Две головы соприкоснулись на одной подушке.
Он открыл глаза. Сощурился от яркого света, закрыл, открыл снова. Птицы. Странные существа. И чего они так распелись, будто весна? Что-то отчаянное слышится в их сбивчатом чириканье. Они стучат клювами по жести подоконника, добирая последние крошки, топча друг друга морщинистыми красными лапами; оставляют на снегу вилочки следов…
Понедельник. Через час – на работу. Как-то мутно гудит голова, и с подушки лезет в рот каштановый локон. Блестящий, коричневый локон, лёгший знаком вопроса на махровую шероховатость подушки. Жёлтые полосы на потолке. Пора делать ремонт. Или переезжать, к чёртовой матери. Перетащить все свои книжки и будильники в новое логово. Только и одиночество привязчиво переедет следом, и снова поселится за спинкой кровати, вылезая по ночам, и шлёпая босыми ногами на кухню – окунуть ледяные пальцы в воду в банке на окне, - отравить его питьё, и вселить в него с утра неимоверную тоску. Опять также стоять с утра в ванной и бриться, разглядывая в зеркале красными глазами отражение этих же красных глаз, пытаясь разглядеть попавшую ресницу… Всё будет то же.
Вчера закончился кофе, значит, завтрака не будет. И в холодильнике шаром покати. И на службе суета третью неделю: ждут какую-то комиссию. Вымотало всё…
Поехать бы к морю. Лечь на бирюзовую, колышущуюся гладь, смотреть в яркое небо до слёз, с белыми ватными клочками. В середине ноября – это роскошь.
Какое солнечное утро. Странно. Вчера был такой снегопад… такая непогода. А как было здорово и легко. И почему на самый погожий день выпадает самое поганое настроение в году?
Эта девочка рядом… Вчера он зачем-то притащил её сюда, и это не казалось странным, и было очень нормальным, как… запивать столовский обед – котлету и гречку – компотом из сухофруктов. Как крутить велосипедные педали поочерёдно, а не одновременно. Как моргать.
А сегодня… это прекрасное, юное женское тело – инородное тело в его постели.
А вчера… Она так смеялась, прикрывая рот ладошкой, так откровенно хотела остаться. Как блестели перед этим её глазки в темноте кафешного закутка, щурились и дразнили, такие наивные в своей показной искушённости. И эти её детские пушистые брови, хмурившиеся, когда она улыбалась, отчего её лицо приобретало притворно – жалостливое, лукавое выражение. Как всё сошлось вчера! Сплелось в единую сеть застывшего момента: и эта вечерняя расслабленность выходного дня; и запахи кофе, шоколада, кожаных сидений, сигар, дамских духов, которые перебивала струя её свежего, зимнего аромата. И приглушённый, будто закадровый говорок парочек… И этот мандариновый душок её шампуня, когда он ткнулся, уже в такси, носом в её пушистую макушку. Хмурый ночной водитель, и шарик мороженого, выпавший из вафельного рожка в грязь, и молния на её куртке, долго не хотевшая застёгиваться, и шлёпанье по жидкому снегу до его дома, поскальзываясь и хватая друг друга за рукава под взрывы хохота – вчера это всё было так забавно… как дико и глупо сейчас, при свете дня, под цензурой трезвого утреннего рассудка.
Он повернулся набок. Тихо затрезвонил будильник в мобильном. Она зашевелилась, завздыхала, закрывая переносицу тоненьким запястьем. Сам не зная зачем, он вдруг притворился спящим, когда она заморгала и, всхлипнув спросонья, повернулась к нему.
Вчера он так и не ответил ей на вопрос, который она задала как будто мимоходом, нарочито игривым тоном, как бы перестраховываясь, чтобы можно было в случае не того, не желанного ответа, свести всё к шутке, спасти положение. Но именно этот тон выдал её с головой: она спрашивала серьёзно, и ответа ждала серьёзно, замерев, вместе с этой жалкой улыбкой, усиленно поддерживаемой на лице и безнадёжно соскальзывающей вниз уголками губ. Вместе со взглядом раненой лани. Замерла и ждала ответа. Но ответа не последовало. Никакого. Теперь это уже не важно, да и глупо было спрашивать об этом в момент, когда мужчина удовлетворён, расслаблен, и не ждёт удара в спину. Хотя какой это удар! Так, неприятный пинок, не более, это было видно по растерянному выражению его лица: «Ну вот, такой кайф обломала!». Господи! Какой дурой она была… Эти вчерашние смешки, накручивание волос на палец, покусывание соломинки от коктейля… Эти задушевные разговоры в постели… После всего. Но об этом не хочется думать вовсе. Если б оказаться сейчас где-нибудь далеко, а ему на тумбочке оставить таблетку, стирающую память!
Он прав – она ребёнок. У неё даже мысли сейчас детские, мышление сказочными категориями.
Раньше она плакала, видя его в школьной раздевалке. Об этом, конечно, никто не знал. Подруги приставали, но она осталась верна той своей тайне. И когда он ушёл в вольную взрослую жизнь, а ей пришлось ещё четыре года доучиваться в опустевших без него стенах, она ходила к метро по вечерам, дожидалась его возвращения из института, и невидимой тенью шла за ним почти до самого дома. Без этой ежевечерней «пилюли» она не могла спать, мучась по воскресеньям, ожидая понедельника.
Потом как-то незаметно постройнели тощие ножки; на улице ей вслед стали оборачиваться взрослые парни. Отгуляли выпуск. Забылась школьная любовь. Появились другие заботы, дела и любови…
А вчера вот… Он подсел за её столик, - такой же, как полдесятка других, свободных, которые он почему-то не выбрал. И то, что он её не узнал, она поняла через пять минут общения, когда он на все её намёки ответил весёлой, вопросительной улыбкой, причина которой была не в желании её подразнить, как она вначале подумала, а действительно его уверенность, что он видит эту девушку впервые. Сколько раз его взгляд проскальзывал по ней, не задевая, как по стене, она рассказывать не стала. Только после, когда она сидела в постели, в тусклом свете ночника, положив голову на обнятые колени и глядя на огромную луну в незашторенном окне, а он, откинувшись на подушку, гладил тяжёлой, уставшей рукой её спину, очерчивая пальцем тонкие позвонки, она рассказывала ему о том детском горе, когда он ушёл, о матери, зачем-то об учёбе, о новых подругах, о том, что ходит на каток, и у неё там даже есть поклонник, который дарит ей всё время какие-то ромашки, которые она совсем не любит, но бедняга думает, что ей нравится и надеется на что-то… Смеялась, вздыхала, откидываясь к нему и прижимаясь тщедушным тельцем. Снова садилась, стаскивала с него одеяло, говоря: «Не спи! Не спи!»… А потом спросила: «Ты меня любишь?». После минутной тишины она повернула голову. Он растянул губы, сказал: «Поздно. Давай спать», и выключил лампу.
Она смотрела на него, понимая, что он притворяется. И он знал, что она знает об этом притворстве, но упорно заставлял ресницы не дрожать, а она ни слова не сказала. Подумав, поцеловать ли его в нос, и решив, что не стоит, она встала, молча оделась, и не оглядываясь вышла.
Он поднялся через десять минут. Как следует потянулся, разогрел мышцы. И пошёл на кухню, решив для разнообразия заварить чай.