Москва-Ленинград, лето 1991 года.
...Ты ласкаешь ее руки, плечи, глаза. Ты входишь в ее волосы и теряешься в этом каскаде мягких волос. И только ее губы в полумраке ищут твое тело. Ты ощущаешь на себе эту мягкую упругость губ. Сливаются день и ночь. И уже утро. И павиан из дальней вольеры ...
О. К. Москва. 1990 г.
Был морозный московский день. Февраль. Зима на удивление теплая, и весь снег, что выпадал за ночь и покрывал крыши домов и асфальт белым робким покрывалом, к полудню стаивал, превращаясь в жидкую кашицу.
Часам к шести вечера я был на Крымском валу. Мне нравиться там ходить. С моста можно смотреть на реку, одетую льдом. Чувствовать на своем лице холодное пощипывание ветра, и его завывание в вышине, и хоровод белых хлопьев у себя под ногами. Я был под впечатлением рассказа Бунина “Чистый понедельник”. В Доме, выставка, кажется Филонова. Обошел три этажа и пошел в буфет, что-нибудь прихватить. Взял пирог и поискал глазами, где сесть, Был только один свободный столик. Уже собрался с духом, чтобы закусить, вижу: девушка стоит с тарелкой в руках, не знает куда сесть. В это время была в ходу прическа “мокрая химия” (так мне потом объяснили). Пригласил за свой столик.
Уже на улице взял ее под руку. Она не удивилась. Не удивилась и приглашению, Джинсы, светлая куртка, длинный зеленый теплый шарф. Разговор зашел о философии вообще и о Канте тоже. Она не стеснялась своих взглядов на многие вопросы жизни и смерти, и говорить с ней было одно удовольствие. Ольга, так звали эту девушку, была из Ленинграда и я, в свою очередь, вызвался помочь ей посмотреть город. Мы пошли по Садовому кольцу прямо с Крымского моста. Мы шли и болтали как старые знакомые, которые расстались только вчера.
Мы шли и говорили о чем угодно. О книгах, журналах, которые сейчас читают. На нее произвел большое впечатление роман Оруэлла “1984”. Не читал, Кафка, Борхес...
Снег ложился на ее ресницы и таял. Зубовский, Смоленский... Вот и Красная Пресня, На улице мела поземка. А мне нравится это состояние погоды. Это как стать вдруг затерянным путником. Совсем как в пушкинских “Бесах”. Был Нансен, теперь вот Пушкин.
Мимо Малая Бронная. И тут вспоминаю, что мы можем пройти мимо еще одного дома и не зайти. Да, да. Патриаршьи пруды. Да, да, “нехорошая квартира” на 302-б. Мы поднимаемся по лестнице. Она пестрит изречениями из “Мастера и Маргариты”, рисунками, словами, силуэтами,... ”...та сила, которая желая зла, творит добро...” Ах, мастер, где же вы были, когда Ваша возлюбленная стояла под окном. Простите, простите...
Где-то на третьем этаже мы стали целоваться. Осторожное покашливание за спиной прерывает наши жаркие объятия. Тихо-тихо мы выходим из заветного подъезда. Во дворе там всегда оттепель, даже летом.
В Москве быстро темнеет в это время года. Вечер. Фонари освещают пока еще суетливую дорогу. Еще не поздно и мы идем в “Современник”. Это такое кафе на Чистых прудах. Рядом с одноименным театром. Коллинз, “Pinc Flayd”, горячий шоколад, коктейль. Зал, разделенный очень удобной колонной с нишей. Мы сидим у окна, мерно покачиваясь в креслах. Пряная музыка поглаживает по голове.
Я поглаживаю пальцы ее рук, вдыхаю аромат волос, смешанный с морозным воздухом, стекающим к нам из приоткрытой форточки (мы сидим у окна) и запахом свежесваренного кофе. Нам хорошо. Глаза у Ольги смотрят ясно и чисто. Еще немного сока и мы пойдем. Пойдем? Оля согласно кивает головой. Мы идем по Колхозной. Забавное название. Советское. Может быть, здесь раньше была Сухаревка. Может быть?
- Мне с тобой хорошо.
- И мне тоже.
Можно ерничать и так. Это спасает от тоски. Вернее от веры в серьезность. Милая моя. Мне в тот самый первый вечер было несказанно как хорошо. И мы должны были обязательно встретиться еще не раз.
На следующий день поехали в Коломенское. Хорошо, что день был будничный. Церковь Вознесения, остатки царских палат... Мы спускаемся через ручей к одинокой полуразрушенной церквушке на другой стороне оврага. Здесь Москва- река и Ока несут свои воды мимо. Каким же даром предвидения и ясностью надо обладать, чтобы все так безвозвратно испортить.
Церковь закрыта, мы походили вокруг, и уже осматриваем ее с другой стороны. Одинокие покорные деревья с заломленными, изогнутыми и невероятно тонкими линиями веток на бело-синем фоне. Оле пейзаж напоминает Брейгеля. Оля-художник. Может быть “Охотники” или “Поклонение волхвов”. Скорее ”Охотники”. Мне хорошо обнимать и греть ее, ощущая пульсирующую жилку на шее. И опять же губы так приоткрыты. А потом...
А потом мне хочется есть. В этот момент забываю обо всем. Куда-то на ходу заскакиваем. Наспех перекусываем. Потом мне ехать на работу и Оля провожает меня до “Баррикадной”. Мы стоим вместе еще несколько мгновений. Целую ее в щеку и потом.
Что же было потом?
Потом мы писали друг другу письма, звонили. Мои скупые письма ее раздражали. Я же вообще не люблю писать письма, обо всем можно поговорить при встрече. Большинство знакомых за это на меня в обиде, а я просто не знаю o чем можно писать. О здоровье, о погоде, о делах? Все это кажется мне скучным.
Тогда поговорим о любви. Дороги и тропинки запорошены снегом. Это была зима. А за ней пришла весна, за ней лето с его радостями и горестями, полными линиями наших судеб. Все, что должно было случиться, случилось. Случилось и то, что не ждалось.
Наши руки и глаза делают то, что желает наш разум. Это ведь осознанное чувство. Необходимость страха, любви, но осознанная необходимость.
В таких вот размышлениях прошло лето. У меня вдруг образовалась целая куча свободного времени. Впервые за несколько лет. И у меня были деньги и не нужно было ломать голову, где их достать. И это было то, что нужно. Свободное размышление. Кому-то это нужно, кто-то может обойтись без этого. Ход моих мыслей прервал звонок из Ленинграда. Оля скоро приедет в мой город.
Мой город. Мой город для меня это Москва, которую я люблю, люблю по-детски. То есть только то, что в ней нравиться. А то, что не нравиться, это уже не Москва. И люди разные и мы непростые.
Встречаемся на “Маяковке”. Выбрал эту станцию, чтобы Оля не плутала. У нас уже был случай. Сейчас она читает и хихикает. Я тоже смеюсь.
Мы не знали друг друга. Случайная встреча и все так, как будто уже прошло много-много лет. Залетаю на станцию без чего-то 14-00. Оля, зачем оправдания. Все вижу в твоих глазах. Свои и твои сомнения, радости. Печаль и ожидание. Каждая встреча несет с собой что-то новое. И оно приходит каждый раз.
Пошли в Пушкинский музей. Создатель его вошел в историю еще и как отец той “самой Цветаевой”... Рисунки Матисса, потом еще какая-то дребедень то ли испанская, то ли немецкая. От всей русской “готики” я устал и на “греков” уже смотреть не хочу. Оля поддерживает меня безоговорочно. Молча целую ей руку, И мы гордо выходим под дождь.
Гоголевский бульвар, Суворовский. По дороге говорим о Боге, о сущностном. Потом о Рерихе, славянине, постигавшему высшую мудрость по-восточному. Но особенно был хорош его “славянский цикл”.
Наверно правы те, что говорят о Едином Боге как о Сущем для всех, во всех его формах. Его нужно носит в себе. Принимать его. Носить “...храм его в сердце своем...”. А он всегда примет нас, но нас с верою в него. Скорее всего, в этом и есть мудрость.
Ходим по залам музея Востока. Японская графика. Изящное воплощение изящной мысли. “Жгучие мужчины продавали жгучие фрукты по жгучим ценам ...жгучим женщинам”.
На стенах в фойе спекуляции на тему “Pinc Flayd”. Мы уходим в вечерних сумерках в раздумьях бродить по Старому Арбату, между домами, несущими в себе запах времени и “эпохи”. Эпохальные и доходные дома. И каждый со своей неповторимой историей. Молчаливые в сумерках переходы между домами. В них притаившаяся таинственность ночного времени, нарушаемая лишь скрипом открываемой двери и лаем собаки. Здесь начиналась русская публицистика. Переулком выходим на Арбат. Модерновый, вылизанный, весь в синтетических цветочках.
Мимо него идем к Смоленской.
Оля остановилась на Первомайской. Едем туда. Целуемся по дороге. Немного уставшие, расходимся. Назавтра едем в Кусково. В этот день Кусково закрывается в 15-00.
Было все. Дыра в заборе, дверь с засовом, милиционер с рацией, бабулечка с собакой, наше выдворение, потом наше водворение через закрытые ворота, злорадство, пасмурная погода, поцелуи у пруда. Кусково очаровательно. Особенно осенью. Ворох желтых листьев кружит по закоулкам парка и вид на оранжерею в глубине аллеи создает отменную ”першпективу”. Здесь еще сохранился этот дух аристократизма, замешанного на легком снобизме франкофилов прошлого столетия.
Обратной дорогой смеемся, вспоминая наши веселые истории и съедаем 2 кг яблок, купленных у метро. Хорошо.
Едем ко мне за кассетами. Оля говорит, что это звучит двусмысленно. Хорошо, если это так. У меня пьем чай с медом. Кассет нет и музыки тоже нет. А мы все болтаем.
... Поехали к Николаю. По дороге пугаем продавщицу. В своей одежде мы похожи на контролеров. “Ой, боже мой”. И купили всего лишь батон хлеба, потому, что в магазине ничего больше нет. Вот так-то. “...Растебаево, Расторгуево, Растебаево...”
Сумбурная ночь. После нее хорошо поехать в храм. Новодевичий. Там спокойствие. Только шепчи молча свои молитвы. В Успенском умиротворения больше нежели в костеле или синагоге. Нет напряженности. Или это опять “Чистый Понедельник”. Обряд прост понятен. Стечение экзальтированных старушек не смущает (храм только открылся). Все приходит на свои места. Приходят в основном москвичи. Это дошло до меня позже. Ну и что? ”... Вы говорите по-старомосковски...”. Темно, пасмурно, стыло.
Москва,1990 г.
...И павиан из дальней вольеры, просыпаясь, издает пронзительные крики.
Ночи в городе влажные, плотные. И пахнут эти ночи не свободой, а пахнут ночи несвободой.
Камуфлированные петровцы, вельможи, придворные музыканты... Город встречает своими необычными декорациями приезжающих к нему за ветром, прилетающим с залива, запахом моря, не потерявшим свой цвет, несмотря на время и все остальные ухищрения.
Та же дымка и синева моря, наполненные для взлета легкие. Они любят свой город, петербуржцы, болеют за него, обижаются за него.
Мы тоже любим свой город, но любим по-другому, “страноприимно”, иронично, насмешливо, легче. Мы мало, чем гордимся, и любим только его одни какие-то части, какие-то фрагменты.
Но ты здесь, в квартире напротив Петропавловки, где голос Розембаума, полуденный выстрел с Невы, большой “вах”, собака Тина с куклой в зубах, ночь, переходящая в утро, клубника с дачи, ласковые руки и лукавые глаза. Тебе хорошо здесь и ты молча признаешься в этом.
Днем дворец Меншикова, и ты дремлешь на набережной напротив этого дворца, с одной стороны, и Адмиралтейстом, с другой. Спускаешься все ниже по ступенькам. До плещущейся Невы всего две ступени. Ты садишься и смотришь на воду. Она прозрачная и набегающая волна заплескивает твои туфли.
Глаза закрыты и целуешь ее губы и снова проваливаешься в ночь.
А когда открываешь глаза, по голубому небу плывут серые барашки облаков, собираясь в неясные очертания. А город гонит стада этих барашков к заливу.
И снова белые ночи, и снова мы спешим, обжигаясь, опасаясь остановиться и потерять, И поезд отходит в полночь и билеты не куплены и кивает ночной Московский вокзал, наклонясь вбок. И ночь на верхней полке встречает тебя ее глазами.
Ты разглядел их только в тот момент, когда уже была распахнута дверь, и в первый миг ты не жалел ни о чем. Расставайтесь легче. С какого-то расставания мы делаем это легче, но с какого по счету? А может быть к этому и нельзя привыкнуть? Кто знает? Вот и ты не знаешь. Ты только помнишь цвет ее волос и запах ее губ.
Лето 1991 г.