Мой друг Николай полжизни был прапорщиком. Он красил бордюры в парково-хозяйственный день, вёл отчётность на вещевом складе… Отслужив, получил от армии небольшую квартиру в областном центре.
Казалось, что жизнь только начинается - не надо рано вставать, идти на построение, заступать в наряды… Но Николай был недоволен новым «званием» пенсионера. Общительный и ответственный он вдруг оказался в непривычных условиях: знакомых нет, рад бы поработать, но найти подходящее место без протекции невозможно. «Если помру, вынести некому будет! – горько вздыхал он каждый раз у меня в кухне, жалуясь на одиночество, - Кругом не то, Гриша, не то… Не научился я жизни в городе!»
Два года как он перебрался в небольшую деревеньку под Вышний Волочёк, стал уважаемым человеком, крепким хозяином, отжил, что называется, после метания по городу.
Иногда приезжаю к нему на охоту и рыбалку, не забываю бывшего соседа.
В тот день я спешил домой после педсовета, длившегося необычайно долго - три часа. Зазвонил в кармане телефон…
- Гриша? – хриплый голос Николая.
- Я.
- Здравствуй. Приезжай. Некому душу открыть, - сказал он и отключился – бережёт деньги.
Перезванивать бесполезно, всё равно ничего не объяснит. Пришлось ехать к нему в деревню, мало ли что стряслось, ведь живёт он один, жена давно ушла.
Сойдя с электрички, пошёл я, вглядываясь в полосатый от теней снег, по просёлочной дороге.
Луна волчья, слепящая.
Треск сучьев создавал присутствие дикого зверья. В какой-то момент это меня испугало, заставило чаще переставлять ноги на хрусткой от снега тропинке.
Выйдя из леса, я увидел первый дом с заметённым снегом редкозубым заборчиком и с тёмными окнами – деревенские старики имеют привычку экономить электричество и ложиться спать рано, посмотрев по телевизору последние новости.
Пройдя по вымороженной студёным январём улице, я, сопровождаемый неприветливо-злым собачьим лаем, свернул к дому Николая.
Нажал на заиндевелую от мороза кнопку звонка.
Николай в расстегнутом армейском тулупе, надетом на старую тельняшку, открыл ворота.
- Ты ли это? – спросил он, радушно улыбаясь.
Я молчал - озяб в дороге, мечтал о тепле, покашливал, стуча промерзшими ботинками.
- А ну, покажись-ка, - скомандовал он, поднеся к моему лицу фонарь.
- Николай, – я разлепил губы, - не признал что ль?- дыхание паром вырвалось изо рта.
Он развёл руки, похлопал меня по плечу широкой ладонью. Я с трудом удержался на окоченевших до костей ногах в кургузых ботинках.
- Соизволил-таки навестить, - бубнил он мне, подталкивая в спину.
Ху! – выдохнул я, войдя в натопленную избу и стащив с бело-синих окоченевших рук перчатки. Николай помог скоро снять куртку и мокрую от растаявшего снега шапку.
- Там, - я ткнул пальцем в свою дорожную сумку и приложил озябшие ладони к печке.
Он понял. Осторожно вынул побелевшую от конденсата литровую бутылку «парламента».
- Ух, ты! – диву дался Николай. – Магазинная!
Я присел поближе к трещавшей поленьями печке. Спина немного отогрелась. Мне стало хорошо и захотелось спать, но Николай выставил на стол закуску.
- Давай, Гриша, выпьем за твой приезд! Я как раз ужинать собирался, – предложил он и снял крышку с невысокой эмалированной кастрюльки в крупный зелёный горошек: парок джином взвился вверх от разваренной картошки.
Забулькала водка в гранёных стаканах. Николай крякнул, скривился и влил в себя одним махом сто грамм ледяной водки, выдохнув, «занюхал» хлебным мякишем.
Мне бы чайку, конечно, стал правильно мыслить я, согревшись, но обижать просьбой не стал.
Водка, омыв мою гортань, разлилась жарким теплом по животу, разбудила аппетит.
Солёный тонкокожий огурец с мелкими семечками прохрустел во рту, затем я зацепил политый растительным маслом рыжик с полупрозрачным колечком репчатого лука, потом…
- Между первой и второй, как говорится… - Николай с вожделением налил по новой порции.
Выпили. Я прикоснулся вилкой к картофелине. Она тут же рассыпалась на жёлтые кусочки. Мягкая, чуть сладкая картошка у Николая.
Освободив место в центре стола, он внёс толстостенную сковороду, поднял крышку: светло-коричневые кусочки сала с мясной прослойкой, скворчащий жир и яичница с хорошо прожаренными желтковыми глазами в белковой поволоке.
Я сглотнул слюну. Николай заполнил возникшую паузу коротко:
- Ну… будь мо! - коронный тост, еще от службы на польской границе.
Глухо стукнулись стаканы...
- Бери яичницу-то, - он шлёпнул на мою тарелку бОльшую часть содержимого сковородки. – Куры мои нынче плохо нестись стали.
- Так зима ж, – заметил я, с трудом поворачивая язык и резко вернув склонённую голову в вертикальное положение – напился.
- Не в зиме дело, - обиделся Николай. – Гриппуют мои пташки.
- Ну, да, - сказал я, вспомнив об эпидемии, человеческой эпидемии.
- С лета такая напасть у них, - вздохнул Николай, медленно выпустив тучку серого дыма и отряхнув сигарету над керамической пепельницей. – Выхожу как-то во двор, а они лежат бедные: глаза закрыты, перья ёжиком.... Лишь петух мой Федька дёргается, крыло в землю упирает, встать пытается, - молчание. – Ты только не говори никому! А то соседи, милиция… санстанция приедет. Жалко моих птичек! По телевизору вон показывали, как их тоннами забивают! Хотя…- замялся он, - соседка по деревне давно треплется, что пташки мои больные. Участковый по доносу раз приходил.
Я кивал в ответ. Ничего понять не мог: «Какой грипп? Птичий? Знаю! – опасно, заразно, умереть можно, только откуда ему в наших местах взяться, да ещё во дворе у Николая? Может и не грипп это вовсе, полно ведь куриных болезней…»
Перед глазами плыли обитые шинельным сукном стены, вытянулось «правильное» лицо у нарисованного бойца с уставом.
- А ты? - сказал я, поняв, что Николай доверил мне некую тайну и с третьей попытки наколол на погнутую алюминиевую вилку кругляшёк желтка.
Мутило. Глаза резал сон.
- А я что? Не дурак ведь! Всё нормально, говорю, Максимыч, оговорили меня соседи из зависти. Здоровые мои пташки… Яичек свеженьких участковому дал десятка два, индюшку жирненькую подарил – сам коптил на ольхе… выпили тут с ним… довольный ушёл, без претензий.
По лицу Николая ползло довольство, а мне вдруг стало страшно. «Неужели его куры заболели?.. И что теперь будет? – думал я, глядя на улыбку Николая, - Это ведь серьёзно, это ведь… смертельно, наконец! Что он городит? Скрыл заболевание от участкового?.. Сам ест курянину и меня угощает!»
- А на кур взглянул? – спросил я, задумавшись. Мне было непонятно, почему Максимыч не отказался от индюка.
- Взглянул. Куры-то мои с утра нормальные – по двору не валяются, лапки поджавши, только воду хлещут и хлещут. К вечеру у них хворь выявляется.
- Надо бы к ветеринару сходить, - посоветовал я, с трудом воспринимая сказанное.
- Сейчас! Расскажу пойду! – повысил голос Николай, словно защищая военную тайну. – Доложит куда надо, приедут живодёры, пташек моих в мешки покидают и в яму с хлоркой! Потом бензином обольют… А я ж душу в каждую курочку вложил, - помолчав полминуты добавил: - и средства. Они ж ручные у меня! Заходишь в курятник – они к ногам ластиться, как кошки. А вирус… Проварю, прожарю, при ста градусах вся зараза гибнет.
- Да ты хоть понимаешь?! Да ты хоть представляешь, что это опасно!- взвился я из-за стола. - Да скоро у вас вся деревня вымрет!
- Не вымрет, - спокойным тоном заявил Николай, наполняя стаканы. – Я ж живу, и Максимыч живёт.
- С этим фактом не поспоришь… - растерялся я, - но во всём мире за три года от птичьего гриппа умерли восемьдесят человек. Я читал, я знаю!
- От обычного гриппа мрёт больше, - меланхолично сказал Николай.
- Вы покойники! И я покойник! – вскричал я, негодуя.
- А ты-то почему? – поинтересовался он, зевая.
- Да потому! Если я приду в поликлинику, никто не будет проводить экспресс-анализ – дорого и мороки много. Да и не поверят мне…Скажут… мнительный, выпишут успокоительное в лучшем случае.
- А в худшем? – с прищуром посмотрел на меня Николай.
- Упекут в дурдом. Я же не признаюсь, что у тебя куры больные. Зачем тебя подставлять?! У тебя всё чисто: Максимыч приходил, кур видел, на жалобу отреагировал…
- Молчи. Не выдавай! Мне ещё в деревне жить, - сказал Николай и заснул прямо за столом, подложив под голову «мохнатый» локоть.
Я чувствовал, как покачивается дом, наклоняется в сторону…
- Спаситель куриный! – сказал я слегка пренебрежительно и переместился на кровать.
Николай, прижимая к груди мясной топорик, сидел на деревянном троне, над ним цветным нимбом кружили воробушки и канарейки, снегири красной короной устроились на его плешивой голове.
Рябушки с хохлатками важно прохаживались у ног Николая обутых в армейские «берцы». «К-ооо, К-ооо», - выводили они, тряся синими гребнями.
- Кар-оль, кар-оль, - каркнула ворона, с почтением склоняя голову.
Тетерев, тряся бородой, старательно выговорил:
- Благодетель наш, спаситель племени пернатого.
Сова, восседая на прапорщицком погоне, повернула ко мне ушастую голову:
- Ложь во спасения пернатых, – шёпотом сообщила она.
- Куры-то мои с утра нормальные – по двору не валяются, лапки поджавши, только воду хлещут и хлещут. К вечеру у них хворь выявляется, - голосом Николая сказал закопченный на ольхе индюк – взятка Максимыча.
«Присниться же такая чушь!» - подумал я, вздрогнув и распахнув веки. Облизал сухие шершавые губы. Мозг как будто сжался и страусиным желтком болтался в черепе. Засунув отёкшие ступни в пронумерованные желтой краской солдатские шлёпанцы, встал…
Николай протянул стакан, наполненный до краёв березовым соком, кислым с веточкой смородины, цвет - разбавленное водой молоко. Я жадно выпил.
Отставив стакан в сторону, спросил об утреннем рейсе автобуса.
- В десять отправляется, - угрюмо ответил Николай.
На столе жидкая гречневая каша с молоком блестела золотыми крапинками растаявшего масла, хорошо упревшая, с запахом детства.
Ел молча.
- Может, всё-таки останешься до вечера, - попросил Николай, - вечером до электрички тебя провожу.
- Нет, - коротко ответил ему.
Не знал я, как поступить: по-человечески или по-граждански! По-человечески надо бы, конечно остаться, уговорить Николая сходить к Максимычу, а по-граждански действовать совесть мне не позволяла – не мог я донести на друга!
Он принёс из погреба квашеную капусту с жёлтой стружкой морковки и красными бусинами клюквы, моченые антоновские яблоки, чуть сморщенные от принятого рассола.
Мы вышли на улицу. Низкие избы курили из дымоходов печей. Крыши под подушками снега… Всё серо и бело.
- Сходи – признайся, - посоветовал я Николаю.
- Жалко птах. Да и неудобно теперь сознаваться, ведь соврал я Максимычу, - горько вздохнул он.
Я посмотрел на Николая: по-детски стриженая седая чёлка, добродушный взгляд, двухдневная щетина плесенью на широком лице, шея старым пнём…
«Да… тяжело ему…- думал я, глядя в запорошенную даль. – Но каково сейчас мне?! Являюсь ли я переносчиком вируса? Если да, то в школу идти не следует… И зачем я поехал?..»
А ещё мне не давали покоя два вопроса: почему во всём мире за три года только восемьдесят жертв пандемии и почему остальные работники птицефабрик не заболели и не умерли. Может они являются носителями антител, то есть уже переболели этой заразой? Ведь не всегда медики проводят доскональное обследование.… Пожалуй, стоит остаться и расспросить Николая, болел ли он обычным человеческим гриппом с июня по январь.
- Останься, - снова попросил Николай, когда передо мной скрипнули ширмочки автобусных дверей.
- Ладно, так и быть, - согласился я, - но ветеринара все-таки надо пригласить.
- Да я тоже думаю об этом.… Пошли к моей соседке зайдём, самогона купим, - оживился он, - на зерне она брагу ставит. Выпьем и обсудим…
- Ах ты, паршивец! Ах ты, бестолочь! – встретил нас соседский двор женским криком. – Что же ты натворил?
Переглянувшись, мы не спеша, вошли через незапертые ворота, а там … куры ползают по снегу, огромный индюк, отважно выпятив грудь, наступает на тщедушного петушка…
Я выразительно посмотрел Николаю в глаза: вот, дескать, по деревне зараза распространилась. Он отвернулся.
- А! Николай Петрович! – повернулась к нам соседка, дородная высокая женщина в меховой жилетке поверх вязаной кофты с заштопанными рукавами. - Ты посмотри, что мой Витька учудил! Это ж надо до такого додуматься – перебродившим зерном из браги птицу кормить! Пьяные они теперь, - всплеснула руками. – Да и твоих кур-то он с лета кормит! Витька, слазь давай! – что есть мочи прокричала она, глядя на крытую толем крышу сарайчика, где на корточках, словно курчонок сидел взъерошенный рыжий пацанёнок лет девяти в куртке с жёлтыми вставками. – Ты прости, сосед, моего негодника, и меня прости, - обратилась она к Николаю, заговорив тише и приложив обветренную ручищу к груди: - Я ж не знала, что мой Витька зерно в баньке хранил, и каждый день к тебе во двор бегал…
- Витька! Ты зачем моих кур кормил? – прокричал Николай, утирая дрожащей рукой выступившие вдруг то ли от радости, то ли от солнца слёзы.
- Так интересно было, дядь Коль! Они когда пьяные, такие потешные. Только не сердитесь, не буду я больше - слово даю! И Максимычу не рассказывайте! Я уже дней десять, как и его кур подкармливаю…
Николай, обрадовавшись такому исходу, подарил Витьке настоящие прапорщицкие погоны – купил дружбу. А соседка бесплатно налила нам самогону.
Закусывали нашпигованной чесночком курятиной, зажаренной в печке. Ароматная корочка хрустела у меня на зубах, и жить хотелось… а по первому каналу сообщили, что от пандемии скончался ещё один человек…