вопрос – как ты дошел до этого?
- До чего – до этого?
- Пить начал. Ты ведь пьешь, да?
Обернувшись, Кристина посмотрела на Тео. Рыбаков отвел взгляд, снял руки с плеч Кристины, отошел в сторону. Как они достали его, эти расспросы! Чего им всем от него надо?
- Представь себе. Творческая личность не может существовать без алкоголя. Водка подхлестывает воображение. Давай не будем об этом, ладно?
- Враки все это. И ты сам это отлично знаешь, - спокойно ответила Кристина. - Так ты поможешь или мне все самой делать? Вот крабы, вот открывашка, открывай. Живо. Через пять минут садимся за стол, я ужасно проголодалась.
- Хорошо, открываю, потом к бане, посмотрю как там печка, и садимся.
Тео, Крис и Аня ходили в одну музыкальную школу. Девочки сидели в левом, ближнем к окну, ряду на второй парте, Тео сразу за ними - на третьей. Кристина заметно выделялась среди подружек кругленьким личиком и бойким поведением, на которое подталкивал ее низкий рост. Низкорослые боятся остаться незамеченными и оттого всегда желают быть в центре общего внимания. Кристина в этом смысле не была исключением. И поэтому Тео обратил на нее внимание, стал ухаживать, приглашать в кино. Но так как у Кристины был, по ее мнению, серьезный недостаток - она была верной подругой - то они всюду ходили втроем. Тео и Крис мило беседовали, смеялись, иногда Крис даже позволяла себя целовать на виду у всех, Аня тихо шла рядом, молчала, скользя серой, бесшумной тенью. И доскользила-таки – отбила у подружки ее ухажера. Через шесть лет, на праздничной вечеринке по случаю окончания консерватории, Теодор Рыбаков и Анна Дружникова встретились, между ними вспыхнула быстрая любовь и на следующий день они подали заявление в загс. Кристины на той вечеринке не было, она лежала в больнице с воспалением легких. Три дня и судьба промчалась мимо.
- Ну, рассказывай, как живешь, что пишешь? Говорят, ты начал новый роман.
- Кто говорит?
- Так, слухи. Кстати, я могу устроить тебе на ящике promotion, раскрутку. Бесплатно, между прочим.
- Ничего мне не надо, никакого promotion’а! И давай не будем о романе. Написана только первая его часть, дальше я не знаю, что писать. И вообще, я жалею, что занялся писательским ремеслом.
- Вот те на! – удивилась Кристина, отставляя в сторону бокал с французским вином. - Это почему же?
- Потому что нет ничего гаже, чем этот проклятый, невыносимый труд, - Рыбаков мрачно поднялся, вышел из-за стола. - Ненавижу. Ненавижу свою работу. Знаешь, почему?
- Почему?
- Потому что сейчас время Донцовых и Акуниных, - закричал Рыбаков. - Кто не с ними – тот против них. А я не хочу писать бульварные детективы, как Донцова, не хочу быть имитатором, как Акунин, не хочу писать для толпы, не хочу никому нравиться. Какой есть, такой и есть. Другим не стану.
- Ты только сейчас это понял? А жить как будешь, милый? На что будешь содержать семью, на отцовские деньги? Так ведь они когда-нибудь могут кончиться. А чтобы стать Борисом Акуниным, которого, я понимаю, ты не очень жалуешь, надо научиться писать так, чтобы тебя читали. Что ты такое написал, чтобы ругать известного писателя? Сначала достигни его уровня, а потом рассуждай.
Но Рыбаков уже завелся и не слышал Кристины. Ходил по веранде, кричал и нервно размахивал руками.
- А если писатель не хочет писать то, что от него требует толпа и издатель, значит он – никто, самоубийца. Ибо печатать его не будут, раскручивать не будут и, вообще, его нет. Пустое место. Кто такой писатель Рыбаков? Нет писателя Рыбакова. Вот музыкант Рыбаков – есть, а писателя – нет. Так мне и надо. Занялся не своим делом. Идиот. Зачем я пошел в писатели? Почему ты меня не остановила, Крис?
- Ты что, ревнуешь к отцу, завидуешь его славе? Остынь, - Кристина жестко оборвала Рыбакова, понимая, что только так можно его остановить. - Имя свое Рудольф Рыбаков заработал честным трудом и тебе до него семь миль пешком. Если бы не он, кто бы ты был? Подумай хорошенько.
- Да разве я ревную, Крис? Я все прекрасно вижу и понимаю. Если бы это я видел раньше. Если бы раньше. Теперь поздно, все поздно. Все пропало.
- Что поздно, что пропало? Из-за чего ты так расстроился, Тео? Такой вечер, а он все о работе. Пошли в баню, заодно помоемся, - Кристина рассмеялась, но, видя, что Рыбакову плохо, Тео дрожал, как в ознобе, шагнула к нему, обняла, ласково сказала: - Вода все смоет – и грязь с тела, и боль с души. Пошли. Тебе надо успокоиться.
- Куда, зачем? В баню? Ну, пошли, - неуверенно согласился Рыбаков. – Постой, я же не закрыл заслонку. Должно быть, баня еще не нагрелась. Схожу, посмотрю.
И зачем только он открылся Кристине? Не понять ей его. Да и ни к чему это. Когда он сам себя не понимает.
- А ну, покажи диплом, выпускник консерватории, - Инна Владимировна взяла в руки новенькую, пахнущую клеем и краской, небольшую книжицу, развернула ее. – Не поддельный?
- Все вы шутите, маман, - невозмутимо-серьезно ответил Тео, но уголки глаз его смеялись. – Кровью и потом заработан. Вот этими руками. День и ночь барабанил по клавишам, пять лет протирал штаны, драл горло…
- А моего труда здесь нет? Совсем?
- Ваш труд, мадам, стоит перед вами. Если бы не вы, быть бы мне дворником, работать последним слесарем на захудалом заводишке…
- Хватит паясничать, Тео, - пробовала нахмуриться Инна Владимировна, но у нее ничего не вышло. Настроение было не просто хорошим, а превосходным, и повод к этому был замечательным – сын закончил консерваторию по классу фортепьяно. Мечта ее сбылась, она сделала то, что должна была сделать. Тео получил образование и может самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Миссия ее окончена.
- В общем, - она не выдержала и рассмеялась, видя улыбку на лице Тео, - я поздравляю тебя, Тео. Иди, покажи диплом отцу, похвастайся. Ему необходима сейчас твоя поддержка.
Рудольф Рыбаков второй месяц был на больничном, лежал на кровати в спальне. Комната была неприбрана, Рудольф Алексеевич не любил, когда прибирались в его комнате, после этого всегда что-нибудь пропадало, и беспорядок наблюдался во всем – стол был завален нотными тетрадями, книгами по искусству, пластинками, альбомами, на спинках стульев висела одежда, дверцы шкафа были полуоткрыты, подоконник заставлен цветами в горшках, новенький Petroff удрученно пылился с откинутой крышкой. Посреди всей этой красоты на большой двуспальной кровати лежал известный всей стране уже немолодой пианист, лежал, мучаясь от безделья. Врачи констатировали ишемическую болезнь сердца, наступившую вследствие сильных психологических перегрузок, и настоятельно советовали уменьшить количество гастрольных поездок и снизить их напряженность. Надо чаще отдыхать, иначе сердце может не выдержать. Рыбаков не соглашался с врачами, но понимал, что спорить с ними бесполезно, чувствуя в то же время, как медленно и неотвратимо подступает накопившаяся усталость, снять которую может только длительный перерыв в работе. Короче, надо отдохнуть. Он и отдыхал, лежа дома на кровати, перебирая в который раз одни и те же мысли, не дававшие ему покоя – кто он такой, Рудольф Рыбаков, что сделал для страны, где оно, его место в советском искусстве?
- Папа, можно к тебе?
Рыбаков-старший, не меняя задумчиво-расслабленной позы, отозвался не сразу, а через некоторое время:
- Валяй, Тео, проходи. Что новенького в консерватории?
- Все хорошо, папа. Я окончил учебу, вот диплом.
Рыбакова-старшего тряхнуло, он вскочил на кровати, едва не сбросив на пол сползшееся одеяло.
- Тео, сынок! Правда? Какой ты молодец! Подойди, я тебя поцелую. Вот не ждал, не ждал. Как быстро летит время!
Тео смущенно подошел, протягивая отцу красный диплом.
- Наклонись, мне врачи запретили вставать. А, шут с этими врачами, - Рудольф Алексеевич встал и порывисто-горячо обнял сына.
- Поздравляю, сынок. Молодец, выдержал испытание. Теперь ты настоящий музыкант, можешь начинать свою самостоятельную карьеру. Месяц-другой отдохнешь и в путь. Ты что, плачешь?
- Это от радости, папа.
- Меня не обманешь. Ну-ка, подожди, - Рыбаков-старший прошел к двери, запер спальню на ключ, он частенько так поступал, когда надо было подготовиться к новому концерту, вернулся.
- Ты думаешь, я слепой, ничего не вижу? Как ты мучился все это время, занимаясь ненавистной тебе музыкой? А как ты думал, труд музыканта – это легкий труд? Да я лучше бы пахарем пошел работать, слесарем на любой завод, чем вот так каждый день колотить по клавишам. Труд музыканта – каторжный труд, запомни это!
Тео смотрел на отца мрачным, немигающим взглядом и глаза его медленно наполнялись упрямыми слезами. Понимая, что сын ждет от него других слов, Рудольф в отчаянии воскликнул:
- Ну, не мог я, не мог ничего поделать с твоей матушкой, понимаешь? Уж если что вобьет она себе в голову, то навсегда. И не изверг я, чтобы заставлять своего сына заниматься нелюбимым делом!
- А мама? Мама моя - кто? – тихо произнес Тео.
- Что ты такое говоришь! Инна Владимировна не изверг! – закричал Рыбаков-старший и схватился за сердце. - Она – мать твоя, добра тебе желает, хотела, чтобы ты человеком вырос! Вот ты и вырос…человеком, - Рудольф Алексеевич сел на постель и в бессилии заплакал. Теперь они плакали вместе, сын и отец, только слезы их были разными – Тео плакал оттого, что мучения его, наконец, закончились, и это были, действительно, слезы радости, Рудольф плакал оттого, что не смог уберечь сына от музыкальной каторги, плакал, искупляя хотя бы этими слезами свою вину.
- Ты пойми, сынок, так надо было, чтобы ты пошел по моим стопам.
- Кому надо – тебе, маме? А меня вы спросили? Я что для вас, кукла, марионетка бессердечная, чтобы так со мной обращаться? Я же человек, живой человек, у меня есть душа, сердце, и оно болит! Все время, пока я учился в этой проклятой консерватории, оно болело, - выпалил разгоряченно Тео. – Забери этот диплом себе, мне он не нужен. Вам нужен, вы и берите. Я найду себе другую работу!
В дверь постучали, заколотили, ожесточенно и сильно, послышался голос Инны Владимировны.
– Что у вас там происходит? Руди, открой! Тебе нельзя волноваться!
- Открой дверь, отец! Слышишь, стучат! – насмешливо сказал Тео. - Мать о тебе волнуется. На меня ей наплевать.
- Не могу, плохо мне, сердце.
- Мне тоже плохо, просто невыносимо, как плохо! И это вы, родители дорогие, сделали из меня идиота! Пойду, брошусь с лестницы, на черта мне такая жизнь!
Последние слова ножом резанули Рыбакова-старшего, заставив его против воли вернуться к жизни. Забыв про сердце, про мучавшую его ишемию, Рудольф из последних сил поднялся, шагнул к сыну, обнял его, дрожавшего и плачущего.
- Ну что ты, Тео? Зачем так-то? Прости меня, я совершил непростительную ошибку. Все это время я жил как эгоист, как зарвавшаяся скотина. Мне казалось, что все образуется, что, в конце концов, ты полюбишь музыку, так бывает, случается. Потом с годами музыка будет кормить тебя и твою семью тоже. Тяжелая, но все же работа. Да что мне казалось, - Рыбаков-старший вдруг оборвал сам себя, - ничего мне не казалось! Я проглядел тебя, проглядел твою душу. Прости меня, - он заплакал и уже в слезах продолжал. - Но, пожалуйста, прошу тебя, не уходи. Не покидай меня. Мне так одиноко сейчас. Мы найдем выход, обязательно найдем.
- Хорошо, папа, я останусь. Только не плачь, пожалуйста.
- Хорошо, не буду.
- Что у вас там происходит, откройте немедленно! Руди, Тео! Ох!
За дверью снова послышался шум, толчки, потом глухой, тупой звук, словно кто-то упал.
- Мама! – закричал Тео и бросился к двери. Рыбаков-старший за ним, держа в руке ключ.
- Инна, мы сейчас, подожди!
Рыбаков открыл дверь, на пороге стоял высокий, подтянутый мужчина семидесяти лет с пробором редких белых волос и умным взглядом насмешливых глаз.
- А, дядя Миша, проходи, - Рыбаков посторонился, предлагая гостю войти.
- А я смотрю, свет горит, - сказал дядя Миша с порога, - дай, думаю, загляну.
- Конечно, конечно, заходите. Для вас всегда дверь открыта.
Рыбаков пропустил гостя и закрыл дверь. Видимо, вид его был несколько расстроен, потому что дядя Миша осторожно спросил:
- Я тебя отвлек? Стучу, стучу, ты не подходишь. Может, я не вовремя?
- Что вы, в самом деле, дядя Миш? Вы всегда вовремя. Проходите.
Рыбаков прошел к дивану, сел. Михаил Борисович Шадурин, таково было полное имя гостя, проследовал за хозяином. Увидав посреди веранды накрытый стол, он воскликнул с театральным эпатажем:
- По какому случаю пиршество?
- А, что? – задумавшись, Рыбаков не сразу услышал обращение. Открыв дверь, он опять погрузился в свои думы.
- Гуляешь, говорю. Гонорар получил?
- И вы о гонораре! О, Боже! - Рыбаков отряхнул наваждение, встал к столу, взял бокалы. - Дорогой дядя Миша, я давно ничего не пишу. Что будете пить – вино, водку?
- Время двадцать два часа сорок шесть минут. Вообще-то в такое время я ничего не пью - врачи запретили. Но с тобой выпью. По случаю встречи. Все же полгода не виделись.
- Вы не ответили – вино или водку?
- Давай водки. Только немного, грамм пятьдесят, не больше.
Рыбаков плеснул водки, себе и дяде Мише.
- Ну, будь здоров, - и, не дожидаясь ответа, выпил, взял со стола оливку, сел, медленно ее разжевывая.
- Будь, - повторил за ним дядя Миша, удивляясь про себя, как это Тео, не дождавшись его, выпил, и опрокинул бокал. Но расспрашивать ни о чем не стал. Он хорошо знал Тео, его неустойчивый характер и эмоциональную вспыльчивость. Творческие работники чаще других страдают психологической неуравновешенностью. К ним нужен особенный подход.
- Как мама?
- В порядке.
- Давно у нее был?
- Бываю регулярно, раз в неделю, по субботам. Так захотела Инна Владимировна. Сегодня что у нас?
- Четверг.
- Значит, прошло пять дней. Послезавтра опять поеду. Еще будут вопросы?
- Нет, не будут. Что с тобой, Тео?
- Ничего. Еще? – Рыбаков кивком головы показал на бутылку.
- Мне хватит, - как можно спокойнее ответил дядя Миша. – Как твой роман, подвигается? – и, чувствуя, как Рыбаков закипает, не давая передышки, продолжил. – Читал твою последнюю вещь. Знаешь, понравилось. Написано обстоятельно и грамотно. Закрученный сюжет, свежие образы, приятный и вместе с тем крепкий и добротный слог. Парадокс - читается легко, а на душе осадок, грустный, трепетный, горьковатый. Ты становишься мастером, Тео. Как твой отец.
- Вы про что? – хрипло спросил Рыбаков. Врет, все врет. Друг семьи.
- Я про “Искупление”.
- Ну, и что вы в нем нашли? Обычная, ничем не примечательная повесть, каких тысячи.
- Не скажи. Не ценишь ты себя. Впрочем, это нормально. Начнешь ценить, пропадешь. Так вот, я бы, конечно, хотел выпить. За тебя. Но больше мне нельзя. Поэтому хочу, чтобы ты сам выпил за себя, свое творчество. Ну? Ты же хотел выпить. Тео!
- Хотел. А теперь не хочу, - Рыбаков подозрительно посмотрел на Шадурина. Неужели дядя Миша действительно его ценит как писателя? Или прикидывается? Зачем ему это надо? Как бы то ни было, не могу держать эту тяжесть на душе.
- Знаете, дядя Миша, со мной что-то творится. Не понимаю - как Аня уехала, так и началось. Нет, раньше со мной такое тоже бывало – ну, там срывы, запои. Но все проходило, как-то восстанавливалось. Не знаю, как, но восстанавливалось. То ли Аня на меня положительно влияла, то ли еще что, не знаю. А теперь как в омут головой.
- А где Анна?
- Уехала на Кипр, отдыхать. Вместе с Антоном и его девушкой.
- Антон взрослый мальчик. Сколько ему уже?
- Двадцать три.
- Да, годы бегут, не остановишь. Я забыл, в каком он институте?
- Окончил бауманский по информатике. Программист.
- Ну, ему легче будет прожить. Знаешь, что я тебе скажу, дорогой мой Тео? Все это признаки типичного творческого кризиса, застоя, если хочешь знать. Не может мозг постоянно работать, ему нужен отдых. Вот он и отдыхает. Берет свое, так сказать. С отцом твоим такое тоже бывало.
- А что было с моим отцом?
- То же, что и с тобой. Только Рудольф никому не показывал своих срывов. Особенно тебе и Инне. Про запои Руди знал только я. Ты очень похож на своего отца, Тео. Поэтому тебе поосторожнее надо быть с алкоголем. Творчество творчеством, а человеком надо оставаться всегда.
- Я догадывался, что отец пьет, но никогда не видел его пьяным. Видимо, он умел пить. Не то, что я. Скажите, дядя Миш, а Рудольф Рыбаков был настоящим пианистом? Каким пианистом был мой отец?
- Ну, как я могу оценивать творчество известного советского пианиста, я, простой музыкальный педагог...
- Не кривите душой, дядя Миш, все вы прекрасно понимаете. Говорите как есть, я пойму.
Шадурин с ожесточением и грустью посмотрел на Рыбакова-младшего – что ты поймешь, молодой человек, когда я сам толком ничего не понял в этой жизни! Откуда в Рыбаковых эта непреодолимая уверенность, что они все поймут, всего добьются, всего достигнут?
- Твой отец, Тео, был великим пианистом современности, пианистом уровня Рихтера и Нейгауза, - выдохнул дядя Миша.
- Даже так?
- Да, даже так. Ну, может быть, я немного преувеличил, но только совсем немного. Как Руди играл Шопена, Листа, Грига! – Шадурин встал, взгляд его тихо и затаенно горел.
- Я слышал.
- Да где ты слышал – на концертах в филармонии? Это не то, мой друг. Конечно, бывают разные, удачные выступления, и Рыбаков почти всегда играл на подъеме, но все равно, громадный зал, скопление народа, как бы тебе объяснить, мешают музыканту уйти в себя, погрузиться целиком в музыку.
- Вот здесь вы ошибаетесь, дядя Миш, - возразил Рыбаков. - Если пианист действительно высокого класса, ему все равно где играть. Класс, он и в Африке класс.
- Не скажи, - улыбнулся тепло Шадурин, - я слушал Руди дома, был его единственным слушателем. И это было грандиозно, неповторимо. Сердце мое сжималось от восторга, казалось, оно выпрыгнет из груди. Пианиссимо Рыбакова было великолепным. Как он играл Шопена! Так что тебе есть на кого равняться, - Шадурин подошел к Тео, легонько похлопал по плечу. - Вы, Рыбаковы, чертовски талантливы, есть в вас какая-то дьявольская пружина, толкающая беспрерывно вперед, к новым вершинам. Послушай моего совета, Тео – завязывай ты с этим делом, бросай пить. Ты должен написать роман, от которого содрогнется страна. Я уверен - у тебя получится. Ну, мне пора, поздно уже. Ухожу, не прощаясь.
И Шадурин ушел, тихо и послушно, сгорбленной походкой одинокого старого человека. Веранда опустела, Рыбаков снова остался один.
Ну, и что в итоге? Кто я такой, зачем живу, пишу, дышу? Кому я нужен со своими заботами, страхами, печалями, неудачами? Земле, стране, маме Инне Владимировне? Маме нужны мои успехи, достижения, слава, но не я сам. Отцу? Его давно нет в живых, тринадцать лет как, надорвавшись, он оставил наш бренный мир. Тогда, может быть, Анне, жене я нужен?
- Здравствуйте, Тео. Вы узнаете меня?
- Аня? Откуда ты здесь? А где Крис?
- Не знаю. Пойдемте танцевать. Сегодня замечательный вечер, правда?
Аня взяла Тео под руку, и они закружились, заскользили по праздничному залу, вливаясь в общий шумящий поток частицей звенящего, бесконечного веселья. Торжественный вечер выпускников – что может быть лучше для бывших студентов консерватории, а ныне профессиональных музыкантов с дипломами в карманах? Анна вальсировала легко и умело, положив руки на плечи Тео, вжавшись маленькими пальчиками в его спину так, что Тео стало вдруг тревожно, душно и тепло побежало от плеч к ногам, запутывая их и мешая двигаться. Такого у Крис с Тео никогда не было - там все было проще и естественней, что ли, и целовались они, и обнимались, но потом все проходило, исчезало, словно ничего и не было. С Анной сразу было по-другому.
- Ты счастлив?
Анна смотрела на Тео смело и дерзко, подталкивая его к разговору – ну, скажи, что ты обо мне думаешь, кто я такая, нравлюсь тебе, да? Тео смущался, молчал, но мелкая дрожь, охватившая тело, выдавала его целиком. И Анна чувствовала это, приближая свою победу.
- Ты о чем?
- О том, о чем все – об окончании учебы в консерватории. Ты рад, что закончилась, наконец, эта проклятая учеба? Что ты молчишь?
- Почему? Рад, конечно.
- Я тоже очень рада. Я ощущаю себя свободной. А ты?
Тео не знал, что ответить. Каждодневные сидения за пианино под приглядом матери, очным и заочным, изматывающие занятия музыкой превратили Рыбакова в куклу, подобие человека, забывшего себя, свои чувства, желания и живущего только из необходимости. Потому что так захотела мама. Тео привык, что дома с ним не считались и все эти годы жил надеждой, что с получением диплома рабство его кончится, и он сможет сам начать строить свою жизнь, стать полноправным ее хозяином. Но вот консерватория окончена, диплом получен, все мучения позади, а облегчение не приходило. Пустота и равнодушие к жизни закрыли, заполонили собой все.
И вот таким, разбитым, потерянным, без огня к жизни, застала Анна Тео на выпускной вечеринке. Застала и прибрала к рукам, с первой же секунды приступив к решительным действиям.
- Знаешь, что – пойдем отсюда, смоемся. Ненадолго. Хочешь?
- Пошли.
Они выскользнули через пожарный выход, толкнув тяжелую и скрипучую железную дверь, сбежали по полутемной, пыльной лестнице и очутились на улице. Стояло лето, душный, июльский воздух висел повсюду комьями плотной ваты, укрытые в зрелую листву березы и липы замерли в ожидании, ни ветерка, ни дуновения и только тучи, набегающие с востока, шептали о соседстве близкой грозы.
- Ой, дождик, - смущенно воскликнула Аня и прижалась к Тео. Тео ощутил на миг прикосновение жаркого девичьего тела, волнительного, тревожащего и, сам от себя не ожидая, обнял ее и жадно поцеловал, впившись всем телом, лицом, губами в мягкие, теплые губы, проваливаясь в бездонную пропасть блаженства, никогда прежде им не испытанного. Аня задрожала трепетно, радостно и ослабла в объятиях Тео, уступая вызванной ею страсти.
- Боже, как хорошо! – выдохнул в беспамятстве Тео, когда губы их разомкнулись. – Как прекрасна жизнь!
Загудел мобильник, терзая монотонно-глухими звуками вальс цветов Чайковского, раскачивая уснувшую тишину и возвращая Рыбакова к жизни.
- Да, я слушаю вас. Говорите.
- Тео? Привет. Это Аня. Алло? Тео? Ты слышишь меня?
- Слышу. Привет, Ань.
- Как твои дела?
- Нормально. Как у тебя?
- Прекрасно. Голос у тебя какой-то невеселый. Что случилось?
- Да нет, у меня все нормально. Возвращайся скорее.
- А я уж подумала, что ты запил. Не пьешь, честно?
- На какие шиши, Ань? Я же безработный, издатели в долг денег не дают.
- А как твой роман?
- Какой роман, я давно ничего не пишу. Не вышло из меня писателя, Ань, выдохся я. Разве ты этого не знаешь?
- Понятно. Ладно, держись, Рыбаков. Путевка заканчивается через одиннадцать дней. Целую.
- Ань, подожди, как Антон? Ты ничего не сказала об Антоне, как там наш мальчик?
Мобильник умолк, и связь оборвалась, оставив вопрос Рыбакова без ответа.
- Вот, мама, позволь представить тебе Аню, Анну Дружникову, выпускницу консерватории по классу скрипки. Лучшая скрипачка курса, между прочим.
- Здравствуйте, Инна Владимировна. Я – Аня. Мне Тео много о вас рассказывал.
- Ну, и что он вам рассказывал? - Инна Владимировна строго и внимательно посмотрела на девушку. Аня быстро отвела взгляд. Ну, и мамочка у Тео. Бронетанковая машина. Нельзя ни в коем случае ей уступать.
- Ну…что вы такая умная, музыкальная, интеллигентная. А я вижу, что вы еще очень красивы. И обаятельны.
С лести начала девочка. Ну-ну. Известный прием.
- Спасибо, - смутилась Инна Владимировна. Но как-то слишком наигранно, чтобы это осталось незамеченным для Ани. – Вы как нельзя кстати. В честь новоиспеченного выпускника консерватории Теодора Рыбакова сегодня у нас званый обед. Такие обеды частенько давались в дворянских семьях царской России. Но, мы не дворяне, у нас все по-простому, так что, не обессудьте.
И еще раз прострелила взглядом девушку, проверяя ее характер. Но Аня даже не заметила этого выпада. Надо спасать Аню, подумал Тео, пока мать ее не уничтожила, взял Аню под руку, сказал громко, пока есть время, пойдем, Аня, я покажу тебе свою комнату, и увел девушку в свою спальню, единственное место в квартире, куда мама не входила без стука. Аня весело и победоносно обернулась на Инну Владимировну, вот так мы забираем ваших сыновей в безграничное пользование. И нарочито-небрежно чмокнула Тео в щечку.
М-да, подумала Инна Владимировна, вот она нынешняя молодежь, сразу в спальню. И не смогла отказать себе в удовольствии:
- Не задерживайтесь, молодые люди, начало обеда ровно в шестнадцать ноль-ноль. В нашей семье не принято опаздывать.
И прошла в гостиную, отдать последние распоряжения по организации торжественного праздничного обеда.
- Ушла, - сказал Тео. – Ты, Ань, на мать не обижайся, она, в общем-то, хорошая. Но ее не переделать.
- С чего ты взял, что я обиделась? – фыркнула Аня, садясь на диван. – Вовсе и не обиделась.
- У меня к тебе будут две просьбы, - Тео наклонился и поцеловал Аню в плечо. - Первая – никогда не спорь с Инной Владимировной, и не вступай с ней ни в какие перепалки. Она всегда останется права. У меня кое-какой опыт имеется на этот счет. И вторая. В общем, не знаю, как сказать, с музыкой я решил завязать, бросить то есть. Но Инна Владимировна об этом не должна знать. Она, конечно, догадывается, что-то там чувствует. Но чувства и знания – не одно и то же. Если мама узнает о моем решении, такой скандал поднимется. Все поняла?
Аня повернулась и вытаращила на Тео свои большие глаза.
- А зачем тогда ты учился, шесть лет сидел в консерватории?
- Это все мать, Инна Владимировна. Она захотела, чтобы я стал музыкантом.
- А ты?
- Музыка для меня – каторга. Терпеть ее не могу.
- Все понятно. Да, ну и семейка у вас.
- Что тебе не нравится? Обычная семья.
- Все мне в вас нравится, особенно, ты. Красивый, интеллигентный, воспитанный. Где такого я еще встречу? Можно вопрос, нетактичный?
- Конечно, можно, Анечка.
Тео подсел к Ане и обнял ее.
- Почему бы тебе не взять меня в жены?
- Как, сейчас?
- А хотя бы и сейчас? За обедом и скажешь – так, мол, и так, я делаю Ане предложение. Ну, как, принимается?
- Не знаю. Я подумаю.
- Ну, думай, думай. Музыкант.
- Баня готова, настоялась, - крикнул Рыбаков, приоткрыв дверь предбанника. – Крис, ты слышишь?
- Слышу, слышу. Уже иду, собираюсь.
Так, сейчас попаримся, водичкой холодной обольемся. Баня – великое дело, очищает душу и тело. Кто знает, может, действительно, пройдет эта дурацкая хандра? Хорошо бы. Рыбаков разделся, зашел в баню, плотно притворив низкую дверь, лег на горячий полок. Нужно расслабиться, вздремнуть. И все пройдет. Должно пройти.
Рыбаков не слышал, как стукнула входная дверь, как вошла и легла рядом Крис. Как мягкие, шелковистые руки заскользили, заструились по его спине, плечам, ягодицам, пробираясь в заветные места, пробуждая желание. Рыбаков застонал, повернулся, рывком привлек к себе Крис. Крис юркнула под Тео, горячего, потного, большого, удивляясь, сколько кипучей страсти осталось у этого немолодого человека. Вроде хандра, усталость, равнодушие к жизни, а мимо этого дела никогда не пройдет. Настоящий мужик. И ум, и талант, и деньги, и темперамент. И снова, уже в который раз, пожалела, что упустила свой шанс, может быть, единственный в ее несложившейся жизни.
Зазвонил мобильник, оставленный Рыбаковым в предбаннике, но в дурмане страсти, терзая сладкое тело Крис, продолжая в беспамятстве тупой, однообразный, близящий привычное наслаждение, мужской труд, Тео ничего не услышал.
- Тео, ты познакомишь, наконец, меня со своей очаровательной девушкой? Иначе я сам с ней познакомлюсь. Тогда держись, отобью.
Ну, и семейка! Мать – злыдня, отец – бабник. Ничего, справлюсь. Сын потому что замечательный. Аня мило улыбнулась.
- Аня.
- Ну что, дождался, кавалер? Дама сама себя объявляет, - Рыбаков-старший, принимая любезность, галантно всплеснул руками и щелкнул, точно шпорами, домашними тапочками. – Рудольф. Рудольф Алексеевич Рыбаков, пианист. Отец этого великовозрастного балбеса.
- Очень приятно, - Аня присела в реверансе, чем привела Рыбакова-старшего в неописуемый восторг.
- Браво, замечательно! Ну и девушка у тебя, сынок! Где ты такую отхватил?
- Папа! Перестань позорить меня перед девушкой, - возмутился Тео. – Иначе мы уйдем.
- Никуда вы не уйдете, - заметила Инна Владимировна, оглядывая накрытый стол и сосчитывая количество на нем проборов. – Сегодня у нас званый обед и будут гости.
- Какие гости? – расстроился Тео. – Я никаких гостей не звал.
- Ты не звал. Зато я позвала.
- Но это же мой обед, - попытался оказать сопротивление молодой выпускник. - То есть обед в честь моего окончания консерватории. Значит,…
- Никакого значит, - жестко ответила Инна Владимировна. – Пока что ты еще член нашей семьи и потому обязан соблюдать ее правила. Да, кстати, что ты нам сегодня сыграешь? Ты подготовил что-нибудь для гостей?
- Ничего я не готовил.
- Ну, ну, не дуйся. И не обижай мать. Сегодня замечательный день, - Инна Владимировна нежно посмотрела на невольно сжавшегося от такого взгляда сына. – И все у нас будет хорошо. Правда, Тео?
Аня взглянула на Тео – Тео был бледен, и, казалось, дрожал. Выручать надо будущего мужа. И забирать из семьи. Как можно скорее.
- Конечно, Инна Владимировна. Он сыграет. У нас с ним уже подготовлен номер. Я и скрипку с собой захватила.
Ну и Анька, подумал с обидой Тео, из любого положения вывертится.
Отдаю сына в хорошие руки, подумала с облегчением Инна Владимировна.
- Аня, вы моя умница!
Умница, но не ваша, подумала Аня.
- Ну, значит, к столу? Наконец-то, - Рудольф Алексеевич, радостно потирая руки, шагнул к столу. - Что нам сегодня Бог послал? А послал он нам сегодня икорки красной, коньяка армянского, салату мясного,…
- Ничего не трогать до прихода гостей, - повелительно указала Инна Владимировна.
- Ну, выпить-то хоть можно? По одной? – взмолился Рыбаков-старший.
- Ну, разве что по одной, - снизошла до положения мужа Инна Владимировна и примирительно улыбнулась. Руди и так уже сегодня выпил, это было заметно, так что, одной рюмкой больше, одной меньше, невелика беда.
- Тебе со мной хорошо?
Взгляд Крис сиял от восторга и наслаждения.
- Не хорошо, а замечательно, - ответил Тео и лежа поцеловал Крис в левое плечо. - Может, ты меня еще и попаришь?
- А почему бы и нет? Тогда слезай с полка. Надо поддать пару.
Тео скатился с гладких мокрых досок и плюхнулся на низкую скамейку. Взял черпак, облился из чана холодной водой. - Ух, хорошо! Крис, иди сюда!
Загудел за стеной мобильник, нарушая сложившуюся тишину и безмерное спокойствие, какое обычно бывает в бане.
- Сиди, я возьму, - Крис потянулась и, покачивая ягодицами, вышла в предбанник. Тео проводил ее несколько полную, но все еще достаточно стройную фигурку взглядом. Элизабет Тейлор.
– Где он там у тебя?
- В сумке, в левом отсеке. Нашла?
- Нашла. Это Инна Владимировна. Ты есть или тебя нет?
Никуда от этой мамочки не деться. Где угодно достанет.
- Есть, есть. Давай сюда мобильник. И пиво захвати. Пожалуйста.
Ну, все, подумала Крис, доставая из пачки сигарету. Сейчас Тео начнет нервничать, ругаться, и вечер испорчен. Успеть бы помыться.
- Я слушаю вас, мама. Здравствуйте.
Одной рукой Тео держал мобильник, другой открывал банку с пивом.
- Алло! Кто это, Тео? Это ты?
- Да, мама, это я. Слушаю, говорите.
Совсем ничего не слышит. Стареет. Невеселый итог всей нашей жизни. Тео отхлебнул, пиво приятно освежало, приводя мысли в порядок.
- Как твои дела? Все в порядке?
- Нормально. Все хорошо, мама. Как твои?
- Когда ты придешь ко мне, сынок?
- Как обычно, в субботу.
- А не можешь пораньше?
- Когда?
Ну, все, испорчен вечер, подумал Тео, повторяя мысль Кристины. Теперь начнет названивать каждые полчаса.
- Сегодня, например.
- С делами управляюсь, подъеду. Что-нибудь случилось?
- Нет, нет, ничего не случилось. Так, соскучилась.
Жди от нее правды. Как же, соскучилась! Хочет, что бы он всегда был при ней, исполнял любые ее желания. Не человек, а удав. Каа.
- Хорошо, мама, я приеду. Все, конец связи.
- Я так понимаю, вечер на сегодня закончен, - Крис выпустила в Тео кольцо табачного дыма.
- В некотором роде, да. Извини, - Тео отставил недопитую банку и в растерянности посмотрел по сторонам. Вот так мать всегда врывается в его личную жизнь. Не спрашивая, хочет он того или нет.
- Ну, спинку-то ты мне потрешь? Или на это времени уже нет?
- Полчаса у нас есть, ложись.
Как он мгновенно переменился, подумала Крис. Один звонок и совсем другой Тео – послушный, тихий, боязливый. Как все мы зависим от своих родителей. Верно говорится, мы всего лишь бесправные свидетели собственной жизни.
С тех пор как Тео женился и переехал с Аней в отдельную квартиру, Инна Владимировна постаралась, заставив Руди обратиться за помощью в управление по делам культуры при обкоме партии, обстановка в доме Рыбаковых успокоилась, померкла и сникла. Инна Владимировна ходила в тоске и душевных муках по пустой квартире, чувствуя свою ненужность. Сын вырос, определился и за ним теперь смотрит другая хозяйка, помоложе. Руди катается по гастролям, няню отпустили за ненадобностью, и мама умерла, тихо скончавшись в своей постели. Жизнь прошла. Большое зеркало в гостиной подтверждало горькую мысль, отражая появление новых морщин и складок на лбу, щеках, шее. Руди хорошо, он всероссийская знаменитость, купается в аплодисментах, женщинах, славе, а ей каково одной? О ней кто подумает?! И пожаловаться некому, пусто в квартире, одно эхо гуляет, перекатываясь из комнаты в комнату.
И поэтому каждый приезд Руди был для Инны Владимировны праздником, которым она расцвечивала свою однообразную, серую жизнь.
- Еще картошечки? Горяченькая, только что из духовки. А курочка – объеденье! Положить курочки, Руди?
- А ты, оказывается, и готовить умеешь? Прямо шеф-повар из насьоналя!
- Все бы тебе задеть меня! Ждешь его, дни считаешь, не знаешь, куда посадить, чем попотчевать, а он издевается, мужлан невоспитанный! Готовить я умела всегда, если хочешь знать, но когда была няня, необходимости в этом не было! Ну, так положить или нет?
- Ладно, понял, не злись, я пошутил. Конечно, положить. Крылышко, пожалуйста. И давай по коньячку. С дороги хорошо принять. Устал мотаться по городам и весям.
- Так уж и устал? – переспросила Инна, протягивая пустой бокал. - До тебя не дозвониться, вечно в гостинице не бываешь. Чем ты там занят, муженек дорогой?
Руди разлил коньяк, чокнулся и торопливо выпил, закусывая оливкой.
- Музыкой, Инна. Одной только музыкой.
- Но не каждый же день концерт. Бывают и дни отдыха. Чем занимаешься в эти дни?
Инна испытующе-внимательно посмотрела на мужа. Любопытно, что он на этот раз ответит?
- Хожу-брожу, осматриваю городские достопримечательности. Но это не интересно. Расскажи лучше, как наш сынуля поживает? Давно не видел его, соскучился.
Выкрутился. Как с гуся вода.
- А что сын? Сын в порядке. Отдельная квартира, молодая жена…
- Ты давно у него была?
- Как ты уехал, ни разу. Знаешь, Руди, - глаза Инны вмиг наполнились бесцветной жидкостью, уголки губ опустились вниз, - он меня теперь не слушает, у него свой командир. Я ему не нужна. Поэтому и не хожу. Чтобы не надоедать.
- Этого нужно было ожидать, - Руди серьезно взглянул на Инну. - Столько лет мы приучали сына к музыке, заставляли его заниматься, ходить по утрам в школу, потом в консерваторию. И все из-под палки! Ну, не любит Теодор музыку, не для нее рожден, что тут поделаешь? А мы давили, давили, вот и додавили. Бесследно это не могло пройти.
- Что ты такое говоришь, Руди! Мы дали мальчику профессию, обеспечили ему будущее…
- Какое будущее! Тео ненавидит музыку, ненавидит свою профессию, как ты не можешь этого понять!
- А как ты не можешь понять, что он твой сын, сын знаменитого музыканта, пианиста с мировым именем! - Инна бросилась в атаку, забыв про слезы. - Пока ты жив, мы можем и должны обеспечить ему достойную жизнь!
- Объясни, что ты понимаешь под достойной жизнью, - спокойно выдержал Руди напор жены. – Занятие нелюбимым делом? Работу от звонка до звонка? Если бы меня так заставляли заниматься музыкой, я бы, наверное, тоже ее возненавидел.
- Вот и поговорили. Славно. Выходит, я одна во всем виновата.
Инна встала из-за стола и пошла в свою комнату. Руди вскочил вслед за ней.
- Куда ты? Ну, нельзя же так все воспринимать близко к сердцу! Инна!
- А наплевать на жену можно? Оскорблять ее, унижать можно? Не нужна я вам, никому не нужна!
- Ты хорошая, замечательная мать, красивая женщина! Но понимаешь, - Руди обнял жену, - Тео давно самостоятельный, взрослый человек и нам надо научиться уважать его интересы, взгляды, симпатии, какими бы странными и непонятными нам они не казались. Надо воспринимать Тео таким, каким он есть, каким вырос. Инна, ты слышишь меня?
Инна не возражала мужу. Умом она чувствовала его правоту, но женское сердце, отягченное материнской заботой, необходимостью защитить сына от внешних напастей, диктовало другое. Тео по-прежнему оставался для нее маленьким, беспомощным ребенком.
- Ну, хочешь, я позвоню Тео и договорюсь о встрече? Хочешь?
- Хочу. Я давно его не видела. Звони.
Хлопнула подхваченная налетевшим порывом ветра дверь после ухода дяди Миши, дребезжащим звоном отозвались на удар оконные стекла. Рыбаков встал, чтобы закрыть дверь. Как-то само собой получилось, что он вышел во двор, закурил. Темно до жути, только узкая полоска оконного света и огонек сигареты. К тому же полное безлюдье. Лето закончилось, пронеслось, унося с собой счастливые денечки и обрывки воспоминаний. Все, отдохнули, пора возвращаться. Рыбаков потушил сигарету, для верности растерев ее ногой, и тут пронзила, протаранила сознание мысль – мама! Одна, немощная, старая, а он еще рассуждает - ехать к ней или не ехать! Подлец, эгоист несчастный! Конечно, ехать! Не медля, прямо сейчас!
Первые годы семейной жизни Тео и Ани пробежали незаметно, наполненные легким, беспечным счастьем. Отдельная квартира, материальная помощь со стороны родителей – чего еще желать молодым людям, полным сил, здоровья и любви к жизни? Вдали от матери Тео был приветлив и ласков, как ягненок, и Аня не могла на него нарадоваться. Она даже предположить не могла, что все так удачно сложится. Беспокоило только одно обстоятельство – Тео с первого дня, как и обещал, забросил музыку и занялся словесным сочинительством, стал писать. Формально Тео остался в консерватории, на кафедре теоретического фортепьяно, но появлялся там редко, часы учебные взял по минимуму, просиживая все время дома, за письменным столом. Аня переживала, что когда-нибудь об этом узнает Инна Владимировна, и тогда прощай спокойная жизнь.
К концу года у молодых родился сын, Аня назвала его Антоном. Тео не чаял души в первенце, стирал пеленки, баюкал по вечерам, насвистывая отрывки из въевшихся в душу сонат и прелюдий. И сидел ночами за письменным столом, засыпая лишь под утро, роняя голову на разбросанные в беспорядке исписанные листы.
Когда Антону исполнилось два года, Тео принес домой вместе с большим белым плюшевым медвежонком, подарком для сына, какой-то литературный журнал. Название журнала Аня не запомнила, то ли октябрь, то ли сентябрь, какой-то осенний месяц, но то, что в нем была напечатана повесть ее мужа, она выучила твердо – Теодор Рыбаков “Семейная драма”. Может потому, что вместе с книгой Тео принес домой свой первый гонорар, который долго и шумно отмечали с новыми друзьями. Первый крупный литературный успех – мимо такого события нельзя было пройти. Все больше Аня привязывалась к мужу, гордясь его успехами, настойчивостью и талантом.
- Ань, ты скоро? Пора выходить, - Тео стоял, вытянувшись, перед зеркалом в новом черном костюме и поправлял бабочку.
- Сейчас соберусь, я быстро, - донеслось из детской.
- Ты ведь никогда еще не была на концерте папы?
- Нет, конечно. И очень хотелось бы побывать.
- Тогда поторопись.
Как он не любит все эти приготовления, кто бы знал! Эти костюмы, бабочки…Джинсы да свитер – вот и вся одежда. Чем, спрашивается, она плоха? Ну, все, слава Богу, бабочка на месте, костюм сидит, как ему полагается, что еще? Да, не мешало бы почистить туфли. Куда подевался крем? Ага, вот он. Теперь и туфли в порядке. Все, можно двигаться.
- Аня, где ты? Я готов.
- Так ведь мама еще не пришла, - дверь детской открылась и на пороге появилась Аня в роскошном вечернем платье. – Ну, как тебе мое платье? Правда, хорошо?
- Ты моя красавица! – Тео чмокнул жену в щечку. – Как Антон?
- Лежит, книжки разглядывает. А вот и мама!
Заверещал звонок, Аня бросилась открывать и в прихожую вошла усталая, женщина с большими приветливыми глазами. Сняв плащ и туфли, она сразу направилась в детскую.
- Здравствуй, Анечка! Здравствуйте, Теодор Рудольфович! Что, уже уходите?
- Опаздываем, Алевтина Сергеевна! Ни минутки нет свободной, извините. Идем, Аня!
- Когда вас ждать?
- Не раньше одиннадцати, Алевтина Сергеевна. Еда в холодильнике, для Антона – в детской, на столике. Ну, вы знаете. Все, пока!
- Пока, пока, неугомонные, идите. Антон, где ты, баба Аля пришла!
Зал филармонии был полон до отказа - и партер, и ложи, и балкон. Подвешенная у самого потолка ослепительная хрустальная люстра переливалась праздничным многоцветьем, освещая просторную сцену, посредине которой стоял белый рояль с откинутой крышкой. Зал неровно гудел, то затихая, то разгораясь, там и тут слышно было недружное хлопанье, но все стихло, когда на сцену вышла неторопливой походкой женщина в малиновом бархатном платье. Она обстоятельно оглядела зал, дождалась полной тишины и томно, нараспев произнесла:
- Фредерик Шопен. Соната си бемоль минор. Исполняет, - здесь она замолчала, выдержала паузу и закончила фразу на подъеме: - народный артист Российской Федерации Рудольф Рыбаков.
Зал взорвался оглушительными аплодисментами. У Тео душно и горячо забилось в груди, он увидел отца, медленно, словно на эшафот, идущего к роялю. Как он постарел! Прошло всего три месяца с последней встречи, а какие произошли перемены! Согнулся, ноги еле волочет. Совсем старик. Говорят, музыка продлевает жизнь. Что-то не очень заметно.
Действительно, Рыбаков шел медленно, не спешил сесть за инструмент. Но не потому, что постарел или устал – во время прохода он бросал взгляд в затемненный зал и оценивал эмоциональное состояние публики, пытаясь понять, что она сейчас чувствует. Это было необходимо для выстраивания контакта, диалога со слушателем, без которого не бывает ни одного концерта.
Но вот он сел за рояль, взял первый аккорд, и в зал упала тишина. Клавиши, к которым прикоснулись руки пианиста, задрожали, запели и новорожденные звуки, сплетаясь друг с другом, понеслись в зал, тревожа и волнуя, подавляя и захватывая беспрепятственно открытое музыке пространство. Ни одному анатому не объяснить природы влияния музыки на человеческий организм – бессловесные звуки говорят чувствительному сердцу больше, чем любой, увенчанный Нобелевской премией роман, проникая в самые сокровенные глубины мироздания, выразить которые словом невозможно. Быть может, только взгляд молодой женщины, любящий, трепетный, чувственный, страстный, способен выразить нечто подобное. Но не всегда и не всякой женщины.
Тео слушал и чувствовал, как музыка входит в его сердце, в него самого, подчиняя себе все его существо и слезы сами, без разрешения, катились из глаз. Он вытирал их приготовленным платком, глядя украдкой на Аню, как она воспринимала игру его отца, как она слушала музыку. С Аней происходило то же самое. Как, впрочем, и со всеми остальными слушателями, пришедшими в зал филармонии на музыкальный концерт. Если кто и не плакал, то дрожал внутренне всем своим телом, организмом, бьющимся в унисон с музыкой, звуками, против воли овладевшими их разумом и чувствами. Словно бушующее море, не знающее преград и границ, звуки перекатывались из одного конца в другой, устанавливая свое окончательное и неоспоримое господство.
Пианист встал, завершив исполнение сонаты, потирая усталые, натруженные руки. Музыка оборвалась, но слушатели все еще вслушивались в тишину, словно надеясь найти в ней продолжение музыки, ее последних нот, словно музыка может существовать в тишине. Наконец, кто-то из зрителей, осознав, что концерт окончен, неуверенно захлопал в ладоши, его порыв подхватил другой, третий и вот уже весь зал громко и восторженно отбивал аплодисменты, выражая этим свою благодарность и поклонение перед мастером.
- Ань, пойдем к отцу, выразим признание, - Тео взял жену за руку и они, протискиваясь сквозь ряды стоявших повсюду людей, прошли через боковую служебную дверь и очутились за кулисами.
- Папа, к тебе можно? – Тео, не дождавшись ответа, осторожно открыл дверь.
Рыбаков-старший без движения сидел на диване, откинув назад голову и закрыв глаза. Весь вид его выражал усталость и изнеможение, хотя губы его находились в движении, и, казалось, что-то шептали.
- Давай, не будем его беспокоить? – предложила Аня. – Пусть отдохнет перед вторым отделением. Ему еще играть.
- Проходите, вы мне не мешаете, - медленно сказал, не открывая глаз, Рыбаков. – Спасибо, что пришли на концерт. Я сейчас.
- Нет, нет, мы пойдем, не будем тебе мешать, - добавил Тео и, взяв Аню за руку, направился к выходу.
- Стоять! Ни с места! – Рыбаков вскочил. – Это как называется!? Первый раз пришли на концерт, зашли в гримерную, и сразу же уносить ноги? Нет, просто так я вас не отпущу, угощу чем-нибудь. Водку на концерте я не пью, а шампанское позволительно.
- Тебе же нельзя, - возразил Тео и остановился.
- Кто тебе это сказал? - Рыбаков-старший уже ставил на гримерный столик три бокала на длинной ножке и полез в холодильник, доставая из него запотевшую бутылку советского шампанского.
- Мама. Да я и сам знаю, у тебя же сердце.
- И у тебя сердце. Сердце есть у всех – что ж, из-за этого теперь не пить, не жить? Нет, сынок, это не в моих правилах, - Рыбаков-старший отвернул пробку, и бутылка выстрелила в потолок. Не дожидаясь, пока шампанское успокоится, он разлил его по бокалам. - Ну, дорогие мои, с праздником вас!
- С каким? – опешил Тео.
- Праздник – это мой концерт. Или у тебя есть другие предложения?
- Нет, нет, вы все правильно говорите, - поспешила на выручку мужу Аня. – Вы так прекрасно играли! Это действительно праздник! Мне очень, очень понравилось!
- Вот видишь, Тео, какие слова нашла для меня Аня. У тебя замечательная жена! За красивых дам!
Рыбаков-старший артистически опрокинул бокал, выпивая его до дна, и тут же принялся разливать по второму кругу.
- А теперь выпьем за тебя, Тео, за твой первый творческий успех.
Внутри у Тео все оборвалось. Неужели отец знает, что он занимается литературной деятельностью, бросил музыку? Откуда? Все, ему конец. Если об этом узнает мама…
- Я знаю, о чем ты подумал. Не беспокойся, Инну я подготовлю, - Рыбаков-старший подмигнул сыну. – Ну, что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Повесть твоя прекрасна. Без подражания, без натужности и фальши. Слог прекрасный, легкий. Где ты всему этому научился?
- Значит, ты не сердишься? – Тео не мог поверить, что отец не осуждает его за то, что он бросил музыку.
- Глупый! - Рыбаков-старший обнял сына. – Разве можно сердиться на то, что тебя напечатали в престижнейшем литературном журнале? Этим гордиться нужно! Какой ты еще у меня маленький, всего боишься, - Рыбаков-старший вдруг погрустнел, взгляд его изменился, стал жестким и чужим.
- Прости, сынок, я не должен был тебя заставлять учиться музыке. Твое призвание – литература. Иди смело по новой тропе и ничего не бойся, у тебя все получится.
Разговор нарушил мелодичный, переливистый звонок, напомнивший, что концерт еще не закончился и что впереди второе отделение.
- Ну, все мне пора. Спасибо, что не забываете, что пришли. Тео, запомни, я тебя очень люблю, запомни!
И Рыбаков-старший вышел поспешно из гримерной, оставив дверь открытой.
Какой у него замечательный отец, подумал Тео. И совсем он не постарел, по-прежнему молодой и энергичный.
- Вот видишь, все обошлось, - сказала Аня. – И мама тебя поймет, ты помиришься с ней. Все будет хорошо.
- Все будет хорошо, - повторил Тео.
- Аня, Ань, ты слышишь меня, ответь? Ань, куда ты пропала? Ну, что ты с ним поделаешь! Не отвечает и все тут.
Рыбаков ходил возле машины, чертыхаясь, и пытался дозвониться до жены. Сейчас он поедет к маме, но прежде, чем поехать, надо позвонить Ане, предупредить ее, что с мамой неладное, что Инна Владимировна просила его приехать и что вообще все идет кувырком. Мобильник упрямо молчал, отвечая короткими гудками, после чего женский голос вежливо пояснял, что вызываемый абонент недоступен и лучше всего перезвонить позже.
Черт знает, что такое! Не может же он уехать, не позвонив. И вообще, сколько может она отдыхать на этом своем кипре?! Неделя прошла, все, пора возвращаться. Как она не чувствует, что ему плохо, очень плохо, вся жизнь летит в тартарары, а она спокойно отдыхает на море! Нет, так долго продолжаться не может, не должно продолжаться.
Словно спеша на помощь своему хозяину, мобильник подал признаки жизни и протяжно загудел. Рыбаков лихорадочно щелкнул клавишей.
- Ань, ну, наконец-то! Где ты пропадала, почему не отвечала?
- Тео что случилось? Я же только что звонила тебе, десять минут назад. Что с тобой, что случилось?
- Аня, дорогая, возвращайся, я не могу без тебя, мне плохо, очень плохо…
- Ты опять напился, мой дорогой Тео. А говорил, что не будешь пить…
- Аня, я не пьяный, так только, немного. С Инной Владимировной что-то, не знаю, просила приехать. У меня плохие предчувствия, Аня.
- Тео, ты пьяный, язык у тебя заплетается. Тебе ехать нельзя. Позвони маме, объясни ей все. Но ехать не смей. Я запрещаю тебе, слышишь?
- Я не могу не ехать, мама просила, я должен…
- Никому ты ничего не должен, как ты не можешь этого понять! Господи, ну прямо как дитя малое! Так, - в трубке помолчали, - сейчас у вас полночь, Инна Владимировна давно спит. И тебе тоже надо выспаться. Ничего не случится, если поедешь завтра.
- Я не могу завтра, я должен сегодня. Если хочешь увидеть меня в последний раз, приезжай, прошу тебя. Вылетай сегодня же. Жду, целую, пока.
- Что ты ерунду молотишь, какой еще последний раз? Никуда не смей ехать, слышишь? Ты пьяный, разобьешься, тебя менты остановят! Тео, родненький, не садись за руль, не садись!
В телефоне закричали, заплакали, но Тео уже не слушал Аню. Словно в чужом сне, он выключил мобильник, сел в фольксваген, автомобиль послушно взревел и Рыбаков-младший скрылся в ночи.
Большая, освещенная комната, зеркало, плотно занавешенное простыней, люди сидящие, стоящие, толпящиеся в проходах, молчаливо скользящие с безвольными лицами, посредине комнаты, на двух высоких табуретах, темный дубовый ящик, обитый красным бархатом, в нем бездвижно лежащий человек, седой красивый мужчина с тонкой, пожелтевшей кожей и закрытыми глазами.
- Тео, принеси мне капли, они в моей комнате, на столике. В длинном синем флаконе. Найдешь? Да, и ложечку, чайную.
- Сейчас, мама.
Инна Владимировна всхлипнула, осушивая слезы шелковым платочком, вслед за ней всхлипнули и в полшепота заговорили одетые в черное женщины.
- Какая потеря для советской музыки! Какой колосс ушел, какой мастер! Вот так и уничтожают все советское – сначала Союз развалили, теперь вот за музыку принялись.
- При чем тут Советский Союз? Рыбаков надорвал себя. Такова судьба многих известных музыкантов. Того, кто не горит, искусство не замечает. Это на завод можно ходить каждый день, от звонка до звонка отсиживать смену и возвращаться потом домой как огурчик. В искусстве такое не проходит.
- Не скажите! На заводе тоже приходиться пахать в две смены, как папа Карло. Какой уж тут огурчик!
- Тише вы, забыли, где находитесь?
- Вот я и говорю, сгорел на работе, чтобы остаться в искусстве.
- Мама, возьми капли, я принес.
- Спасибо, сыночек. Руди, Руди!
Инна Владимировна взяла флакон с ложечкой и заплакала, не в силах уже сдерживать потока бегущих слез, закрывая лицо платком и стыдясь покрасневших глаз.
Чтобы не видеть маминых слез, не слышать разговоров, мучавших и без того измученную и ноющую душу, Тео пошел на кухню. Женщина негромко шумели посудой, собирая поминальный стол для кладбища, мужчины курили, стоя у раскрытой двери лоджии. Внезапно накатила, придавила головная боль, Тео остановился у стены, чтобы не упасть, ему пододвинули стул, Тео покачал головой, не надо. Боль стихла, Тео налил себе водки, больше полстакана, выпил. Волнообразно боль опять поднялась, затем снова стихла, и по телу побежало тепло, томительное и успокаивающее. Тео подошел к мужчинам.
- Дядя Миш, можно сигарету?
Шадурин протянул пачку, Тео вытащил одну, примяв фильтр, прикурил и пошел из кухни, не оглядываясь, спустился на лестничную площадку, вышел во двор. Тео, ты куда, оденься, донеслось из комнаты, на улице мороз.
Стоял ноябрь, деревья, припушенные снегом, жались от холода и смотрели тоскливо и безрадостно, тяжелые тучи бежали по небу в поисках подходящего угла, угла не было, и тучи убегали, скрываясь за горизонтом.
Папа, папа, куда ты ушел, зачем? Куда все люди уходят, что такое смерть, кому она нужна, безжалостная, страшная, где ее смысл, предназначение? Человек рождается и умирает. Рождается для того, чтобы умереть? Не может этого быть. Не должно. Это ужасно. Тео курил и плакал.
Хлопнула дверь, из подъезда вышел Шадурин, накинул на плечи Тео теплую куртку.
- Если себя не жалеешь, хоть мать пожалей. Ты один у нее остался.
Шадурин помолчал, потом добавил:
- Пойдем в дом, простудишься. Отца не вернешь, а жить надо. Жить во что бы то ни стало. Пойдем.
Фольксваген мчался, разрезая черноту ночи слепящим светом передних фар, но Рыбаков не смотрел вперед. Непонятно вообще, как он управлял автомобилем, внутри Рыбакова все кипело, ходило ходуном, ему бы действительно остаться на даче, отдохнуть, а не садиться за руль. Но что случилось, то случилось. Миновав проселочную дорогу, где каждое дерево могло стать для него последним, Рыбаков выскочил на шоссе. Асфальт был мокрым, похоже, недавно прошел дождь, он это понял, когда фольксваген неожиданно понесло вперед. Каким-то чутьем Рыбаков сумел оценить обстановку и развернуть автомобиль так, что тот, взревев, устоял и впечатывая шины в скользкую дорогу, погнал в нужном направлении. Рыбаков успокоился и пришел в себя. Сейчас он приедет к маме, они встретятся, поплачут немного и все у них будет хорошо. Ну и пусть его не печатают, пусть откладывают до лучших времен, разве это главное? Они не бедствуют, жить есть на что, а лучшее время еще придет.
- Разрешите? – Рыбаков приоткрыл дверь.
- А, Рыбаков-младший, заходи, – Андрей Алексеевич, редактор литературного журнала, ощупал посетителя дружеским взглядом, в котором отчетливо, тем не менее, чувствовался холод и недовольство.
- Спасибо, Андрей Алексеевич.
Рыбаков вошел, стал возле двери.
- Да ты садись, не стесняйся. У тебя что за вопрос? Ах, да, повесть. Сейчас.
Андрей Алексеевич порылся в бумажных завалах на столе, больше для виду, чем всерьез, потом поднял веселые и виноватые глаза на Рыбакова.
- Слушай, прости, куда-то задевалась. О чем она? В двух словах.
- Так вы читали? Или нет? – спросил Рыбаков.
Сейчас начнет права качать, подумал Андрей Алексеевич. Как надоели эти прилипчивые писатели! Пишут и пишут, а зачем, кто их читает? Толку все равно никакого. Тиражи журнала падают, писем от читателей не дождешься, не то, что благодарности, зарплату не прибавляют. Одна морока с этим народом.
Андрей Алексеевич профессионально улыбнулся.
- Читал. Конечно, читал. Но, понимаешь, закрутился, завертелся. Текучка, одним словом.
- Но, если не читали, о чем говорить. Хотя…прошло уже четыре месяца.
- Да, помню я, помню, - раздражение все больше овладевало редактором. Если бы перед ним был не Рыбаков, не сын известного советского пианиста, давно бы выставил за дверь. А так приходится врать и выкручиваться. Пытка, да и только.
- Вот она, твоя повесть, - по измятому углу, по цвету папки Андрей Алексеевич, наконец, вспомнил, с облегчением доставая из нижнего бокового ящика повесть Рыбакова и выкладывая ее на стол. – “Встреча в ноябре”. Хорошая работа. Прочел с удовольствием. Спасибо.
И он протянул папку Рыбакову. Рыбаков отмахнулся.
- Возвращать не надо. Это ваш экземпляр. Скажите, Андрей Алексеевич, - Рыбаков посмотрел на редактора, - долго вы будете надо мной издеваться? Я, кажется, не мальчик и не начинающий писатель, чтобы со мной таким образом обращаться. Что я, плохо пишу? Или у меня слог нечитабельный, сюжет незакрученный? Почему вы меня не публикуете? В чем дело, Андрей Алексеевич? Я хочу знать, объяснитесь.
- Какой вы писатели неуравновешенный народ! – вспылил Андрей Алексеевич. - Если публикуют, редактор – лучший друг, если не публикуют, тотчас в обиженную позу. Журнал не безразмерный, как вы не можете этого понять! И вы не один писатель, вас у меня много!
- Вы только что назвали мою повесть хорошей работой. Почему тогда не включаете в план издания? – перешел в наступление Рыбаков.
- Я печатал вас и не однажды, два или три раза.
- Это было давно, семь лет назад. Я говорю о сегодняшнем времени.
- Сегодняшнему времени, молодой человек, литература не нужна. Людей больше не интересуют вопросы совести, морали и нравственности. Все устремились в гонку за деньгами, за властью – вот современные ценности, цель и смысл теперешней жизни. И ничего здесь не попишешь, приходится мириться.
- Неправда! – вскричал Рыбаков, краснея от возбуждения. – Литература не знает времени, она вечна!
- Нет, правда, - отпарировал Андрей Алексеевич. – И вы это не хуже меня знаете. Литература в упадке, тиражи журналов сократились в сотни раз, грамотность народа на нуле – кому нужны сейчас ваши умные, совестливые романы? Кто их будет читать? У кого есть деньги, тому литература не нужна. А кому она нужна, у того денег нет. Сейчас время глянцевых изданий и бульварных романов, печатается то, что быстро читается и легко понимается, до остального никому дела нет. Но мы, заметьте, посреди всего этого безобразия, живем и пока что не думаем умирать.
- Вот и напечатайте меня, продлите себе жизнь. Я же способный литератор, вы же сами открыли меня, подняли, показали обществу, вот, смотрите - восходящая звезда новой литературы! И что же теперь, забыли, бросили?
- Да нет, не забыли, - смутился Андрей Алексеевич. – Что ж вы так переживаете, Рудольф Алексеевич! У вас денег нет? Я могу дать взаймы.
- Я не Рудольф Алексеевич! Вы спутали меня с отцом! – в отчаянии воскликнул Рыбаков. - Я все понял, журнал ваш для меня закрыт. Спасибо огромное.
И пошел к выходу.
- Куда ты? Рыбаков! Вот напасть на мою голову, - Андрей Алексеевич, грузный и тяжелый от непрерывной сидячей работы, быстро вскочил и невероятным образом совершил мощный спринтерский рывок от стола до двери, загораживая проход своим телом. – Подожди, сядь. Давай поговорим.
- Не о чем нам разговаривать. Вы мне все уже подробно объяснили. Литератор я ничтожный, писать не умею, и потому публиковать меня не стоит. Все правильно. Позвольте мне уйти.
- Что ты чепуху городишь, Рыбаков! Успокойся!
Андрей Алексеевич по-медвежьи обхватил Тео за плечи, подвел к столу, налил воды в стакан.
- На вот, воды выпей. Пей, пей. Извини, покрепче ничего нет, не пью, доктора запретили. Время сейчас сумасшедшее, что я могу поделать?! На мне висит редакция, восемнадцать человек, их семьи, дети, жены! Должны же они что-нибудь есть? Если тираж упадет ниже двух тысяч, мне конец! Учредители убытка не простят и журнал закроют.
Андрей Алексеевич энергично зашагал вокруг стола, сжимая кулаки, остановился.
- Ладно, черт с тобой, давай сюда эту свою повесть. Пусть тираж падает, пусть журнал закрывают, на хрена мне такие заботы! Сколько можно печатать всякую дребедень!
- Повесть на столе, - произнес, бледнея, Рыбаков.
- Да, да, я вижу. Только вот когда, в какой номер ее засунуть? Корзина переполнена на год вперед. Вот мучение-то, вот наказание! Ладно, Рыбаков, иди, я что-нибудь придумаю.
Обманул. Успокоил и обманул, подумал Рыбаков, выходя из редакторской комнаты. Не верю.
Завидев вдали темнеющий КПП, Рыбаков почувствовал волнение. Взглянул на часы, двадцать минут первого. Все, проверки не миновать. Вот черт, вляпался! Что же делать? Менты не пожалеют, отработают по полной. Хорошо, если штраф, могут и прав лишить. Ходи потом к ним, пересдавай. Нет, лучше с ментами на дороге не встречаться.
Рыбаков лихорадочно кинул взгляд влево, вправо. Справа кювет, слева проселочная дорога. Вот оно, освобождение, и Рыбаков, не сбавляя скорости, не думая о последствиях, на всем ходу повернул влево. Фольксваген бросило вперед, оторвав от мокрой дороги, перевернуло, с десяток метров протащило на крыше, потом автомобиль снова бросило, он встал на колеса и рванулся вниз, подчиняясь воле водителя. Словно больная, израненная птица, пролетев над крутым спуском, соединяющим шоссейную дорогу с проселочной, фольксваген со всего размаха плюхнулся, зарылся передними фарами в мокрую грязь, разбив лобовое стекло и погнув левую стойку. Рыбаков ударился виском о внутренний верхний выступ двери и погиб в то же мгновение, скончался, не успев испугаться.
Теодор Рыбаков. Из неотправленного письма родителям
Дорогие мои папа и мама! Если бы вы только знали, как я вас люблю! Все, что у меня есть, все от вас – сила, ум, здоровье, способности. Если бы вы не жили, не было бы и меня. Я этого не знал, потому и причинял вам разные неудобства. Не знаю, заслуживаю ли я прощения, простите ли вы меня. Очень хочу, чтобы простили, потому что без вашего прощения мне жизни нет. Последнее время я плохо сплю, меня мучают по ночам кошмары, мен кажется, что жизнь моя никому не нужна, что я бездарный, никчемный человек. Наверное, это потому, что я бросил музыку, предал дело, которому отдал жизнь мой отец. Но здесь моей вины нет, музыка не увлекает меня, я ей учился только потому, что так хотела мама. И семья у меня не сложилась, живу с нелюбимой женщиной. Почему, спросите вы? Потому что так вышло, так получилось. Наверное, я безвольный и бесхарактерный человек. Делаю то, что легко получается, иду туда, куда позовут. Хотел посвятить себя любимому делу – литературе. Не сложилось. Не умею писать того, что нужно издателям, не чувствую современности. Сын Антон все больше отдаляется от меня, видимо, и здесь меня поджидает очередная неудача. Вот, кажется, нашел для себя точное слово – я неудачник по жизни...
Дальше неразборчиво, письмо обрывается.