Играла гармонь. Эхом полузабытого советского прошлого, о котором так скорбят старики и школьники, она переливалась под чьими-то умелыми руками плавно и растянуто. И то ли от этих щемящих сердце звуков, то ли от потаённой надежды, коей переполнен всегда призрачно-матовый июньский воздух, но этот вечер был нестерпимо уютен. Длинные тени изящно убегали от незрело-вишнёвого солнца, мерно и раскатисто звали за собой поезда, столь близкие сердцу и столь далёкие слуху, старые ели, укрытые светлой вуалью, загадочно прятали стыдливую даль… Такой вечер не мог быть обычным, как не может быть обычным любой другой.
Она сидела на усыпанной сиреневым цветом лавочке и ждала. Ждала чуда, а чудом мог оказаться как пятилистный клевер, услужливо выловленный карим взглядом в травяном океане, так и внезапный полёт похожего на пропеллерного героя шведской сказки Купидона над головой. Смелые птицы невежливо и настойчиво провожали смугло-прожаренный день, и только-только выглянувшая из-за голубой портьеры Венера, кажется, ободряюще улыбалась.
А ещё Она ждала Его. Но признавался в этом лишь взгляд, из-под опущенных ресниц стыдливо перебегающий поле, в колыхании высоких трав ищущий Его лёгкие шаги. Усталыми волнами травы переливались в лучах янтарного света, подгоняемые весёлыми порывами гуляки-ветра. «Укрою…спрячу…не увидишь…» – дразнился ветер, а Она всё ждала…
Но Он не пришёл. У него были, быть может, тысячи больших и малых дел, о которых Она не знала и не желала знать. А, быть может, и не было ничего кроме светлого одиночества, запеленатого в блеклые лоскуты обид. С гордой периодичностью пролетали мимо жуки, не желая верить, что их месяц уже давно кончился, усталая гармонь облачилась в чехол, улеглась в шкаф, а Она всё ждала. А когда макушки яблонь засеребрились, пряча свои тайны в лиственных закоулках, а последние птицы пропели реквием по ушедшему дню, Она встала и пошла, подгоняя босыми ногами мглистый серпантин дороги. Ушла, чтобы не вернуться больше в эту дивно светлую ночь. А Он понял, всё понял, но потом. Когда почернели и скрючились некогда солнечные головки одуванчиков, когда сиреневый цвет был сметён с лавки душным июльским ветром… И тогда серпантин закружился для двоих, перебрасывая и играясь ими, словно мелкими камушками, не давая оказаться вместе, но точно зная, в какой день наступит тот самый вечер, когда повернутся стрелки старых часов и туго прозвенит среди стальных шестерёнок их самый главный час.