До прибытия поезда оставалось около двух часов, когда я ворвался в свою одинокую берлогу. В ней царил первозданный хаос, из которого только при большом желании можно было материализовать необходимый предмет. Как правило, порядок в квартире наводился либо перед романтическим свиданием, либо при аффективной депрессии. Несмотря на это, жилице было обитаемо, а иногда среди хлама, в табачном дыму звучала музыка, и горел одинокий синий глаз телевизионного бога. Наспех распихав вещи по углам, я рванул на кухню, где в раковине в смеси майонеза и мыла умирала обиженная посуда, а на диване доживали свои дни старые газеты. Спустя полтора часа берлога оказалась квартирой, немного запущенной, но в меру чистой и уютной, как только бывают чистыми и уютными холостяцкие жилища. И дело было вовсе не в особах женского пола, потому что встречи с ними, как правило, проходили запланировано, а в старом армейском товарище, который проездом на несколько часов прибывал скорым поездом в теперь уже ставшим моим город.
Спустя десять минут я уже ехал на вокзал, проклиная нехватку времени, молодых водителей, дорожные службы и Гидрометцентр России. Дружескую встречу решил перенести в какое-нибудь заведение. Друг Мишка прибывал через двадцать минут, а я все думал о посторонних вещах – о квартире, о работе, о зимней резине и сигаретах, которые забыл дома. С Мишкой вместе учились в академии, а потом служили на Дальнем Востоке, на одной из погранзастав, недалеко от китайской провинции Черного Дракона на берегах Черной же реки. Защищать восточные рубежи отчизны оказалось занятием не из легких, требующих полной самоотдачи, энтузиазма, стальных нервов и здоровой печени. Патриотического запала мне не хватило, и, спустя четыре года, я вернулся на материк, где и зажил полноценной предпринимательской жизнью, а Мишка остался в продуваемой всеми ветрами степи с одной стороны и под шепот амурских волн с другой ловить самураев, посягающих на невинность нашей Родины. Со временем я более-менее наладил свой непритязательный гешефт, Мишка не раз перезаключил контракт, а наши контакты прекратились, ибо пить друг с другом на расстоянии нескольких тысяч километров не представлялось возможным. Но иногда, нет-нет, да и проскальзывала скупая мужская слеза по тем временам, когда на трескучем морозе во тьме амурской ночи на весь военный городок нетрезвыми голосами разливалась знаменитая бригадная песня.
Четыре года назад Мишка женился на румяной и пышущей сибирским здоровьем Алене, которая родила ему наследника, обреченного продолжать славную военную династию Осиповых. Скупые мужские письма Мишки изображали будущего русского офицера сопливым и капризным существом, весьма привередливым, но уже обладающим командным голосом. Первым словом Михал Михалыча, разумеется, было «ра-а-авняйсь», поскольку оно очень часто звучало в скромной квартире Осиповых по разным случаям семейной жизни – от бодрого утреннего подъема до шатающихся вечерних возвращений. Я же семьей не обзаводился, ограничиваясь беспорядочными половыми связями.
Бросив машину возле столба рядом с остановкой, я рванулся к вокзалу. Вокзал гудел, вокзал жил жизнью кочевых народов. Казалось, город уже бомбили, вражеская армия стояла в пяти километрах, а правительство эвакуировало все население, причем разрешило брать не только самые необходимые вещи. Мельком взглянув на табло, я понял, что Мишкин поезд уже прибыл. Чуть не сделав самому себе трепанацию черепа на лестнице, я выбежал на перрон. Одинокая пузатая фигура курила, выразительно задрав лысую голову в сторону неба. Я молча подошел к фигуре. Блестящий шар выпустил дым и посмотрел на меня. Спустя две секунды мы уже пытались обнять друг друга.
- Здравия желаю таарщ генерал-полковник!
- Здорово, граничар!
- Привет, дружище, извини, что опоздал!...
- Здаров, комбриг! Я уже думал, что не там вышел!
- Как добрался? Небось вообще умаялся?
- Да нет, в тонусе.
- Как тебя разнесло! – сказал я, оглядывая Мишку.
- Эх, не разнесло! Я ж второго вынашиваю. Алена запротестовала, вот мне и пришлось, как законному супругу, - лукаво ответил он.
- Идем?
- Идем!
Мы торопливо спустились в переход, прошли сырой тоннель, потом пестрый вокзал и вышли на привокзальную площадь. Первое знамение явилось возле моей машины в виде человека в кислотном жилете, взором охотника озирающего по сторонам.
- Вот гад, - обиженно сказал я. – И покоя ж им нет!
- Твоя что ли? – кинув взглядом на машину, удивленно спросил Мишка.
- Ага, - с легким тоном высокомерия и презрения ответил я.
- Ничо такая, сколько?
- Да недорого, - ответил я. – Идем.
Блюститель, заметив нас, выправился и встал в приветственно-настороженную стойку. Я подошел к машине.
- Ваше транспортное средство? – детским голосом сказал гаишник, и, увидев, что я кивнул, вскинул руку в попытке отдать то, чего у него отродясь не было, - лейтенант Шашкин, ваши документы, пожалуйста.
Состроив кислую мину, я полез в машину. Гаишник демонстративно посмотрел на перечеркнутый круг на столбе над мой машиной. Мишка ехидно хихикнул, чуть не уронив сумку. Заправив двумя купюрами паспорт, я вылез и автомобиля и протянул документы господину Шашкину.
- Что ж вы, товарищ…э…Семенов, правила дорожного движения нарушаете? – кислотное тело облокотилось о капот.
- Не нарушаю, - сказал я. – Правила ведь движения, так? А моя машина не двигалась, а спокойно стояла.
- Не паясничайте, Алексей Леонидович, - отозвался гаишник, на пару мгновений повернулся к нам спиной, словно его кто-то окликнул, потом подошел ко мне. – Пожалуйста, - он протянул документы, - и ради Бога, впредь смотрите на знаки.
Мы залезли в машину. Мишка, почесав лысину, забросил сумку на заднее сиденье, закурил, задумчиво глядя в окно. Пока я возился с зажиганием, тихо матерясь, он произнес фразу, в последствии ставшей легендарной:
- В России две беды – причем одна из них кормит другую…
- Как дела в Краснознаменном Дальневосточном? – спросил я, стремясь отвлечь его от мутных мыслей.
- Никак, Леха. Вот еду, хочу перевестись поближе к цивилизации. Надоело мне все, хуже горькой редиски, - сказал печально Мишка.
- Так ты не собираешься уходить из ВС?
- Куда ж я денусь, - хмыкнул он. – Мне до пенсии осталось совсем немного. Да и честь фамилии…
Честь фамилии Осиповых началась с деда Мишки, хотя шли слухи, что она зародилась чуть ли не во времена легендарного боя Пересвета с Кочубеем. Как бы то ни было, ратное дело в новейшее время зачал Михаил Михайлович Осипов во времена второй мировой. Доблесть семьи была добыта силами 335-го батальона морской пехоты Тихоокеанского флота, где служил Мишкин дед, в августовских боях за порт Сейсин, где четыре тысячи квантунских прихвостней держали береговую оборону. Несмотря на то, что дед стойко сражался против самураев, в составе дивизии за одну ночь отбив четырнадцать вражеских атак, он чуть не погиб, если бы не флагманский артиллерист сторожевых кораблей Терновский, прикрывавший десант с моря. С двадцатью пятью моряками капитан третьего ранга вырвал лейтенанта Осипова из пасти имперских шакалов, за что и получил золотую звезду героя. Ближе к шестидесятым годам дед Мишки утверждал, что самолично перерезал глотки пятидесяти узкоглазым чертям, а двенадцатого мая сорок пятого в Берлине он вусмерть напился с простым парнем из Смоленщины, который, как потом оказалось, был самим товарищем Егоровым, водрузившим Флаг Победы над изувеченным Рейхстагом. Дед умер в семьдесят пятом от инсульта, оставив после себя шлейф военной романтики и вставную челюсть на тумбочке. Мишка ребенком мотался по Союзу стараниями отца-связиста, невинность физическую потерял в Иркутске, а духовную – в Рязанском военном.
- Надоело… личного состава не хватает, денег тоже. Помнишь прапора Сечкина? – я кивнул, вспомнив исключительно колоритного и фактурного персонажа, - так вот, сука, сливал с машин соляру… а я на него даже не наорал… если отчизна не дает, приходится брать самому… - Мишка вздохнул, - а еще Алена, мол, сын растет у тебя…
- Кстати, как сын?
- Как… матом ругается, хлеще нашего кочегара. Видите ли, в детском саду дети среднего офицерского состава… Я таких слов даже не слышал, - обиженно сказал Мишка.
Машина тихо загудела и мы поехали. На выезде с привокзальной площади господин Шашкин погрозил мне полосатой палкой, виновато улыбаясь. Мишка проводил его злым взглядом.
- Сам-то как, комбриг? Все я, да я. Мы ж тыщу лет не виделись!
Последний раз вживую виделись мы три с половиной года назад, когда я совершенно случайно приехал на берега Амура выбивать деньги из очередного контрагента. У Мишки еще на голове были жидкие волосы, а пузо – не таким выдающимся; он встретил меня на своем праворульном монстре времен Чан Кайши, я быстро уладил свои дела, и мы сидели в «Юбилейном», пили как черти, называли друг друга комбригами и ругались матом. Вспоминали молодость, трактир «Пингвин» на набережной, жаловались на жизнь, правительство и криминал, блевали в Амур и, разумеется, пели во все горло нашу бригадную. Потом уже, в самолете, в просветах сознания, затуманенного алкоголем неясной этимологии, я понял, что никуда не улететь мне от своего прошлого, от своего лысеющего друга и от бригадной песни, льющейся над берегами грозного Амура. Видение речных волн в самолете подпитывалось литрами холодной новотроицкой минералки, а их шум резонировал с шумом в голове.
- Гляжу, ты приподнялся, - сказал Мишка, оглядывая салон машины.
- Да какое там! – махнул я рукой, - сам видишь, полчаса завестись не мог. Все потихоньку, постепенно, без рывков. – Мы ехали по центральной улице.
- Ничего такой городок, смотрю. Как тут живется?
- Нормально. Жить можно везде, были бы деньги, - ответил я.
- Это точно, - вздохнул Мишка. – Мне вот тоже хочется такого спокойного городка…
- Эх, Миха, а как мне хочется на землю амурскую, - сказал с грустью я, - погряз, понимаешь, в средней полосе России…
- Да не ной, граничар, все путем, - мой друг очнулся. – Сейчас по маленькой, потом еще, потом… - он мечтательно прищурился. Я же представил лысину, окаймленную винегретом.
- Во сколько у тебя поезд? – спросил я.
- Часов через шесть.
- А поточнее?
- Сейчас, - Мишка полез в карман, - в четыре пятьдесят.
- Отлично, но жутко мало, - сказал я. – Вылезай, приехали.
По лестнице поднимались не спеша. Потомственный русский офицер Осипов выдохся на перегоне с первого на второй этаж. Было в нем что-то от престарелого слона – лысина в складках и уши вразвес. С лошадиным сапом, Мишка дополз до моего этажа.
- Высоко, блин… - сказал он, отдышавшись.
- Э-эх! И это офицер российской армии. Надежда и опора, - с иронией сказал я.
- Да, я такой. Я задержал двести самураев, пресек пять провокаций, получил орден из рук самого…э…не, не я. То есть я, но не мне. – Мишка задумался, - ай, иди ты к черту!
- Кидай вещи сюда, - я показал тумбу в прихожей, - сортир прямо по курсу, ванная в стороне Хабаровска от сортира. У тебя семь минут.
- А что, мы куда-то пойдем? – жалобно спросил Мишка.
- Пойдем, - сказал я. – У меня дома жрать нечего. У меня даже тараканы все подохли.
Видимо, аргумент подействовал, потому что через несколько минут комбриг Осипов уже блистал чистой лысиной.
Заведение называлось «У Иваныча», машина стыла у входа, а на столе, в лучах прожектора под защитной сеткой, мерцал вспотевший графин.
- Ну, за тебя, комбриг – сказал Мишка.
- За тебя, комбриг, - ответил я.
Чокнулись, крякнули, вцепились в жареную плоть. Кирпичные стены иванычева бункера стали роднее, противное караоке глуше, официанты услужливее. Какая-то дама в перьях за соседним столом громко засмеялась. Мужчина, сидевший рядом с ней смущенно посмотрел по сторонам.
- Так значит ты хочешь перевестись поближе? – спросил я.
- Ага, - ответил Мишка, не отрываясь от куска спортивной свиньи, умершей, видимо, притом своей смертью.
- А не жалко? Бросать все…
- А что все, Леха? Позывной «суслик», канализацию в подвале, степь и китайцев? У меня семья, жена, ребенок. Дитю нужна цивилизация, а не история колонизации Китаем русских земель. – Мишка налил еще по пятьдесят, - за Родину!
- За Родину! – сказал я. Тепло прошло через душу, постепенно остывая в желудке. Какая-то сволочь в караоке запела про владимирский централ.
- Знаешь, со временем приходит осознание того, что хватит скакать, - сказал Мишка. Его глаза и лысина заблестели. – Сил таких, как в молодости уже нет, а за спиной не только пачка сигарет и походная сумка…
- Не парься, граничар, - сказал я. – Ты ж еще не старый пердун!
- А… на пузо мое глянь... – плаксиво сказал Мишка.
- Не бзди, - я налил, - давай за всё…
- Давай! – Мишка глотнул, закрыл один глаз и посмотрел по сторонам. – А может нашу, бригадную?
- В этом гадюшнике? – спросил я, но тут опять уловил звуки караоке. – Давай, только расплачусь.
Подошла милая официантка, я отдал деньги и спросил про караоке. Девушка ответила, что в подборке песен, в основном, шансон, но если порыться, можно и отыскать что-нибудь народное. Сердючку, например. Я поморщился и сказал, что нужно нам. Она поморщилась и сказала, что такого старья у них нет. Я взял в баре две бутылки пива и пошел к Мишке, философски созерцающего кирпичную стену.
- Нет у них нашей, - скорбно сказал я и протянул ему бутылку.
- Тогда идем петь на улицу, - бодро ответил он и встал со стула.
Мы вышли на свежий воздух, на улице уже стемнело. Мороз крепчал, а от тела уже пошло нетрезвое тепло. Я жалобно посмотрел на машину, сплюнул, и закурил. Мишка тоже задымил и стал оглядываться по сторонам.
- Знаешь, - сказал он, - а ведь это полный маразм. – Мишка хмыкнул. – Я приехал к тебе, специально ж ехал, все думал, вот приеду, как увижу тебя, как мы будем говорить…
Я подошел к нему и взял за плечо. Двое мужиков со следами рецидивов в биографии шмыгнули к Иванычу. На улице пошел снег.
- Давай, запевай, - сказал я.
- Прощайте, скалистые горы… - трясущимся голосом начал Мишка, -
На подвиг отчизна зовет…
- …Мы вышли в открытое море… - начал подтягивать я.
- Сейчас вы выйдете в открытый космос, - сказал сзади густой бас. Мы повернулись. Охранник Иваныча смотрел на нас немигающими глазами. – Идите, ребята, лучше прогуляйтесь, от греха подальше.
- Залезай в машину, - скомандовал я и открыл дверь.
- Ты ж выпил! – обиженно сказал Мишка.
- Сто грамм, не то что курсантская, абитуриентская доза, - ответил я. – Тут недалеко. Есть хорошее место.
- Опять бункер, как казематы…
- Нет. Солидное заведение для офицеров и сочувствующих.
- Ладно, - сказал Мишка и залез в машину.
Японский автомобиль упорно не хотел заводиться на российском морозе. Мысленно пообещав его сдать на лом, я посмотрел на Мишку. Он бросил хитрый взляд на меня.
- Слушай, а баба-то у тебя есть? – злорадно спросил он.
- Сколько хочешь, - ответил я.
- Ты все такой же, - сказал он. – Старый ****ун.
- Я в поиске, - машина дернулась и тихо загудела, - поехали!
Как ни странно, гаишники все вымерзли. Полупустые улицы стыли в свете зимних фонарей. Мы катались по городу около часа, любая обзорная экскурсия штатного турагенства, наверное, была бы содержательнее, но никак не веселее. Я рассказал Мишке про работу, про свой цех, про трудности бизнеса и свободной торговли, про Адама Смита и Германа Грефа. Он мне поведал замечательную историю про солдат из учебки гарнизона Песчанки, что под Читой, про прапорщика Сечкина и кочегара Борю. Было очень смешно, и я чуть не въехал в сугроб. Я рассказал о Марине, он посмеялся и съязвил, что меня на долго не хватит. Мы остановились у одинокого кособокого киоска, взяли пива и водки и поехали ко мне домой.
И вот уже родная кухня, и зеленая скатерть, и полупустая бутылка, и дым стоит под желтым абажуром. Взгляды все мягче, а голоса все громче.
- …а она мне – знаешь, милый, я беру Малого и еду к маме, в Ангарск. А я ей – Ра-авняйсь! – едь хоть к папе в Бобруйск (он у неё та-а-акое животное!), но ребенка ты получишь только после учебки, - Мишка растаял, опустив грузное тело в складки дивана.
- Ну и? – я уже третий раз пытался прикурить сигарету.
- Что ну и? Ничего! Сам же знаешь, я строг, но справедлив. – Я подавился дымом и закашлялся. – Куда мы денемся с подводной лодки!
- За подвод… За подлод… В общем, за мир во всем мире, - меня уже разморило.
- За!.. А давай нашу!...
- А давай!
- Прощайте, скалистые горы…
- … горы… На подвиг А-а-атчизна зовет…
- … Мы вышли в открытое море…
- … море… В суровый и дальний па-а-а-ход…
- … А волны и стонут и плачут…
- … чут…И плещут на борт корабля…
- … бля...Растаял в далеком тумане…
- … Рыбачий… родимая наша земля…
- … земля…
По батареям начали стучать. Это был сигнал к отступлению. Как матросы топили свой «Варяг», так и нам пришлось зарубить нашу бригадную. Я посмотрел на Мишку виноватыми глазами. Он махнул рукой. Выпили молча, не чокаясь.
- Да… - растерянно сказал я.
- Да… да ладно, не переживай, - ответил он.
- Ну… а как же наша…
- Еще не вечер…
- А ночь… - грустно сказал я.
- И черт с ней!
- Идем.
- Куда?
- В бой! – я достал вторую бутылку. Мишка сжался на диване.
- Завтра, то есссь, сегодня мне же ехать в этот… - жалобно сказал он.
- Мы ж сто лет!... – сказал я и вопросительно посмотрел на Мишку.
- А-а-а, хер с ним! – Мишка попытался подняться, вздохнул и сел обратно. Я разлил по полной.
- Корабль мой упрямо качает…
- … Крутая морская волна…
- … Поднимет и снова бросает …
В батарею опять затрезвонили.
- Рында, - сказал Мишка, меня затрясло от смеха, и я выронил початую бутылку. Как в замедленной съемке, она плавно опустилась на пол, подскочила и рассыпалась, обрызгав мне ноги.
- Теперь уже склянки, - печально сказал я.
- Водка – это яд, - ответил Мишка.
- Эх, - вздохнул я.
- Ра-а-вняйсь! – рявкнул Мишка.
- Смир-р-на! – ответил я.
- Петровский сказал, что поможет.
- Кому ты веришь, - сказал я. – Наивный полковник пограничных войск.
- А что делать, надо рубить якорь и открывать кингстоны, - тихо сказал Мишка. – Леха, я устал…
- Ложись спать.
- Уже…
Я достал веник и попытался собрать осколки и водку в совок. Они не слушались и разлетались в стороны. Мишка развалился на диване и наблюдал за мной, прикрыв один глаз. Я плюнул, взял полотенце и сдвинул все под стол. Не впервой, подумал я. Выкинул окурки из пепельницы, попутно оторвав крючок со стены. Мишка закрыл другой глаз. Я подошел к нему. Мой друг, похожий на матерый флагманский крейсер, тихо сопел, выдувая неусвоившийся алкоголь. Я подумал, что его сын, потомственный русский офицер, немало проползал на его пузе, учась преодолевать будущие тяготы и лишения военной службы. Я сел на стул и посмотрел в окно. Шел снег, медленно опускаясь на землю пушистыми хлопьями. В доме напротив еще горели несколько окон. Где-то заверещала сигнализация. А снег падал…
…Я открыл глаза. Передо мной на столе лежала засыхающая колбаса и хлеб, в воздухе остро пахло. Я взглянул на часы. Четыре тридцать. Ночь, которая должна стать утром. Самые ужасные утра – это зимние, когда нет желания вылезать из теплой кровати, а хочется взять молоток и разбить будильник. А вставать надо, поэтому переводишь на пять минут, потом еще, еще, и еще, а затем в судорогах вскакиваешь, собираешься, что-то жуешь и убегаешь с паром в мороз. Черт! Половина пятого! Мишка, рота подъем!
- А… Алена, отстань… - отмахнулся Мишка.
- Какая к черту Алена! – взревел я. – Вставай, на поезд опаздываем!
- А! – вскочил Мишка и тут же сел, схватившись за голову.
Я сунул ему бутылку пива и швырнул в коридор. Нет таких спичек, которые отсчитали бы время нашего сбора. Пулей вылетев на улицу, мы вскочили в машину. Дорога, к счастью, была свободной и не особо засыпанной снегом. Машина завелась с пол-оборота. Доехали очень быстро, надеясь, что поезд задерживается или опаздывает. Ехали молча, только Мишка ругнулся, когда наехав на кочку, он облился пивом. На спринтерской дистанции до платформы мы поставили бы мировой рекорд, несмотря на то что хмель еще не вышел, и нам не по двадцать лет.
Далекие красные огоньки сказали нам, что поезд уехал. Меня пронял дикий хохот. Смеялся я от души, чисто и громко, морозный воздух разносил гогот на всю платформу. Мишка меня толкнул и выронил бутылку с пивом. Я оступился и свалился в сугроб. Пытаясь поднять меня, Мишка наступил на свою же оброненную бутылку и рухнул лицом в снег. Было в этом что-то грандиозное, как спуск на воду новой подлодки. Он перевернулся на спину, сгреб с лица и лысины снег и тоже засмеялся. Одинокие провожающие и зеваки с недоумением смотрели, как двое взрослых мужиков, вроде не пьяных, сидят в сугробе и дико ржут, глядя друг на друга.
А где-то далеко-далеко, и очень давно, Краснознаменный ансамбль Советского Союза под управлением Александрова начинает играть:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход.
А волны и стонут, и плачут,
И плещут на борт корабля...
Растаял в далеком тумане Рыбачий,
Родимая наша земля.
Корабль мой упрямо качает
Крутая морская волна,
Поднимет и снова бросает
В кипящую бездну она.
Обратно вернусь я не скоро,
Но хватит для битвы огня.
Я знаю, друзья, что не жить мне без моря,
Как море мертво без меня.
Нелегкой походкой матросской
Иду я навстречу врагам,
А после с победой геройской
К скалистым вернусь берегам.
Хоть волны и стонут, и плачут,
И плещут на борт корабля,
Но радостно встретит героев Рыбачий,
Родимая наша земля.
Мишка уехал следующим поездом через полтора часа, а спустя четыре месяца его перевели в часть в тридцати километрах от моего города.