Нелюдь

Деревня была – не то чтобы маленькой и затерянной в глуши, скорее небольшой и трудно доступной. Именно такой, в каких у меня обычно и случаются заказы.
Вполне понятное дело: в крохотной, богом забытой деревушке, нелюдь, если и заведётся, то вскорости всех пожрёт, да и уползёт прочь, довольнёшенек. На крупную деревню у него уже сил не хватает, да и потом – в крупной всегда есть колдун или ведьма, которые, даже если сами не справятся, споро обратятся с проблемой к кому-то из своих. Крупных деревень нелюди избегают, опасно им.
А в таких деревеньках, как вот эта, колдунов-ведьм не водится, а если и живёт – одно название, а не ведьма, ну, а предложить властям за защиту незадачливым жителям особо нечего – вот нелюди и чувствуют себя в безопасности. Если, понятное дело, не забредёт кто-нибудь вроде меня.
Как только староста понимает, кто я такой, его лицо немедленно светлеет. Значит, не зря я сюда завернул, будет работа. Если повезёт – несложная.
Впрочем, обрадовался я рано. Когда после ужина, по моим прикидкам – на редкость обильного для такого местечка, я выхожу во двор дома старосты, я вижу там человек пятнадцать мужчин – чуть ли не всё взрослое население деревни. Женщины – очень тихие, молчаливые – толпой стоят за заборчиком.
Я вздыхаю. Кажется, заказ предстоит не просто трудный, а очень трудный. Ладно...
– Рассказывайте, – говорю я.
– Дети у нас… пропадать стали, – тихо и скорбно говорит староста.
¬Оказывается, две недели назад у них пропала первая девчушка, кузнецова дочка, шести лет от роду. Искали, всей деревней, ведьма над следом шептала, траву-аукалку в рубашку завязывали… Ничего. Ни среди живых, ни среди мёртвых.
(– Это как, – опешил я, – ни так, ни эдак?
Толпа вразнобой покивала головами, дескать, всё верно.)
Вторая девочка потерялась через четыре дня, по дороге от дома до колодца. Пустое ведро нашли, а ребёнка – нет. И опять ни следочка. Деревня со страхом ждала девятидневного срока, не придут ли оборотнями, не воротятся ли – но нет. Девчонки как в воду канули.
Третий, мальчик, исчез четыре дня назад, а вчера потерялась четвёртая, вторая дочка того же кузнеца, прямо со двора пропала – ясно, что к этому времени никого из ребят на улицу не пускали.
Кузнец молча слушает старосту, только кулаки сжимаются и разжимаются. И, даже отвернувшись, я затылком чую его взгляд.
Да кто ж у них тут такой завёлся-то?
– Сколько детей сейчас в деревне? – спрашиваю я.
Оказалось, много, десять. И присматривают за каждым, конечно, строго-настрого.
Ох, и не хочется же браться за такую работу. А выбора нет. Не оставлять же их глаза в глаза с бедой.
И я киваю. Они кланяются мне и уходят со двора. Всё так же, молча. Кроме старосты так никто и не сказал ни слова.

Деревня, кстати, оказалась не такая уж маленькая – не меньше часа потратил, пока всю обошёл. И всё без толку. Камушки молчат, травы заговоренные молчат…
Один раз только свисток тихонько запел, указывая, что неподалёку чары творятся, зелье варится – я даже обрадоваться не успел, как сообразил, что это я прямёхонько вышел к дому местной ведьмы.
Зашёл поздороваться. Меня ждал сюрприз: ведьма оказалась совсем молоденькой! Худенькой темноглазой девчонкой лет четырнадцати, в обычное время, верно, весёлой и смешливой. А сейчас ей было плохо. Она рассказала мне, как не спала несколько ночей и испробовала все средства – а дети как сквозь землю провалились.
– Нет их, и весь сказ, – голос дрожит, но ведунья сдерживает слёзы, – сама знаю, что небывалое творится, но нет их, ни там, ни тут. Как и не было таких никогда. Но такого же не может быть?
Я молчу, потому что сказать мне нечего. Я тоже знаю, что такого – не может быть.
Потом мы с темноглазой долго пьём травяной чай. Отмечаю про себя, что девонька-то знает своё дело: наговор от дурного глаза, ясная голова и развей-морок – и всё в одном отваре… Так мало того, его при всём этом ещё и пить приятно!
…А зовут её, оказывается, Алена…

Остаток дня и вечер я провожу, рыская по округе, переворачивая каждый камушек, в поисках хоть чего-нибудь. И не нахожу ничего. Ну, то есть, нормальней места просто не сыскать: ни тебе леших, ни кикимор, ни бродилок-заводилок, ни даже завалящего водяного. Пара мелких феечек и лесные дриады – из тех, с кем даже разговаривать бесполезно, и всё.
Те места, где в последний раз видели пропавших детей, только что не сквозь сито просеял. Ничего. Лёг спать, не имея ни одной догадки о том, что же напало на деревеньку и где же дети, пропавшие без следа из подсолнечного мира и не попавшие в подлунный.
С утра надумал было прогуляться снова до Алены, да тут завизжал жучок-подслушник, один из тех, что я вчера щедро рассыпал по всей деревне, а больше всего – в тех дворах, где были дети.
Вот в одном-то из них и случилось что-то из ряда вон, так, что мой жучок истошным криком исходил. Ломая ноги, я помчался на зов, кубарем ввалился во двор, и… застал до того мирную картину, что дальше некуда: мальчишка лет десяти плёл младшей сестрёнке венок, а та тёрла глазки, зевала и прикладывалась спать в тенёчке.
А жучок-подслушник смолк, зараза эдакая. Как будто и не он вопил так, что у меня уши лопались.
Бродя по двору, я уже знал, что не найду ничегошеньки. Устав от бессмысленного кружения, опустился рядом с детками. Мать вышла из дому, встала в дверях, в глазах тревога: неужто мои? Мои дети – следующие?
Похоже на то, мысленно ответил я ей. Должны были, да не стали… То ли я спугнул?
– Красивый венок, – похвалил я ребёнка, – хорошо плетёшь.
Мальчик молчал.
– Ты скажи мне, ты вот только что тут ничего странного не видел?
Голова качнулась из стороны в сторону.
– Совсем ничего?
– Я видела, – отозвалась малышка, – только не скажу чего, а то дразниться будете.
– Не будем, – пообещал я, – ни за что не будем.
– А и всё равно… – девочка хихикнула, – Зверушку видела такую… смешную.
– Какую зверушку? – я затаил дыхание, и тут мать всё испортила.
– Милка, горюшко! Да что ж ты видела, да кто ж здесь был-то? – и подхватила дочку на руки, и разрыдалась, а малышка, конечно, заревела вместе с ней, и даже мальчишка выронил венок с испуга.
После того, как девчонку уняли, я и спрашивать её ни о чём не стал – ничего уже не добиться, только лишних слёз и маме, и дочке.

До Алены я добрался только под вечер: по деревне разнёсся слух, что я испугал и прогнал неведомого лиходея, да пока я пробрался через многочисленные благодарности…
Выслушав мой рассказ, ведунья, против чаяния, не порадовалась, а закусила губы и нахмурилась.
– А что теперь-то? Ты его видеть не видел, ничего не знаешь, девчонку спас, но ведь не сидеть же тебе тут, бегаючи от жучка к жучку?
Я кивнул, потому что сам думал так же точно.
– Алена-Аленушка, а скажи-ка ты мне …, – я за день кое-что услышал, кое о чём подумал… и, кажется, кое до чего додумался… – скажи-ка, говорила ты с родителями о том, что было с детьми прежде того, как они пропали?
– Конечно, – ведунья подняла брови, – на дюжину раз переговорили! Младшая кузнецова в ближний лес, на полянку пошла, по ромашки. Виточка, та, что второй исчезла, по воду ходила. Мельников Стефек, третий, у ручья сидел, кораблики пускал, а старшая кузнецова во дворе играла, как и Милка нынче…
– По воду, значит, – я всё никак не мог понять, важно то, что мне подумалось, или нет, – а ведро где оказалось?
– Да там, у колодца, и оказалось… – Алена явно не понимала, к чему я, – стояло себе.
– Стояло, – кивнул я, – как его и поставили. Как дети по воду ходят? Ведро бросят, и играть… Аленушка, а старшей девочке сколько было?
– Тринадцатый шёл…, – Алена замолчала и поднесла руку к губам, глядя на меня.
– А тебе нынче сколько?
– Пятнадцать, – теперь она улыбалась, – Да только я и не помню, когда в последний раз играла.
– Вспомнишь, – сказал я. – А я рядом буду. Не так чтобы совсем близко, чтобы не спугнуть, но недалече. Обещаю.

С утра пораньше я зашел за ведуньей, и. увидев её, всплеснул руками. Ай да Алена! Заплела две косы, надела сарафан и ни в жизнь не скажешь, что взрослая девица. Я всерьёз понадеялся на то, что из нашей затеи что-то получится… ну, просто потому, что ничего больше я придумать не мог.

Расположилась моя краса на поляночке, не на той, где первая девчушка пропала (кто его знает, может, оно на одном месте дважды не охотится?), но близенько. Алена, не мудря, принялась собирать те же ромашки с маками, да, напевая, плести венки – любимая девичья забава, а я аж засмотрелся, так ловко у неё выходило. Нет, я был куда как неблизко, и не мог бы видеть, как она плетёт, если бы на плече у неё не сидела мушка-глазунья (я рассудил, что, раз жучки нашей нелюди показаться не помешали, то и мушку подсадить можно). Тишина, покой и летний полдень навевали сон, да вот только спать было никак нельзя. Я чуял, что оно клюнет, непременно клюнет, а вот Аленины пальчики двигались всё медленнее, и песенка стихла… Как отсюда узнать, сморило её, или это наведенная чарами дремота? Потому что жучка, чувствительного к чарам, я, после долгих раздумий, на сей раз подсаживать не стал – чтобы он не визжал истошно мне в ухо в самый важный момент. Ну а мне к девушке ближе подходить сейчас никак не стоит, нелюдь сразу и сбежит, как в прошлый раз…
Тишина упала на поляну, и мгновение я чувствовал странное: словно где-то открылась дверь не дверь, дыра не дыра, прореха не прореха… Алена окончательно выронила венок и тихо ахнула.
По поляне ковыляла нелепая, забавная зверушка – я сразу и не понял, кто это.
То ли заяц, то ли кролик, он шёл совершенно неподобающим ни зайцу, ни кролику образом: шагал, припрыгивая и раскачиваясь, на задних лапах. Больше того, кролик (кажется, всё-таки кролик) одет был щеголем: на нём был странный кургузый кафтанчик и шляпа!
Я не верил своим глазам, а моя девица рассмеялась, и сказала странным, звенящим, как колокольчик, голосом:
– Чудеса…
Кролик остановился напротив очарованной (теперь я в этом не сомневался) девушки, глянул на неё (глаза у существа оказались ярко-красными), тихонько прошелестел:
– Я ужасно опаздываю, – и проследовал дальше.
Алена поднялась и, медленно, как привязанная, последовала за ним.
Я вскочил и со всех ног бросился на поляну – ясно, что если я не потороплюсь, то… в общем, в жизни себе не прощу. Я бежал, и в то же время, видел происходящее глазами мушки, которая по-прежнему смирно сидела на плече у покорно шагающей за нелюдем Алены. Бежал, всей шкурой чувствуя, что неведомая дыра отсчитывает последние секунды, и вот-вот...
Я успел. Я вылетел на поляну, кажется, в последний момент, и увидел эту парочку у разверзшейся дыры под корнями большого вяза. Они – Алена и нелюдь – одновременно посмотрели на меня, с одинаковым удивлением и недоумением – сейчас в целом мире для них никто более не существовал…
От меня до них оставалось с десяток шагов, но я ровно на стену налетел и не мог ни на пядь продвинуться дальше.
Кролик задумчиво покачал головой и повернулся, чтобы прыгнуть в нору. А Алена улыбалась, счастливо, словно маленькая девочка, которой снится весёлый, интереснейший сон – и я с ужасом понял, что она же спит, спит с открытыми глазами!
До кроличьей норы ей оставался всего один шаг – последний шаг, который она сделает в нашем мире. А что будет потом – знает только это существо в нелепом кафтане и с красными глазами. А я уже не узнаю – никогда. Даже последовать за ней я не смогу. Эта дверь, похоже, открывается только для тех, кто прожил на белом свете не более пятнадцати лет…

И я швырнул в кролика одно из припасенных с утра средств: заговоренный на нелюдь серебряный топорик. Счастье, что серебро и наговор не подвели: топорик разорвал пелену, мешавшую мне шагнуть, словно её и не было. Солнце рассыпалась зайчиками по летящему лезвию – и брызнула кровь. Дикий, нечеловеческий визг резанул уши, я упал на землю и, кажется, оглох. По крайней мере, смотря на рыдающую Алену, я ничегошеньки, кроме звона в ушах, не слышал.
Чёрная нора под вязом задрожала, побледнела, в лицо мне пахнуло тёплым, кружащим голову ветром… и дверь-дыра-прореха невесть куда – закрылась. Я даже радости отчего-то не почувствовал – только усталость.
А Алена ревела в голос, сидя рядом с располосованным надвое кроликом. Я подполз поближе (сердце всё ещё колотилось где-то в горле) и прохрипел:
– Ну всё уже, всё, перестань…
Но она всё рыдала и рыдала, и прошло не меньше часа, прежде чем она перестала.