Гулливер среди своих или цивилизация гулливеров ver 2. 0 build 0

ГУЛЛИВЕР СРЕДИ СВОИХ

или

ЦИВИЛИЗАЦИЯ ГУЛЛИВЕРОВ


(ver 2.0 build 091006)

Широко простирает химия
руки свои в дела человеческие.
М.В.Ломоносов


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


1.

Вы, надо полагать, все теперь в ужасном беспокойстве, отчего я так долго не писал. Однако нетрудно догадываться, что только совсем необыкновенные обстоятельства могли быть тому причиной. Они, прочертив глубокий след в моей жизни, заставили меня покинуть рабочий стол (а точнее – писательское кресло), и ввергнуться в пучину невероятных событий.
Был тёмный, промозглый вечер 17 октября 19.. года. Уже третью неделю не переставая шёл дождь, и на улицах царил невероятный сумрак. Небо, грязно-малиновое, висело так низко, что казалось, со дня на день оно расплющит город. Я сидел у окна на высоком табурете, поджав под себя левую ногу, и в тысячный раз пробегал невидящим взглядом тот унылый пейзаж, который расстилался в неверном свете раскачивающихся на ветру уличных фонарей вокруг некогда славного и в определенных кругах популярного особнячка некоей Ирмы Феррар, одну из шести комнат которого я занимал в последние месяцы.
В такой позе я просидел уже несколько часов, размышляя о том, что скоро сезон дождей окончится, и наступит безвременье ожидания первого снега, когда последние ручейки жизни засыпают, будто бы навсегда, и всё живое становится уязвимым для сплина.
"Песнь о Роланде", которую я всё это время пытался читать, уже было выпала у меня из рук, как вдруг сквозь дрёму я заметил, что уже не первую минуту в дверь кто-то тихо, но настойчиво барабанит. С трудом преодолев приступ мигрени, которая в последние годы стала единственной и самой верной моей спутницей, я закутался получше в свой плед грязно-зеленого цвета и направился к двери. "Опять эта старая развалина Пратт тревожит меня среди ночи", - мелькнуло в голове, пока я боролся с замком. Когда дверь наконец отворилась, за ней обнаружилось знакомое землистого цвета лицо.
Сейчас я не помню, когда и при каких обстоятельствах я познакомился с этим человеком. Геронимо Джи. Джагга Пратт (так, по крайней мере, он просил называть его), который вот уже почти три года бессменно сопровождал меня в самых безрассудных вылазках, и по сей день продолжает утверждать, что наше знакомство началось в одном из портовых кабаков, где во время разбушевавшейся драки я спас ему жизнь.
Да, в своё время я часто появлялся во всякого рода сомнительных заведениях и ночных притонах, где собирались гонимые туда безнадежностью своего положения обитатели городского дна. Я тогда собственноручно искал материалы для своей диссертации, целью которой было приоткрыть завесу тайны над теми загадочными биохимическими экспериментами, которые проводились ныне свергнутым режимом среди беднейших слоёв общества. Сейчас я не буду подробно останавливаться на описании этой своей деятельности, ибо цель работы была достигнута, и все связанные с этим делом факты стали достоянием гласности. Скажу только, что речь шла о серьёзных мутациях в организме человека, которые возникали под воздействием вводимых в пищу через сеть благотворительных столовых специальных препаратов, содержавших опаснейший вирус инфекционной формы шизофрении.
Итак, ночной визитёр с минуту постоял в дверях, придирчиво осматривая меня с головы до ног. От природы не отличаясь многословием, он и на этот раз выдержал паузу, затем протянул сверток, который приятно оттягивал руку, и, низко поклонившись, пошёл прочь. Пожав плечами, я вернулся в комнату.
Каким-то образом мне удалось тотчас забыть о предмете, который находился у меня в руках. Сверток был машинальным движением брошен на стол, который и без того был уже порядочно захламлён разного рода бумагами. Взгляд мой упал на заголовок статьи в газете, которая лежала здесь же. Статья называлась: "Скандал в парикмахерской", и говорилось в ней о маньяке, который под угрозой револьвера принудил парикмахеров обрить наголо одну из популярных телевизионных ведущих (имя в статье не приводилось), и её работа на телевидении с этих пор будет, по-видимому, затруднена, если не невозможна вовсе.


2.

Следующие несколько дней я провёл вне города. Как-то вечером, вернувшись из поездки, я встретил Геронимо, который, ожидая меня, по обыкновению стоял в дверях моего дома и, разглядывая прохожих, лениво курил.
- Что же та дама? - спросил он, не тратя лишних слов на пустячные, с его точки зрения, приветствия.
- Какая ещё дама?! - вскричал я, и готов был уже броситься на него чуть не с кулаками, потому что подобного рода шутки с его стороны мне порядком надоели. Тень недоумения мелькнула на его обычно неподвижном лице. "Пакет", - произнес он и отвернулся.
Поднимаясь по лестнице, я блуждал по трущобам памяти, пока на предпоследней ступеньке не вспомнил о свертке, который попал ко мне несколько дней назад. Справившись с многочисленными замками, я, прямо в пальто, прошёл к столу и вскрыл пакет. Как и следовало полагать, там оказалось чьё-то послание. Оно состояло из довольно объемистой пачки отпечатанных на старинной машинке листов. Прежде всего я решил обратиться к их содержимому и на одной из страниц прочёл: "Война оказалась тяжела: голод, разруха, неурожаи, ураганы... Один из воинов, звали его, кажется, Могдасун, взошёл на большую священную гору Богдрайлы. Там он упал на колени и взмолился: "Нишхек!.."
Пролистав рукопись дальше, я нашёл, что листы её перепутаны. И тут из свёртка выпорхнула небольшая записка, которая ещё более заинтриговала меня:

«Дорогой Александр! Мне очень нужна Ваша помощь. То, что Вы видите перед собой, является рукописью Вашего старинного друга, моего покойного мужа Карла Шлегеля. Умирая, он просил меня обязательно разыскать Вас и передать Вам эту рукопись. Кроме того, я считаю своим долгом устно изложить Вам некоторые подробности его кончины. Для этого Вам нужно немедленно, прямо сейчас, встретиться со мной. Боюсь, что для этого не представится другого случая. Итак, я Вас умоляю, приходите сюда сейчас же. Надеюсь, мне не придётся слишком долго ждать Вас: ведь это место так хорошо нам с Вами знакомо.
Боюсь, что другого случая не представится.

Лидия»

На этом письмо заканчивалось. Ни на обороте, ни где-либо ещё, адреса заведения я не нашёл. Рассеянность ли, неизвестные ли мне конспиративные соображения не позволили даме его указать. Несмотря на то, что с Лидией в свое время мы были довольно хорошо знакомы, имя Карла Шлегеля не вызвало у меня совершенно никаких воспоминаний. Тем большим удивлением было узнать, что Лидии случалось бывать замужем.
Итак, прошло уже слишком много времени, и отыскать Лидию будет крайне сложно, тем более если принять во внимание те чрезвычайные обстоятельства, намёк на которые содержался в записке. Не могу сказать, что так уж страстно я желал встречи с нею, но после примерно получаса хождений взад-вперёд по комнате в попытках сосредоточиться я обнаружил, что запасы сигарет в доме подошли к концу. Тогда я схватил перчатки, шляпу (пальто по-прежнему было на мне), а заодно и рукопись, и вышел на улицу, смутно надеясь на то, что уж там-то решение появится само собой.
Мог ли я предполагать тогда, как не скоро мне предстоит вновь оказаться дома!..



3.

Геронимо сидел на корточках на противоположном тротуаре и как будто не замечал меня. Тем не менее, когда я кивнул ему и направился вниз по улице, он последовал за мной. Он так и шёл позади на некотором расстоянии, как обычно бывало, когда он сопровождал меня. Он объяснял это тем, что два человека, перемещаясь по улице таким образом, привлекают меньше внимания и поэтому могут действовать более успешно в любой ситуации.
Довольно скоро я добрался до угла улиц Теодора Руссо и Марка Аврелия. Здесь я не мог не остановиться, ибо делаю это всегда, когда прохожу мимо этого места. Взор мой по обыкновению оказался прикован к живописным развалинам церкви Св. Терезы, которая вплоть до самых недавних пор, венчала собою по гениальной мысли архитектора Варцихи угол двух улиц, сходившихся под острым углом. Уже почти стемнело, и причудливый силуэт строения особенно выразительно рисовался на фоне вечернего неба. И тут я подумал, что именно в этот час Лидия, должно быть, сидит в каком-нибудь из своих излюбленных кабачков и сводит очередную жертву с ума своей болтовнёй или сплетнями второй свежести, держа в одной руке наполовину превратившуюся в пепел сигарету, а в другой – уже давно остывший кофе и говорит, говорит, говорит... Несмотря на достаточно долгий перерыв в общении я был уверен, что этой своей привычке она не изменит до конца своих дней.
Оставалось лишь выяснить, какой из ресторанчиков она считала теперь наиболее модным и уютным, либо, несмотря на дурные воспоминания, посетить те места, где мне доводилось ранее бывать с нею.
Мы уже повернули в сторону одного из таких заведений, как внезапно в одном из стрельчатых окон старинного храма мне привиделся слабый свет. "Тут дело не чисто", - прошептал я сам себе и решил при случае понаблюдать за этим местом.
Тем временем я уже вошёл в небольшой ресторан, где некогда был знаком с доброй половиной персонала, и уж тем более почти каждый посетитель был для меня человеком чуть ли не близким. Незаметной тенью за мной просочился Геронимо и растворился среди людей.
По-видимому, дела заведения шли неважно: с минуту я не мог понять, какой именно детали обстановки, прежде такой родной и привычной, теперь не хватает. Ах да, вот что за перемена произошла здесь: нет больше камерного струнного квартета и его чудесной музыки, вечерами заполнявшей особым покоем этот небольшой зал!
Бармен, с отсутствующим видом протиравший стаканы, усталым голосом сообщил мне, что Лидия появлялась здесь три дня назад в компании какого-то черноусого мужчины в коротком коверкотовом пальто. Я поинтересовался, какой столик они занимали. Естественно, когда он указал его, там возвышался уже одиноким каменным изваянием старина Геронимо. Я подал ему незаметный знак, отблагодарил бармена и направился к выходу, в надежде более никогда в жизни не оскорблять свои внутренности чудесами местной гастрономии.



4.

Ночной поезд прибыл на конечную станцию в семь сорок, как тому и следовало. На грязный перрон высыпал десяток-другой заспанных пассажиров. Среди них заметно выделялась фигура высокого седого мужчины, которого едва ли пока можно было назвать стариком. Его худощавое сложение и черты иссечённого морщинами лица говорили о том, что этому человеку, одетому в серый дорожный костюм, не чужда привычка к странствиям.
Мужчина посмотрел на часы, взял под мышку свой кожаный портфель и вошёл в здание скромного провинциального вокзала. Там он первым делом отыскал глазами вывеску бара, под которой скрывалась отвратительная забегаловка, откуда каждый вечер полицейский вытаскивал с дюжину самых отъявленных весельчаков.
В этот час в баре было пусто, если не считать тучной женщины в некогда белом переднике, исполнявшей одновременно функции уборщицы, кассира и главного и единственного повара.
– Мы ещё не открылись, - её голос задребезжал под сводами высокого прокуренного потолка.
– Тем не менее, - мужчина бросил на стойку пригоршню монет, - мне нужен всего лишь стакан кипятка.
Решительным движением руки хозяйка заведения сгребла предложенные ей деньги и откуда-то из-под стойки извлекла стакан, наполненный полупрозрачной жидкостью с легким желтым оттенком.
Мужчина придвинул стакан к себе ближе и высыпал в него какой-то порошок. Вода мгновенно вспенилась и забурлила. С осторожностью аптекаря он перелил вскипевшую воду в диковинной формы флакон, сунул его в карман и удалился.
Колокольни всех храмов уже созывали горожан к воскресной службе.
 

5.

Вы спросите: кто же такая эта Лидия, и что привело её на страницы этой рукописи? И мне придется теперь погрузиться в пучину воспоминаний о давно минувшей и, что называется, романтической истории, имевшей место однажды в моей жизни. Несмотря на частые переезды, которые я начал предпринимать с самых давних лет, я везде старался сохранять свои привычки, обычаи и сам образ жизни. Именно коллекционирование впечатлений и видов для дальнейшей их классификации и переработки, - то есть собственно род моих занятий, - обязывал к этому. В то время, о котором сейчас идёт речь, выходя на вечернюю прогулку, я часто относил ненужные мне вещи (от старых газет до наскучивших мне курительных трубок) в специальные контейнеры от одного благотворительного общества - из тех, которые своей деятельностью по перемещению собственности во многих городах Старого Света давно уже никого не смущают. И каждый раз, когда я приходил туда с очередной безделицей, каким-нибудь курьёзом, я замечал среди ящиков некую особу, приходящую туда с той же, что и я, целью. Нельзя было не обратить на неё внимания из-за этих постоянных совпадений. Заговорить с дамой я всё не решался, но был уверен, что если сама она пойдет на это, мне следует оказаться предельно внимательным.
Лицо её тогда сохраняло черты своеобразной красоты: той, которая никогда не исчезает бесследно, но которую нельзя и вернуть. Иногда мне приходилось видеть её в компании людей, причём самых разных, и ничто - ни её знакомства, ни жесты, ни манера одеваться - не говорило о её принадлежности к какой-либо общественной группе, также и о роде занятий. Как потом оказалось, именно ничегонеделание накладывает такой отпечаток на людей, к нему склонных.
Однажды я решил, что этим "случайным" встречам пора положить конец, и стал бывать на той улице в самое разное, подчас для самого себя неожиданное время: в разгаре дня, на рассвете или же глубокой ночью - но столкновений с нею было не избежать! И однажды утром проснувшись, я обнаружил себя в незнакомом доме, в окнах которого чужой сердцу пейзаж, на полках стоят книги на неизвестных мне языках, а на часах неведомые день, число и месяц. И в соседней комнате, в кресле – она: собранные на затылке волосы (оранжевый с голубым), нога на ногу, домашние тапочки, и чашка кофе у улыбающихся губ. Постепенно возвращаясь к реальности, я нашёл, что давно уже растворился в её, в общем интересной, жизни, и старые друзья и знакомцы совсем меня позабыли. Даже ведение переписки стало постепенно казаться обузой. Такое положение вещей начало всё более тяготить меня, и, в один пасмурный день, мы расстались. Всякое общение было прекращено, и дальнейшие события её жизни сделались мне неинтересны и даже вовсе неизвестны.
По-видимому, упоминаемый в письме Карл Шлегель относился как раз к числу позднейших достижений Лидии. Бедняга Карл, хоть я и не был с тобой знаком, твоя судьба мне так понятна!
Вообще же среди круга знакомств Лидии я нашёл большое число богатейших духовно, колоритных людей, некоторые из которых стали моими друзьями и сообщниками во всех затеях. К таким-то людям и относился Рудольф Тарасов. Лидия всегда считалась с его точкой зрения, особенно в вопросах, касающихся её отношений с людьми. Однажды, когда она впервые доставила меня к нему, мы провели время за скромным ужином, к которому он пригласил нас в своем загородном доме (в нём он жил почти безвыездно, занимаясь какими-то ему одному ведомыми исследованиями). В застольной беседе мы выяснили глубокое взаимное родство взглядов на основные и многие частные закономерности жизни. И хотя в дальнейшем нас не связывал никакой практический интерес (да и навещать его у меня не всегда находилось время), иногда он принимал меня и внимательно слушал, давая разумные советы и высказывая интереснейшие предложения. Было так удивительно, что при его-то молодости он ведет такой уединённый образ жизни, при этом так хорошо разбираясь в самых разных проявлениях последней.
Итак, я вышел из кафе и совершил получасовой пеший переход до ближайшей железнодорожной станции с целью сесть в пригородный поезд. Дорогой я изучал то, что по случаю вытащил из-под салфетки Геронимо: это была рекламная открытка местной железнодорожной компании с календарем на обороте, где иголкой были проколоты некоторые числа, периодичность которых было не так легко уловить.
Убедившись, что до перрона я добрался без приключений, Геронимо удалился, пожелав жестами рук и гримасами не то спокойной ночи, не то счастливой охоты.


6.

Когда я водворился в дом Рудольфа Тарасова, веселье, происходившее там, находилось в самом разгаре.
Было мало света, но каким-то образом сразу становилось ясно, что мужчина, сидящий за роялем спиной ко входу, был тем центром, той главной сейсмической величиной, вокруг которой курились тут и там, подобно долине гейзеров, салонные разговоры. Публика (а она была представлена самыми разными типами) не производила впечатления большой заинтересованности в игре музыканта, но в то же время была неведомым образом управляема нажатием клавиш старинного инструмента: жесты и слова каждого были объединены общим ритмом и тональностью.
С плохо скрываемым любопытством я обошёл вокруг, заглянул в лицо этому человеку и ужаснулся - лица страшнее встречались мне только на страницах атласов уродств и патологий. "Циннобер наших дней!? Не может быть!"- подумал я и, отыскав глазами хозяина, отправился приветствовать его.
В эту минуту Рудольф был занят беседой с весьма забавным типом. Его собеседник, как про него рассказывали, благодаря своей инвалидности, а именно отсутствию кистей рук, целыми днями занимался уличным попрошайничеством, вечерами же он посещал престижные клубы и изысканные салоны, где оставлял вырученные за день средства в веселых компаниях своих многочисленных друзей и подруг. И здесь его уродство ничуть не мешало ему, но лишь придавало его личности совершенно особый колорит, всегда притягивавший к нему людей.
Сейчас же я присел в их круг, и после того, как Рудольф представил меня своему гостю, стал слушать их разговор.
Говорили о явлениях медиумизма и сомнамбулизма. Эта тема была особенно мне интересна, так как среди приводимых в качестве примеров случаев наш собеседник, а звали его Бенджамино, упомянул и одну склонную к лунатизму даму, его старую знакомую... её описание как две капли воды совпадало с моими, да и Рудольфа тоже, воспоминаниями о Лидии, однако Бенджамино был уверен, что имя её - Лигейя.
В тот момент, когда наш разговор совсем зашёл в тупик, музыка внезапно смолкла, и со всех сторон послышались возгласы о не терпящих отлагательства возлияниях в честь вновь прибывшего гостя. Тотчас в моей руке оказался бокал, среди криков обступивших меня гостей послышались выстрелы открываемого шампанского.
Обычно мысль сама выводит меня к концу любой спонтанной речи. Полагаясь на это, я решил произнести тост.
- Человек - самое прекрасное творение природы, - сказал я, и все голоса стихли. - Человек заклеймён красотой и несёт её всю свою жизнь как тяжкий крест. - Наметив таким образом дальнейший путь потоку своих слов, я осмотрелся и с удивлением обнаружил, что все лица как-то напряжены и будто обеспокоены чем-то. Но уже не смея спрыгнуть на полном скаку с боевого слона своего красноречия, я продолжал разглагольствовать в том же духе об исполинах средневековья, о новом видении красоты, дарованной миру апологетами романтизма... И я чувствовал, как с каждой секундой теряю аудиторию.
- Взглянем на этот бокал, - сказал я, но на этот призыв никто не откликнулся. - Вот воплощение совершенства и, если хотите, удобства в одном флаконе. Прильнем же к нему как к целительному источнику и будем всегда счастливы!
С этими словами я выпил, выпил до дна и увидел, что лишь одни глаза, печальные и такие безнадежные, смотрят на меня - глаза Рудольфа Тарасова.
Это был провал. Маэстро играл что-то помпезное, величественное, но под его крючковатыми пальцами благородный минор звучал как вульгарные куплеты сельской ярмарки. С минуту я в нерешительности переминался с ноги на ногу, делая вид, что ищу что-то в карманах, в то же время лихорадочно соображая, что за нелепая ошибка произошла здесь. И постепенно, будто под действием фотографического проявителя, стало заметно, что все до единого гости являются обладателями той или иной формы физического уродства, врожденного либо приобретенного. Сделалось бы жутко, если бы я не понимал, что это не случайное совпадение. К тому же я, незваный гость, при отсутствии видимых недостатков выглядел как форменный идиот и грубиян.
Не в силах бороться с глубоко поразившим меня отчаянием, я решил перейти в другие комнаты под предлогом необходимости полистать книги о месмеризме, которые хранились в библиотеке Рудольфа Тарасова.
Выйдя в галерею, я не утруждал себя поисками ламп, зажиганием света, ибо неплохо знал расположение комнат в доме своего друга.
Одна из боковых дверей была распахнута. Я не мог вспомнить, что должно быть за нею и решился войти. Выйдя сразу на середину комнаты, очертания которой сразу потерялись из виду, я понял, что без света не обойтись, и стал искать какой-нибудь выключатель. Прежде всего нужно было вернуться к двери, но по пути к ней нога моя наткнулась на препятствие - видимо стул или табурет - которое с грохотом повалилось на пол. Рефлекторно рука моя вскинулась вперед и - о, ужас! - натолкнулась на что-то податливое и мягкое. Трясущимися руками я зажег спичку и увидел человека, висящего на длинной веревке, привязанной к крюку, вделанному в потолок.
С криком о помощи я бросился к людям. Ноги мои едва поспевали за туловищем, которое достигло пиршественного зала быстрее, чем я успел это себе представить.
- Там... человек... повешенный!.. - в три выдоха проговорил я. Гости, преимущественно мужчины, ни слова не говоря, вооружились факелами и, под предводительством Рудольфа, двинулись в темноту.
Когда мы подошли к той злосчастной двери, она была по-прежнему открыта. Свет внесённых факелов, многократно усиленный зеркальными стенами, осветил зал, и я увидел, что кроме крюка и скамейки для чистки сапог ничто более не напоминает о трагедии, свидетелем которой я стал считанные минуты назад.
Казалось, я не мог ошибиться, и поэтому мы обошли на всякий случай все соседние помещения, но результат был везде тот же. По мере угасания факелов энтузиазм участников предприятия падал, и ничего не оставалось делать, как вернуться.
Весь остаток вечера я провёл в полной апатии, сопровождавшейся методическим истреблением напитков и папирос и, когда гости вновь вспомнили обо мне, я уже не понимал ни слова из их объяснений.
Чьи-то бережные руки сняли с меня пиджак и ботинки, завернули во что-то тёплое и оставили лежать спящим.


7.

Ни для кого не секрет, что литература является прямым следствием и проявлением своей единственной причины - жизни как таковой, - будучи в то же время её, жизни, противоположностью. Не требует доказательства положение, что только само существование человека вызвало к жизни явление литературы и обусловило все формы и закономерности последней.
Но не будет чрезмерной смелостью заявить, что за всю пусть недолгую, но всё же полную событий письменную историю внутри данной логической пары воцарился тот же беспорядок, что и в вопросе о первичности курицы и яйца. Кто-нибудь из бесчисленного полчища так называемых литераторов, роящегося над мирным человеческим стадом, нет-нет да и схватит очередную свою жертву, заморочив ей голову, а заодно оболгав, а то и втоптав в грязь своего предшественника. Кто из нас не испытывал на собственной шкуре, хотя бы даже во сне или в детстве, растлевающего действия всех этих безобразных шутовских рож вроде Робинзона Крузо и Дядьки Черномора, Деда Мороза и Рабиндраната Тагора?!
А приходила ли Вам когда-либо в голову мысль, что Гулливер, в не столь отдаленные времена отправившийся (благодаря праздному росчерку пера одного вроде бы заслуженно уважаемого мужа) в известные нам места скопления людей с различными физическими и психическими патологиями, лишь там и тогда мог быть выявлен, где его нормальность была заметна просто невооруженным глазом? Но как может быть выведен на чистую воду Гулливер в мире себе подобных? Кто он - Гулливер наших дней, куда он идет?
Эти вопросы не дают мне покоя сегодня.
Нет, я не хочу быть провокатором никакой, так сказать, "Гулливеромании", когда каждый в себе и своем ближнем станет искать героя или даже лжегероя. Едва ли этот тип является источником опасности для общества (скорее он опасен для самого себя!). И, пусть пока без доказательств, осмелимся предположить, что, будучи привитой почти каждому в детстве, эта «болезнь» могла развиться в недрах психики каких-нибудь особенно восприимчивых индивидуумов и приобрести самые неожиданные формы.
(Ещё об одном обстоятельстве не могу не упомянуть. Иной раз я спрашиваю себя: а что если сам окажусь уличён в этаком негодяйстве от писательства? Нет! Имея в виду те цели, которые в данном труде преследует автор, следует простить его нездоровое влечение к бумаге хотя бы уже потому, что он, то есть я, пишу эти строки не для того вовсе, чтобы помимо сердца близлежащей дамы поразить также её предполагаемый интеллект, и посредством сего - опять и опять терзать её сердце. Нет, всё это - исключительно ради собственного удовольствия, да простит меня за это Господь!)


8.

Утро - самая ужасная пора в жизни человека. В этом я был уверен всегда, и с годами эта убежденность только крепла. В очередной раз я убедился в этом, когда сразу же после описанных выше событий был разбужен - чем бы Вы думали? - нет, не звоном бьющейся посуды и криками какой-нибудь скандалистки, и не страшным сном, в котором присяжные в качестве смертной казни предлагают мне закусить растворенный в вине яд несвежим фазаньим паштетом.
Нет, ужас пробуждения поразил меня именно своей реальностью, а говоря точнее, чудовищной головной болью и ощущением того, что жизнь прожита так (особенно последний вечер), что мучительно нечего вспомнить.
Когда я открыл глаза, этот изумительный букет чувств был дополнен следующими компонентами: место, где я находился, было мне совершенно незнакомо, одежды на мне никакой нет, и - ни души вокруг.
Хотя, в силу сказанного, я был напрочь лишён способности связно мыслить, видеть я всё же мог. Итак, я нашёл себя лежащим на высоком постаменте, прямо в центре многоугольного зала с высоким стеклянным потолком, откуда лился дневной, почти хирургический, свет. Не желая мириться со столь безобразным поворотом судьбы, я вновь закрыл глаза и пролежал так ещё какое-то время.
Затем я укутался в одеяло и, едва не переломав то немногое, что при мне осталось, сполз на пол, где меня ждали мягкие домашние тапочки. При этом я почти услышал, как в усталом сознании включился огонёк, выхватив из тьмы несколько случайных образов, которые при некотором усилии удалось расставить по местам и нащупать логическую связь между ними. Таким образом я вспомнил почти всю свою личную историю и устранил в ней почти все несообразности кроме главной: как понять, где я?
В стенах я нашёл несколько дверей, но лишь две из них открывались. Одна из них вела в уборную, другая скрывала за собой коридор, и когда я открыл её, то увидел, как по длинной лестнице спускалась маленькая человеческая фигурка с подносом в руке. Увидев меня, человечек в испуге уронил поднос и попытался скрыться из виду. "Постойте! - я бросился вслед, - а как же я?!" Одеяло сковывало мои движения, но я все же успел сунуть локоть в щель захлопывающейся двери. Навалившись всем весом, с криком смертельно раненной медведицы, я распахнул дверь и, одним прыжком, сбил свою жертву с ног.
Это была миниатюрная женщина, из разряда тех, кто до старости играет подростков в юношеских театрах. Она была одета в лакейский костюм, который был на несколько размеров велик ей. Она тотчас оставила все попытки сопротивляться, в то время как все силы покинули мой изнуренный погоней организм. "Где Рудольф?" - пробормотал я. Она промолчала, но вдруг всей тяжестью своего не слишком одетого тела я почувствовал, как она забилась, будто увязшее в паутине насекомое. Через минуту, показавшейся мне вечностью, она затихла - яд укуса парализовал ее? - и я перекатился на бок, так и оставив её лежать и глядеть, не мигая, в потолок.
...Когда я очнулся, её нигде не было видно. Я поднялся и побрёл по коридору, поминутно оглядываясь, либо останавливаясь у тусклого зеркала, но ничто не помогало мне избавиться от чувства, будто в паре метров позади движется наблюдающая за мною видеокамера.
И тут, - что я вижу? - за одной из портьер - мой приятель Рудольф, в добром здравии и, кажется, в прекрасном расположении духа!
С бокалом в одной руке и увесистой лупой - в другой, он склонился над столом, уставленным ретортами и колбами. С трудом подавив в своем горле радостные проклятия в его адрес, я хотел было незаметно подкрасться к нему, но не сделав и двух шагов, уперся лбом в холодную стеклянную перегородку.
Эта, пусть незначительная, но всё ж неудача была последней каплей, переполнившей чашу утренних страданий. Безутешный, я сел на пол и предоставил своей судьбе поступать со мной так, как ей заблагорассудится.

Лишь через полчаса Рудольф заметил меня, и, обойдя стеклянную преграду, приблизился. Он незамедлительно рассказал все недостающие детали, едва я пришёл в чувство после первой волны невыразимой радости наконец видеть и чувствовать его.
Оказалось, теперешним своим состоянием я обязан вчерашнему празднику, который был далек от своего окончания, когда я удалился спать. Точнее было бы сказать, что с того момента он завертелся с новой, ещё более разнузданной и буйной силой. Гости, которым, несмотря на все приложенные мною усилия, всё же удалось развеселиться, в разгаре ночи пожелали кататься в открытых экипажах. В свою очередь, Рудольф настоял на том, чтобы я не был оставлен в его доме один на один со своими страхами, пусть и не обоснованными. Поэтому меня погрузили в его экипаж.
В то время, как я спал мертвецким сном, Рудольф возглавлял движение кавалькады, состоящей более чем из дюжины повозок. Ехали в абсолютной тишине. Лишь скрип колес и топот копыт оглашали своей унылой и древней песней безлюдную, залитую светом ущербной луны равнину, простиравшуюся на многие мили вокруг.
Ближе к рассвету лошади, истомлённые азартным кнутом возчика, вдруг встали, как вкопанные. Рудольф устало огляделся и глаза его, зиявшие подобно двум заброшенным колодцам, ещё более округлились от удивления: как он мог не заметить, что никто из его гостей давно уже не следует за ним в этой сумасшедшей гонке! Экипажи растворились в темноте, как тончайший порошок в алхимической реторте.
Через какое-то время его растерянность и смятение были прерваны тем, что поодаль замаячил не то огонёк, не то отблеск лунного луча, едва различимый во мгле. К нему-то он и направил своих лошадей.
В глуши запущенной, уже облетевшей осиновой рощи таился внушительных размеров каменный дом. Его архитектурные достоинства были скрыты тьмой, и поэтому невозможно было помыслить ни о времени его постройки, ни о владельце. Мутные глазницы окон неприветливо взирали на непрошеных гостей.
Остановившись напротив дверей, Рудольф убедился, что меня легче перенести на руках, чем добиться хоть каких-нибудь самостоятельных действий. Оставив меня в одной из комнат, где обнаружилось пригодное для сна место, сам он принялся искать хозяев и до того самого момента, когда он рассказывал мне всё это, его поиски так ни к чему и не привели.
- Зато я сделал ряд интересных наблюдений, - мой друг загадочно улыбался. - Пока вы отдыхали от трудов ваших неправедных, я не терял времени даром.
Лицо его так и светилось нетерпением. Было ясно, что ему хочется поскорее поделиться своими открытиями.



9.

- Я сорок лет отбарабанила сургучной печатью по ящикам, а ты теперь вздумала меня учить, где лучше положить пресс-папье - слева или справа! - услышав эту реплику, серый дорожный костюм остановился напротив чуть приоткрытого окна городской почтовой службы и осторожно заглянул внутрь.
Две женщины, которые, пребывая в обычном для представительниц этого пола состоянии склоки, перекладывали с полки на полку какие-то бумаги, газеты и квитанции. Возраст одной из них составлял примерно два возраста второй, в их же телосложении можно было заметить как раз обратное отношение. Именно первая из них, аскетического склада особа в возрасте удалившейся от сцены Клавдии Сезам, и обладала тем пронзительным, ядовитым, как пение муэдзина, голосом, привлекшим внимание нашего героя.
Мужчина отстранился от окна, но остался стоять рядом, глядя куда-то сквозь пейзаж. Затем он весь собрался в какую-то маленькую пульсирующую точку, а через мгновение вдруг вспыхнул пронзившей его мыслью. Решительным шагом он двинулся к двери конторы, по-видимому намереваясь немедленно воплотить только что родившийся у него план.
- Добрый день! - говорил посетитель, пока шагал от порога до стеклянной перегородки, - я вижу, вы так заняты своей работой, к тому же весьма нелегкой, что мне действительно неудобно отрывать вас от неё даже на секунду!
Женщины, прервав свои распри, тотчас остолбенели: видимо, такое к себе обращение они слышали впервые. Визитёр мгновенно покорил их скрепленные семью печатями и проклеенные конторским клеем сердца, представившись им в облике немолодого, но обходительного и благородного кавалера самых высоких намерений. Простые слова, как оказалось, на фоне всеобщей дикости могут пленить любую даму, пролиставшую в отрочестве хотя бы пару сентиментальных новелл.
- Разрешите представиться, - продолжил мужчина, элегантно опираясь на стойку, - меня зовут князь Маврикман, я недавно в вашем милом городке, и мне он уже успел так понравиться, что, если бы не дела, связанные с постоянными разъездами по всему побережью, я бы непременно остался здесь доживать остаток дней.
Тем временем женщины успели немного прийти в себя, и на их лицах начали проявляться признаки живой человеческой заинтересованности. Они тоже назвали свои имена, а господин Маврикман приступил к выполнению своего замысла.
Через какие-то полчаса князь вышел на улицу с адресами главнейших и влиятельнейших мужей города, все жители города получили телеграфные приветствия от князя, в которых между прочим говорилось и о вступлении в какую-то новую эпоху, эпоху Транс-видения, а наши маленькие почтовые феи уже перемывали кости князю Маврикману.



10.

Старик Мицфицкий отодвинул от себя стол костлявым движением не по годам крепкой руки, поднялся.
– Боюсь, что мы прежде окажемся перед судом господним, чем нам удастся договориться, - говорил он, пока мы следили взглядами за тем, как он измерил шагами расстояние до камина и, взяв в руку каминные щипцы, стал нагревать их кончик на огне.
– Надеюсь, я в последний раз оказываюсь радушным хозяином, распахивающим двери перед такими проходимцами как вы, – слова его разлетались под сводами зала и прятались за портьерами, заговорщически перешептываясь с эхом.
Понять, день или ночь царят на улице, было трудно, тем более непонятным было, сколько уже часов мы испытываем судьбу, цепляясь за свои аргументы, как старьевщик пытается удержаться на плаву при помощи тех отбросов, которые составляют его нехитрый багаж. Хозяин дома, вернувшийся так неожиданно, застал нас врасплох, и теперь, чтобы не чувствовать себя мелкими квартирными воришками, мы всеми силами должны были продемонстрировать высокую научную ценность наших спонтанно возникших отношений с местными колбами и ретортами.
- Впрочем, - Мицфицкий неожиданно повернулся к нам лицом и поднял вверх палец свободной руки, - меня заинтересовал тот трюк со спреем. Уму непостижимо, как это крыса ухитрилась исчезнуть!
В эту секунду догорающее в очаге пламя бросило на наши лица сгусток багрового света, и это вывело меня из оцепенения.
- Спрей - это действительно бутафория, - услышал я собственный голос. Путей для отступления не было, и я продолжил. - Мы могли бы повторить этот эксперимент с любым живым существом, и результат оказался бы тем же.
Рудольф Тарасов тронул пальцем один из шарниров механизма, и стеклянный шар начал медленно вращаться, и в некоторых его положениях казалось, что тельце мёртвой крысы всё-таки подпрыгивает внутри него.
- Если вы обратили внимание, - сказал Тарасов, - шар имеет зеркальное напыление на внутренней поверхности. Поэтому мы можем видеть, что происходит в нем, а животное не может сориентироваться по предметам, лежащим вне сферы, сталкиваясь лишь со своими многочисленными отражениями, среди которых оно и теряется, стираясь неведомым образом из действительного пространства.
Школьник, имя которого значится в самом конце алфавитного списка, и оттого учителя редко зовут его к доске, - и тот едва ли бы так усердствовал, чтобы ответ его произвёл впечатление на аудиторию. Я сказал:
- Что и говорить, мы и сами удивлены, если не напуганы происходящим. Но у нас нет более подходящих животных для повторного опыта.
Было похоже, что наши слова наконец впечатлили старика, и он сейчас мучительно расставался с мыслью не медля проводить нас до дверей и, тщательно заперев их за нами, забыть о нашем существовании навсегда. Он положил щипцы и проследовал к своему креслу с высокой прямой деревянной спинкой и жестом пригласил нас сесть по сторонам от него.
- Что ж, - тяжело проговорил он, и что-то массивное содрогнулось где-то в самых недрах огромного дома. - В таком случае мне действительно стоит рассказать вам нечто важное.
Мы приготовились слушать, насилу поборов приступ нервного ликования по поводу того, что, мол, теперь кит сам пойдет к нам в руки.
- Во-первых, я бы не советовал вам ставить ваши опыты на крысах, тем более тех, что могут быть пойманы в этих мертвых коридорах. Ведь кто знает, куда и зачем они исчезают из этого шара... - удивлённые, мы с Рудольфом переглянулись: ведь это так отвечало нашим догадкам! - Во-вторых, вам всё же будет полезным узнать, в какой странной борьбе прошли последние годы моей жизни здесь.
Хозяин дома окинул нас с Рудольфом взглядом. Убедившись, что мы полностью вовлечены в разговор, он продолжил:
- С тех пор, как после короткой болезни моя бедная супруга отправилась к предкам, я заметил, что всё большая часть дома погружается в упадок. Всепроникающий мрак и холод стали хозяевами сначала нижнего этажа, а затем и большей части верхнего. При помощи прислуги я пытался бороться с этим, каждый вечер зажигая все камины и свечи во всех помещениях. По утрам опытные служанки уничтожали пыль, паутину и плесень, стремительно выраставшие повсюду прямо на глазах, выносили невесть откуда взявшуюся битую посуду. В конце концов никто уже не решался спуститься в подвалы, и уж тем более - в склеп.
- Постепенно прислуга перекочевала к другим хозяевам, и дом стал утопать в мерзостном море запустения. Многие двери накрепко запирались, а ключи терялись, и уже ни я, ни мой последний и вернейший друг, а именно старый дворецкий, который помнит ещё моего деда в расцвете сил, - уже и не думали беспокоиться об этом. Иногда мы стали даже слышать голоса посторонних людей, доносившиеся из запертых помещений, но привыкнуть пришлось и к этому.
Старик Мицфицкий прервался, чтобы сделать глоток уже остывшего вина, бокал которого стоял всё это время прямо перед ним.
- Доложу вам, что фамилия наша не относится к числу древних и знатных. Однако этот дом был построен моим прадедом в те счастливые годы, когда упоминание о славных отпрысках нашего рода можно было встретить в энциклопедиях многих стран мира. И Альфред Мицфицкий, прославившийся как крупный фортификатор в одной из Бурундийских гражданских войн, знал толк в строительстве и выборе места для семейного очага.
- Но дело-то здесь наверняка не в грунтовых водах, - сказал полушепотом Рудольф Тарасов, на что тотчас получил от Мицфицкого долгий испытующий взгляд.
- Мне очень жаль, дружище, - обратился к нему старик, - но по вашим глазам видно, что предстоит вам этой зимой... – В других устах это заявление прозвучало бы безосновательным и даже вызывающим. Но почему-то мы доверяли старику, каждому его слову. Тем временем он, как ни в чём не бывало, продолжал говорить:
- В настоящий момент в моем распоряжении остался только кабинет да полдюжины комнат в восточной части дома. Я предлагаю нам всем вместе переместиться туда. К тому же вы не можете не чувствовать, что каждая минута, проведенная здесь, проходит за три.
Мицфицкий поднялся, а я посмотрел на Рудольфа и увидел его будто впервые. Многодневная щетина придала чертам его лица вид смертельно усталый, а в копне его нерасчесанных волос поблескивали впервые появившиеся пряди седых волос. Я понял, что если я и отличаюсь от моего друга в этом отношении, то не в лучшую сторону.



11.

Ожидая результатов биохимической экспертизы, которая должна была осуществиться в одной из частных лабораторий, мы (не без помощи старика Мицфицкого, который в считанные дни стал нам ближе, чем кто-либо на этом свете) продолжали наши поиски в доме. Что мы искали? Кроме ответа на этот вопрос - ничего особенного.
Пожалуй, здесь не было опасности для жизни, но угроза получить серьёзное и, может быть, необратимое расстройство нервов тем не менее существовала: словосочетание "за углом" с каждым днем звучало для нас всё более зловеще, а накапливавшийся новый материал, отвечая на один из вопросов, тотчас открывал перед нами целый ряд проблем новых.
Дворецкому было поручено сопровождать ящики с теми многочисленными колбами, ретортами, растворами и диковинными приборами, которые нам удалось собрать в нижних комнатах (Мицфицкий так и не дал вразумительного ответа, откуда и зачем всё это оказалось в его доме), а также наблюдать за всеми действиями, которые совершали химики в ходе своей работы.
Вечерами нам троим всё же удавалось немного расслабиться: я никогда ещё не смотрел телевизор столько часов в день и с таким интересом: по всему миру катилась волна убийств телевизионных работников (как потом стало ясно, все так называемые "дела об убийстве" и громкие процессы над преступниками были сфабрикованы). Пережить ночь в состоянии сна ни одному из нас не представлялось возможным, поэтому мы подолгу сидели втроём в кабинете Мицфицкого, где в лабиринтах книжных полок среди редких переплетов и инфундибул то и дело попадалось одно-другое запылённое, матового стекла горлышко бутылки, полной выдержанного марочного вина, красного или белого.
Однажды я заговорил наконец о тех нелепых событиях, цепь которых и привела меня в Мицфицкий дом. Друзья выслушали рассказ с пристальнейшим вниманием, и, когда я закончил, между нами состоялся следующий разговор.
- Да-а, - протянул Рудольф, когда я замолчал, - а ведь и правда, я почти забыл о нашей милой Лидочке, что-то она совсем перестала мелькать...
Я высказал мнение, что в её жизни, вероятно, происходят серьёзные процессы, и нашей сегодняшней встречей мы обязаны именно им.
- Но напрасно ты не говорил об этом раньше, хотя бы когда мы были ещё у меня, - сказал Рудольф. Мне же не очень хотелось вспоминать тот вечер, и я оставил его слова без ответа. Он продолжил:
- У меня недавно был повод вспомнить Лидочку, и произошло это благодаря одной телепередаче.
Тем временем я заметил, с каким сосредоточенным видом Мицфицкий перелистывает страницы предложенной мною рукописи. Казалось, старик совсем перестал замечать наше присутствие, и текст всё глубже затягивал старика в нестерпимую прелесть небытия содержащимися в нем воспоминаниями о чьей-то жизни, совсем чужой для меня и Рудольфа Тарасова. Эти двое последних подмигнули друг другу, и Тарасов продолжил:
- Дело в том, что несколько недель назад муниципальный канал показывал печальный репортаж о закрытии последнего на материке дома престарелых. Это произошло в связи с кончиной последней из обитательниц заведения, которой оказалась семидесятисемилетняя мать Лидии; она провела там последние одиннадцать лет своей жизни.
- О земной жизни старушки, - говорил Рудольф, пока я возился с заправкой своей авторучки, намереваясь немедленно начать записывать, - было сказано вроде бы немало. Среди прочих фактов её биографии был приведён и такой: в своё время в силу политических причин Сара Ундина Менажер, ныне покойная, была разлучена со своей дочерью Лидией, когда той было четыре года от роду.
Я и раньше слышал, что Лидия была мало осведомлена о судьбе своих родственников, даже самых близких. Её отец, как она вспоминала, был убит ещё до её рождения. Что касается матери, ей, кажется, пришлось однажды бросить всё и срочно выехать из страны. Никто не знал тогда, что их разлука затянется так надолго (как теперь оказалось - навеки).
- Я припоминаю также, что Лидочка попала, кажется, в бездетную семью состоятельного офицера Королевского Флота, или, быть может, это был атташе какого-то маленького островного государства.
- Такие люди не живут подолгу, - заметил я, - особенно на одном месте.
Оказалось, что Рудольф записал адрес закрывшегося заведения, чтобы сообщить его Лидии, если та вдруг вновь появится на горизонте. Не исключено, что и для меня было бы полезным этот адрес знать, но сейчас мы лишены были возможности вернуться к Рудольфу.
К этому времени старик Мицфицкий пришёл уже в крайнюю степень возбуждения. Наконец заговорил и он, при этом всегда присущее его лицу выражение скорби с каждым словом проступало всё более отчетливо.
- Во времена своей молодости я был знаком с человеком, который носил такое имя, как Карл Шлегель. Им был мой боевой товарищ по седьмой бурундийской военной компании... - Мицфицкий положил правую ладонь на листы рукописи, будто собирался давать свидетельские показания. - Мы были достаточно близки с ним в то время. Я бы не сказал, что он был самым удачливым парнем на нашей базе, но на него можно было положиться! Он всегда возвращался на аэродром с пустым баком и полностью использованным боезапасом.
Мы едва слышали старика, хотя он говорил довольно громко. Видимо, голос человека был редкостью в этом доме, и мягкая обивка старинной мебели жадно, как губка, впитывала приятные вибрации обволакивающего баритона, льющегося из самых глубин необъятной души хозяина дома.
- К концу войны мы с ним немного отдалились. Нет, между нами не было ссоры, просто на войне дружба рождается и умирает быстрее, чем в обычной жизни... Но история его нелепой смерти не выходит у меня из головы!
- Он погиб в воздухе? - осторожно спросил Рудольф.
- Увы, нет! - вскричал старик, отчего я вздрогнул и почувствовал, что в этом иссушенном годами теле совсем не дремлет одержимый, безумный зверь.
- Что может быть хуже для военного человека, чем смерть не в бою, - пробормотал я, чтобы как-то удержаться на плаву, спасая терпящий бедствие здравый смысл.
- Косвенно к этому причастен я сам, - глядя поверх наших голов проговорил Мицфицкий. - Я был тем человеком, который выкрал из его личного дела донос, пока тот не получил ход, и передал этот гнусный пасквиль Шлегелю. Да нет, не я, но чувство его собственной важности погубило Карла: не выдержав позора ложных обвинений со стороны завистников, бедняга Шлегель тем же вечером повесился.
Только теперь старик сел на своё место, а мы в свою очередь заметили, что он говорил стоя.
Помолчали.
Затем помолчали ещё.
- Вы знали Карла Шлегеля лично, - я обратился к Мицфицкому, - есть ли основания считать его автором рукописи, лежащей перед вами?
- Это совсем не исключено.


12.

Поднимаясь по лестнице, князь очень беспокоился и старался всеми силами ободрить себя. «Худшим будет то, - думал он, - что не примут или даже станут смеяться в глаза... Да и ладно!» Решительно никакого успокоительного ответа он не находил на вопрос: зачем он туда идет и как он там себя поведёт. Но что было делать: необходимость провести в этой дыре три недели своей драгоценной жизни подстегивала его к самым решительным действиям, чтобы только не умереть со скуки. "С другой стороны, - пытался убедить себя господин Маврикман, - ведь это может оказаться тем уникальным шансом, который любезно дарует Провидение, чтобы я вновь укрепил свою репутацию истинного дипломата и организатора массовых психозов самого высокого уровня!"
Да, на этот счёт князю действительно стоило побеспокоиться. Хотя последняя серия провалов никак не отразилась на стоимости банковских поручительств князя, в некоторых кругах пополз уже слушок о том, что в кое-каких вопросах князь будто бы утерял былую квалификацию. И, что удивительно, именно искусство безупречного иллюзиониста и тотального мистификатора на этот раз подвело князя, - то есть как раз то, на что с самых первых шагов своей карьеры он делал ставку, и до сих пор никогда не ошибался.
Предложение отправиться в отпуск было естественным завершением всей той череды неприятностей, о которых даже не хотелось теперь вспоминать. Когда утром своего последнего рабочего дня он нашёл на своем столе билет в этот тихий и печальный край, он смиренно принял свою судьбу, не раздумывая о том, почему именно здесь ему уготовано было оказаться.
Добравшись до смотровой площадки, он остановился перевести дух и осмотреться. Бедные песчаные поля, тощие перелески, убогая типовая архитектура, пустыри, леса по горизонтам. Недоброе предчувствие нахлынуло вдруг на господина Маврикмана. "Смогу ли когда-нибудь выбраться из этого болота, иль окажусь бесславно погребён здесь под грузом своей никчёмности?!" Гаденький снежок сыпался с неба, и князь поспешил укрыться от непогоды в поставленном здесь, в самой высокой точке города, павильоне, откуда доносился запах рыбной кухни и душераздирающее португальское фадо.
Верхняя одежда была оставлена на попечительство швейцара, и её владелец проник в зал, остановившись у входа в нерешительности.
Почти все столы были свободны, исключая те, что были сдвинуты вместе в дальнем конце зала, и сидящие, подобно поредевшим стариковским зубам, были заняты там перемалыванием речи каучукового мужчины, поднявшего бокал над их трапезой.
Случайные посетители здесь встречались, по-видимому, редко, и князь, стараясь как можно дольше оставаться незамеченным, укрылся в ближайшем кабинете, где склонился над столом, изображая тщательное изучение меню.
Его будто бы действительно не замечал никто, и князь забыл о том, где он, разложив на скатерти сорок восемь черенков тысячелистника причудливым, одному ему ведомым образом. Так могло продолжаться целую вечность, если бы вдруг чья-то тяжелая рука не извлекла господина Маврикмана из самой толщи его невеселых раздумий: при этом всё, что было на столе, вместе со скатертью устремилось на пол. Когда Маврикман поднял глаза, ему ответил лукавый взгляд улыбчивого крепыша старше средних лет; из-под его влажно поблёскивавших усов донеслись неожиданные звуки - те, что в некоторых обществах принято всё же считать осмысленной человеческой речью:
- А не угодно ли господину Черт-Знает-Кто стреляться из-за своих бирюлек? Или он прикажет потравить его псами, если часом не держит пистолета?
Сопровождавший забияку молодой человек пытался что-то объяснить пострадавшему, нелепо размахивая руками за спиной своего спутника.
- Ну полно, уважаемый, - говорил теперь возмутитель спокойствия, упав на диван возле Маврикмана, - я же пошутил, ей-богу! - Он уже обхватил господина Маврикмана своими короткими, но цепкими конечностями и сложил трубочкой губы для братского поцелуя.
Князь не отважился противиться нападкам своего мучителя, и уже через минуту все трое сидели за сухим вином и трюфелями под винным соусом.
- Столичные гости - народ по-своему необычайно дикий... Никакого чувства юмора, - говорил князю его вновь обретённый друг. - Да, кстати, это я пригласил вас сюда, меня зовут Андрей W. Шлегель, а это мой сын Карл Андрей W.
Выяснилось, что быть гостем на встрече виднейших промышленников и банкиров города - редкая честь, и А.W. Шлегель, инспектор городской сети ночных клубов, торжественно пригласил князя к общему столу. Заочно князь был со всеми знаком, не исключая и самого мэра, приезда которого ожидали с каждой минутой.
Вынужденный удовлетворять любопытство, оказавшееся всеобщим, князь почти немедленно принялся говорить о себе. В первую очередь всех интересовали цели его приезда в город. Вопросы об этом слышались повсюду. Публика оказалась приятно удивлена рассказом князя о том, что их уютный городок показался ему единственно пригодным для его планов как следует отдохнуть от мертворожденных плодов цивилизации (пластмассовая нива которой дала в последнее время особенно буйные всходы). Князь также намерен был развлечься чтением кое-каких научных лекций, если найдется подходящая аудитория.
- Я начал свои наблюдения давно, - говорил князь, - ещё студентом, и теперь, через годы, мои скромные записи сложились в законченный курс лекций на тему «Преимущества телевидения и как с ними бороться».
Нельзя было сказать, что люди, сидевшие за столом вокруг князя, могли в эту минуту всерьёз интересоваться чем-либо кроме пищи, однако что-то заставило их окунуться, хоть и не глубоко, в пьянящий нектар его красноречия. Уже через минуту слушали молча, едва переводя дыхание на окончаниях фраз.
Вдруг в одном из белых воротничков возобладало наконец недоверие:
- Но позвольте! Допустим, об изготовлении живых земноводных гадов из белой глины на ярмарках мы ещё слышали. Но люди-то под синим стеклом - не полная ли чепуха?!
- Обо всём этом каждый может узнать подробно из моих лекций, - бесстрастно отвечал князь. - К тому же, могу представить самые неоспоримые вещественные доказательства, включая публикации в крупнейших газетах.
Никто из публики не нашёлся что ответить. Повисла не очень приятная пауза, которую поспешили заполнить собой неслышные прежде крики с кухни, ворвавшиеся в тишину подобно джину, выпущенному из бутылки.
- И как же вы всё-таки вовремя со своей наукой! - А. W. Шлегель был, похоже, на распутье - то ли ему сразу расплакаться, то ли прежде чего-нибудь выпить. - Вы к сыну моему присмотритесь. Он тут всюду вхож, везде вас проведет, ко всему интерес имеет ученый... - Папаша перешёл на шепот. - Я бы и сам занялся... Как древние говорили - дайте мне точку сборки, и я всё переверну. Да вот годы, годы мои...



 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1.

Я уже не спал, когда в дверь постучали. Постучали так тихо, будто не желали прервать мой сон. "Открыто..."- почти прошептал я: видеть никого не хотелось.
- Доброе утро, господин Александр, - сказала улыбающаяся физиономия Эрнеста (в доме Ирмы Феррар он исполнял теперь обязанности коридорного); тут он весь просочился в дверь, явив моему взору одутловатую фигуру человека, привыкшего к домашней лени и положению, пожалуй, самой красивой вещи в доме, существующей единственно для того, чтобы почаще напоминать о себе. Готовить утренний кофе для обитателей второго этажа (а к ним относилась хозяйка дома, мелкооптовый торговец электрическими бритвами, я и, наконец, сам Эрнест) – было самой обременительной из его обязанностей, если не вдаваться в подробности его запутанных отношений с самой Ирмой - дамой, чьи взгляды, образ жизни, способ мыслить и даже сам возраст были так двусмысленны и многоукладны, что никогда нельзя было понять, что она имеет в виду как свою хорошую мину, а что - как чью-то плохую игру.
- Не желаете ли выпить чего-нибудь? - Эрнест находился уже у самого окна, рассеянно глазея на разбросанные тут и там бумаги; обращался он будто бы не ко мне, а к ним.
- Скорее нет, - говорил я, распластавшись среди кровати в тщетных попытках зацепить ногой халат, валявшийся рядом. - Чем закончился вечер?
Эрнест присел на табурет, одиноко стоявший в середине комнаты подобно сельскому священнику в индустриальном пейзаже.
- Ничего, что совсем выходило бы за рамки приличий. - Длинные аристократические пальцы Эрнеста легли на его лоб, и он продолжил. - Сынский при всех вынес на руках в парадную дверь супругу какого-то инженера (если нужно, я вспомню, как звали беднягу), до конца вечеринки они так и не появились. Майор - его я также видел впервые - ударил вилкой по запястью господина Тарасова после того, как тот выиграл у него все карманные деньги при помощи армрестлинга. В целом веселье удалось на славу, и никто не обратил внимания на ваше исчезновение. Ах да, уже под занавес графиня, которую вы пригласили, вышла в окно. Все было переполошились, но быстро выяснилось, что это было окно первого этажа, и обошлось без жертв.
- Все гости разошлись, или кто-то из них остался в доме?
- Последним уходил ваш индус. Он ещё вызвался кого-то проводить. Этот кто-то болтался на его согнутой в локте руке, когда я закрывал за ними дверь.
- У вас неплохая память, Эрнест.
- Пустяки... Главное - уметь ей правильно пользоваться. - Я не совсем понял, что он имеет в виду. - Только что пришла телеграмма от госпожи Ирмы: она была бы рада видеть нас с вами на перроне сегодня в семь.
Договорились обсудить это позже. Эрнест вышел, я же закурил и, уставившись в окно, стал прислушиваться к своим мыслям и чувствам.
Что же происходит с человеком, который просыпается чуть не каждое утро с ощущением, будто он убил кого-то? Во сне или нет?! - спрашивает он себя, - или я всё ещё не проснулся? На этот вопрос ответить вовсе не проще оттого, что таким человеком являюсь я сам всё последнее время, а именно спустя полгода после описанных выше нелепых событий, которые, кстати, так ничем и не кончились до сих пор.
Болото собеседников, собутыльников, приятных дам, - то, от чего бежал, - наконец выплюнуло меня в прокуренный космос комнаты, почти лишенной какой бы то ни было обстановки. Но что обрел я в том одиночестве, которого искал так усердно? Кажется, этот дар оказался слишком велик, и никуда от своей тени не спрятаться. Ни единой зацепки, никакой надежды выбраться из хитросплетений паутины; в борьбе с самим собой я всё ткал её, прядь за прядью.
Рассуждая в таком духе, я не заметил, как оделся, вышел из дома и оказался в таксомоторе, который вёз меня в ближайший пригород, на побережье. Стояла прекрасная для конца марта погода: я будто бы возвращался медленно из глубокого наркотического забытья, замечая, что уже нигде почти нет снега. Лица прохожих (прежде от одного взгляда на них возникали самоубийственные мысли) с их бледной, почти прозрачной кожей, превращаются, наконец, в плоть и кровь, – так ночные тени под лучом рассветного солнца становятся неподвижными каменными истуканами.
Прошло почти полгода с того самого дня, как я прочитал записку Лидии и решился на поиски. Мне не удалось ни приблизиться к ней хотя бы на шаг, ни даже услышать какие-либо упоминания о ней. Все в городе её совсем позабыли, будто совсем недавно она не играла в жизни людей той роли, значение которой было очевидно любому, когда Лидия работала телеведущей.
Я высадился из автомобиля на пустынном пляже, где изгиб дороги пролегал прямо у самого берега, и двинулся по направлению к наполовину сгнившему кораблю, который был повернут к небу своим неуклюжим, беззащитным днищем, со всеми облепившими его мертвыми ракушками и едва способными шевелиться птицами. "Неплохая компания, чтобы прогуливать завтрак", - подумалось мне.
Это ветхое сооружение изнутри выглядело куда более уютно. Глаза не сразу привыкли к темноте, изрезанной проникающими сюда сквозь прорехи в деревянной обшивке языками солнечных лучей, упругими и пульсирующими сверкающей, будто стеклянной, пылью. Ни одна из внутренних перегородок не сохранилась, и я мог свободно, лишь кое-где пригибаясь, перемещаться по всему объему давно отжившей свое калоши, чувствуя себя в тёплом, гостеприимном чреве огромной рыбы. Какие-то древние легенды пронеслись вихрем в моём сердце, оставив после себя это впечатление, но как я ни пытался вспомнить хоть одну из них, в моих раскрытых ладонях не осталось ни единой хрустальной песчинки с их крыльев...
Безотчетная тревога вдруг заставила меня резко оглянуться. Здесь был кто-то ещё! Так и оказалось: на перевернутом ржавом ящике для снастей неподвижно сидел человек, державший руки в карманах длинного светлого плаща. В том предмете, который был у него подмышкой, угадывалась не то трость с изогнутой ручкой, не то сложенный зонт.
Его улыбка не предвещала ничего хорошего.
- Не слишком ли далеко вы забрались, дорогой друг? - Его слова прозвучали так, будто он продолжал давно начатый разговор. Но в то мгновение отсутствие приветствия с его стороны мне и самому не показалось странным. - Мы располагаем кое-какими сведениями о роде ваших занятий в последнее время, и, должен признать, уважаемый Александр, что к большому нашему сожалению мало что из этого говорит о вас как о добропорядочном человеке, обладающем нормальным психическим здоровьем и способного совершать обдуманные поступки.
Говоря это, он встал и приблизился ко мне почти вплотную. Я невольно отшатнулся и, понимая, что влип, лихорадочно соображал теперь: готовиться ли мне к драке или попытаться спастись бегством. Но единственный путь для отступления - им была одна из самых крупных пробоин в днище - лежал мимо угрожающе нависшего надо мною незнакомца, который к тому же оказался намного выше меня и почти вдвое шире в плечах. Так что пришлось слушать его, чтобы тем временем придумать хоть что-нибудь путное.
- Наблюдая за кругом ваших знакомств, нельзя прийти к однозначному выводу, что люди, в среде которых вы вращаетесь, являются сплошь злонамеренными типами.
В его голосе практически отсутствовали интонации, как будто он выучил свой текст наизусть. Нельзя сказать, что это производило на его собеседника успокаивающее воздействие. Нервы мои были на пределе, и я был готов впасть в бешенство, всеми силами при этом стараясь сдержать себя.
- В том-то и ужас создавшегося положения, - один из мускулов на его лице всё же подрагивал, и это выдавало его напряжение, - что в большинстве это достойные люди, которых своими поступками и общением с ними вы способны толкнуть на всё что угодно. Но как относиться к тем подонкам, с которыми вы встречаетесь время от времени в увеселительных заведениях самой сомнительной славы? - Властным движением руки он остановил мою попытку говорить, и слова, вскипевшие во мне, застыли в глотке.
- На этот вопрос мы пока не находим ответа. Но когда ваши делишки станут по-настоящему досаждать нашей организации - пеняйте на себя.
- Но я ничего не понимаю! О каких людях вы говорите? От чьего имени вы действуете? Я не намерен прислушиваться к тому, что говорится человеком, не имевшим чести даже представиться, тем более выследившим меня в уединении!
- Наша организация всегда была на переднем крае войны за интеллекты, и вы прекрасно знаете, какие силы стоят за мной. Тем более что мы давно уже работаем с вами, - он улыбнулся так, будто кожа его лица, подобранная не по размеру, была натянута на череп чьим-то нечеловеческим усилием, - и, кажется, нам иногда удавалось договориться не без выгоды для сторон. Мой вам совет: уезжайте немедленно, хорошенько подумайте над тем, что я сказал вам. Вот деньги - их должно хватить на то, чтобы выработать правильное мнение по этому вопросу.
Он направился к выходу, по пути обронив из кармана, будто невзначай, тугую пачку банкнот.
Это было так противно, но я подобрал деньги и бросился за ним вдогонку. Когда я протиснулся в дыру, и солнце ослепило меня, я не сразу понял, куда он подевался. Тем временем он вскарабкался по гравиевой насыпи и вышел на дорогу. И тут, - как такое могло получиться, - автобус - обыкновенный школьный автобус! - выскочил из-за поворота и сбил беднягу с ног. Не притормозив даже на секунду, он проехал мимо.
Пораженный, я смотрел вслед встревоженным личикам школьниц, ехавшим, вероятно, с загородного пикника. Они скрылись, и я подумал: "Странно, не припомню, чтобы, когда я учился в школе, нас возили за город в такое время года".
Вокруг не было ни души, но к жертве я приближался почему-то на цыпочках.
Он был отброшен с насыпи довольно далеко. Крови почти не было, и я даже не мог понять, куда его ранило. Было понятно, что он мертв, и в его безжизненной руке была зажата какая-то бумажка. Осторожно, как будто он мог проснуться, я вытащил её. "Улица Осени, 56" - вот всё, что там было написано.
Не желая быть никем замеченным, быстрыми шагами, почти переходя на бег, я удалился, не понимая, должен ли я поскорее забыть этот кошмар, или постараться запомнить всё до мельчайших деталей.



2.

Историю своего знакомства с Лидией я старался не вспоминать. Это стоило немалого труда, и всё же я настолько преуспел в этом, что упоминание её имени более не вызывает у меня никаких эмоций. Нервные расстройства, происхождением которых я обязан тому периоду жизни, практически перестали беспокоить меня, и я был уже готов к тому, что эту даму никогда более не увижу.
Той осенью, когда я получил письмо от Лидии, всё во мне было уже наполнено совсем другим содержанием, сама жизнь обрела новый, настоящий смысл, и попавшая ко мне записка была как загробная весть от разведчика, потерянного в пустыне.
И всё же я не был удивлён, пожалуй, я даже был готов к тому, что та часть моего существа, с которой я боролся после разрыва с Лидией - та, что была подарена ей, - вновь восстанет из пепла.
"В постели с врагом" - так называлась песня, популярная в то памятное лето. И когда я нашёл в себе силы прекратить эту связь, я ушёл не один, но в компании с моим Внутренним Врагом, который надолго превратил моё сокровенное "я" в свой холодный застенок.
Чего же мне искать теперь в этом не приспособленном для жизни краю? Только одного - фантом прошлого бросил мне вызов, и теперь я должен выбирать место для открытого поединка.
С другой стороны, неизвестность начала уже пугать. Понять, насколько для Лидии важна была наша встреча, несложно - достаточно мельком взглянуть на записку, чтобы увидеть решительность и трезвость мысли писавшей её женщины. И вроде бы последние два качества не были особенно свойственны её характеру. Но тут уж я не за что не могу поручиться - человеческая способность помнить, как и умение забывать, действуют всегда избирательно, и этот выбор почти не зависит от нашей сознательной воли. В конце концов, я никогда не знал толком, кто она. Не раз я слышал от неё: "Ты сам всё придумал, в том числе и меня".
Да, пытаясь представить себе Лидию теперь, я находил, что две картинки одновременно всплывают из глубин забвения: во-первых, это едва различимый слепок из какой-то полупрозрачной субстанции (я снял его со своих впечатлений ещё тогда, в лучшие наши дни) и, во-вторых, образ премилой дамы с телеэкрана, неутомимо щебечущей всевозможный вздор. Эти два лица, к счастью, никак не могли дать трехмерного портрета живого человека, иначе, как я боялся, голографический призрак стал бы преследовать меня во сне и, быть может, даже наяву.
Да, результаты розысков крайне скудны, и то немногое, что удалось узнать, совсем не проясняет картину. Если Шлегель из рассказа Мицфицкого тот же, что и человек, упомянутый в записке Лидии, - он должен быть вдвое, а то и больше, старше её. В таком случае он приходился ей скорее отцом, чем мужем.
Таким образом, блуждая среди тупиков и нарисованных каминов, я размышлял несколько дней напролёт после того глупого случая на дороге. Почти не выходя на улицу, я старался не показываться на глаза никому из домашних. Госпожа Ирма довольно скоро оставила меня в покое, по-видимому, оттачивая стрелы своего красноречия для решающего боя в нашей маленькой бескровной войне, которую, кстати, никто не объявлял, но никто и не предлагал закончить.
Только по позднейшему рассуждению стало ясно, что я испытывал сильнейший соблазн продолжать совершать те поступки, от которых пытался предостеречь незнакомец в бежевом плаще. И когда этот соблазн совсем истерзал сердце, я стал выискивать объективные причины для того, чтобы поход на улицу Осени был предпринят. "Да, - говорил я себе, - всю жизнь приходится таскаться по гнуснейшим притонам и наблюдать там разнообразных подонков и негодяев... - От сострадания к самому себе хотелось мучений всё больших, желательно публичных. - А что делать? Ведь такова моя работа!.."
И когда я вообразил, что - кто бы она ни была - Лидия находится в опасности, убедить себя не составило совсем никакого труда. Весь мир как будто перевернулся в одну секунду, и я обнаружил себя в антикварной лавке расплачивающимся за две увесистые, с круглыми стальными набалдашниками, трости для себя и - кого бы вы думали? - да, моего индийского друга.


3.

Иногда я останавливаюсь, пригвождённый, среди тротуара, будто вдруг воздвиглась стена, по одну сторону которой я, а по другую - всё остальное. Эта тяжелая, неподатливая скорлупа, к которой мы так привыкли, что не снимаем её даже в нашем последнем споре - споре со смертью, - она вдруг застывает как гипс, и каждый становится памятником самому себе. Тогда весь мир превращается в далёкий, нереальный, недосягаемый пейзаж, где нет для меня места, и я понимаю, что никаких сил не хватит на то, чтобы хоть что-нибудь изменить в нём. И, одновременно желая того, я боюсь, что бесповоротная, нечеловеческая воля, - та, что предпочитает обычно оставаться за кадром, - наконец разорвёт в клочья эту картину. Цветные зёрнышки калейдоскопа рассыплются тысячью тысяч алмазных иголок, и те вонзятся в моё сердце и заставят его забыть об этой боли.
...Конечно, ни в одном справочнике улица Осени не значилась. Попытка проверить, существовала ли такая улица раньше, также не увенчалась успехом.
- А что бы вы хотели? - заявил Эрнест, когда, удовлетворяя его любопытству, я дал ему самый общий взгляд на свои розыски. Жизнь - это огромная шахматная доска: со своими рифами, водоворотами... пиратами... пиратками...
Всё-таки этот тип, в принципе не интересный, рассуждающий обо всём с таким скучным здравомыслием, сам того не ведая, мог подчас ухватить жгучую, ослепляющую сердцевину жизненного вопроса, и проявить себя как человек истинно остроумный. Он-то и подсказал единственно возможный метод находить то, в существовании чего не уверен: если, попав в лабиринт, вы время от времени сталкиваетесь с развилками, и вам всё равно, куда идти, выбирайте попеременно то левое, то правое направление. Тогда бессмысленный ритм ваших движений сведёт с ума какого-нибудь из демонов беспамятства, и там уж будет видно, что делать дальше.
Вот таким образом я и оказался в грохочущем подобно адским молотам пыльном трамвае, полном молчаливых старушек и испуганных детей. Впечатлительному человеку могло бы показаться, что это был специальный маршрут, на котором людей с осмысленным выражением лица подвергают инквизиции, но думать об этом было уже поздно - притёртый ездоками в угол, я смиренно наблюдал ползущие мимо соляные склады, а время от времени ловил в оконном стекле отражение старины Геронимо. Ни тени страдания не было на его лице - вид у него был вполне будничный. Подумать только - оказывается, такого рода разъезды - для него дело самое что ни на есть привычное.
События не заставили себя торопить. Один из мужчин, занимавших ближайшие ко мне два кресла, обратился к своему соседу:
- Альфред, - он произносил слова нараспев, - мы находимся в трамвае... Ты помнишь, где нам выходить?
Звук его голоса преодолел звон плохо закреплённых стекол иллюминаторов и скрежет полозьев, наконец долетев и до моего слуха. Второй мужчина, в руках которого безропотно сидел чуть придушенный пудель того же самого цвета, что и белые в прошлом брюки хозяина, - так вот, было похоже, что второй из них едва ли что-нибудь помнил, если судить в особенности по тому, насколько угрожающе низко склонилась к груди под тяжестью скрывающих пол-лица солнцезащитных очков его большая, громоздкая голова.
- Альфред, - продолжал обладатель всепроницающего фальцета и подплывших татуировок на загорелых не по сезону предплечьях, - просыпайся же наконец!
Он начал хлестать беднягу по щекам, и я готов был уже вмешаться, как внезапно очки сползли с носа, как мы теперь уже знаем, Альфреда, и тот выпустил собачонку из рук, неуверенно поднялся и вскричал что было силы: "Нормально!!"
Приятель подставил под его пошатнувшееся тело своё плечо и, раздавая направо и налево затрещины вперемежку с зуботычинами, устремился на выход. Вагон тряхнуло от резкой остановки, и обезумевшая толпа бросилась к дверям, в панике сметая всё на своём пути. Прошли какие-то секунды, и я оказался на улице в неизвестной части города. Обойдя барахтающееся на мостовой скопище тел, я поспешил подальше, стараясь не оглядываться на эту безобразную картину.
Только за поворотом я замедлил шаг и осмотрелся. По обеим сторонам высились дома без опознавательных знаков. Кое-где всё же угадывались указатели, и чтобы хоть что-то разглядеть, с некоторых из них приходилось стирать рукавом слой вековой грязи. Так мы и поступали с нашим индийским другом, когда расходились противоположными галсами, а на очередном углу сходились вновь.
Через какое-то время мы вступили в край, где, казалось, нищета и убогость поселились задолго до человеческих существ. Улочки становились уже, кое-где превращаясь в звериные тропы между кривыми заборами, исчерченными петроглифами самого непотребного содержания.
В надежде узнать дорогу я пытался завязать беседу с кем-нибудь из редких прохожих, но те, несмотря на всю вежливость моих к ним обращений (а быть может, и благодаря ей), избегали сближения, ускользая в потайные дыры. Иногда мы наталкивались на стайки низкорослых, странно одетых детей, старшие из которых скребли дорогу пальцами босых ног, то и дело при этом извлекая оттуда какие-то кусочки. Свои находки они тут же отправляли в рот.
Стараясь охватить как можно большее пространство, мы так и шли - то расходясь, то встречаясь вновь. И когда я в очередной раз остался один, навстречу проследовала худая, сутулая старуха в длинном, до пят, плаще. Рубище было замотано вокруг её тела так, что казалось, один только плащ плывет вдоль дороги, а внутри – никого. Жутко было заглянуть в лицо этой женщине - убедиться в том, что под капюшоном действительно пусто, я не решился.
Вскоре после того, как это невыносимое создание потерялось из виду, мне снова встретился верный Геронимо Джи. Джи. Пратт, который предложил устроить маленький привал. Вскоре для этой затеи отыскалось подходящее место.
Мы опустились на небольшую скамью, над которой нависла старая акация (несмотря на весну она, похоже, не собиралась просыпаться). Строение, к которому мы прислонились спинами, выглядело не так убого, как его собратья. Размашисто, с душой, чья-то уверенная кисть отметила фасад дома надписью такого содержания: "Парикмахер более не практикует. Попусту не стучать!"
Молча мы сидели, наблюдая сквозь голые ветви, как темнеет небо. Геронимо достал свой фиолетовый флакончик, в котором всегда водилось несколько капель, чтобы промочить горло; сделав глоток, он передал сосуд мне. Я повторил все его движения и вдоволь насладился мудростью старинной поговорки, которая гласит: даже в пустой бутылке всегда что-нибудь есть.
Вдруг я почувствовал, что чуть выше запястья меня схватила чья-то легкая, но крепкая рука. Приведенный в крайнее беспокойство, я вскочил и стал оглядываться по сторонам.
К этому-то и пригласил невидимый доброжелатель: прямо над скамьей я заметил освещенное окно, которое было к тому же и открыто, позволяя любопытным взглядам беспрепятственно проникать внутрь.
Взор мой был вознагражден следующей картиной: комната, длины всех стен которой были равны между собой, а также высоте её потолка, представляла собою совершенный куб, в центре которого – квадратный стол. По сторонам его располагались, выражаясь языком старинным, высокие два стула, снабжённые деревянною отменного вкуса резьбою. Из прочей обстановки заметны были напольные часы с длинным маятником. Сама неизбежность звучала в каждом их шаге, и становилось ясно - уже не одну человеческую жизнь отмерил этот механизм, и многому ещё предстоит свершиться под его железный марш. В глубине помещения виднелся бюст смутно припоминаемого мною героя хрестоматий.
На одном из стульев, том, что напротив часов, недвижно сидел грузный мужчина старше средних лет, одетый в яркий пиджак чудовищного кроя. Сосредоточенно, будто подгоняя их бег, следил он за движением стрелок. Мне показалось неудобным подглядывать за жизнью чужих людей, и я вернулся на своё место.
...Мы уже собирались двинуться в дальнейший путь, когда в квадратной зале, что была за нашими спинами, всё пришло в движение. Раздался бой часов, и вместе с ним вспыхнули многочисленные электрические светильники.
Я поднялся и вновь приблизился к странному окну. В это время двустворчатая дверь, прежде скрытая за занавесью, широко распахнулась, и какое-то существо вполовину человеческого роста, щелкая электромагнитными реле, вкатилось в освещенное пространство.
От неожиданности я чуть не вскрикнул, но был и другой сюрприз. Нет, сверхъестественного в происходящем не было ничего - я был напуган всего лишь жалким горбуном, который восседал в своей комфортабельной коляске с механическим приводом, имея при этом вид сверх всякой меры значительный. И в водителе коляски я узнал своего старого знакомца - того, что встретился мне однажды на уродливой вечеринке у Тарасова. Это он был за роялем, когда я произносил свой печально известный монолог. "Да, да, - подумалось мне, - кажется, его я назвал тогда «Циннобером»".
- Ну-с, друг мой, - заговорил «Циннобер» (пока мы не знаем его имени, продолжим его так называть), - теперь я закончил все необходимые расчёты, и эти господа выплатят неустойку и ещё останутся благодарны нам.
Он положил на стол несколько листов бумаги.
- Конечно, мускатный орех - каменный век наркобизнеса, - пробормотала торчащая из-за вороха бумаг близорукая лысина, (я не заметил её раньше – сколько же там людей?), которая, похоже, оставила дома свои очки. - Но иногда ведь простое слово оказывается действенней батальона карабинеров.
- Ах, как это тонко вами подмечено, - карлик сопровождал свои слова едким, каркающим смехом. - Торговца древними банальностями видать издалека... Впрочем, ваша правда. Вспомним хотя бы те телевизионные гороскопы, которые вела одна наша общая знакомая! Они едва не привели к вырождению целой нации. Если бы вы своевременно не свернули эту кампанию, на свободу вырвались бы глобальные силы саморазрушения, дремлющие в сознании сотен тысяч людей…
С характерным звуком малиновый пиджак опустил ладонь на суконную поверхность стола, но, кроме как на меня, это порывистое движение ни на кого не произвело впечатления. Близорукий проворно укрылся за своим бумажным бастионом, а карлик (он, похоже, был хозяином дома) продолжил примерно в том же тоне:
- Скажите-ка, дорогой друг, это каждодневное сидение в пыльной лавке просто хобби для вас, или вы видите в этом занятии какой-то дополнительный смысл? Впрочем, я представляю себе тот трепет, который настоящий антиквар испытывает, когда расстаётся с очередным предметом своего культа, - горбун сделал неопределённый жест рукой в сторону часов, занимавших командное положение в пейзаже комнаты. - И другой такой же адепт, навсегда отказав себе в удовольствии подавать милостыню на улицах, а также от ежевечерней рюмки коньяка, овладевает предметом своих вожделений и тащит его в свою берлогу, поклявшись себе, что уже никакая сила, кроме самой смерти, не разлучит их...
- Господин Бертолетов, - после выразительной паузы мужчина, оказавшийся антикваром, заговорил подчеркнуто ровным тоном. - У меня для вас есть одно любопытное сообщение.
Услышав своё имя (моё имя???) карлик переменился в лице. Рука его рефлекторно метнулась к внутреннему карману пальто, но остановилась на полпути, так как пальто на нём не было.
- Так вот, уважаемый Бертолетов, - антиквар как будто не заметил паники, на секунду овладевшей горбуном, - в Большом Доме всерьёз интересуются рукописью, известной вам. А то, что она ускользнула из-под самого нашего носа, создает дополнительные трудности для того, чтобы события развивались интересующим нас с вами образом.
- Во-первых, про каких это "нас" вы говорите? Вас или нас? А во-вторых, в этом деле я не хотел бы сам, да и вам не советую, уподобляться сидящему на рыболовном крючке червю, который мечтает о том, что вот сейчас он поймает рыбу себе на завтрак!
«Циннобер», или же «Бертолетов» (не знаю даже, как правильнее теперь называть его), закончил говорить. Всё это приобрело уже нарочито детективный характер, и в какой-то момент я вдруг стал замечать, что представление в окне стало наскучивать. Внимание моё рассеялось, и я едва не пропустил мимо ушей вот что:
- Так вам известно, в чьих руках сейчас находится рукопись Карла Шлегеля?
- Не исключено, что я даже лично знаком с одним из её сегодняшних владельцев, - похоже, «Циннобер-Бертолетов» находился полностью во власти внезапно поглотивших его вялотекущих раздумий (что, конечно же, никак не могло быть сказано обо мне). Вдруг он встрепенулся. - Только какое для вас это может иметь значение!?
В этот момент что-то насторожило горбуна, и я едва успел скрыться от пары внимательных глаз, обратившихся в сторону окна. В комнате наступила подозрительная тишина. Когда я снова отважился заглянуть в проём окна, обнаружилось, что дальнейший разговор собеседники ведут на языке глухонемых, и оставалось только пожалеть, что в своё время изучение этого языка не было включено в школьную программу.
Геронимо осторожно тронул меня за локоть и жестом пригласил проследовать за ним. Он подвёл меня к углу дома. Там он зажёг спичку, и я увидел меловую надпись: "ОСЕНИ56".
...Домой мы пробирались уже в полной темноте, и я не рискую приводить здесь описание всего того, что нам пришлось увидеть и испытать на обратном пути. Скажу только, что иногда я бывал даже рад тому, что наступившие сумерки скрыли от глаз большую часть поджидавших нас тут и там неприятностей, в которые мы, будучи в здравом уме и доброй памяти, вляпались бы обязательно.


4.

- Сегодня я буду говорить с вами, дамы и господа, о судьбе, о её великой силе, и как она может быть изменена при помощи Т-видения. – После вступительных слов князь Маврикман сделал остановку, и, делая вид, что прочищает горло, окинул аудиторию внимательным взглядом. Пустынный амфитеатр, длинные ряды старинных деревянных столов и кресел… Лишь дюжина передних мест занята студентами, да какой-то молодой мужчина, по виду – осведомитель деканата, укрылся на самой дальней скамье. И, хотя лицо его показалось князю знакомым, вспомнить, где они встречались раньше, он не мог. Он продолжил:
- Всё, о чём я буду говорить сегодня, пока не входит в программу ни одного из учебных заведений мира. То, что я знаю – лишь рабочая гипотеза, и подтверждена она только эмпирическими изысканиями частных лиц, большая часть которых не являются учеными в привычном понимании этого слова. Однако сам предмет наших исследований не перестаёт от этого быть интересным, а производимые опыты раз за разом дают позитивный результат.
Студенты слушали лектора не слишком внимательно. Кто-то перешёптывался, кто-то вперился взглядом в циферблат часов, висящих высоко над кафедрой, кто-то чертил в тетради какие-то неведомые каракули. Князь продолжил:
- Наша Вселенная содержит колоссальную силу, которая пропитывает всё вокруг нас. Эта сила способна мгновенно передавать информацию во все уголки Вселенной. Информация, в свою очередь, существует здесь и везде, сейчас и всегда. Если предположить, что мы можем получать её в чистом виде, совсем не обязательно было бы ходить в библиотеки и читать там устаревшие книги, притом написанные кем-то, чьё умственное здоровье даже у современников вызывало сомнения!
При этих словах аудитория несколько оживилась – лектор явно задел студентов за живое.
- Да-да! Достаточно сконцентрироваться на нужной полосе вибраций Вселенной, и необходимая информация сама найдёт вас! Ведь если вы задаёте вопрос, значит, в другом конце Вселенной в это мгновение возник ответ на него, а иногда даже несколько. И главная проблема сегодня состоит в том, что спрашивающий не находит отвечающего, и – наоборот. Но, - князь улыбнулся, - нет ничего непоправимого!
Лектор снова окинул слушателей взглядом. Он убедился, что все студенты вовлечены, и мина показного безразличия покинула их лица. «Для начала неплохо», - подумал он и продолжил:
- Давайте рассмотрим простейшее действие. Поднимите свою левую руку вверх и подержите её так несколько секунд. – Кто-то сразу, кто-то после некоторых колебаний, но всё же студенты подняли руки.
- Спасибо, - князь жестом пригласил слушателей вернуть конечности в их привычное положение. - Теперь давайте проанализируем, что же привело руку в движение. Во-первых, были задействованы мышцы, сухожилия, кости, - в движении участвовали силы упругости. Во-вторых, электрохимические реакции в клетках, разность потенциалов внутри мозга, в центральной нервной системе и прочая биохимия. Но все эти явления были вторичными по отношению к тому, что произошло в вашем сознании. Потенциально вся цепочка действий появилась сначала именно там, что и привело к поднятию руки. То есть вся энергия, которая была высвобождена вами в пространстве, изначально содержалась в некоторой области вашего сознания в не проявленном виде. Напомню также, что, совершив это действие, вы выполнили мою просьбу или, говоря точнее, команду.
По залу прокатилось некое движение. Кажется, студенты по привычке пытались найти, где преподаватель нарушил логику в своих построениях. Но мозг не справлялся. Не обращая внимания на замешательство в рядах слушателей, Маврикман продолжал лекцию.
- Надеюсь, вы простите мне то, что я воспользовался вашей энергией. Мне было нужно проиллюстрировать эту лекцию. Ведь так всё гораздо нагляднее, не правда ли? Обратите внимание на то, что идея именно в моём сознании заставила вас, слушателей, поднять руку вверх и высвободить в пространстве некоторое количество энергии. Вспомните исторические случаи, когда идея, возникшая в сознании одного человека, как, например, христианство или мусульманство, книгопечатание или паровоз, получала широкое распространение, приводя в движение огромные массы людей, высвобождая колоссальное количество энергии. Постарайтесь проанализировать, почему вы сейчас находитесь здесь, в этом зале, слушаете именно меня и размышляете над услышанным. Какая цепочка событий в вашей жизни привела вас в этот зал… Оглянитесь и посмотрите внимательно на то, что вас окружает. Вспомните всё, что вы знаете о судьбе, все случаи «странных» совпадений, произошедших с вами, вашими знакомыми, героями любимых книг и газетных публикаций. Теперь попробуйте снова поднять руку, чётко осознавая все вышеописанные причины и последствия.
На этот раз студенты подняли руки заметно решительнее. Некоторые, в основном девушки, даже подняли зачем-то две. Князь удовлетворенно кивнул. В зале царила тишина, все, затаив дыхание, ждали продолжения. Маврикман вновь окинул аудиторию своим внимательным взглядом, стараясь заглянуть каждому в глаза.
- Постарайтесь найти ту область в вашем сознании, которая отвечает за ваш личный контакт с силой судьбы. Сконцентрируйтесь на ней, прислушайтесь к ней, почувствуйте её. Это ощущение трудно заметить только потому, что мы слишком привыкли к нему, ведь оно присутствует в нас с самого детства! Мы перестаём обращать внимание на это чувство, как привыкаем к шуму улицы за окном или биению своего сердца. Но если сконцентрировать своё внимание, то любой человек может легко найти свое связующее звено с силой судьбы!..
Лекция продолжилась, и было очевидно, что аудитория очарована и самой личностью князя, и его концепцией. Ведь всё было, или, по крайней мере, казалось, простым, почти очевидным! Маврикман действительно был на высоте – никогда не готовясь к выступлению, он полностью вверялся ораторскому таланту. Кроме пары незначительных промахов, этот навык никогда не подводил князя.



5.

Мои встречи с Рудольфом Тарасовым и прежде случались не слишком часто, в последнее же время это удовольствие стало особенно мною ценимо. Занятый перепиской с многочисленными корреспондентами, далеко не всегда я мог позволить себе черкнуть пару строк далёкому другу, и уж тем более вырваться за город.
Конечно, мы могли бы переписываться, но такое начинание сразу перешло бы в разряд тех добрых традиций, которые угасают раньше, чем успевают установиться. К тому же наша дружба, вернее сказать, духовная близость, была настолько сильна, что не нуждалась в том, чтобы её подогревали ни к чему не обязывающими телеграммами, которые, так и не удостоившись прочтения, оседают пустой горной породой в корзинах для бумаг.
Рудольф, привыкший наблюдать городское общество в перевернутый бинокль, наезжал в город изредка. Если ему удавалось застать меня дома, мы отправлялись бродить по улицам, проводя время за разговорами. И пусть мы говорили ни о чём, пусть наши споры никому ничего не доказывали и могли относиться к любой совершенно области - такое общение было предпочтительней для нас, чем обмен так называемыми новостями или даже самыми сногсшибательными сплетнями. Каких бы успехов ни достиг любой из нас на отведенном ему поприще, мы всегда оставались друг для друга прежде всего интересными собеседниками.
В середине лета Тарасов нежданно навестил меня. Как обычно, я забросил все дела, и после посещения нескольких заведений мы оказались посреди небольшой площади напротив Парка Прачек. Помнится, в тот момент мы были заняты спором о соотношении морального и аморального в человеческой природе. Один из нас утверждал, что мораль - на совести каждого, и нравственный закон соблюдается индивидуумом лишь в той мере, в какой это не противоречит его меркантильному интересу. Другой же доказывал, что отделение морали от церкви, государства и здравого смысла привело её, так сказать, к ничему-не-принадлежности. Прежде устойчивое равновесие в этических ценностях человека многие века назад оказалось нарушено, и за первым шагом к аморальности последовали другие - шаг за шагом, век за веком.
Может быть, этот спор не занимал нас всерьёз - просто мы находили удовольствие в самом ведении диалога - всё же было решено выслушать независимое мнение, обратившись за этим к кому-нибудь из окружавших нас людей.
Нырнув в зев арки, мы вошли в парк и осмотрелись. Унылое зрелище открылось нам: из пышной, как на картине плохого художника, зелени взбунтовавшихся клумб и ржавых завитков чугунных оград навстречу нам выступила каменная фигура, ранее служившая людям в чине статуи. И теперь ещё эта девушка, под действием времени изрядно потерявшая в объеме, весе и привлекательности, протягивала в приветственном порыве руки всем входящим в эту старушечью обитель.
Но Рудольфа всё это ничуть не смутило. Хотя я уже было собирался выйти, он принялся осматривать отдыхающих. Среди них он приметил сидевшего на скамье средних лет черноусого мужчину, который, судя по движению его губ, был занят внутренним диалогом либо устным математическим счётом.
Кстати, своим названием Парк Прачек обязан одной истории, произошедшей около трех сотен лет назад, а именно восстанию прачек и поварих, потрясшему город величием и яростью слепого женского гнева.
Весенним утром тысяча семьсот сорок седьмого года улицы оказались наводнены импровизированными флагами и транспарантами; их изготовили из наволочек и простыней пришедшие в волнение женщины. Некоторые из участниц стихийного движения, распевая революционные песни, сбрасывали в каналы бельё, мыло и домашнюю утварь. Другие же, самые отчаянные, когда против восставших были применены войска, оборачивали себя белоснежной материей и бросались на мостовые с самых высоких крыш.
О подвиге женщин было впоследствии спето немало песен и снято множество фильмов. В память о той трагедии традиционными цветами партии за эмансипацию (завоевывающей, кстати, всё более влиятельное положение среди социальных и политических движений) принято считать белый и красный.
- Мы просим прощения за причиняемое беспокойство... – черноусый мужчина от неожиданности вздрогнул, когда, поравнявшись с цитаделью его уединенных размышлений, мы повернулись к нему и заговорили. - Дело в том, что мы хотели бы уладить некоторые недоразумения, возникшие между нами в ходе спора.
Я говорил вступительное слово, посвящая незнакомца в некоторые из ученых мнений, относящихся к исследованию глубинных истоков индивидуального и коллективного человеческого достоинства, о лечении шизофрении физкультурой и о связи этих явлений с национальным характером.
В первый момент мужчина насупился и привёл свое тело в пружинистое напряжение, придирчиво осматривая нас обоих с головы до ног. Но я всё продолжал говорить, и когда речь моя подошла к концу, он положил ногу на ногу и жестом пригласил нас сесть.
- Друзья мои, - голос его прозвучал неожиданно низко, и мы даже не сразу поняли, как в таком невзрачном на вид человечке может умещаться так много звука, - во всём, что я только что услышал, я совсем мало смыслю. Кроме того, последнее время приходится быть очень осторожным в случайных разговорах с незнакомыми людьми... В связи с этим могу даже рассказать вам одну историю, если хотите.
Какие-то невидимые, едва уловимые волны лежали в основе магии его голоса. Было даже приятно быть вовлеченным в плавное, но мощное течение его речи. Без раздумий мы позабыли свои распри и, сев поудобнее, приготовились слушать.
- Это произошло с одной моей знакомой в такой же вот жаркий день сколько-то лет назад. Неважно, как её звали, предположим, Брумгильда. И была она дамой достаточно молодой и состоятельной, что в наше время редко сочетается в одном человеке, не правда ли?
Стараясь не мешать развитию мысли рассказчика, мы кивнули.
- Независимый нрав Брумгильды позволял ей - втайне от человека, который в то время содержал её - иногда удаляться от него и, под видом уединенных прогулок, проводить время в компании случайных знакомцев...
Так случилось, что однажды, расстроенная какими-то неприятностями, Брумгильда вооружилась бутылкой ямайского рома, как раз замечательно помещавшейся в дамской сумочке, и отправилась на набережную. Как она признавалась, вид блестящей на солнце воды успокаивает и приводит в порядок её нервы и психику.
Она почти уже погрузилась в то особое состояние, которое, как вы наверное знаете, неминуемо захлёстывает уединённого человека, не чуждающегося разного рода мечтательных путешествий, общения с обратной стороной жизни и проч. и проч. Было забыто о бутылке рома, лежавшей в сумочке, а вместе с нею - и обо всех невзгодах, которые привели Брумгильду сюда.
Казалось, ничто уже не может ни помешать ей, ни отвлечь ее... Но тут огромное, до горизонта, водное пространство, разбросанные тут и там песчаные отмели, крики чаек и гомон позабывших обо всём на свете купальщиков - всё это оказалось рассечено ровно надвое фигурой человека, остановившегося напротив Лидии, то есть Брумгильды. Наиболее броскими деталями его внешности были: мокрые плавки, длинные мускулистые ноги и черная, с проседью борода. Отвечая на вопрос, хотя она даже не успела его произнести, он сказал: "Я драматург. Я приехал издалека. Через два часа у меня поезд".
Не тратя лишних слов на светские манеры, Брумгильда коротко спросила его: "Пить будете?" Ничуть не смутившись мужчина сказал, что ему нужно только сбегать за брюками, и уже через минуту они сидели в тени деревьев за столиком уличного кафе.
Лучшего слушателя Брумгильде было бы не найти... Она рассказывала историю своей жизни и неизвестно, что вызвало у неё такой всплеск искренности: напитки, состояние ли души, а может быть то были скрытые провокации её слушателя, не дававшие ей ни на секунду замолчать. Глаза драматурга разгорались всё более загадочным светом. Казалось, он упивался звуком ёе голоса, и этому не было бы конца, если бы под столом не произошёл странный щелчок. "Что это было?" - забеспокоилась Брумгильда. "Ничего особенного", - с этими словами мужчина положил на стол маленькую черную коробочку, которая тотчас воспроизвела рассказ несчастной женщины. "Я специально оказался в этом городе, чтобы записать эту историю, - сказал драматург, - а теперь мне пора!"
Он поднялся, Брумгильда тоже вскочила, не понимая, что ей теперь делать: вцепиться ему в бороду, бежать ли от него как можно дальше. "Так вы же ведь чужой кровью питаетесь! - кричала она. - Как вам не стыдно!?"
"А что делать? - ответил ей драматург. - Своей-то давно уже нет". Он откланялся и пошёл своей дорогой, бросив Брумгильду на растерзание её мрачных мыслей.
Не знаю, как насчет Рудольфа, но мне было не разгадать так сразу, в чём смысл только что услышанной нами истории, и зачем она была нам рассказана.
...Помолчав, незнакомец предложил нам следующее:
- Вы, как я вижу, были бы наверное не прочь сейчас немного поразвлечься. Можно сыграть в одну простую детскую игру. Если вы не отгадываете, что спрятано в моей ладони - вы выиграли. Если же вы назовёте, что это за предмет, и в какой руке он находится - выигрыш мой.
Я пожал плечами, Рудольф и вовсе не проявил чувств. Мужчина спрятал обе руки за спину, затем протянул их нам со сжатыми кулаками. Мы переглянулись, Рудольф криво усмехнулся и сказал:
- Я думаю, в вашей левой руке находится старинная серебряная монета... Впрочем нет, она в вашей правой руке.
В свою очередь я вступил с тем, что предмет спрятан в левой его руке, и это не монета, а маленький мраморный слоник.
Мне не описать того жуткого чувства, которое пронзило меня, когда незнакомец рассмеялся и раскрыл обе ладони. В одной из них лежала монета, а в другой - мраморный слоник.
Пробовали играть ещё и ещё, загадывая самые разные вещи, и в конце концов мужчине надоело выигрывать.
- Довольно, довольно, - сочувственно улыбаясь одними усами, говорил он. - В этом нет уже никакого смысла. Теперь, раз уж вы проиграли, извольте выслушать одно моё пожелание.
"Вляпались! - подумал я. - Вот так всегда и бывает!" Но делать было нечего: никто не заставлял нас играть, и мы сами были во всём виноваты.
- Мне нужен всего один доброволец для выполнения небольшого подземного поручения. Вы должны выбрать его между собой.
Мы оба были готовы принять судьбу, быть может, самую нелегкую. Кинули жребий, но только монета упала у наших ног, Тарасов наступил на неё и сказал:
- Я пойду, и это окончательное решение.
- Ну да мне всё равно, - ответил наш кредитор и изложил нам свои условия...



6.

Как нервная крыса, обеспокоенная отсутствием пищи в обозримом будущем, я беспрерывно кусал свои пальцы, когда мы с Рудольфом пробирались сквозь тёмный, густой воздух ночной улицы. Первым пунктом путешествия, цели и задачи которого были не очень-то нам ясны, была церковь Св. Терезы: в стенах её следовало найти вход в одну из станций заброшенной линии метро.
Пока, собравшись в моей комнате, мы дожидались необходимой для такого дела темноты, я выслушал рассказ Рудольфа о том, при каких обстоятельствах власти закрыли те несколько станций, в одну из которых нам предстояло спуститься по воле нашего нового знакомого.
В общих чертах эта история выглядела следующим образом.
Однажды апрельским утром, когда всё в природе стремилось к любви и новой жизни, и даже строгий подземный воздух содержал ядовитую примесь праздничного предвкушения, все люди, оказавшиеся внизу - независимо от того, стояли они на перронах, или их несли куда-то сквозь толщу земли поезда - были охвачены сильнейшим ужасом. Началась паника, в которой не обошлось без человеческих жертв. Пассажиры метались по станциям, потеряв рассудок. Иногда они прыгали на рельсы и пытались бежать по темным тоннелям. Поезда с воем проносились мимо станций, сверкнув на мгновение сотнями пар округленных животным страхом глаз.
Безумие длилось весь день. Были перекрыты все входы и выходы, но специальные отряды, спускавшиеся вниз, были бессильны что-либо предпринять. Едва любой из спасателей, вооруженный противогазом, бронежилетом и резиновой дубинкой, ступал под своды подземного города, он неминуемо погружался в то же бешеное состояние, что и любой из тех, кого он собирался спасать.
Причина происшествия выяснилась только поздно вечером. Эксперты, работавшие в тяжелейших условиях, произвели тщательный химический анализ проб воздуха - и тот оказался совершенно чист! Только случайно, при исследовании сейсмической активности в тоннелях, были обнаружены мощные низкочастотные акустические колебания (думается, нет нужды объяснять, какое действие они производят на психику человека).
После активных розысков были найдены и выведены из строя все источники излучения. Человеку, живущему в мире развитых технологий, покажутся абсурдными ухищрения злоумышленников, установивших во всех вентиляционных шахтах генераторы сверхнизких частот. Что до меня - я был потрясён простотой идеи этих нехитрых роторных машин, приводимых в действие даже самым слабым сквозняком.
Виновные так и не были найдены. Расследование проводилось крупнейшими детективами мира и тянулось долгие годы, но результат их работы не был предан огласке и никто не знает, когда секретные документы окажутся доступны.
Тогда же, тридцать с лишним лет назад, в средствах массовой информации проскальзывали статьи, содержавшие робкие попытки связать катастрофу с деятельностью профсоюза маркшейдеров и его сношениями с теневыми структурами. Но достаточных доказательств не было найдено, и пугающее обывателя слово "наркобизнес" в прессе не прозвучало.
Так или иначе, в обществе росли депрессия и шпиономания. Граждане требовали установить регулярные проверки всех вентиляционных сооружений, в том числе дымоходов жилых домов.
Никто не хотел подвергать себя риску, и пассажиры стали избегать пользоваться пострадавшими станциями, придумывая маршруты объезда. И хотя ничего подобного более не повторялось, после забастовки работников метро печально прославившуюся ветку закрыли до лучших времен.
- Теперь, - заключил свой рассказ Тарасов, - случай позволит нам узнать, что за новая жизнь происходит там, и кто те люди, что осмеливаются пользоваться мертвой подземкой...
- Пожалуй, я знаком с парой таких идиотов, - ответил я, и мы даже улыбнулись по этому поводу.


Переход к разрушенному храму не принёс нам никаких приключений. Моросивший дождь по обыкновению шелестел страницами своих записных книжек, из луж выглядывали на нас осколки чьих-то расплесканных жизней, и кроме наших шагов и, иногда, бульканья в жестянке с бензином, лежавшей в моём заплечном мешке, ничего не было слышно.
В вестибюль станции "Варцихи" мы проникли без труда: долгие годы запустения способны разрушить и более грандиозные творения труда человеческого.
В тусклом луче светильника было не разглядеть, каковы размеры помещения, но это и не было для нас важно. Мы перелезли через сомкнутые зубья турникетов, запылённых до неузнаваемости, и приблизились к шахте. Где-то рядом должен был находиться ящик, о котором говорил Черноусый... И точно, под округлой стеной мы нашли его, и Рудольф выбрал себе шлем, на котором сохранилась фара наподобие велосипедной, я же, не найдя ничего подходящего, вооружился маркшейдерской линейкой, похожей на логарифмическую, но заметно больше.
Спустившись на станцию, мы не стали задерживаться на перроне и спрыгнули на рельсы. Ожидая неприятностей совершенно любых, все мои органы чувств самопроизвольно пришли в сильнейшее напряжение. Немного успокаивал только звук невесть откуда и куда льющейся воды, преследовавший нас повсеместно. Луч фонарика выхватывал какие-то устройства наподобие вакуумных ловушек и телепортационных ниш. Хотя те вроде бы и не были исправными, не хотелось собственной шкурой проверять это.
Примерно полчаса такой ходьбы с препятствиями, которые приходилось обходить, перепрыгивать, переползать по колеблющейся узкой линейке, - и мы нащупали в одном из углублений массивную железную дверь, одну из тысяч ей подобных в этих нескончаемых тоннелях. Она едва выступала из стены, теряясь среди вентилей и шлангов, которые никогда в своей жизни не видели солнечного света.
Нет, дверь не была заперта, и наших совместных усилий оказалось более чем достаточно для того, чтобы она отворилась, издав при этом душераздирающий скрип, прокатившийся леденящей волной по самым дальним закоулкам тоннелей и наших с Рудольфом сердец.
Ступая по возможности тихо (как будто тишина могла каким-то образом скрасить тот шум, что мы наделали прежде) мы прошли внутрь, не забыв при этом как следует стукнуться головами о низкий дверной косяк. Внутри - а это оказалась небольшая, но хорошо вентилируемая и потому сухая комната, освещаемая откуда-то издалека сверху тусклой аварийной лампочкой - мы не нашли никакой утвари, кроме трех едва приметных по углам дверей, если конечно дверь можно считать предметом обстановки. Где-то здесь должен располагаться рубильник, но его почему-то не было видно.
- Да-а-а, - протянул Тарасов и неуловимым движением рта сплюнул куда-то вбок.
Я было не обратил на это внимание, но вдруг боковое зрение, вернее зафиксированное им движение, заставило меня с воплем отпрянуть, одновременно сделав в воздухе чуть не полный поворот вокруг оси. Из тёмного угла комнаты выбежал ехидного роста человечек, замер на мгновение, приложив увесистый кулак к носу оказавшегося ближе к нему Рудольфа, и скрылся с глаз долой.
- За ним? - помешкав, спросил я, но тут же сам ответил на свой вопрос. - Что-то мне не по себе, пора бы нам, (я был уже у двери) убраться (уже взялся за ручку) отсюда.
Никакой оценки того, что я в этот миг увидел, выразить я не успел. Вместо тоннеля, который привёл нас сюда – вид ночного неба, мириады звёзд, и – ни облачка. Такая картина всегда действовала на меня завораживающе. Тут же я повалился на спину и, не пытаясь объяснить себе происходящее, приступил к созерцанию Большой Паутины - она оказалась как раз над моей головой.
Пролежать так можно было сколько угодно, что я бы сделал, если бы не Тарасов, который, соблюдая все меры предосторожности, прикрыл поплотнее дверь и сказал:
– Похоже, мы здесь по-прежнему не одни, с нами… -
Он приблизился к следующей двери.
Было ясно – ничего приятного мы там не увидим. И точно: стоило лишь чуть приоткрыть её, из проёма с неприятным свистом ворвался шум вспененного, не по-хорошему злого морского шторма. Над ним-то мы и неслись, будто в гондоле дирижабля, на высоте около пяти ярдов. "Нет!" - закричал я, когда прозвучал сигнал к погружению, и тотчас изображение скомкалось и пропало, будто оборвалась пересохшая пленка в проекторе заштатного кинотеатра.
Открыть глаза я осмелился только после сильного сотрясения, в результате которого я ударился лбом обо что-то металлическое. Новое, и видимо последнее, открытие вечера состояло в том, что мы находились теперь в автобусе, и Рудольф сидел впереди меня (это о спинку его кресла я так больно ушиб голову). Кончики пальцев неприятно покалывало, язык прилип к нёбу, как будто я длительное время спал, оставаясь в неудобной позе.
Тарасов обернулся, с полминуты молча изучал моё лицо, затем положил мне руку на плечо и спросил: "Ты тоже, - голос его заметно дрожал, - тоже видел... это?"
Я утвердительно кивнул. Беспокойным движением руки Рудольф пытался удалить грязь со стекла, напряженно всматривался во тьму проносящейся мимо улицы. "Не понимаю... Я не помню, чтобы мы садились в этот автобус... Кажется, мы шли по ночному парку..." Он больно сжал мою руку. "А знаешь ли ты, что было там, в комнате!? Я тоже сначала подумал, что это был человек, но потом стало ясно, что это было как бы пламя, сбежавшее от своего костра!"
Я начал было, хотя и не очень убедительно, успокаивать моего друга тем, что мы просто задремали в автобусе, в ответ на что он вскричал, да так, что все пассажиры, а их было совсем немного в салоне, недовольно оглянулись:
– А это ты видел?! -
На его ладони подрагивал, отражая свет уличных фонарей, маленький хрустальный шарик. И не успел я хоть что-нибудь ответить ему, как водитель объявил, что машина идет в гараж.
Открылись двери, и мы оказались на незнакомой улице. И неизвестно еще, как бы добирались до дома, если бы не Черноусый, будто случайно оказавшийся в павильоне автобусной станции - единственной на сотни метров вокруг постройке, которая походила на то, что могло быть сооружено людьми и для людей.



7.

В следующие дни я погрузился в кое-какие дела, не имеющие отношения к данному повествованию, поэтому не стану занимать читателя теми скучными вопросами экономического свойства, на решение которых ушло немало моих времени и сил. Так, день ото дня я перемещался с этажа на этаж канцелярий в рассуждении о том, не сговорилось ли всё это чиновничество в своей переписке использовать меня в качестве курьера.
Даже если так оно и было, радовало одно: все дни напролёт я был предоставлен самому себе, не считая всегда сопровождавшей меня увесистой папки с бумагами. Вынужденная удаленность от привычной среды обитания позволяла размышлять о том, какое отношение к моей судьбе мог иметь подслушанный на Осени-56разговор.
Итак, я столкнулся с организацией или, что скорее всего, с загадочной сетью организаций, цели которых пока не ясны, но почти наверняка преступны. Вероятно, компоненты этой структуры выполняют какую-то общую задачу, преследуя при этом свои тайные, частные цели, то есть - пусть я рискую только запутать всё дело, прибегнув к следующему сравнению - в этой игре каждый считает, что его длинная масть козырная.
Вы, может быть, спросите, каким таким хитроумным способом я пришёл к столь далеко идущим выводам. Конечно, впечатлений от той неприятной прогулки едва ли было достаточно для этого. Но, в силу указанных выше причин, воображение моё было брошено на произвол судьбы, и там, в этом белом безмолвии, рисовало самые чудовищные взаимосвязи между пустяковыми для поверхностного взгляда событиями, о которых сообщалось либо в прессе, либо народной молвой. Так, например, я уверил себя в том, что к данному делу не может не иметь отношения следующий факт.
Совсем незадолго до описываемых событий была неожиданно закрыта телевизионная передача, просуществовавшая несколько последних лет. Известная нам Лидия занимала весьма важное место в работе этого канала. Речь идёт о популярном телегороскопе, который прежде под началом Лидии выходил в эфир каждые вторник и среду. Сам факт существования гороскопа, как и факт его закрытия, не были расценены мною иначе как тщательно подготовленная диверсия.
Нет, я вовсе не утверждаю, и скорее даже пытаюсь доказать обратное тому нелепому предположению, что однажды утром я был бесповоротно разочарован в женщине, причинившей мне столь много добра, вдруг обнаружив в ней расчетливую интриганку, способную вынашивать, и даже реализовывать злокозненные, антиобщественные планы.
Человек, подходящий с фантазией к любому делу, за которое берётся, не может не быть носителем двойной морали творчества, выразителем Величественного Обмана, не может не сочетать в себе удивительного сплава демона и ангела, которые вкрадчиво шепчут ему: "Хоть зло и находится где-то очень глубоко внутри тебя, хоть оно и повержено почти окончательно, но только оно одно способно по-настоящему служить интересам добра".
Так вот, к чему это я. Когда Лидия была привлечена к этой работе (хорошо помню тот день - он показался нам самым счастливым в жизни), каждый её прямой эфир производил в аудитории эффект оглушительного, но всё же какого-то замедленного взрыва - будто корабль погрузился вдруг в толщу исполинской волны штормового океана, и у всех перехватило дыхание, и неизвестно ещё, не оказался ли этот вздох последним.
Тем временем мы расстались, и уже издалека я наблюдал за этой головокружительной траекторией. Нередко взгляд мой соприкасался с лицами людей, позволивших втащить себя на этот путь. И на фоне пародий и разоблачений, которые были устроены самой Лидией, голоса оптимистов, кричавших что-то о новой религии для нашего окончательно изверившегося во всём человека, - эти-то голоса и звучали наиболее убедительно.
Однажды в среду все вдруг заметили, что давно уже смотрят одни и те же передачи, идущие в записи. В общественном мнении воцарился вакуум - абсолютно всё, что наполняло жизнь человека, показалось сомнительным. Этот момент и было принято считать окончанием гороскопной, или антигороскопной, кампании.
«Так и получается, что случайный человек, не способный даже самому себе ответить, в чём смысл его действий, может содействовать распространению идей, об истинном смысле которых он и не подозревает. - Так я размышлял день ото дня, и однажды соображения именно такого рода остановили меня у гранитных дверей кафе напротив Дома Тысячи Воителей, или Главнейших Вождей. - Кто может с уверенностью сказать, что на стадии подготовки материала к эфиру в него не были внесены какие-либо гипнотизирующие поправки? Именно популярная телепередача может быть наиболее оперативным средством вмешательства во внутреннюю жизнь человека, и это могло быть интересным для одной или нескольких из противоборствующих сторон, которые пока что так и не названы».
Я как раз был занят разгрызанием толстого и чуть пресного горячего бутерброда, когда у моего столика оказалась незнакомая мне особа. Это была оборванка, экипированная вполне стандартным для такого сорта людей образом: увенчанная надтреснутыми очками (линзы наверняка без диоптрий!) разваливающаяся соломенная шляпка, являющаяся естественным продолжением шелковистых, обладающих качественным натуральным блеском, светлых волос, а также побитое молью пончо, назначение которого было не совсем ясно - погоде оно явно не соответствовало.
Не соответствовало оно также и премилому личику этой несуразной дамы: она была явно моложе всего того, во что была одета, и, следовательно, не была ещё способна по-старушечьи мерзнуть в любое время года.
- Привет господин писатель как дела что поделываете каково на свободе?
- Недурно... - только и сумел я пробормотать, сделав судорожный глоток. Кофе страшно обжег рот, а затем и горло.
- Я только хотела посвятить вас в одно маленькое дело, - она придвинула к себе мою тарелку, - если позволите.
Здесь она нанесла второму из моих сэндвичей смертоносный укус, обнаружив при этом ровные два ряда почти белоснежных зубов.
- Я хочу поговорить с вами о вопросе, который тяготит меня всё последнее время. Вопрос этот страшен, потому что ответ на него означает либо тупик, либо выход на дорогу ужаснейшего из мировоззрений. И ужасно оно потому, что оскорбляет то, что не оскорблял даже самый последний негодяй - человеческую душу.
Я не был в настроении выслушивать какие бы то ни было исповеди, тем более те, что были явно вычитаны из книг. Захотелось как-то поставить её на место, и, отчасти неожиданно для самого себя, я вдруг сказал:
- Вы знаете, когда речь заходит о смене полового партнера, а в некоторых кругах об этом говорят слишком даже часто, мне приходит на ум такая мысль: только безопасный секс спасет мир, откроет ему дорогу в глубокое будущее. Вот вы, например, - каково ваше отношение к петтингу?
- А почему вы об этом спросили? - Теперь была её очередь удивляться. Впрочем, я ожидал куда большего эффекта, но она и не подумала смутиться.
- Да так, просто я как раз думал об этом... всё последнее время. - Я старался выдержать тот же тон, в котором она начала разговор.
- Может быть, мы позже поговорим об этом? - она криво улыбнулась, и где-то на задворках моего сознания вспыхнуло табло "опасность".
Тем временем она прикончила мой бутерброд и вернулась к официальной части.
- Сейчас под прицелом находится самое сокровенное, что есть в человеке. Ежедневная бомбардировка элементарными частицами, постоянно растущая активность информационного поля вокруг планеты укрепляют щиты вокруг первоэлемента индивидуального разума, делая его всё менее доступным для человека бодрствующего. С другой стороны, всё меньше защитников остается в этой крепости. Хрупкие создания, которыми во все времена была населена обратная сторона - они вымываются потоком новостей, они бегут, теряясь в сетях больших и малых коммуникаций.
- Мне... Я бы не хотел говорить об этом…
- Наша задача, - она и ухом не повела, моя мучительница, - устранить спутники с их орбит, отправить их во внешний космос.
- При чём здесь я?
- Мы ждем вашего участия. Подробные инструкции передадут вам в скором времени.
Тут она посмотрела на меня так, будто только что закончила ответ, и я, экзаменатор, должен сейчас поставить ей оценку.
- Видите ли... Я не занимаюсь пропагандой, а к кругу лиц, в этом бизнесе влиятельных, имею отношение самое косвенное. И потом, я не могу решать подобные вопросы без того чтобы снестись со своим стряпчим.
Я взял свои бумаги подмышку, тем самым давая даме понять, что разговор окончен.
- ...Я помню, в детстве у меня в комнате у меня жил маленький кролик... Вернее, он должен был стать большим, но однажды я выпустила его из клетки погулять по столу, а он выпил чернильницу, в которую у меня была налита красная тушь для занятий живописью по телу, которой я занималась с моим гувернером... Мне пришлось наказать его, но наказание получилось слишком жестоким.
На мой вопрос, что же произошло с животным, моя собеседница рассказала историю, которую я пожалуй не рискну привести здесь.
- Когда всё было кончено, в комнату вошла моя мать и смертельно напугала меня своей реакцией на то, что увидела... Скажите, а вы испытываете сексуальное возбуждение, когда работаете?..
Чудовищный бред, который несла эта безумная, сменялся бредом ещё более несообразным. Мозг мой не успевал справляться с потоком нелепостей. Я что-то отвечал ей, а мы уже шли куда-то, и пейзажи ложились нам под ноги замысловатым, никогда не повторяющимся калейдоскопическим узором. То вдруг мы оказывались на каком-то людном базаре, то при помощи бутылки рейнского коротали время дождя под сводами автомобильной эстакады. В гостиничном номере, который насчитывал полдюжины комнат, она рассказывала мне о друге её молодости (сколько же ей было лет?!), который совершил однажды подмену набора школьного учебника истории, но тот всё равно был издан, и фальсификация была обнаружена только через годы, когда - благодаря невнимательности учителей - сотни школьников были вынуждены заканчивать свое обучение в психоневрологических клиниках.
Разнообразию тем нашего разговора не было конца. Не встречая никакой преграды, сквозь мой невидящий взор проходили какие-то люди, каждому из которых я был представлен (к стыду, ни одного имени я не запомнил). И вот, когда я совсем запутался в судьбах чужих мне людей, среди них появилась Лидия.
Хмель как рукой сняло.



8.

На главной площади было как никогда людно. Пожалуй, столько народу площадь не видела чуть не с момента основания города, когда только здесь и принимались судьбоносные решения. Всё взрослое население, а также многие из стариков, пришли в этот день послушать лектора, чье красноречие обсуждали теперь уже решительно все, нередко прибавляя от себя совсем уж фантастические подробности.
Действительно, гость из столицы пробыл в городе чуть больше месяца, что, по местным меркам – совсем пустячный срок. За это малое время он сумел взбудоражить всё городское общество, включая даже глухих и полоумных (последние, кстати, с особенным энтузиазмом приняли новое учение).
Под балконом городского головы, на котором расположился князь Маврикман, колыхалась людская масса, чётко разделённая на квадраты солдатами муниципальной гвардии. Голос князя, и без того достаточно громкий, многократно усиливался репродукторами. Отражаясь от стен домов, формирующих вокруг площади глухое каре, его глубокий тембр приобретал металлические, чуть ли не воинственные нотки.
В речи князя ритмично возникали паузы, в которых не слышно было ни случайного кашля, ни даже плача младенца (в малых сих также не было недостатка – многие пришли сюда целыми семьями). По приглашению Маврикмана люди молча вскидывали руки, затем опускали их обратно.
- Постарайтесь найти ту область в вашем сознании, которая отвечает за ваш личный контакт с силой судьбы. Сконцентрируйтесь на ней, прислушайтесь к ней, почувствуйте ее. Это ощущение трудно заметить только потому, что мы слишком привыкли к нему, ведь оно присутствует в нас с самого детства! Мы перестаём обращать внимание на это чувство, как привыкаем к биению своего сердца. Но если сконцентрировать внимание, то любой человек может легко найти своё связующее звено с силой судьбы!..
Кто-то зааплодировал, сначала робко, но тут же вся площадь подхватила, и аплодисменты, вперемежку с криками восторга, сотрясли город. Спокойным жестом князь остановил овацию и продолжил:
- Теперь вы сможете в любой момент своей жизни объединить свое сознание с силой судьбы, просто подняв руку вверх! Так, как вы сделали это минуту назад. Вы можете даже придумать собственный способ, на основе предложенного мной. И я хочу сказать вам: Т-видение способно на большее, гораздо большее! Ведь оно может подчинить сознание и энергию целой страны той идее, которую хочет донести до масс художник. Роден, Бах, Микеланджело и многие другие, живи они в наше время, были бы безумно счастливы получить такой способ вершить чудо, а точнее сказать, магию искусства! Так как искусство есть одно из чистейших, великолепных проявлений силы судьбы. И я уверен, что за Т-видением будущее!
Чуть не заглушив последние слова оратора, площадь взорвалась настоящим шквалом оваций. Маврикман скромно кивнул, затем резко вскинул ладонь вверх. Волнение толпы усилилось до предельного градуса.
Князь развернулся на каблуках и покинул балкон.



9.

Конечно, то была не Лидия. Всего лишь её изображение. Вернее, целая стена Лидий, наперебой рассказывающих что-то. Звука не было.
Я сидел на полу напротив этой жидкокристаллической стены и не мог оторваться от созерцания. Кто-то был рядом со мной, они говорили о чём-то, но я их не слышал. Подобно альбатросу, смотрящему с верхушки маяка на бушующий океан, я погрузился в то состояние приятного отупения, из которого без посторонней помощи вынырнуть было почти невозможно.
Как же давно я не видел тебя, моя Лидия! В эту минуту я был готов на всё, лишь бы ещё раз посмотреть тебе в глаза, и, пусть обманываясь, уловить в них встречное движение. Минуты шли, я по-прежнему смотрел на экраны, и казалось, она смотрит только на меня, говорит только со мной, и я уже начинал различать по движению её губ, что за послание она пытается передать. На каждом из экранов транслировались передачи, записанные в разное время: везде картинка заметно отличалась по цвету, несколько отличался также и ракурс. Казалось, если я буду следить одновременно за всеми экранами, то смогу понять её.
Она звала меня.
Она просила о помощи.
- Возьми себя в руки, брат, - кто-то склонился надо мной и тихо говорил прямо в ухо, - ты ведь один из нас.
Я повернул голову на звук. Мужчина, одетый в старомодную, но безупречную тройку, спокойно возвышался подле меня. Я поднялся, чтобы получше рассмотреть его.
- Нас ожидают, - услышал я. Лицо мужчины, выражающее нечто среднее между радостью неофита и спокойствием только что поданного стейка, не было мне знакомо. Даже выпрямившись в полный рост (а я с юности считал себя человеком немаленького роста), я едва достигал ему плеча. Но мужчина не дал мне изучить его как следует: он взял меня за рукав и не сильно, но уверенно развернул вокруг вертикальной оси.
За столом сидели трое. Они расположились спиной к окну, по ту сторону стола, что была дальше от меня. Других объектов в помещении я не заметил. Голые стены, никакой, кроме упомянутого стола, мебели. В общем, всё говорило о том, что я оказался в номере только что построенной, ещё не видевшей посетителей гостиницы.
- Ну, с чем пожаловал? – донеслось до моего слуха, пока я делал пару шагов в их сторону. Хотя хмель давно уже выветрился из головы, рассудок оставался почему-то в лёгком, приятном тумане. «Соберись, возьми себя в руки, брат». – Кажется, это уже я сам говорил себе.
Итак, за столом, одинаково выжидательно скрестив руки, сидели трое немолодых людей. В центральной фигуре я легко узнал «Циннобера». Его инвалидное кресло, умная машина, негромко гудела приятным шоколадным баритоном, других звуков в комнате не было. Господи, как же легко я попал в ловушку!
- Меня зовут Александр Бертолетов, - зачем-то представился я, наверное просто, чтобы напомнить об этом себе самому.
- Нам известно, что ты так думаешь, - проговорил «Циннобер». Сам он, похоже, называть свое имя не собирался. – Но это ничего не меняет.
- Может быть, лучше вы объясните, зачем я здесь? –
- Не спеши, друг, - прощелкав все костяшки своих худых пальцев, «Циннобер» потянулся к чернильнице, стоявшей в центре стола и, будто невзначай, проверил её вес. – Только что ты испытал на себе великую силу Т-видения. Концентрация сигнала была совсем мизерной, так что не беспокойся – через несколько минут ты забудешь об этом… Как и о нашем разговоре.
- Портфель вернут тебе на выходе, - вставил слово тот из мужчин, что сидел справа от «Циннобера», - если, конечно, тебе захочется уйти отсюда.
«Видимо, они ветераны чего-то», - снулой рыбой в моей голове проплыла мысль, - «есть что-то общее в их лицах, да и в интонациях тоже». Как же мне запомнить разговор? Я напряг ступни что было сил, так что пряжки сандалий больно сдавили щиколотки.
- Понимаю, тебе немного не по себе, - видимо, гримаса боли выдала меня, - так что присядь вот в это кресло.
«Циннобер» улыбался примирительно, почти по-отечески, но я-то знал, что это не более чем мимикрия хищника, пытающегося перед самым прыжком принять беззаботный вид. Однако я не стал спорить по пустякам, решив приберечь силы для более важных вещей. Небольшое кресло, которое я не заметил раньше, с радостью приняло меня. Правда, поза получалась слишком расслабленная – я почти лежал, и в этом положении едва видел своих собеседников из-за кромки стола.
- Я хочу продемонстрировать тебе один фокус, - при этих словах он вдруг неожиданно быстрым движением выхватил ручку из чернильницы. Не покидая своего места, он бросил её, подобно дротику, мне в грудь. Я вскрикнул, скорее от удивления, чем от нахлынувшей с некоторым опозданием боли. «Циннобер» же продолжал, как ни в чём ни бывало, улыбаться.
- А теперь, внимание! - произнёс он тоном ведущего телевикторины, и дважды хлопнул в ладоши. Я снова вскрикнул, и с изумлением осмотрел раненое место. Кровоточащее отверстие бесследно исчезло, как и пятно чернил на рубашке, боль отступила, и я изумленно уставился на своего мучителя.
- Но позвольте! Как?.. Объясните же наконец эти ваши жуткие фокусы!
- В моём родном селении все с раннего детства знают этот трюк, - сказал он и подмигнул, - твоё сознание – вот действительный ключ к происшедшему. Твой страх, боль, желания, представления о себе и своём имени, также иллюзорны, как и нож, которым я пытаюсь разрезать веревки, удерживающие твой разум в связанном состоянии.
Далее «Циннобер» произнёс довольно длинную речь, которую я постараюсь привести здесь полностью. Как мне удалось её запомнить, я объясню позже, если не забуду.
- Мы уже пытались предупредить тебя, но ты оказался упрям, - «Циннобер» криво улыбнулся, - упрям, как и любой самовлюбленный идиот, окажись он на твоём месте. А всё от чего? – «Циннобер» выдержал паузу, как бы рассчитывая на догадливость аудитории. – Всё от страха, жадности и невежества. В силу своего чересчур пытливого ума ты столкнулся с явлениями, которые находятся не только за пределами твоей досягаемости, но и вне твоей способности к пониманию.
- Итак, в один прекрасный день, некто Саша Бертолетов получает загадочное письмо и, будучи заинтригован, пускается в поиски. И он ведь не мог поступить иначе, ведь письмо пришло не от кого-нибудь, а от дамы! В ходе поисков Саша путается, то и дело попадает в дурацкие истории и в конце концов уже перестает понимать, куда и зачем он движется. Какие-то смутные догадки, какие-то построенные на пустом месте логические конструкции… И каждая новая нелепость лишь подхлестывает его к дальнейшей суете. И когда появляется предупреждение, наш герой решает: «А почему я должен отступать? Если говорят, что дальше нельзя, значит, там ждёт что-то интересное, ценное». Между тем Александр даже не догадывается, какую часть какого замысла он выполняет. Планы внутри планов – вот как это называется.
Мы – секретная организация. Мы работаем с серьёзными вещами, и суета какого-то самодеятельного детектива лишь привлекает внимание властей, и это может повредить нам.
Я не буду раскрывать тебе наши цели. Могу сказать лишь, что тот уровень зависимости людей от телевидения, который можно наблюдать сегодня – важнейший энергетический ресурс. И доступ к этому ресурсу – основа всего. Новая цивилизация, построенная на телевизионных галлюцинациях, более устойчива, чем прежние модели, основанные на философии, моральных ценностях или идеологии. Мы имеем дело с самоподдерживающимся, питающим себя психическим субстратом, который, посредством электричества и магнетизма радиоволн, создает главное – стабильность наведенной галлюцинации. И ты не должен этому мешать. Вернее, не можешь помешать, потому что только наша организация знает, где находится красная кнопка, которая может остановить это безумие.
Пойми, приятель, к моменту, когда ты получил письмо, никакой Лидии, кроме той, что ты видел сегодня на экране, уже не существовало. Нет, не подумай, она не мертва.… Скажем так, она находится в надёжном месте, и никто – ни мы, ни власти, ни тем более ты, не сможем достать её оттуда… Так вот… Как и в случае с большинством наших современников, почва для твоей впечатлительности была подготовлена теми самыми трансляциями гороскопов и другими телепередачами, которые несколько лет вела твоя бывшая подруга. К тому же, лично для тебя её медиумический заряд многократно усилился вашими совместно накопленными переживаниями. Мы навели справки, и твой с ней роман – не секрет для нас. Кстати, и для спецслужб – тоже. Кроме того, кое-кто из твоих так называемых друзей ведёт двойную игру…
Когда-нибудь, уже довольно скоро, благодаря усилиям нашей организации, ты сможешь общаться и с Лидией, и с кем угодно вне зависимости от того, существует этот человек или нет. Нам не хватает одной мелочи, но, возможно, ты – тот человек, который сможет помочь нам. И не важно, хочет он этого или нет, знает он об этом, или нет…
«Циннобер» замолчал. Потрескивая реле, его самодвижущаяся коляска выехала из-за стола и, описав полукруг, остановилась рядом со мной. И тут я понял – в расслабленной, полулежащей позе я не в состоянии сконцентрировать волю, чтобы критически воспринимать то, что слышу. И старик прекрасно понимает это.
- Мне нужна Лидия, - пробормотал я, пытаясь приподняться из кресла, но это оказалось мне не под силу.
«Циннобер» брезгливо поморщился на секунду, но тотчас черты его напряглись.
- А нам нужна рукопись!
Это было уже чересчур. Если до этой реплики мне было страшно, то тут всё ехидство, вся желчь, которую способен произвести мой организм, вскипели в жилах. Они смеют торговаться со мной, даже не имея, что предложить для торга!
- Но ведь у вас нет Лидии!
- То есть у вас нет рукописи?
- Именно!


Домой я возвращался не один. Девушка, которая привела меня на эту встречу, испарилась бесследно, и в компанию навязался тот самый верзила, который ранее имел смелость назвать меня братом. Вероятно, он счёл, что ему удалось так вот запросто войти со мной в доверительные отношения. Он решил не останавливаться на достигнутом и всю дорогу мучил меня разговорами, нисколько не беспокоясь о том, готов ли я его слушать. Кстати, он назвался Альбертом, но я ему, конечно же, не поверил.
Погруженный, как айсберг, на семь восьмых в свои мысли, я его почти не слушал. В двух словах, он с жаром рассказывал мне, что истинная организация – та, что возглавляет он, что старики совсем потеряли нюх, и вся надежда только на молодёжь, чьё сознание ещё не целиком увязло в телевизионных сетях. Он рассказывал, что мир, отраженный в миллионах вакуумных зеркал, только и ждёт своего разрушителя. Я молча кивал ему, а он всё не мог остановиться.
За пару кварталов до моего жилища, когда я готов был уже на всё, лишь бы избавиться от общества юного террориста, он договорился до того, что пришла пора объединяться в бригады и попросту портить имущество телекомпаний – перерезать кабели, поворачивать антенны в неправильном направлении и так далее.
- Нам катастрофически не хватает людей! Приходите к нам! – при разговоре он то и дело брызгал слюной, а мне только и оставалось, что уворачиваться, по возможности не теряя участливого выражения на лице.
В конце концов, с визитной карточкой Альберта в кармане и выраженным звоном в ушах я повернул ключ в замочной скважине своей двери.
День выдался на редкость длинный.



10.

Пока происходили описываемые здесь события, мне ни разу не пришло в голову прочитать рукопись Шлегеля. Месяцами я перекладывал её с места на место, то и дело из неё выпадали какие-то листы, кое-как я вкладывал их обратно. И вот, после встречи с «Циннобером» и его приспешниками, я кружным путём добрался до дома и, не включая свет, ощупью нашёл истрепавшуюся стопку машинописных листов.
Я уже собирался приступить к чтению, оставалось лишь подготовить рабочее место. В поисках пепельницы, я на ощупь исследовал поверхность своего рабочего стола. Под руку попадались такие знакомые, и такие не нужные сейчас, предметы – ершики для трубки, подшивка старых научно-популярных журналов, латунное пресс-папье в виде слоника и прочий хлам.
Вдруг пальцы мои ухватили чью-то прохладную, неподвижную руку, спокойно лежавшую на суконном столе! Рука никак не отреагировала, я же, в свою очередь, быстрее успел отпрыгнуть к окну, нежели испугаться и вскрикнуть. Резко отдёрнув штору, я увидел всё как есть.
За столом, на моём привычном месте, молча сидел Эрнест. Вероятно, он улыбался, пытаясь изобразить приветливость и миролюбие, но в свете уличного фонаря его улыбка смотрелась глумливым оскалом какой-нибудь шаманской маски.
- Без резких движений, друг мой, - не снимая улыбки с лица, проговорил Эрнест с интонацией кино-злодея, - я пришёл по делу.
В ответ я молчал, всё вглядываясь в черты его лица, размытые полумраком.
- Я тут нашёл кое-что, - сказал Эрнест, и я заметил, что во тьме на столе поблескивает изысканной формы бутыль, – и решил воспользоваться.
Эрнест поднёс сосуд к губам и сделал, не без удовольствия, глоток. Тут-то я и опознал в склянке любимый коньяк, который был надёжно спрятан в одном из самых глубоких моих тайников (как вы понимаете, прятал я этот коньяк прежде всего от самого себя).
Пока я пытался оценить, насколько тщательно весь мой дом перерыт этим мерзавцем, последний небрежно подвинул бутыль в мою сторону.
- Присаживайтесь, дружище, - Эрнест сделал приглашающий жест, - у нас есть масса общих тем.
- Я нахожусь в своём пока ещё доме, - нелепо парировал я, - и волен сам выбирать, стоять мне или сидеть.
Лихорадочно соображая, чего мне ожидать от предстоящего разговора, я оперся рукой на стол, другой же взял бутылку и сделал большой глоток. Выпускать бутылку из рук я не собирался.
- Ну да воля ваша, - лениво протянул Эрнест и вдруг весь напрягся, превратился в напружиненное, готовое к прыжку животное. – Вы даже не представляете, во что ввязались… Впрочем, вы и не можете представлять.
Эрнест закурил сигарету, продолжил.
- Вот уж год минул, как я наблюдаю за вашими так называемыми поисками. Вечерами мы с Ирмой обсуждаем разное, в том числе, естественно, обитателей нашего дома. Ирма говорит, что в последнее время с вами творится неладное. Вы ни с кем не встречаетесь взглядом, вы стали рассеяны сверх всякой меры. Костюм ваш перестал быть достоин даже сострадательной усмешки. Вы потеряны, вы мечетесь в темноте. Там, где вы ожидаете увидеть лицо друга, вы видите задницу врага, там, где вам мнится угроза, вы могли бы получить поддержку, но вы к ней, увы, не готовы.
С каждым словом Эрнеста я чувствовал, как усталость, от которой я бежал всё это время, накрывает собой, прижимает к себе, тянет к земле. Чтобы не упасть, я уперся в стол двумя руками, глядя на Эрнеста теперь исподлобья, ведь держать голову прямо было не под силу. Подумалось: «Вот они, чары нечеловеческие».
- К тому же, впечатлительность ваша, всегда помогавшая вам не отягчаться рутиной жизни, теперь работает против вас.
Похоже, всё это было правдой.
- Но не стоит печалиться, дорогой Александр! – бодрость так и сквозила в его интонациях. К тому же, по имени меня называли в жизни редко, и мне показалось, дружелюбие Эрнеста вполне могло быть искренним. – Вы можете как угодно относиться к тому, что я скажу. Хочу, чтобы вы знали: Тарасов – двойной агент. Даже тройной. Он относится к вам с крайней нежностью, почти за гранью приличий. Только поэтому его партнеры не знают, что рукопись находится у вас… Вы спросите, откуда мне это известно? Ну, о содержимом ваших карманов я, положим, не осведомлен, впрочем, могу догадываться по тому, каких предметов не хватает в комнате. Скажем, обычно на этом столе, вот здесь, ближе к углу, лежит, а вернее сказать, валяется, костяной нож для разрезания страниц. Сейчас его здесь нет, значит, вы брали его с собой.
Да, он был при мне. Папка с бумагами, которую я каждый день брал с собой из дома (сейчас она валялась в прихожей), плохо закрывалась как раз из-за этого куска некачественной пластмассы. И теперь я почувствовал себя второгодником в кабинете директора школы. Впрочем, у Ирмы Феррар есть резервные ключи от всех апартаментов, так что чему здесь удивляться?
- Вот так, Саша, а теперь я пойду. Спокойной ночи, друг мой.
Эрнест хрустнул суставами и направился к двери. Уже переступив за порог, он оглянулся и со значительностью в голосе изрек:
- Всё оттого, что ваши поиски лишены смысла. Вы видите не цель, а отражение цели. Как бы метко вы не стреляли, - всё будет мимо.


Дверь за Эрнестом давно уже закрылась, а я медлил, не менял позу. С трудом переступая, я обошёл стол и рухнул в кресло.
Глоток коньяка придал мне уверенности. Ещё немного помешкав, я всё же приблизился к окну и поднес рукопись к глазам, пользуясь светом уличного фонаря, без спросу освещавшего мою комнату.
Вот на что удалось разглядеть в первую очередь.
«…И когда они поняли, что другого выхода не остается, они решились на крайность – принести своего вождя в жертву. Всё мужское население города выступило в направлении озера. Они приблизились к воде и увидели, что там, в центре водной глади, где они привыкли видеть Башню, покрытую лесами, ровным счётом ничего нет. И тогда они поняли, что всё, построенное ими за последние годы, не только не принесло ожидаемого счастья, но посеяло скорбь и отчаяние»…
Я прочитал этот отрывок из рукописи Шлегеля и ничего не понял. О ком идёт речь? Об аборигенах? Что за Башня такая? Куда она могла деться? Если всё это – не вымысел, то когда могли происходить эти события, и в каких местах? Вопросов было слишком много.
Продолжения этого отрывка я не нашёл, и стал бегло читать те из фрагментов, что были напечатаны более крупным шрифтом (из того, что шрифты были разные, я предположил, что эта рукопись была написана в разное время и, что не исключено, разными людьми. Но это пока меня не очень интересовало).
Зрительно текст напоминал черновик научной монографии. Мелькали формулы, таблицы и схемы. Разобраться во всём этом не было никаких сил – последовательность листов перепутана, да и, говоря по совести, я никогда не питал особых иллюзий по поводу своих талантов в естественнонаучных дисциплинах.
И вдруг мне подвернулся стих, приведу его здесь полностью.

Ты всегда на телефоне
Твоя линия занята
Ловцы оцифрованных душ –
У них ты первая, но не одна

Ты вихрь, чьё дыхание поймать не могу
Твоё слово из пяти букв не разгадать мне
Мы пытаемся говорить на бегу
Любить, держа палец на спусковом крючке

Но это не значит, что мы не вместе
Мы совсем рядом, мы больше, чем рядом
Только
Только жаль –
Не перекинуться взглядом.

Не скажу, что эти строки показались мне поэтическим шедевром, но что-то, кроющееся между строк, глубоко тронуло. Что это – роман двух микросхем? Или исповедь вуайериста, заблудившегося в мировой паутине?
Пока утро не подкралось, я всё сидел, листая страницы, перебирая чьи-то жизни, путаясь в именах и датах.


Когда взошло солнце, я открыл окно настежь. Прохожих на улице ещё не было, и я чувствовал себя в полной безопасности. Лишь какой-то бродяга спал в некотором отдалении прямо на дороге, но я-то знал, что именно эта бесформенная куча тряпья – гарант моей безнаказанности.
Сосчитав до четырнадцати, я приступил к делу.
Света уже вполне хватало, чтобы снимать без вспышки. Я потратил немало времени, подставляя каждый лист рукописи под луч утреннего солнца. Не в силах побороть суетливость, которая неизбежно сопутствует мне в таких ситуациях, я тем не менее не пропустил ни страницы, и, кажется, все они попали под прицел фотокамеры, прежде чем были изорваны в клочья.
Собрав пленки в светонепроницаемый пакет, я отправился в почтовое отделение, прихватив с собой также остатки коньяка и зубную щетку.
Мог ли я предполагать тогда, что быть здесь мне больше не придется?..


11.

Стараясь ступать без лишнего шума, я спустился по лестнице и проскользнул мимо жилища Ирмы Феррар. Из-под двери сочился электрический свет, который, похоже, забыли погасить. Приглушенно слышны были знакомые два голоса – мужской и женский, – видимо, здесь тоже всю ночь не спали. Но мне было не до них.
Геронимо по обыкновению ждал на противоположной стороне улицы. От ночного его облика не осталось и следа: всегдашняя подтянутость, светлый костюм, подчеркивающий благородство его южных черт, в руке – бессменная трость.
Мы прошагали до ближайшего почтового отделения в обычном боевом порядке: я – по одной стороне улицы, Геронимо – по другой, чуть позади. Быстро покончив с отправкой плёнок, мы без приключений добрались до железнодорожной станции.
Наверное, господам читателям пока не очень понятно, что в этот момент я замыслил. Поясню: среди прочих предметов, которые у меня были при себе в этот момент, в одном из карманов я хранил тот самый календарь с проколотыми датами, найденный мною в кафе ещё год назад. Предположительно, этот предмет принадлежал как раз Лидии. Значит, она регулярно пользовалась каким-то поездом, и мне оставалось выяснить, в каком именно направлении.
Я приблизился к замызганной таблице с расписанием поездов. По толстому слою пыли на выгоревших пластмассовых цифрах было видно, что за последние лет тридцать в этом расписании не изменилось ровно ничего. Возможно даже, что руководство путей сообщения не меняло расписание поездов только в силу нежелания переставлять цифры в этой таблице и ей подобных.
После получаса сопоставления дат в календаре открытки и в таблице на вокзальной стене я понял, о каком направлении идет речь. Станция, которая возникала на пересечении всех указанных параметров – это Гренадинбаум! Как раз то, что мне нужно! Значит, Лидия всё же ездила к своей матери в Дом Престарелых, и никто, даже её биографы, не подозревают об этом!
  Не теряя времени на лишние сомнения, я приобрел билет на ближайший поезд и покинул город.


Пассажиров было немного – несколько бедно одетых старушек, хранящих молчание, какие-то крестьяне, перевозившие домашнюю птицу, стайка беспризорников. Геронимо потерялся из виду ещё на вокзале, но я знал, что он где-то среди этих людей.
На этот раз мой друг замаскировался с особым тщанием. В вагон ввалился кондуктор с парой ассистентов, и всем присутствующим было предложено предъявить документы. В ходе создавшейся по этому случаю суеты внимание всех присутствующих оказалось переключено на билеты и прочую рутину. В этот момент одна из старушек, сидевшая следующей ко мне, настолько же улыбчивая, насколько и редкозубая, незаметно протянула мне записку. В ней значилось:
«Ну и куда мы едем? G.G. J. P. »
Я завертел головой, силясь угадать, кому должно дать ответ. Ни с кем так и не встретившись взглядом, я успокоился, понимая, что Геронимо всё равно где-то рядом, и если ему так угодно, он не упустит меня из виду, даже если я очень этого захочу (признаться, благодаря этому его свойству не раз случались малоприятные ситуации интимного свойства).
Сон сморил меня под мерный скрип вагонных сцепок. «Гренадинбаум… Баум… Баум…» - стучали колеса, и я всё боялся пропустить, когда же это самое слово скажет механический голос кондуктора.



…Не пропустил. Станция, оказалось, конечная. Высыпав на старинный перрон, не реставрировавшийся последние полвека, пассажиры растеклись кто куда, как песок сквозь пальцы. Один я остался на перроне, на часах было семь сорок вечера. Поколебавшись, я решился исследовать местные гастрономические достопримечательности, и, отыскав глазами вывеску бара, устремился в здание.
Забегаловка оказалась настолько омерзительной, что помыслить о чем-то более сложном, нежели стакан горячей воды, не хватило духу. Высыпав в мутноватую дымящуюся жидкость, поданную тучным женоподобным монументом, пакетик туземного снадобья «Витамин Просад Лтд», я принялся изучать граффити на поверхности стола.

«Имею рокет ин май покет»,
«Dan – the man!»
«Сара – б..дь»,
«33.5 –
Маврикман маст дай!»

Прочитав последнюю надпись, я вспомнил, как один мой старинный приятель назвал смерть подземным дайвингом в деревянных скафандрах. Мне захотелось дописать букву «в» к слову «дай», но не нашлось, чем.
Прочая настольная тарабарщина не привлекла моего внимания, зелье в стакане остыло, я быстро употребил его внутрь и устремился наружу.


12.

Если погожим летним днём, каких-нибудь лет двадцать назад, вы решили бы развеяться в городском парке, то, пройдя мимо средних размеров пруда и миновав кафешантан, вы непременно заглянули бы на аллею аттракционов.
Там, если вас не сбили с ног собравшиеся в галдящую стаю дети и не оттоптали носки ваших ботинок их не менее беспардонные родители, вы смогли бы напрячь взор и разглядеть в веселящейся толпе среднего роста мужчину.
Действительно, в то лето князь Маврикман часто появлялся в парке. Как причудливый узор на старинном ковре может успокоить взор, так большое скопление людей, производимый ими шум, позволяли князю глубже погрузиться в свои мысли. Прогуливаясь по аллеям, круг за кругом, Маврикман ввинчивал себя в то состояние, пребывать в котором ему было всего приятнее.
Действительно, в тот день в уме князя Маврикмана решалась задача истинно планетарного масштаба – чем же заполнить пустоту человеческого бытия, как дать людям возможность прийти к гармонии и любви, как расширить сознание масс?
Маврикман уселся на свободную скамейку напротив огромного колеса, отправляющего желающих на пару десятков метров ближе к небу (чтобы затем неминуемо вернуть их обратно на грешную землю). Он погрузился в расслабленное полудремотное состояние, позволив сознанию блуждать свободно, подобно облаку – ведь, говоря по совести, он и сам не знал, что искал.
Перед его мысленным взором медленно стали проноситься странные картины: воздушный шар, украшенный мистическими письменами, в гондоле которого сидит человек в скафандре и держит в руке игральную карту с изображением джокера; лицо Гулливера со старинной иллюстрации (в момент, когда тот впервые видит вокруг себя лилипутов). То вдруг пронеслись четыре всадника в латах и с копьями, преследующие единорога, затем возник остров посреди озера, в который постоянно бьют молнии.
Маврикман спокойно созерцал эти картины, не пытаясь понять их смысл. Он знал, что подсознание рано или поздно даст четкий и желанный ответ. Постепенно калейдоскоп замедлился, и в центре внимания появилось иссеченное южными ветрами лицо моряка. Похоже, это был Одиссей или кто-то из его коллег: он был привязан к мачте, его уши были крепко заткнуты паклей. Вокруг были и другие моряки – одни сидели на веслах, другие всматривались в горизонт. Горизонт не был чист – корабль, по виду старинный, медленно двигался между скал, стараясь не приближаться ни к одной из них.
Да, сюжет показался Маврикману знакомым. Со скал доносилось пение, но было не разглядеть, кто поёт. Да и услышать пение было невозможно – ведь у всех были заткнуты уши!
И всё же моряки, один за другим, стали прыгать за борт. Но как? Ведь они, казалось, всё предусмотрели, чтобы их разум не помутился. Ни привязанный к мачте «Одиссей», ни тем более Маврикман, не могли помешать им. И тут князь увидел: сирены – а это, несомненно, были они – транслировали картины непосредственно из своего сознания, являя усталым морякам (прямо поверх пейзажа) изображения прекрасных яств, напитков, сказочной красоты обнаженных женщин. Казалось, стоит протянуть руку, и можно погрузиться всем своим существом в это великолепие.
Маврикман готов был и сам последовать за моряками, но, к счастью, это было невозможно. Сторонний наблюдатель мог в эту минуту наблюдать сидящего на парковой скамье мужчину; его глаза прикрыты, а руки истово, до побелевших ногтей, вцепились в эту самую скамью.
… Среди палубы остался лишь тот из моряков, что был привязан к мачте. Но и он был обречён! Корабль несло на скалы, а он не мог ни освободиться, ни позвать на помощь.
 Тут видение исчезло, и в сознании Маврикмана воцарилась тьма. Князь досчитал до трех и медленно открыл глаза.
Прямо перед ним стояла девочка, совсем ещё ребенок. Внимательно и с тревогой она глядела на него.
– Все утонули! – печально выдохнула она. Маврикман заморгал часто-часто, в горле у него запершило.
– Но как ты узнала, о чём я думал?
- Я тоже могу видеть сны наяву, - ответила девочка, - и не только свои… И не только видеть, - она добавила, помолчав, - но и что-то менять там.
Маврикман улыбнулся. Получилось не очень приветливо, но, кажется, девочка не заметила этого.
- Лидия, вам пора домой, - из-за поворота показалась высокая смуглая женщина в светлом платье старого образца.
- Это моя гувернантка, её зовут Каталина, - фыркнув, девочка махнула рукой в её сторону. – А я Лидия.
- Маврикман, князь, - при этих словах мужчина по привычке выпрямился во весь рост, но ему пришлось тут же сесть на место, – ведь девочка была вполовину ниже его. В эту секунду во всём парке отключилось электричество. Аттракционы, жалобно скрипнув, замерли, и все посетители ужасно разволновались.
- Мы завтра снова будем здесь, и вы приходите, - девочка рассматривала лицо князя, совершенно не обращая внимания на всеобщую суматоху. Она будто взвешивала что-то в уме. – Вы придумаете, как вернуть Одиссея домой?
- Даю вам слово дворянина.
Князь нарочито нахмурился, и оба они рассмеялись. Девочка протянула Маврикману руку. Рукопожатие у неё было крепкое, как укус молодого краба.


13.

– Похоже, мы с тобой – последние клиенты этого заведения, - сказал я пустым стенам, понимая, что Геронимо должен быть где-то неподалеку. Под ногами то и дело потрескивало какое-нибудь зеркальце, или дешёвый медальон, то вдруг похрустывало какое-то крошево неизвестного происхождения.
Со станции мы добирались автобусом, вылинявшим будто бы от многочисленных стирок, с пустыми бельмами вместо фар. Отчаянно визжа всеми своими сочленениями, он еле полз по полупустой дороге. Едва набирая ход, сравнимый хотя бы со скоростью бегущего человека, он то и дело останавливался, впуская или выпуская местных жителей. Это были преимущественно мужчины, их красные жилистые шеи торчали из воротников лоснящихся клетчатых рубах.
Я, по детской привычке, сидел у окна, фиксируя краем глаза изменения в салоне. Мужчины всё больше молчали, или тихо переговаривались, и вид у всех был такой, будто они только что покинули места лишения свободы, и по пути прикидывают, что бы ещё совершить ужасного, либо, наоборот, уже едут обратно в тюрьму.
Все сорок минут пути за окном не происходило ничего примечательного, лишь серые типовые дома, будто страницы занудной книги без картинок, перелистывались один за другим. Было даже не совсем понятно, едем мы по городу или по сельской местности – тут и там вдруг появлялись пустыри, чтобы затем также неожиданно пропасть из виду.
Наконец, миновав мост, украшенный множеством помпезных архитектурных деталей (его создатель обладал, похоже, мрачной фантазией и скверным характером), автобус свернул на какую-то совсем уж узкую дорогу. Ветви кустарника стали отчаянно хлестать по стеклам, пассажиров (а их осталось только двое – я и Джи. Джи. Джей. Пи.) так мотало из стороны в сторону, что приходилось держать в напряжении всё тело, и даже лицо.
Выплюнув нас посреди леса, автобус ретировался, проявив при этом неожиданную прыть. Когда улеглась пыль, в просветах среди листвы я разглядел внушительных размеров роскошный (разумеется, в прошлом) особняк.


Что и говорить, внутренности дома имели вид не менее удручающий. Прямо с порога брошенного дома престарелых в нос ударил странный запах. Нет, это был не запах тлена, и не тот самый запах бабушкиной спальни, знакомый любому с детства. Даже в сквотах северных городов, где мне довелось коротать некоторые, далеко не самые радостные, недели юности – там с запахами обстояло по-другому.
В сквотах, несмотря на их заброшенность, пахло этим миром – люди, покинувшие свои дома, переселялись либо в другие дома, либо попросту умирали. Здесь всё было иначе: обитатели этого дома, один за другим, теперь лежат в глубокой криогенной заморозке. По крайней мере, именно так некоторыми газетами объяснялось, почему в последние несколько лет дома престарелых утратили былую значимость и оказались закрыты.
Первым делом я принялся за картотеку, которую без труда нашёл неподалеку от входа, в ящиках за спиной у когда-то наличествовавшего рецепциониста. Какие-то полдня чихания от источающей едкую жёлтую пыль старинной бумаги, - и я уже направлялся к апартаментам, когда-то занимаемым Сарой Менажер, матерью нашей Лидии.
Комната номер 303 на третьем этаже особняка показалась мне абсолютно жилой. Если не принимать в расчёт вышеупомянутого запаха, всё в ней казалось совсем ещё не ветхим – и тяжелые кресла, сделанные из неизвестной мне породы дерева, и плотные шторы на окнах, способные всегда хранить в помещении полумрак. Разбросанные тут и там платья казались только что привезёнными из магазина и разложенными суетливым бутафором, пытавшимся на скорую руку придать обстановке заброшенный вид. Можно было утверждать – ему не удалось.
Возможно, причиной такой хорошей сохранности всех деталей интерьера послужил солидный замок, оказавшийся не по зубам местным мародерам. С ним пришлось основательно повозиться, прежде чем он сдался и пропустил нас внутрь.
В смежном помещении, напоминавшем скорее коридор, чем спальню, я обнаружил перегораживающую всё хорошую кровать. Матрас был почти не продавлен, но идея попользоваться ей мне как-то сразу не понравилась. Остальное пространство этой нелепой спальни занимал огромный туалетный стол с толстым зеркалом и многочисленными ящичками внизу. Я поднес к зеркалу горящую зажигалку, всмотрелся и насчитал девять отражений, нанизанных друг на друга. Таких качественных зеркал я в своей жизни ещё не встречал.
Окон в спальне не было.
Я поспешил вернуться в гостиную. Первым делом хотелось распахнуть окна, отдернуть шторы и впустить сюда хотя бы малую часть внешнего мира. Однако спешить не стоило, в чём я вскоре и убедился.
Но об этом позже.
Выглянув на улицу через щель между занавесями, я обнаружил, что окна жилища Сары Менажер выходят на тыльную сторону особняка. Кроме склона холма, который казалось, круглый год был покрыт серой пожухшей травой, не было видно никаких объектов, за исключением одного. На другой стороне долины, милях в четырёх, стоял особняк, весьма похожий на тот, в котором я сейчас находился, разве что он был несколько меньше.
Очертания этого дома показались знакомыми. Причём знакомыми настолько, что, как ни напрягал я свой мозг, я не мог вспомнить, откуда. Я даже знал, что не раз бывал там, но то ли незнакомый ракурс, то ли ещё какая-то причина, - никак не получалось вспомнить, когда и зачем я мог раньше посещать его.
Спустя полчаса я уже не был уверен ни в чём. То казалось, что этот дом знаком мне чуть ли не с детства, то вдруг воспоминание расслаивалось и терялось в посторонних ассоциациях, как теряется среди других предметов только что положенная в карман мелкая монета. Зрение не позволяло разглядеть подробности, но что-то мешало мне просто выйти на улицу и подобраться поближе.
Отодвинув штору, я сделал шаг ближе к окну, и тут увидел, что прямо за окном – балкон, и на балконе, – что бы вы думали? – правильно, подзорная труба на штативе.
Приблизив глаз к окуляру, я настроил линзы и впился глазами в окна особняка – труба была настроена именно так, чтобы наблюдать за тем самым домом напротив.
Не прошло и минуты, как на балконе появился мужчина.
Это был Рудольф Тарасов.
Это был его дом.
Как же я сразу-то не понял?


Дверь за спиной Рудольфа оставалась открытой. Мой друг ощупывал привычным взглядом пейзаж, как машинально ласкают старую собаку или нелюбимую жену. В какой-то момент взгляд Тарасова направился в мою сторону. Казалось, он встретился со мной взглядом. Глаза его застыли, и я увидел, что губы его шевелятся. Он говорил что-то!
Сердце моё не знало, то ли остановиться сразу, то ли прежде разорвать меня изнутри, и уже после упокоиться. Впрочем, умом-то я понимал, что видеть он меня никак не может. В лучшем случае он видит перед собой просто дом и смутный ряд одинаковых окон и балконов. Разобрать с такого расстояния, есть ли здесь хоть одна живая душа, едва ли возможно.
И тут я увидел, к кому обращены его слова. На несколько мгновений ветер поднял занавеси за спиной Рудольфа, и я увидел инвалидную коляску, и знакомые скрещенные пальцы, и нелепую накренившуюся фигуру.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1.

Получив все мыслимые и немыслимые ресурсы, какие только были у города, Маврикман развернул кипучую деятельность. Не исключено, что он и сам не ожидал такого эффекта: после серии публичных выступлений популярность его идей росла среди горожан в геометрической прогрессии. Было в местных жителях даже какое-то первобытное поклонение самому князю. Конечно, эту нелепую дремучесть Маврикман решительно пресекал сразу же, как только замечал её проявления. Так, например, совершенно незнакомые люди постоянно слали приглашения князю на всякого рода семейные торжества (их приходилось отклонять); стоило князю наведаться в тот или другой ресторан, люди немедленно приглушали голоса, и тот бедолага, которого угораздило к приходу князя занимать лучший столик, виновато улыбаясь, торопился к выходу. Особенно неприятным сюрпризом было, когда, в честь очередной годовщины приезда князя, интернат для слепо-глухо-немых детей приготовил акробатический номер. Зрелище не просто удручало, оно было душераздирающим!
Но что было делать? Главное, строительство Башни близилось к завершению. Рабочие трудились днём и ночью, а самые сознательные из них поначалу даже просили урезать им жалование, только чтобы князь мог закупить за границей наилучшее электротехническое оборудование.
Однако энтузиазм строителей постепенно пошёл на убыль. Никто, кроме князя, не видел проекта целиком. Маврикман разработал его сам и, ввиду врождённой осторожности, показывать свои бумаги непроверенным людям опасался. Не имея представления о том, каков должен быть результат, строители то и дело стали попадаться на пассивном вредительстве.
Люди начали привыкать и к еженедельным выступлениям Маврикмана на площади. Пока он говорил, они по-прежнему испытывали радостное предвкушение чего-то, но, как только речь князя заканчивалась, повседневность вновь накрывала их с головой. К тому же, в городе стали появляться какие-то коммивояжеры, которые, устанавливая на крышах домов примитивные дешёвые антенны, понемногу вербовали сторонников какой-то упрощенной формы Т-видения. Их деятельность была сфокусирована в основном среди самых бедных и безграмотных слоёв населения, что позволило им довольно быстро заработать популярность.
И всё же у князя были сторонники.
В один из дней Маврикман, будучи погружён не в самые весёлые размышления, стоял на балконе своего гостиничного номера (а он попросил поселить его в непосредственной близости от строительства) и в тысячный раз разглядывал котлован. «Не за горами день, когда Башня, сияющая подобно слоновой кости, взметнется над землёй, сбросит с себя паутину лесов и наполнит эфир сияющей мудростью», - князю самому стало смешно от того, какие высокопарные нелепости лезут ему в голову. «Хорошо ещё, - подумал он, что меня сейчас никто не слышит! Вот был бы конфуз!»
Маврикман вернулся в комнату. На столе лежала груда не разобранной с вечера корреспонденции. Он вытянул из кучи конверт наудачу, - тот оказался без штемпеля. Внутри него князь нашёл довольно короткую записку, в которой автор просил о встрече.
Письмо было за подписью Карла Андрея W. Шлегеля. Имя показалось Маврикману знакомым, он открыл ящик стола, и, порывшись в визитных карточках, нашёл нужный телефонный номер.
Встреча состоялась в тот же день. Когда Маврикман вошёл в неприметное кафе на одной из задних улиц, прилегающих к старой части города, за столиком его ждал молодой мужчина в военном кителе без знаков различия. Князь узнал его – это был сын того самодура, из-за которого в первый же вечер пребывания в городе чуть не случилась потасовка.
Официант отодвинул пластиковый стул, князь осторожно присел на него. Пока происходил обычный для таких встреч обмен репликами о местном климате, Маврикман разглядел, какой необычный взгляд у его собеседника – одновременно сосредоточенный и как будто ласкающий. «Похоже, у этого тоже есть кое-какие медиумические способности», - отметил он про себя.
- Вы что-то сказали? – спросил Шлегель.
- Нет. Вам показалось, - буркнул князь.
- Впрочем, не важно, - похоже, Карл заметил смущение князя, - я пригласил вас сюда, чтобы поговорить о Башне.
Маврикман пожал плечами. В последнее время никто и не предлагал ему других тем для обсуждения. Впрочем, его это устраивало.
- Наверное, мои мысли покажутся вам сумбурными, даже странными. Но вы единственный человек, кто сможет понять меня!
- Я весь внимание, – спокойно ответил Маврикман. Всё же ему было неуютно, когда кто-то говорил излишне громко, тем более, когда этот кто-то был заметно младше князя по возрасту.
- Мне кажется, вернее, я уверен, что существующая система доступного транс-видения, или так называемого телевидения, уже полностью завладела умами и сердцами людей! Вы пытаетесь дать им альтернативу, но давайте будем реалистами. – Карл приподнял локоть, чтобы официант смог выдернуть из-под него меню. – Домохозяйка или фермер будут смотреть лишь ту программу, где показывают их самих, вернее, таких же простых и никчёмных людей, как они!
- Но речь идёт о мировом слиянии разумов, - князь говорил по-прежнему невозмутимо, пытаясь тем самым вернуть разговор в русло разумного диалога двух взрослых собеседников. – К тому же, меня поддержали виднейшие люди города. Их экономическая и политическая лояльность – не самое ли веское подтверждение этому?
- Вы ведь знаете, у бюрократии во всем свой интерес, - парировал Карл. - Мой отец, Андрей W. Шлегель, инспектор городской сети ночных клубов, а по совместительству глава муниципальной гвардии, как и все его товарищи, человек в городе заметный. Он считает меня вечным студентом, книжным червём, чуть ли не восторженным идиотом, который дожил до тридцати, но так и не научился ориентироваться в нехитрых, но жестоких законах жизни.
- Но, мне кажется, вы успели повидать кое-что на своём веку, - князь попытался разглядеть, какому роду войск принадлежал китель Шлегеля.
- Я удалился от мира после одного неприятного случая на службе, и скрыться мне было негде, кроме как в доме собственного отца. Как говорится, если хочешь что-то спрятать – положи на самое видное место. Так вот... Давно махнув на меня рукой, отец и его коллеги не стесняются обсуждать при мне самые грязные из своих дел. Если бы вы только знали, какие чудовищные манипуляции осуществляли наши власть имущие в последние годы! Даже на постройке главного храма кое-кто сделал себе очень неплохое состояние!..
- Молодой человек! – ладонь князя тяжело опустилась на стол. – Почему вы вдруг решили, что должны рассказывать мне об этом?
- Ваш случай особый, - Шлегель говорил теперь очень тихо. Похоже, запал его кончился, и, после состояния крайнего возбуждения, он готов войти в ступор. – Вы по-настоящему верите в то, что делаете… Я давно слежу за вашей работой… Задолго до вашего приезда я уже успел прочитать все труды по транс-видению, которые только смог найти в библиотеке или выписать из столицы. Больше всего меня привлекла ваша идея об усилении сигналов мозга, как побочном эффекте Транс-видения… Намерения ваших инвесторов не так просты, как кажется. И потом, все эти местечковые перевороты, когда одна кучка пассионарных самцов сменяет другую... Им часто не хватает времени разобраться, чем занимались их предшественники. Кто знает, какие виды на вашу Башню будут у следующей администрации. Вы должны как-то обезопасить и себя, и своё детище…
Шлегель вздохнул. Плечи его были низко опущены, он так и не притронулся к своему вину. Лишь взгляд его рассеянно следил, как косой луч солнца играет в бокале. Князь решил не нарушать молчание, он решил дать молодому человеку немного побыть наедине с собой.
Через минуту молодой человек вздрогнул. Он поднял взгляд на Маврикмана.
- Князь, я хочу просить вас уделить немного времени и изучить вот эти несколько страниц, - оказалось, всё это время у него на коленях лежала потёртая коричневая папка. Шлегель положил её на стол.
- Спасибо, друг мой, - Маврикман погладил видавшую виды кожу, - что вы намереваетесь предпринять теперь?
- Думаю, мне следует покинуть город. Завтра я вновь отправляюсь в действующую армию.


2.

Я вспоминаю мою жизнь, день за днем, историю за историей. И некоторые из эпизодов почему-то представляются чужеродными вкраплениями, посторонними вставками. Будто бы кто-то среди кинофильма, из желания пошутить над механиком, незаметно подменил бобину, - и тотчас чужие персонажи, другая обстановка заполоняют рассудок. Сознание по инерции пытается включить этих инородцев в канву жизненной истории, оправдать их появление на экране. Но, тщась в попытках этих, разум кипит и проще добить его, чем пытаться дотащить до своих.
Одно из таких герметичных воспоминаний – комната в заброшенном Доме Престарелых. Причудливая мебель, полумрак из-за всегда плотно закрытых штор, наскоро приготовленные растворимые супчики, непреодолимый запах тлена, и в центре всего этого – ваш покорный слуга.
Я сижу на выцветшем ковре и, от нечего делать, разбираюсь в бумагах, которые нашёл в прикроватной тумбе.
Надо отметить, старуха обладала навыками ухватистого стряпчего. Стопки желтеющих прямо на глазах листов аккуратно пронумерованы, вышедшие из обращения удостоверения её личности и другие документы разложены по шкатулкам согласно дате.
…Её нашёл я не сразу. Пачка листов, завернутая в пергамент, была туго перевязана бечевой крест-накрест. Вытащив свёрток на свет из самых глубин туалетной тумбы, я сразу же пришёл в необычайное волнение. Развязать узел было невозможно, и, воспользовавшись кухонным ножом, я едва не разрубил всю стопку.
На первой странице густо покрытых машинописной вязью листов значилось:

Карл Шлегель

Рукопись, найденная под шапкой

Мне не передать сейчас всю гамму переживаний, что нахлынули на меня в эту минуту. В двух словах, сердце снялось с места и бросилось блуждать по самым неожиданным местам тела, мурашки строем маршировали по всем доступным поверхностям, горло сдавило кашлем, а в середине живота поселился неприятный, но почему-то веселящий холодок.
Отдышавшись, я стал листать страницы, бегло высматривая знакомые фрагменты. Так и есть – у меня был список с этой инфундибулы. Только теперь она предстала предо мною в полном виде. Листы не были сшиты, но лежали по порядку, и важно было не перепутать их вновь, как это уже случилось однажды.
Что же получается? Если оригинал рукописи Шлегеля хранился у матери Лидии – в этом должен быть какой-то смысл! И потом, действительно ли Карл Шлегель – её автор? Может быть, «Карл Шлегель» - это название произведения, а «рукопись, найденная под шапкой» - такой подзаголовок, или даже указание на жанр. В таком случае имени своего автор мог из скромности не указать.
Оставив на время эти догадки в стороне, я приступил к чтению. Начал, вопреки привычке, с самого начала, то есть с авторского предисловия. Вот что там было сказано:

В некоторых странах говорят: бой, дорога и слова мудреца – вот настоящий бальзам для сердца мужчины. Я не могу сейчас дать тебе первое и второе (это ты сможешь найти и сам). Давай разберемся сначала с третьим.
Информационный туман наполняет мир, и почти не разобрать голосов древних. Но Знание стремится к расширению, и чем больше умов захватывает, тем более распыляется и тем менее оказывается похожим на самоё себя. Любая линия передачи Учения вырождается, если не переходит напрямую от деда к отцу, от отца к сыну. Так было во все времена, и не нам дано изменить этот порядок вещей.
Меня уже не будет в живых, а ты будешь читать эти строки. Но я – не твой отец. И чем дальше ты будешь продвигаться в чтении, тем меньше силы будет в моих словах. Шаманы древности, покидая этот мир, отдали своё знание литератору, и их учение, проданное миллионами копий, погибло. Там, где раньше гулял свободный дух – теперь лишь каменные изваяния, смысл которых безнадежно утрачен.
Подумай, сын человеческий, нужно ли тебе такое учение. Пока ты наслаждаешься соприкосновением с Духом, он истончается.
Остановись, пока не поздно!

Что и говорить, было в этом предисловии что-то, заставлявшее крепко задуматься. Зачем тогда была написана эта рукопись, если никто не должен её прочитать? Впрочем, у автора могли всё же быть какие-то веские причины сделать это. С другой стороны, это предупреждение могло быть адресовано не мне лично, а тому читателю, который, кроме любопытства, иных побуждений к чтению не имеет? А есть ли у меня причины более серьёзные, чем любопытство? Что же делать?..
Выкурив рекордное количество сигарет за единицу времени, я решил поступить двояко: я принялся, - как бы это сказать, - читать, не читая, и смотреть, не всматриваясь.
Нельзя сказать, что чтение было занятием приятным, развлекающим. Полностью состоящая из каких-то смутных предчувствий и невнятных пророчеств, рукопись была написана языком до крайности тяжеловесным. Определить жанр повествования было невозможно. Вероятно, автор и сам не знал этого. Пробираясь сквозь нескончаемый ряд нелепиц и грамматических курьёзов, я тем не менее то и дело находил ответы на вопросы, волновавшие меня издавна. Так, например, на одной из страниц была помещена схема, над которой значилось: «Кривая судьбы: девиация линии судьбы в зависимости от результатов её реализации». Между осей, градуированных непонятными закорючками, располагалась парабола, где-то сбоку – уравнение, описывающее процесс. Из комментирующего текста следовало, что судьба – явление нелинейное, изменяющееся во времени. Примеров не приводилось, но в целом эта идея показалась мне даже оптимистичной.
Вскоре я наткнулся на стих, приведенный мною в одной из предыдущих глав, были там и другие поэтические откровения. В тексте нередко упоминалась Башня Слоновой Кости, то и дело мелькали какие-то излучатели и получатели, медиумы и сомнамбулы. Околонаучный характер повествования легко перемежался с псевдо-экстатической религиозностью.
Но, что самое странное, всё время, пока я листал рукопись, меня не покидало чувство, что в руках моих – настоящая, в дореформенном понимании слова, Книга. Даже не понимая смысла, я не мог избавиться от благоговения, смешанного с ужасом и одновременно с восторгом.
Так, читая рукопись вполглаза, я засыпал в гостиной, где устроил себе походное логово.


3.

- Быть может, я совершаю ошибку за ошибкой, но именно эта мысль, как ни странно, вселяет в меня уверенность в собственной правоте. - Маврикман устало откинулся в кресле и сделал изрядный глоток бурбона. – Иногда мне кажется, что все эти башни, все эти попытки развлечь публику говорящими головами, так же нелепы, как фокусы балаганного фигляра. Но одно я знаю точно: энергия радиоволн творит чудеса. Люди как зачарованные будут смотреть всё, что мы будем демонстрировать им на экранах Т-визоров, и ничто не в силах этому помешать...
Эхо его слов быстро потерялось в собственных отражениях под сводами лаборатории. Лидия смотрела сквозь тонированное стекло на пейзаж далеко внизу, и, казалось, совсем не слушала Маврикмана. Завернувшись в плед, она сидела в кресле с ногами, совсем как маленькая девочка. Старик продолжил:
– Конечно, будут и побочные эффекты, но какое нам до них дело, когда речь идет об изменении самого направления развития цивилизации.
– Вы великий человек, – произнесла Лидия, не меняя направление взгляда, - я горжусь, что судьба свела меня с вами.
Маврикман сделал неопределённый жест рукой, глаза его едва заметно вспыхнули на мгновение.
– Дело вот в чём, - Маврикман как будто затруднился в подборе слов, и попытался замаскировать невольную паузу рассматриванием пустого листа бумаги, лежащего на столе прямо перед ним, - судьбой предопределено, что именно вам, Лидия, я должен открыть главный секрет Т-видения.
На лице Лидии, до этого момента непроницаемом, мелькнуло какое-то движение, возможно, означающее интерес к словам собеседника. Впрочем, сейсмическая активность лицевых мышц тотчас уступила место всегдашней неопределенности.
– Речь идет об умножении психической энергии человека, который через миллионы экранов присутствует в глазах и сердцах людей. Если этот человек обладает даром ясновидения и связи с другими мирами, его возможности становятся практически безграничными. Он может объединить миры посредством медиумической связи, что позволит превратить, наконец, эту разобщенную планету в единое мыслящее целое.
В комнате не было даже камина, который мог бы всласть потрещать дровами, пока собеседники молчали. По тому, как они держали эту паузу, было ясно, что знакомы они уже очень давно, и заминка в разговоре ничуть не тяготит их.
– Именно вы, Лидия, являетесь тем природным медиумом, который может сделать это. И абсолютно неважно, что вы будете делать на экране. Достаточно просто вашего присутствия в кадре.
Маврикман поднялся и проследовал к окну, будто ему и впрямь стало любопытно, за чем наблюдает Лидия. За стеклом открывалась водная гладь, где-то на горизонте невесело темнел берег, и – ни одной лодки.
– Башня была почти достроена, но наши строители совсем утеряли понимание того, что и зачем они строят. Похоже те, кто отправил меня в бессрочный отпуск, не сидели сложа руки.
– Да, с каждым днем удерживать внимание жителей становилось всё сложнее. – Голос Лидии прозвучал как сквозь толщу мутной воды.
– Моя история близка к развязке. – Маврикман поставил свой стакан, почти пустой, на край широкого подоконника. - Я составил завещание, в котором я, как основатель Т-видения, оставляю за вами пожизненное право выбирать время и тему трансляции, а также назначать преемника или преемницу… Того, на кого укажет вам перст судьбы.
Лидия резко встала с кресла и вплотную приблизилась к старику. Взгляды их впервые встретились. Секунду поколебавшись, Маврикман осторожно, по-отечески, обнял её за плечи.
- Я никогда прежде не говорил вам, но теперь-то уж всё равно. Мы были знакомы с вашим отцом, Карлом Шлегелем.
Лидия отстранилась от объятия, сделав полшага назад. В полумраке было не разобрать, какие чувства завладели ей в эту секунду, впрочем, легко догадаться, какие именно. Маврикман продолжил:
- То, что вы знаете о его гибели – вымысел. Катапультировавшись из своего самолета за пару секунд до того, как стало поздно, он решил потеряться для всех, или почти для всех, кто его знал до этого, включая жену и дочь. После того печально памятного события он провёл несколько лет, трудясь над теоретическим обоснованием идей Т-видения, которым интересовался с юности. Рукопись, черновики которой он передал мне незадолго до краха Башни – плод тех его усилий... В каком-то смысле, вскоре Шлегель и правда перестал существовать – отправившись в очередной раз в действующую армию, он получил серьёзнейшие ранения, потерял память и оказался навсегда прикован к инвалидному креслу... Те, кто ещё помнил его имя, едва ли опознали бы Шлегеля в озлобленном на весь мир горбуне, в которого он превратился.
Лидия молчала. Молчала она так, будто уже никогда не заговорит.
- Понимаю, осознать такое нелегко, - подал голос старик, - особенно с вашим-то психическим здоровьем.
Маврикман допил то, что оставалось в его стакане.
- Я полностью уверен в вас, Лидия! Ведь именно ваше, ещё детское, предсказание, - помните - тогда в парке? - теперь сбывается в объёме, в который я до сих пор и сам не могу поверить.
Порыв ветра налетел на озеро и вспенил вечернюю воду. Даже сквозь толстое стекло чувствовалось, насколько посвежело в атмосфере. Впрочем, это совсем не занимало Маврикмана и Лидию. Они давно уже не были частью этого мира.


4.

Дом Тарасова выглядел как штаб заговорщиков перед самой развязкой. К парадному подъезду то и дело подъезжали экипажи, охранники у входа пристально всматривались в каждого входящего, некоторых даже просили показать содержимое сумки или - подумать только! - карманов.
Некоторые лица можно было увидеть в окнах, кто-то выходил на какой-нибудь из балконов, иные из них держали в руках бокалы. Вид у всех был какой-то торжественный, на лицах угадывалось радостное предвкушение, какое зачастую охватывает детей под Рождество.
Так продолжалось целые сутки, а затем ещё и ещё одни.
Пока я отвлекался от наблюдений, место у подзорной трубы занимал мой верный напарник, хотя я даже не просил его об этом. Геронимо покидал пост всякий раз в тот момент, когда я просыпался и, прополоскав глотку наскоро сваренным кофе, плелся к нашему балкону. Мы совсем не встречались с ним, потому что он спал в то время, когда я заступал на дежурство.
На третий вечер терпению моему пришёл конец. Я решил провести разведывательную вылазку. План появился тут же: покопавшись в старушечьем комоде, я выудил оттуда две пары старомодных юбок (на то, чтобы найти здесь мужское платье, рассчитывать не приходилось), таких же, нелепого кроя, шляпок, ну и прочих предметов туалета, назначение которых мне и теперь не очень понятно.
Через какие-то полчаса смеховой истерики у зеркала мы с Геронимо (или как теперь правильно было его называть – Геронимой?) выдвинулись в путь.
Не могу сказать, что время для вылазки было выбрано правильно. Настал закатный час, и солнце висело почти над самой крышей дома, к которому мы направлялись. Таким образом, нас прекрасно было видно, причём издалека. Мы же с Геронимо, в свою очередь, могли похвастать лишь тем, что нам удавалось не всякий раз спотыкаться о какую-нибудь кротовью нору или забытый в поле корнеплод. Юбки сковывали движения, а неудобные старомодные туфли мешали твердо держаться выбранного курса. О том, чтобы смотреть куда-то кроме как под ноги, не могло быть и речи.
Дорога до особняка Тарасова заняла у нас около часа. Это через линзы дом казался таким близким; измерив же это расстояние пешим старушечьим ходом, идею с разведывательным маскарадом я уже не полагал удачной.
И вот, когда две гренадерского роста старухи, то и дело хватая друг друга под руку, пересекли поле и приблизились к ограде дома, из дверей неспешно вышел хозяин.
- Всё же вы решились прийти ко мне, - с усмешкой сказал Рудольф, - входите в дом, и не заставляйте принуждать вас.
Что-то в его интонации, а также в том, насколько непринужденно сделали шаг в нашем направлении два охранника, до этого неподвижно стоявшие на крыльце, заставило меня, не раздумывая, подчиниться. С облегчением сняв шляпку, я пошёл вперёд. Когда тяжёлая дверь уже замыкалась за мной, я успел оглянуться и увидел, что моего напарника нигде не видно. «Как ему это каждый раз удается?» - думал я, пока меня обыскивали две пары не очень-то дружелюбных рук.



5.

Через несколько недель, когда до окончания работ было ещё далеко, ни интервью в центральных газетах, ни тут и там произносимые речи, теперь всё больше смахивающие на тосты, не давали ощутимого результата. Князю пришлось даже пройти по самому краю пропасти лжи, убеждая колеблющихся в том, что его конструкция якобы должна привлечь в город неисчислимое множество паломников-туристов, что город будет единственным местом в мире, где можно будет насладиться чудесами Транс-видения. (Маврикман лукавил – ведь он рассчитывал на то, что Транс-видение, стоит только запустить его, сумеет распространить своё влияние как минимум на весь континент).
И тогда князь понял, что только демонстрация какого-нибудь чуда может спасти ситуацию. Оборудование для Башни давно уже было доставлено, и он дал команду срочно начать монтаж. Самые смышлёные из рабочих сделали всё, что нужно, в считанные дни, и тогда князь распорядился расклеить афиши. Афиши, притом самого большого формата, сообщали населению следующее:

Князь Маврикман представляет:

СЕГОДНЯ

Впервые в Истории

ПРЕЗЕНТАЦИЯ ЧУДА

«ПРЫЖОК В НИЧТО»

или

ТРАНС-
ВИДЕНИЕ
ДЛЯ ВСЕХ!

Вход свободный

Башня стартует ровно в 23.00




…В указанное время князь взирал на толпу со смотровой площадки Башни. Люди всё прибывали, и запуск пришлось даже задержать, чтобы все желающие успели собраться для участия в шоу. «Пора», - решил князь, и, набрав в грудь побольше воздуха, подошёл к микрофону.
- Друзья мои! Братья и сёстры! Когда-то давно все люди говорили на одном языке. Им не нужны были словари и переводчики. Только интуиция и любовь друг к другу руководили их помыслами. Сегодня у нас есть Башня! Вот он, счастливый день, когда мы можем вернуться к этому состоянию!
Горожане стояли молча. Хотя Башня всё ещё была в лесах (а кое-где торчали пучки каких-то проводов), она уже являла собой впечатляющее зрелище. Все её этажи были достроены, мощные опоры не тяжелили конструкцию, но казались даже элегантными. Хитросплетения трубок, венчающих самую верхушку, завораживали своим блеском. Неужели всё это сделано человеческим трудом?
- Я хочу поблагодарить силу Судьбы за то, что она помогла нам построить Башню! Я хочу сказать самые тёплые слова вам, друзья мои! Ведь это ваша вера двигала нас вперёд, и это вы, кто не побоялся сегодня прийти сюда и вступить в наш рискованный эксперимент.
 Маврикман сделал незаметное движение рукой, и в репродукторах сначала чуть слышно, но затем всё громче, зазвучала музыка. Всю площадь перед Башней сотрясли глубочайшие низкие частоты. Звуковые волны настолько плотно заполнили собой воздух, что казалось - можно потрогать их рукой.
- Вы готовы?! – крикнул что есть силы князь, и многотысячная толпа взревела в ответ:
- Да-а-а!!!
- Вы готовы?!! – снова закричал князь и вскинул правую ладонь вверх.
- Да-а-а!!!
Каждый в толпе тоже поднял руку вверх. В эту секунду тысячи прожекторов зажглись на Башне.
- Вперёд!!! – и князь навалился всем телом на тяжёлый, неподатливый рубильник.


6.

Нравится мне это или нет, но всякая история хороша хотя бы тем, что рано или поздно заканчивается. Как говорится, трубка гаснет у того, кто слишком долго говорит. Поэтому постараюсь в описании дальнейших событий быть предельно краток.
– Я давно жду тебя, - сказал Тарасов, когда шустрые пальцы охранников завершили своё путешествие по моим карманам, и я был поставлен на пол в центре вместительной прихожей. – В конце концов, мне уже недолго осталось…
Тарасов сидел, почти лежал, в большом диване среди множества подушек. Его фигурка казалась такой маленькой, будто я смотрел на него в перевернутый бинокль.
- Да, мой друг, ты всегда был не очень-то внимателен к тем, кто тебя окружает, - продолжил Рудольф, - что не мешало тебе называть себя писателем!
В его словах, похоже, не было и тени шутки.
- Любимые женщины обманывали тебя, случайные прохожие рассказывали тебе всякие выдуманные нелепости, чтобы только быть запечатлёнными в твоих романах наилучшим, как им хотелось, образом…
Тарасов закашлялся. Кашель звучал долго, был богат интонациями, будто служил продолжением его рассказу.
- Друзья, один за другим, покинули тебя, а ты всё продолжал считать их друзьями. Ты звонил им в дни рождения, а они забывали поздравить тебя, ты звал их на свои праздники, а они ссылались на занятость и приходили всё реже.
Я молчал. Да и что я мог ответить – ведь всё это было правдой.
- В какой-то момент ты не заметил, как потерял меня. – После этих слов Тарасов сделал ощутимую паузу, и даже ни разу не кашлянул.
И слова произвели на меня впечатление.
- Теперь я намерен сообщить тебе следующее, - проговорил Рудольф и недобро улыбнулся. – Я серьёзно болен. Врачи говорят, что я могу покинуть этот мир в любую минуту. Случайная эмоциональная встряска может оказаться губительной. Не так уж важно, как это случилось. Важно другое.
Только теперь я заметил, что голос Тарасова звучал надтреснуто, мутно, и в то же время каждое слово как будто отпечатывалось телетекстом у меня в мозгу.
- Все эти мелкие счёты – пустяк. Я ничем уже не дорожу – ни людьми, которых любил, ни даже делом, которое делал всю жизнь. – Заметив моё удивление, Тарасов продолжил. – Да-да, я знаю, что казался тебе никчёмным прожигателем чужих жизней, но это меня и раньше не сильно заботило. Однако сегодня моя жизнь угасает, а моё дело растёт и близится к своей кульминации.
Слушая Рудольфа, я незаметно для себя облокотился на какую-то кушетку, а вскоре и уселся на неё. Он всё говорил, а передо мною проносились картины прожитого вместе с ним. Я увидел ту памятную поездку по заснеженной степи, вспомнил пророчество Мицфицкого, - словом, я почти видел, как матросы рубят швартовы и корабль неумолимо, дюйм за дюймом, отодвигается от берега. Полоска воды всё шире, и уже нет речи, чтобы впрыгнуть на борт или хотя бы крикнуть прощание капитану.
- Я знаю, ты искал Лидию. А ведь она – в некотором роде знамя нашей организации. Я пытался тебе помочь, но к счастью, не знал, где она. Иначе мне бы пришлось скрывать от тебя это. А это было бы предательством.
- Но ты ведь попросту мог сказать, что не знаешь об этом! – я вскочил со своего места и сделал пару шагов вперёд. Что-то мимолётно проскользнуло на лицах охранников, и это остановило меня. - Есть и другие досадные мелочи, о которых ты не станешь теперь говорить, - я набрал в грудь побольше воздуха, - но из всего этого и складывается картина предательства!
Тарасов сжался всем телом. И прежде не очень заметен, он совсем почти потерялся в подушках.
- Проблема не в том, что ты умалчивал большую часть того, что знаешь. Хуже, что ты нашёл своей лжи некие мнимые причины, полностью оправдал себя! Ты обманывал меня или напротив, помогая мне, обманывал своих работодателей (уж не знаю, кто они тебе). Но прежде ты обманул себя!
Меня уже скручивали и затыкали мне рот, но всё же я успел прокричать: «Мне всё известно!..»
Пока Рудольф приходил в себя от моей речи, а я – от полученной оплеухи, сквозь бормотание лекаря и звон в ушах я услышал смутно знакомую мелодию, которую небрежно наигрывал кто-то в соседнем зале. И даже не столько сам мотивчик был узнаваемым, сколько издевательская манера игры. Поэтому, когда клавесин смолк, и в зал, пощелкивая реле, вкатилось знакомое самоходное кресло со своим бессменным наездником, я совсем не удивился.
- Игра окончена, - сказал «Циннобер», застопорив свою машину. – Мы могли бы давно избавиться от тебя. Но при всей своей настойчивости и непроходимой глупости ты уже не сможешь помешать нам… Машина истории запущена, - «Циннобер» задумчиво погладил подлокотник своего кресла, - и до таких, как ты, ей нет никакого дела!
- Но позвольте!.. – возмутился было я сквозь чей-то не очень свежий платок, которым был заткнут мой рот, но «Циннобер» властно поднял ладонь.
- Ты, наверное, полагаешь, что какая-то там рукопись может обеспечить тебе безопасность? Хм-м, мы тоже сначала так думали. К тому же, за тебя было кому заступиться.
При этих словах «Циннобер» покосился на тарасовский полутруп.
- Итак, обратный отсчёт запущен, у нас достаточно энергии, и до начала всеобщего хаоса остались считанные часы. И если в рукописи Шлегеля есть какие-то пророчества, нам уже нет до них никакого дела. Если мы на правильном пути – пророчества будут подтверждены, но кого это будет интересовать? Что может быть более бесполезного, чем уже сбывшиеся пророчества?
«Циннобер» пристально смотрел на меня, но видел явно что-то другое. И это другое занимало его куда больше, чем я и разговор со мной.
- Нам не нужна и башня Маврикмана, или Башня Слоновой Кости, как он сам её называл. Благодаря кропотливой работе Лидии, зубы у телевизионного чудовища расшатаны. Стоит приложить последнее усилие – и вся система рухнет. Парочка терактов, десяток взяток – и вся передающая цепочка у меня в кармане.
- Но зачем вам всё это нужно? – я будто вынырнул из небытия, - что такое вы собираетесь передавать?
- Мы должны передать макрокоманду. Мы должны перепрограммировать мозг человека. Мы должны научить мир новому восприятию.
«Циннобер» говорил совершенно спокойно и, как всегда, уверенно. Было видно, что он давно привык к этим словам, что он не раз произносил их. Тем временем я заметил, что путы не стесняют более моих движений.
Я был свободен.



Прощание с Тарасовым длилось недолго. С каждой минутой ему становилось всё хуже.
- Я ни в чём не виню тебя, друг, - его губы пересохли, и слова прилипали к нёбу, - и ты ведь не сердишься, правда?
Я молчал. Но он понимал меня и так.
- Я долго наблюдал за твоими безуспешными поисками, но положение не позволяло мне вразумить тебя. Я знал о многом с самого начала, но чему-то не придавал значения, а что-то был обязан скрыть.
Судорога прошла по телу Рудольфа. Лекарь крепко вцепился в его запястье, будто это могло помочь.
Приступ ненадолго отступил, и Тарасов продолжил.
- Ты успеешь, я верю… Лидия давно уже не с нами, но где-то рядом. Тебе стоило бы ещё раз навестить Мицфицкого – старик явно знает больше, чем тебе кажется. Что-то не так с его домом… А теперь тебе лучше уйти!..
 Но я не двинулся с места. Впрочем, Тарасов уже не видел этого. Глаза его закрылись, и последние пару минут своей жизни он провёл без сознания.
Когда всё было кончено, я вышел на улицу. Никто не препятствовал мне, но даже если бы попытался, я, кажется, легко прошёл бы сквозь любую преграду – настолько глубоко я был погружён в свои мысли.
В некотором отдалении ждал Геронимо. Как обычно, он не задал ни одного вопроса – всё было ясно и так. Подхватив под руку, он повёл меня в наш «лагерь».


7.

«Дорогой Александр! Как жаль, что мне не удалось дождаться тебя! Но, если наша встреча произойдёт заочно, в том будет не меньше пользы.
Я знал, что ты ещё посетишь мой дом. Поэтому мне нужно было подготовиться к твоему появлению. Всё пришлось делать самому, потому что мой последний слуга, личность мелкая и беспринципная, сбежал, увидев, насколько я плох...
Ну, об этом позже. Как ты знаешь, между мной и моим домом всегда существовала связь, при этом самая тесная и прямая. И когда дом пришёл в упадок, я увидел: это мои силы тают, это мой род угасает, и я, как последний представитель своей пусть не знатной, но вполне благородной фамилии, должен покинуть этот мир как настоящий офицер, как капитан тонущего корабля, а именно – на своём посту.
Что же происходит с домом? Вот на этот вопрос я и должен был ответить, чего бы это ни стоило! Я стал работать над ним всё время, свободное от сна, а подчас и во сне (по крайней мере, все важнейшие находки я совершил по ту сторону врат сновидения).
Удалось выяснить, что дом, как и его ближайшие окрестности, находится под действием пусть не сильного, но постоянного излучения довольно необычной природы. Я не смог найти его ни в одном из известных диапазонов, но уверенность в том, что излучение есть, меня не покидает, и не покинет уже никогда.
Всё довольно просто. Хотя я и не нашёл научного способа, которым можно было бы измерить частоту и амплитуду колебаний, инструментом для этого стал мой собственный мозг! То явление, которое я пытаюсь описать – не что иное, как остаточные вибрации от какого-то мощного психотропного катаклизма, произошедшего в прошлом где-то неподалеку. Возможно, жители какого-то из селений, теперь заброшенного, одновременно сошли с ума. Или, быть может, ужаснейший из тиранов, потрясший свою эпоху, осознал здесь свою силу. Этого я не знаю. Знаю только, что результатом того события стала, как бы это лучше назвать, возможность у всех облучаемых находиться одновременно в разных местах, а точнее, в разное время в одном и том же месте.
Особенно страшным это оказалось для меня – ведь я прожил здесь многие годы, и мне надоело сталкиваться с самим собой в этих безжизненных коридорах.
Но постепенно я привык к этому и даже стал способен наблюдать и анализировать своё новое, полностью абсурдное бытие. Я уже знал, что давно умер, и лишь эти разрозненные осколки реальности всё никак не перестанут отражать мою личность и тем самым проецировать её обратно в мир.
Я научился жить и с этим. Ведь пока есть источник света, зеркало работает. Пока зеркало работает, есть тот, кто смотрит и не даёт свету погаснуть.
Я вижу тебя читающим. Привет тебе! Хотя ты не видишь меня, всё же помаши мне рукой, потешь старика Мицфицкого, ведь он всегда был добр к тебе!
Не засиживайся в доме. Выступай в путь. Я бы на твоём месте нашёл источник излучения, он где-то рядом. К северо-востоку отсюда есть озеро. Недалеко, часа три пешего хода.
Если тебе всё ещё интересно, найди его.

Твой Мицфицкий.»


В кабинете было сумрачно, и в то же время как-то спокойно. Пока я читал письмо Мицфицкого, верный Геронимо принёс с кухни кувшин горячего вина, сваренного с не весть где добытыми специями.
Я неопределенно помахал рукой, глядя куда-то в потолок (при этом чувствуя себя отборным болваном), и придвинул поближе наполненный бокал. Пытаясь сопоставить текст письма со своими догадками об Альтернативной Башне, я стал размышлять вот в каком направлении.
Если бы Башня находилась на поверхности земли, её давно бы уже нашли, и не известно, что бы из этого получилось. Значит, озеро как нельзя лучше подходит для маскировки. Понятно, почему «Циннобер» и его приспешники не смогли добраться до неё.
Рукопись Шлегеля была у меня при себе, притом именно экземпляр, найденный в тумбочке Сары Менажер. Бегло пролистав её, я добрался до страницы со схемой. …Смешанный лес, шкала высот, старая мощёная дорога…
Так и есть! Озеро! Овал неправильной формы с каким-то мутным пятном посередине, здесь же – какой-то номер и аббревиатура.
Кто и зачем построил Башню, пока было не понятно, но это, должно быть, прояснится на месте. Известно только, что она задумана как альтернатива тем трансляторам, которыми густо покрыта сегодня вся территория Земли и Воды.
Не находя причин нарушать последнюю волю Мицфицкого, мы не стали медлить и двинулись в путь.




8.

Когда погасло электричество, а вместе с ним смолкла и музыка, веселящиеся не сразу поняли, что произошло. Ночь была в самом разгаре, но луны не было видно, и поэтому, даже когда уши привыкли к тишине, а глаза – к темноте, никто ничего не увидел. Все, кто танцевал, остановились как вкопанные; все, кто сидел или лежал, вскочили на ноги.
Маврикман, который всё ещё оставался на смотровой площадке, бросился к рубильнику и попробовал повернуть его.
Но тщетно.
- Пожалуйста, сохраняйте спокойствие! - крикнул князь, но голос его сорвался. – Двигайтесь осторожно, держитесь друг за друга! У кого есть зажигалки, освещайте путь!
Но горожанам было уже не до Маврикмана с его приказами. Толпу охватила паника, и даже если у кого-то были инструкции, как вести себя в подобных ситуациях, он едва ли смог бы ими воспользоваться.
Не разбирая дороги, все кинулись прочь. Притом где это «прочь», мало кто понимал. Мужья теряли жён, матери – детей, и в считанные минуты на всей площадке воцарился полный хаос. У кого-то из гвардейцев нашлись фонарики, и вокруг них затеплились оазисы порядка. Но фонариков было слишком мало.


Утро город встретил в тишине. Электричества нигде не было. Кто-то съездил на велосипеде (на чём же ещё?) на электростанцию, но там ответили, что все генераторы работают на пределе, и куда девается энергия – они сами не понимают.
Жизнь этого маленького городка, до сих пор спокойную, безмятежно-сонную, сковал паралич. Пекарни перестали печь хлеб, цыплята перестали вылупляться в своих инкубаторах, а годичный запас льда для коктейлей во всех ресторанах растаял к середине дня.
Мародерства пока что замечено не было.
Не находя себе другого применения, обитатели города потянулись на главную площадь – ведь она была единственным средством коммуникации, оставшимся в их распоряжении.
Хотя митинг был стихийным, первыми на площади оказались телевизионщики. Нет, это не были люди с камерами и микрофонами. Те, архаичные, телевизионщики были вооружены плакатами: «Долой Башню!», «Маврикман – шарлатан и вор!» и прочее, прочее. Однако, когда площадь оказалась заполнена народом под завязку (странно, что у всех этих людей не возникло аллергии на массовые собрания), никто из собравшихся не решился взять слово. Балкон мэрии так и остался пуст. Но если бы кто-то и вознамерился попасть туда, ему пришлось бы брать мэрию штурмом: ворота были замкнуты на все замки.
Власти в городе не было.
Потолкавшись, народ побрёл в свои жилища.
Но ни на следующий день, ни днём позже, свет в домах так и не появился.
Когда люди вновь собрались на площади, дверь на балконе мэрии открылась, и Маврикман, собственной персоной, вышел к людям.
По площади прокатился неодобрительный ропот. Когда он немного стих, князь начал говорить.
- Уважаемые граждане! – ему приходилось перенапрягать голос, ведь микрофона у него не было. – Я очень сожалею о том, что произошло! Я понимаю ваше теперешнее настроение… Оказалось, энергоёмкость Башни перекрывает возможности электростанций города во много раз. В тот вечер, о котором я скорблю вместе со всеми, Башня израсходовала всё электричество, которое даже ещё не было выработано городскими электростанциями. Пока не очень ясно, как такое вышло. Видимо, всё дело в несовершенстве конструкции.
Новая волна негодования прокатилась по площади, и была она намного сильнее прежней.
- Но главное – Башня может работать! Мы все это видели и чувствовали! Я не пожалею всех своих сил, чтобы усовершенствовать её…
Последние слова Маврикмана утонули в разъяренных криках. Кто-то стал кидать камни, те из мужчин, что были покрепче, быстро взобрались на балкон и сбросили князя вниз.
Толпа чуть не растерзала его, но Маврикман поспешил укрыться за спинами солдат муниципальной гвардии. Однако это помогло ненадолго: у князя не осталось былой неприкосновенности, - солдаты смотрели на него из-за своих щитов, мягко говоря, недобро.
И тогда князь бросился бежать. Конечно, трудно назвать этот поступок достойным дворянина, но что ему оставалось делать?
В лабиринте узких улочек ему удавалось держать преследователей на почтительном расстоянии. Не стесняясь, он раздавал затрещины и зуботычины направо и налево, когда кто-то преграждал ему путь. Петляя, путая следы, он пробирался к Башне.
Когда преследователи выскочили на площадь перед Башней, они остановились в замешательстве.
Никакой Башни не было!
На её месте невозмутимо плескалось невесть откуда взявшееся овальное озеро. На берегу не было ничего, кроме маленького свежевыкрашенного деревянного домика. Кто-то сказал, что князь вроде бы скрылся там. Не очень в это веря, мужчины, вооруженные кто камнем, кто подобранной палкой, направились туда, но никаких следов Маврикмана не обнаружили.
Домик оказался пуст. Внутри, кроме неприятно чавкающей под ногами мутной жижи, ничего не было.


9.

Как же всё-таки удивительно получается: человека иногда губит именно то дело, которому он посвятил всю свою жизнь. Иные примеры красноречиво свидетельствуют о том, что далеко не всегда движение в выбранном направлении приводит в ту точку, которая была намечена.
В этом смысле судьба Сары Ундины Менажер представляется мне показательной. В своё время она была знаменита, и очень! Лет сорок назад все газеты пестрели её фотографиями, о ней писали уважаемые научные издания. Не знаю, кто подсказал Саре её метод, но в те годы во всех странах мира были открыты школы интуитивного танца, то есть танца без хореографии. В двух словах, этот танец все считали тогда самым прямым проявлением человеческой природы, наиболее полной реализацией скрытых ресурсов человеческого существа. В лучших театрах мира с успехом проходили представления с участием самой Сары Менажер или её учеников. Своей известностью они тогда заметно потеснили традиционные формы театрального искусства.
Не обошлось без скандала. Когда все страны мира запретили её школы интуитивного танца (некоторые блюстители нравственности усмотрели в её отношениях с учениками проявления педофилии, ведь возраст последних начинался от самого нежного, а голое детское тело – хорошая мишень для всякого рода ханжеских нападок), Сара Менажер нашла для себя прибежище в одной из стран третьего мира. И хотя формально её просветительская, в чем-то даже миссионерская, деятельность продолжилась, вернуть былое величие не оказалось возможным.
Сара продолжала танцевать и учить других самореализации в танце. Она настолько самозабвенно отдавалась своему искусству, что не замечала, как менялась её аудитория. И уже не рукоплескание поклонников, не грохот оваций и несметное количество цветов сопровождали её выступления, но лишь тишина кабинетов, пристальные взгляды светил психотерапии и невольная слеза притаившейся в углу уборщицы, знававшей Сару в её лучшие времена.
Думаю, этим своим ремеслом Менажер продолжала заниматься до самого конца, а именно в Доме Престарелых, вплоть до его закрытия. Возможно, ей удалось даже зажечь танцем кого-то из стариков, но это уже не имеет значения.
Что пошло не так? Ведь она честно делала то, что умела, во что верила! Нигде не оступившись, ни разу не свернув, каждый день с упорством жука-скарабея она толкала своё дело вперёд. Каких ресурсов ей не хватило, что она не предусмотрела? Чем больше она прилагала усилий, тем плачевнее оказывался результат!..
Вот такие мысли занимали меня, пока мы продирались сквозь заросли, расчищая себе путь старинной саблей, снятой со стены в доме Мицфицкого. Геронимо шёл чуть впереди, уверенно орудуя привычным инструментом, я же держал перед собой схему и то и дело заглядывал в неё, корректируя маршрут.
Путь лежал через смешанный лес. Листва на деревьях ещё не опала, и первый снег, выпавший с утра, таял под нашими шагами. Одеты мы были не по сезону, поэтому привалы были для нас непозволительной роскошью: только быстрый шаг не давал замерзнуть.
Иногда нам попадался фрагмент заброшенной дороги, по сторонам виднелись фундаменты давно погибших домов. Тут и там угадывались то улица какого-то поселения, то площадь для народных собраний. Лес брал реванш, вновь населяя собою когда-то отнятые человеком территории.
Всё время пути меня не покидало чувство, что кто-то наблюдает за нами. Однако, не имея возможности проверить, мы смирились с этим незримым присутствием, как ухо привыкает к гудению трансформатора.
Наконец мы добрались. На краю покрытого мхом каменного холма деревья вдруг расступились, и открылся вид на озеро.
Признаться, ничего приятного в этом зрелище не было. Водоём напоминал скорее гигантский котлован, возникший на месте падения метеорита – растительность вокруг берега была какая-то редкая, болезненная. Землистого цвета трава становилась всё ниже, а, не доходя до воды порядка тридцати футов, исчезала вовсе. Получалось, что вокруг озера – что-то вроде полосы отчуждения, голые камни, покрытые белесыми разводами.
Никакой башни, а тем более, Башни, видно не было. Ну, меня такими штуками удивить трудно, и мы, не раздумывая, ступили на мёртвый песок.
Гладь воды была идеальной. Лес, одинаково тихий и недвижимый с обеих сторон водной поверхности, будто ждал от нас чего-то.
На дальнем берегу, прямо у края озера, Геронимо разглядел какое-то наполовину истлевшее строение. Похоже, когда-то рыбаки хранили здесь свои снасти. Приглядевшись, я увидел, что доски, с рождения не видевшие краски, местами разъехались от времени, обнажив чернеющие внутренности сторожки. Сумерки начали сгущаться, и казалось, эти прорехи увеличиваются в размерах прямо у нас на глазах.
Мы прибавили шагу.
Через четверть часа мы приблизились к домику. Оказалось, тремя своими стенами он уходил прямо в воду, и лишь четвертая, обращенная к суше, была расположена прямо на кромке воды. Окон не было, лишь дверной проём, давно потерявший свою дверь. Внутри дома зияла тьма – солнце уже закатилось, и вечер быстро набирал силу.
Эх, как же мне не хотелось лезть внутрь!
Не подавая виду, я отдал Геронимо свой рюкзак, оставив при себе лишь зажигалку. Он предложил взять с собой саблю, но так как я всё равно не умел толком ей управляться, пришлось лишь отмахнуться.
Я ступил на порог этого странного плавающего домика. В дверях был сильный сквозняк, и зажигалка сразу же погасла. Чертыхаясь, я принялся высекать новую искру из кремня, и сделал шаг вперёд.
К несчастью нога моя не встретила никакой опоры, и в тот же миг я с головой ушёл под воду.


10.

Почему именно я? Почему не кто-то другой? Почему бармен опять не замечает меня, хотя другим, сидящим за стойкой, он уже дважды обновил напитки? Почему таможенник просит вывернуть все карманы и заглядывает в полость рта именно мне, хотя другие пассажиры спокойно проходят мимо, украдкой взглянув без тени сочувствия?
Терзаться подобными вопросами бессмысленно – это я повторяю себе с юности, и, хотя эта мантра помогает не всегда, твержу её и поныне. «Таков мой удел», - скорбно потупив взор, говорят иные. И впадают при этом в противоположную крайность: ложным смирением они питают чувство собственной исключительности.
События жизни - просто есть, они происходят просто так, и осознание «таковости» происходящего спасло не одну человеческую душу. Где бы я ни был, куда бы я ни шёл, взбирался ли на неизмеримые высоты восприятия или опускался на самое дно человеческой реальности, - эта неразменная монета хранится в самом сокровенном кармашке моего портмоне.
Я попал в западню.
Мне отсюда не выбраться.
В последний момент я видел, как Геронимо бросился за мной, но поверхность воды внутри домика, легко пропустившая меня, почему-то держала его подобно внезапно затвердевшему льду.
Я оказался в колоколе с воздухом. Верхняя его часть, сделанная из неизвестного мне полупрозрачного материала, пропускала свет. Некоторое время я видел, как Геронимо растерянно мечется по домику, не понимая, куда я мог деться. Я кричал ему, но он не слышал.
Затем окончательно стемнело, и я потерял моего друга из виду.
Колокол погрузился в кромешную тьму, но в нём было по крайней мере теплее, чем на поверхности. Зажигалка всё ещё оставалась в моей руке, но кремень отсырел, и я принялся исследовать предоставленный объём ощупью. Добравшись до одной из стен, я пошёл вдоль неё. Стена была гладкой и влажной, как корка несвежего бекона, но другой опоры не было. Я насчитал семь шагов, затем повернул и насчитал ещё девять. Повернув ещё раз, я к огромной своей радости нащупал выключатель. Ни на что особенно не надеясь, я повернул его…
Свет!
На уровне выше моего роста неярко вспыхнули несколько зарешеченных ламп. Они осветили прямоугольное помещение с куполообразным потолком. Никаких предметов не было, кроме разве что большого металлического люка в центре. Крышка его была накрепко приклёпана к горловине, и, судя по толстому слою краски, её не открывали с самого изготовления.
Я присел на край люка, не найдя ему другого применения. Подняв глаза, я увидел, что по периметру потолка висят несколько странного вида приборов. Нельзя было определить, были это камеры слежения, или какие-то сканеры, или излучатели. Включены они или нет, тоже оставалось непонятным. Одноглазо, не выражая ровно ничего, приборы уставились в центр комнаты, где я как раз и находился.
Сколько же прошло времени? Часы остались в рюкзаке, воды и пищи никакой не было, лишь во внутреннем кармане я, по счастью, обнаружил свою фляжку с остатками ординарного коньяка.
Я снял куртку, расстелил её и улегся прямо на люке.
Заняться было решительно нечем, и я принялся размышлять о том, что же известно о последних событиях.
Итак, задолго до распространения телевидения, в той форме, каким мы его знаем, некий Карл Шлегель предсказал его появление. Предсказание носило скорее интуитивный, нежели научный, характер. Однако, в ходе своего развития, телевидение стало управляться собственными законами, а не инерцией первоначального творческого импульса. Видимо, что-то нарушилось, и, несмотря на огромную популярность этой специфичной формы существования интеллектуальной энергии, такая ситуация устраивала не всех. Появились антителевизионные силы, влиятельность которых крепла. Кое-кто, в частности Лидия, стали расшатывать телевидение изнутри, кто-то, такие как Альберт, он же Черноусый, избрали путь террористической борьбы.
Самое странное из этих сообществ – организация «Циннобера». Похоже, именно она действительно вплотную приблизилась к радикальному изменению расстановки сил в эфире. И, если сначала они искали Альтернативную Башню, построенную кем-то из их предшественников, затем их планы изменились. Что они задумали? Как они действуют? Этого я не знал.
И, в силу создавшейся плачевной ситуации, узнать уже и не очень рассчитывал. Не знал я также, почему Лидия обратилась ко мне. Возможно, ей было нужно просто отдать рукопись непосвященному человеку, чтобы она не досталась кому-то другому. Чтобы эти бумаги хотя бы на какое-то время выпали из сферы внимания заинтересованных людей. К тому же, откуда взялся второй экземпляр рукописи, найденный мною в Доме Престарелых, и существуют ли другие копии?

Я прокручивал в голове всю эту цепочку раз за разом, а рука моя тем временем отстукивала опустевшей фляжкой по крышке люка. Сигналы бедствия гулко отдавались в толще воды, которая, похоже, была по ту сторону стальной крышки. Я совершенно потерял счёт времени, даже желудок перестал требовать пищи. Так, с фляжкой в руке, я и уснул, и сквозь сон мне казалось, что комната задрожала, и внутренности мои будто прилипли к стенке брюшной полости, как если бы я находился в кабине внезапно оборвавшегося лифта.


11.

Лестница чуть не уперлась мне в лицо. Открыв глаза, я увидел её свисающей из середины потолка. Попытавшись встать, я ударился лбом о металлическую перекладину.
Потирая ушибленное место, я подобрал свою куртку и фляжку. Ещё раз оглядевшись, я мысленно простился с этим местом и стал поднимать своё затекшее тело вверх по лестнице.
Через несколько минут, когда, преодолев подъём, я прошёл длинным извилистым коридором, напоминающим ребристый пищевод гигантской рептилии, за одним из изгибов мне встретилась раздвижная дверь. Она с лязгом распахнулась, и вместительный округлый зал с купольной крышей встретил меня. Свежий воздух заполнил мои легкие, но дыхание тут же перехватило.
В центре зала, среди нагромождения старомодных электрических машин, стояла Лидия.
Показалось, вся моя жизнь была лишь разминкой, длинной ненужной прелюдией к этому моменту. Голова закружилась, но мне удалось удержаться на ногах.
Она была одета в строгий костюм цвета морской волны, серое каре её волос, слегка загибаясь к кончикам, почти касалось плеч. Лидия смотрела на меня, и, хотя в её взгляде чудились знакомые ласкающие искорки, поза её говорила совсем о другом: руки скрещены на груди, ноги широко расставлены, тело напряжено, будто в любой момент она была готова отразить нападение.
Я сделал пару шагов вперёд. Лидия едва заметно отступила.
- Добро пожаловать на борт, - голос её прозвучал неожиданно резко, даже как-то не очень натурально. Я подумал, она, наверное, давно не пользовалась речью, и её связки отвыкли производить звуки.
- Лидия! Я так долго искал тебя! Что происходит? Может мне кто-нибудь объяснить, наконец, что всё это значит??
Не произнося более ни слова, Лидия обошла большой стол, более похожий на пульт чертёжника. Жестом она пригласила следовать за ней. Когда я поравнялся с её фигурой и с трудом подавил желание обнять её за плечи, она нажала на какую-то кнопку, и прямо перед нами матовым светом ожил зеленоватый экран.
Изображение слегка дергалось, но вскоре картинка выровнялась, и я увидел немолодого мужчину, вернее старика, который молча сидел с той стороны экрана.

- Я не знаю, как тебя будут звать, дорогой будущий друг… Но я знаю, если ты попал под действие Макрокоманды, ты ни слова не поймешь из того, что я намерен тебе рассказать. – Лицо на экране, подёрнутое электронной рябью, не выражало никаких чувств. – Моё имя – князь Маврикман.
Краем глаза я заметил, что губы Лидии шевелятся. Похоже, она видела этот ролик не первый раз, и знает каждое слово наизусть.
- Это я построил Башню. Это я придумал Транс-видение…


12.

- В твоё время это принято называть телевидением, – Маврикман вздохнул, - но вместе со сменой названия изменилась и сама природа явления.
Стараясь не отвлекать меня, Лидия пододвинула кресло. Не отрывая взгляд от экрана, я уселся на него.
- Эта история началась очень давно. В молодости, работая в департаменте информации, я обнаружил, что, вместе с развитием средств коммуникации, мир стал бесповоротно меняться. Из жилых районов, находящихся в непосредственной близости от высокочастотных линий, а, в особенности, крупных узлов телеграфных сетей, стали приходить сообщения о том, что изменился сам характер психических расстройств у населения. Сама тематика бреда всех форм, а также фобий и параноидных отклонений была тесно связана с передаваемой информацией. В закрытых исследованиях, которые были санкционированы органами безопасности, это объяснялось негативным влиянием электромагнитных полей на мозг человека. Однако вся статистика была у меня в руках, и я легко заметил, что дело было в другом: информация, закодированная в азбуку Морзе, или даже в высокочастотные колебания, может быть воспринимаема отдельными реципиентами напрямую, минуя частотный модулятор. Из этого следовало, что антенные способности мозга есть у каждого человека, но недостаточно развиты.
Маврикман откашлялся, глотнул воды из стакана, который, оказалось, стоял рядом с ним.
- В дальнейшем эта концепция легла в основу беспроводной связи, но не будем отклоняться от темы. Несколько лет спустя знакомая тебе Лидия помогла мне визуализировать Одиссея, научившегося разговаривать с сиренами на их языке. Тебе это покажется не очень ясным, но здесь важно, чтобы ты понял вот что: антенна человеческого мозга может работать и в передающем режиме. Так возникла концепция Транс-видения. Но ранее человеку не приходило в голову осознанно пользоваться этой связью, а с момента изобретения электричества помех в эфире так много, что для успешного приема и передачи мощности мозга не хватает. Поэтому было изобретено Телевидение – для усиления сигналов мозга. Правда, впоследствии оказалось, что Телевидение работает только в одну сторону.
В разработке Транс-видения мне очень помогла рукопись Карла Шлегеля. В простой интуитивной форме, дружественной самому неискушённому читателю, он изложил почти всё. В его работе можно найти даже религиозное и этическое обоснование идеи Транс-видения.
На практике всё было не так просто. Оказалось, чтобы активизировать зоны человеческого мозга, отвечающие за приём и передачу информационных волн, требуется очень много энергии. После того, как из-за неполадок моя Башня снискала тотальное недоверие в городе, пришлось срочно эвакуировать её. Три дня после неудачной презентации, пока все жители города сидели по домам и боялись высунуть оттуда нос, я потратил на то, чтобы перевести Башню в непроявленное состояние. Теперь она надежно скрыта от посторонних глаз в толще воды, а голографическая проекция Башни, в которой ты сейчас находишься, видна только изнутри. Кстати, в страхе перед остаточным излучением люди стали потихоньку уезжать из города, и он давно лежит в развалинах. Теперь Башню даже прятать особенно не от кого, но по-другому она существовать уже не может.
Итак, человечество оказалось лишено единственного источника Транс-видения. Между прочим, побочный эффект от него оказался довольно неожиданным: из-за того, что остаточные колебания в основном происходят в озере, на дне которого спрятана Башня, через систему рек и морей излучение проникло в мировой океан, где его реципиентами оказались дельфины и киты. Благодаря Транс-видению они сумели объединить свои интеллекты, и, посредством телепатического влияния, в частности, смогли прекратить деятельность китобойных флотилий.
У меня пересохло в горле, но я не решался пошевелиться и пропустить хоть слово. Тем временем Маврикман продолжил:
- Но вернемся в мир людей. Пока я возился с Башней, мои бывшие единомышленники тоже не теряли времени даром. Они монополизировали передатчики, отсекли от них основную часть людей. Так произошла подмена Транс-Видения на Теле-Видение. Умерли все местные, локальные каналы, остались только центральные, всемирные. Мощность передатчиков так выросла, что информация оказалась почти способна существовать просто в воздухе, без материального носителя. Функции отдельно взятого мозга настолько уменьшились, что со временем стали вообще рудиментарными. Разработав упрощённую, одностороннюю форму Транс-видения, они в считанные годы заполнили антеннами всю поверхность Земли, и даже ближний космос. В каждом доме появился телевизионный приёмник, и рынок сбыта этого эрзац-продукта охватил огромные массы людей. Всё пошло, в общем и целом, неплохо – в мире почти не осталось недовольных. Те, кому вдруг что-то не нравилось, не выходили на улицу, как в прежние времена, искать виновных, а переключали каналы на своём телеприёмнике, находили, так сказать, эмоциональные поглаживания нужной им интенсивности и, тем самым, спускали пар.
И вот тогда я решил взять реванш. Оказалось, в самой невинной передаче, скажем, о комнатных растениях, может содержаться посыл совершенно иной природы. Он может быть агрессивным, информативным, - каким угодно. И этот посыл многократно усиливается, если на экран проецируется лицо с развитыми медиумическими навыками. Таким человеком была Лидия, и её телевизионный гороскоп быстро склонил чашу весов в нужную нам сторону.
Не последнюю роль сыграл в этой истории и отец нашей Лидии, Карл Шлегель. Впрочем, он едва ли подозревает, что она – его дочь. После авиакатастрофы, в которой ему чудом удалось выжить, он получил множественные травмы и оказался навсегда прикован к инвалидному креслу. Интересно, кстати, что, развив передающие способности мозга, он продиктовал текст рукописи Саре Менажер, матери Лидии. Видимо, его способность передалась по наследству, иначе никак не объяснить, что и Лидия научилась получать этот сигнал: пару раз в месяц она, визуализировав очередной фрагмент, ехала к матери, чтобы убедиться, что текст совпал слово в слово.
Ладно, сейчас речь не о том… Обозлившись на весь мир, Карл, к тому же, долгие годы не имел доступа к своей рукописи. Похоже, со временем он попросту забыл, каковы были изначальные цели. Вместо борьбы за объединение человечества в единую мыслящую сеть он переключился на подчинение всех мыслящих индивидуумов одной команде. Он назвал её Макрокомандой. Шлегель пытался использовать Лидию для этих целей, но, обладая хорошей интуицией, она быстро поняла, что к чему, и самоустранилась.
Макрокоманда должна была быть запущена за день до твоего появления здесь. Надеюсь, ты в это время был спрятан в колоколе под водой, что должно было уберечь тебя от необратимого массового гипноза. Теперь все люди, исключая случайно спасшихся – тех, кто был в космосе, под землей или в летаргическом сне, – могут получать телесигналы из Центра напрямую, минуя электрические носители. Все мыслящие существа действительно объединены, но не как сумма равно значимых слагаемых, а как система со строгим вертикальным подчинением. Те же, кто остались свободны от Макрокоманды, не смогут оставаться полноценными членами общества.
Маврикман на некоторое время замолчал. Не отрываясь, он смотрел из зеленоватых глубин проекции, и, казалось, он видит меня и наблюдает за мной. Обхватив голову руками, в глубокой растерянности я сидел перед экраном и силился понять, что же теперь делать со всем этим.
- Я больше не могу оставаться в этом мире, - сказал спокойно Маврикман, - моя миссия завершена. Лидия выбрала тебя. Почему – ей виднее. Впрочем, наверное, она и сама не знает.
Я посмотрел на Лидию. Она улыбалась, но было в этой улыбке столько печали, столько невысказанной грусти, что я поспешил отвести взгляд, чтобы не расплакаться.
- Шансов у вас немного.
Маврикман поднял правую руку вверх. Вдруг изображение стало меркнуть, и через секунду, схлопнувшись в точку в центре экрана, лицо князя исчезло.
Глядя в погасший экран, мы так и сидели, не говоря ни слова.


13.

Родинки на теле Земли.
Этих мест на её поверхности много. Если у человека их строго определенное количество, то у Земли – бесчисленное множество, и все они разнятся по происхождению и характеру. Какие-то из них имеют огненную природу, иные – воздушную, водную или любой другой из стихий. Истории разумного человечества не хватит, чтобы проследить судьбу этих родинок, а также судьбу предметов и явлений, попавших под их влияние. И только тот, кто вверил свою жизнь всецело в руки интуиции, может обнаружить эти места.
Таким человеком, видимо, и был Маврикман. Таким человеком мог стать я. Но дело сделано, все острова давно открыты, Башня построена, и машина истории мчится по ночной автостраде со скоростью и неотвратимостью мысли.
Я стою на вершине Самой Высокой Башни, но не в геометрическом смысле слова. Башня расположена на одной из таких родинок – это я знаю наверное. Иначе меня бы не было здесь.
В окнах домов во всём мире синхронно, подобно праздничной иллюминации, вспыхивают и гаснут цветные огни, - люди смотрят очередной блокбастер, который какие-то мрачные персонажи в кабинетах включили в сегодняшнюю вечернюю трансляцию. Крики и стрельба наполняют собой эфир, и кажется, что сами зрители, в приступе массового помешательства, принялись истязать друг друга.
 «Циннобер», вернее, Шлегель, упустил в своих планах главное - ведь он не понимает устройства этого мира, сотканного, подобно ковру, из цветных нитей иллюзий.
Красные нити – это слова,
зелёные – это дела,
синие – это сны,
оранжевые – это мечты,
черные – это глупость,
белые – это знание,
фиолетовые – равнодушие,
желтые – это эмоции.
Оттенков - множество, разглядывать их можно бесконечно долго. Если бы «Циннобер» мог воспринимать не только детали, но и весь рисунок ковра, он, вероятно, всё равно увидел бы только то, что сам хочет видеть. Запуск Макрокоманды не изменит главного – иллюзорности мира. Мне повезло: ведь именно благодаря магии слов, я смог не потерять связь с чистой реальностью и выбраться на поверхность.
Когда-нибудь одни башни заменят другие, кто-то сменит Макрокоманду на другую, но мне не будет до этого никакого дела.
Миллионы человеческих жизней рождаются и угасают вокруг, и я вижу их одновременно всех. Но они не видят меня, и я не могу докричаться до них, даже если бы стал кричать прямо внутри головы каждого из них.
Хочется сказать им простое слово. Вот оно:
До свидания…











Дмитрий Тиков
Даниил Калашник

Саратов –
Санкт-Петербург –
Москва –
Лос Анжелес -
Барселона -
Мюнхен -
Прага -
Ростов -
Берлин -
Палицы –
Киев –
Эстепона –
Саратов

1992-2005