Кончал он бурно, и она, записывая на диктофон его крики, отсылала звуковое сообщение его жене. «За то, что со свету тебя сживала», - мстительно щурилась она.
Ему это не нравилось, но поделать он ничего не мог.
За окном лил дождь, хрипло орали мартовские коты, и она, скрестив ноги на его спине, мурлыкала в унисон с ними, а, когда он кончал ей в рот, с притворным удивлением распахивала глаза. В шкафу напротив кровати стоял доставшийся от квартирной хозяйки застекленный постер мадонны с младенцем, в котором, как в зеркале, отражались их голые тела. Его это шокировало - ее возбуждало. Под постером грудой валялась парфюмерия, тест на беременность и противозачаточные таблетки. «О, Дева, зачавшая без греха, - прижимая ладонь к багровому, затвердевшему соску, со смехом просила она, - помоги мне согрешить без зачатия».
Ей было семнадцать, ему пятьдесят. Но для него словно начался обратный отчет. «Сорок девять, сорок восемь…» - считал он годы, словно ему предстояло родиться заново, и надеялся, что она, взрослея, идет ему навстречу. «Ты старое, засохшее дерево, - дразнила она, рассматривая его тело под простыней, - только один сучок и торчит…»
Была жара, вороньи свадьбы уже прошли, и птицы кружили возле гнезд. Он шел по Тверскому бульвару, теребя пятерней седую бороду, и думал о себе в прошедшем времени. Закрываясь от солнца ладонью, она сидела на лавочке, держа на коленях раскрытую книгу. «Мураками», - прочитал он.
«А Вам не кажется, что герои современных книг – дебилы?»
«Как и авторы», - выбросила она книгу в урну.
В Москве она гостила на каникулах, и через месяц, бросив все, он поехал в ее город, сняв квартиру по телефону. Квартира оказалась недалеко от вокзала, неся чемодан, он рассказывал очередную историю из своей прошлой жизни, она отвечала односложно, как все чувствительные женщины, привыкнув говорить молча. Едва закрылась дверь, задохнулись в поцелуе. «Сними, - ткнула она в его нательный крестик, - так приличнее…» Он швырнул крестик к Богородице, не успев снять носки, повернул ее спиной. Кровать была у окна, и, упираясь руками в подоконник, она видела, как, мерно качаясь, слетают с деревьев выгоревшие на солнце листья. Он скрестил руки на ее ягодицах, и на белеющей, девичьей коже они показались ему старческими…
Кончала она по-мужски, бурно и быстро, испытывая множество коротких оргазмов, так что ей случалось по пять раз видеть Бога.
«Моя маленькая Кончитта», - дразнил он.
«Мой большой Хуан», - опускаясь на колени, губами расстегивала она пуговицы на его брюках.
У него появилась привычка бриться по утрам, и он больше не думал о себе в прошедшем времени. А на ночь она выщипывала ему уши. «Тебе хорошо со мной?» - орудуя щипчиками, заговаривала она колющую боль. «Попал бы я иначе в эту чертову дыру…» «Ты имеешь в виду это?» - тронула она свою черную галку. «В этом городе, - пропустил он мимо, - все для меня – ты, без тебя его нет на карте… Как же я люблю тебя! Ты только подумай…»
«Нечем, - закрывала она ему рот поцелуем, – похоть мозги разъела…»
По квартире она расхаживала в стилизованной тельняшке от «Perfotto», под которой качалась голая грудь, и он звал ее «матросиком». «Крепить грот-мачту, - трогая возбужденный член, подсаживал он ее на “второй этаж”, - свистать всех наверх…»
Спали в одной постели, причесывались в одном зеркале, а раз, перебрав в соседнем баре, блевали в одно ведро. Он держал ее наклоненную голову, гладил по спине, его самого страшно мутило, и от этого он испытывал к ней невероятную нежность. Так он убедился, что совместное блевание сближает больше совместного оргазма…
И никак не мог приспособиться. Ему хотелось сломать эту хрупкую девочку, которая то и дело, как еж, выпускала колючки. «Ты у меня не первый, и не второй», - жалила она. «Но, надеюсь, последний», - кривился он. И скрипел по ночам зубами, представляя ее в чужих объятиях.
А утром, вымещая ревность, поддевал, желая растоптать, уничтожить, отобрать отпущенные ей годы. Она понимала по-своему, обиженно куксилась, до крови кусая губы.
Постепенно вдвоем им становилось плохо, порознь – еще хуже.
Как-то без звонка пришла ее мать, в которой он увидел свою ровесницу, расплывшуюся, с набрякшими под глазами синяками. Натянуто улыбаясь, он жестом пригласил ее в комнату, а сам остался в прихожей. За дверью шипели, повышая голос, перешли на крик. А затем, прошмыгнув мимо, мать стрельнула глазами, застучав каблуками по лестнице.
Она много и жадно курила. «Будто с табакеркой целуешься», - облизывал он ее сухие губы и злился, давя в пепельнице ее чадившие окурки. Однако носил в кармане ее сигареты и разбирался в сортах любимых конфет. И его не покидало чувство давно виденного. Он узнавал в ней женщин, с которыми был раньше: она смеялась, как его первая любовь, вынимая заколку, распускала смоляные волосы, как вторая, и выговаривала на «о», как покойная мать…
Он похудел. «Это от влюбленности…» - говорила она. Но его чувства были глубже. И когда она делала аборт, он чуть с ума не сошел, корчась от боли, точно скоблили его. Так было только однажды, когда делали операцию его маленькой дочери. Однако, встречая ее из больницы, ошпарил: «Еще родишь, первый блин всегда комом…»
Она хотела видеть в нем отца, а он не мог им стать, и оттого злился. Его друзья один за другим достигали успеха, словно поняли что-то важное, а он – нет. Все что ему оставалось – это слова. «С годами все делается просто, - ворчал он, - мало кто вспоминает, что крохотная песчинка летит неизвестно куда, будто это не мы летим на ней, а кто-то другой, посторонний… Люди видят вокруг себя только соперников, но не видят мира, они работают локтями и гонят мысли о смерти…»
«Вот, - косился он в другой раз, - тебе кажется, что миллион мужиков по тебе сохнет… Однако, отмети зануд, клерков… Ты будешь спать с клерком?»
«Нет, - быстро ответила она, - у него нечего взять кроме денег…»
«Так вот, отсеки кастрированных бизнесменов, вычеркни трудоголиков, не способных на счастье… Отмети задолбанных карьеристов, от которых за версту несет импотенцией, которую не спрячешь ни в дорогом ресторане ни в роскошном авто, и что останется? Раз, два, и обчелся…»
Она слушала внимательно, сосредоточившись на его переносице, и вдруг захлопала в ладоши: «Поняла, поняла – остаешься только ты…»
Он привлек ее к себе.
Она отстранилась: «И все же, я молода и хочу попробовать жизнь на зуб»
«Как бы не обломать…» - каркнул он и подумал, что во взрослой жизни нет ничего хорошего, что сам он сбежал от нее в объятия ребенка.
Приезжала жена, плакала, грозила разводом. Она уже наняла адвоката, передала повестку в суд.
«Я не вернусь, - с каменным лицом отрезал он. – Из тепла в холод не едут…»
После встречи с женой он плохо выглядел.
Несколько дней она была особенно нежна. А потом, окинув с ног до головы, обняла: «Наконец, ты пришел в себя…» «На конец, - каламбурил он, прижавшись низом живота, - я пришел в тебя…»
Вечерами спускались в пиццерию с танцами. Она тянула банку с колой, он заказывал водку и еле сдерживался, когда ее приглашали, принимая его за отца. Он готов был убить этих юнцов с наглыми глазами, которые жадно шарили по ее телу…
Небрежно раскидывая карты по простыне, играли в «подкидного» на оральный секс. Он важно потирал виски, просматривая битые карты, глубокомысленно морщился.
И нарочно проигрывал.
Она по-детски радовалась, с хохотом показывала на него пальцем и тут же требовала расплаты.
«У нас выходит головокружительный инцест, – несло его после того, как он слюнявил ей волосы на лобке, - я тебе отец и любовник, ты мне жена и дочь… А если вдруг ты меня усыновишь, да потом выйдешь замуж, то твоему мужу я буду пасынком, а, женившись на его матери, я стану ему отчимом…»
«Прекрати, дай побалдеть…» - устало обрывала она, пряча ему голову подмышку, как под крыло.
Иногда приходили ее подруги, надували пузыри из жевательной резинки, бесцеремонно разглядывали. «Прикольный», - хихикали они, вынося приговор, а потом шептались за его спиной. Ему резал ухо их сленг, которого он не понимал. Он забивался в угол, отгораживаясь чашкой с чаем, и чувствовал себя воспитателем детского сада. А потом звонил в Москву: «Здесь меня окружают дети…» И ему казалось, что на его глазах растлевают малолетних.
И этот малолетний – он.
Раз она хрустела чипсами, отпуская шпильки, холодно вымеряла границу дозволенного. И все же ее перешла – получила пощечину. Целый день она дулась, а ночью, отвернувшись к стене, перенесла обиду в постель. До рассвета он ворочался – рядом было горячее тело, которого нельзя коснуться. Он постелил себе на полу, но уснуть не мог, прислушиваясь к ее ровному дыханию. Отказ сводил его с ума, он думал, что в ней уже проснулась женщина, что, вздумав играть с ней, как с комнатной собачкой, сам оказался на коротком поводке. И все же нашла коса на камень. Запершись в ванной, он открыл кран и, взяв в руки набухший «огурец», освободился от семени, перекрикивая шум воды…
Приподнявшись на локте, она посмотрела недоуменно.
«Когда наступают на горло, - ложась рядом, зевнул он, - все взрослые дяди делают это…»
В другой раз за ужином она отставила к нему пепельницу с чадившим окурком. Он сделал замечание – она огрызнулась. Задрав юбку, он ее отшлепал. А она, как тигрица, расцарапала ему щеки. И, разбив о стол бутылку, выставила «розочку»: «Не подходи, я вскрою вены…» Он еле сдержался, чтобы не свернуть ей шею. Но, отступив с поднятыми руками, точно сдавшийся солдат, перевел все в шутку.
«Вот они живые артефакты, сменившие мертвую живопись, - смывал он над раковиной запекшуюся кровь. – “Портрет мужчины после любовной ссоры”. Работа N.N. Мужское лицо, женские ногти. Выставляется впервые»
Угрюмо кусая заусенцы, она смотрела, как затравленный зверек, и он подумал, что в их романе есть что-то трагическое, что у него нет будущего.
Школу она бросила, целыми днями валялась на диване с плеером в ушах, щелкая пультом, искала любовные сериалы. Он на все закрывал глаза, вспоминая свой возраст, ясно представлял тот холодный пустынный берег, до которого ему было рукой подать.
И как за спасательный круг, цеплялся за эту истеричную малолетку.
Иногда он не кончал, пряча под одеяло торчащую палку. «В этом вся фишка – похоронить оргазм, - подражал он ее речи. – Женщина кончает, мужчина – нет. И так сто раз. Даосы говорят, что тогда распускается “бутон бессмертия”»
«Вечно жить – вечно мучиться, - приземляла она. - А кто такие даосы?»
И он снова вспоминал сколько ей лет.
С каждым днем она хорошела, а его вывернули наизнанку точно полинявший, выцветший пиджак - он стал ярче и одновременно нескладнее.
«Постмодернизм сыграл в отношении реализма ту же роль, что и импрессионизм в отношении классицизма…» - объяснял он по телефону дочере-студентке. «Иди ко мне, я опять хочу», - глухо звал, вешая трубку. И думал, что все «измы» не стоят ломаного гроша. Она капризно надувала губы, с показным удивлением запуская руку ему в трусы. «Ну, ты-ы… - растягивала она слова. – Ну, ты-ы…» А потом визжала под ним, покусывая ему плечи, царапая ногтями спину…
Кровать скрипела, как рассохшееся дерево, и была слишком мягкой, чтобы заниматься любовью. «Подсунуть бы ей под зад все прочитанные книги», - злился он, когда она проваливалась под ним. Однако сам уже давно ничего не читал. Его интересы сводились теперь к вычислению задержек ее месячных.
«Чтобы найти сердце, нужно потерять голову», - твердил он, глядя в потолок.
Иногда переходили в огромное кресло, которое занимало полкомнаты, упираясь спинкой в зеркало. Ее ноздри раздувались, когда она видела в трюмо, как ее грубо, словно уличную девку, берут сзади, как она сосет его «леденец»…
А, насытившись, засыпали, как дети, взявшись за руки. И во сне он опять видел ее, и опять занимался с ней тем же. А, открывая глаза в предрассветных, сиреневых сумерках, видел, как, свернувшись калачиком, она спит, упираясь ему в живот острыми коленками, по-детски подсунув руки под щеку.
Все чаще вспыхивали скандалы. Ходили по комнате, как боксеры по рингу, выцеливали больные места, с мутными, налитыми глазами держали удар. Она неизменно выходила победительницей, ее было не переговорить, не перемолчать. Кончалось тем, что он собирал чемодан. Она не задерживала, наблюдая из угла за его неловкими, торопливыми движениями. Но в дверях подходила вплотную и, обжигая поцелуем, говорила с упрямой простотой: «Давай трахаться…»
И опять постель топила все.
Однако он не обманывался - она тянула одеяло на себя и, как подсолнух, поворачивалась к удовольствиям.
«Она создана для любви – жить с ней невозможно…» - думал он. А однажды сболтнул: «На одной постели далеко не уедешь…» «А на двух? – невинно усмехнулась она. – Заведи вторую - будем спать порознь…»
Уставившись в стену, он молча ковырял обои и думал, что разговоры с ней бессмысленны.
С лица у него не сходили кровоточившие царапины, ее уши все чаще синели от оплеух. И все же он верил, что она останется с ним навсегда и когда-нибудь закроет ему глаза медяками. Он завидовал себе, думая, что находится в шаге от рая. А был в шаге от ада. Однажды в постели она посмотрела равнодушно, в ее глазах больше не было страсти, и он прочитал в них свой приговор. «Все?» - глухо прошептал он, ощущая себя пассажиром последнего автобуса, которого высадили не на той остановке. «Все», - ударила она, будто всадила нож. Он посмотрел на нее сверху вниз и почему-то подумал, что из-под короткого одеяла торчат ее ноги – как у покойницы.
Уже полгода он лежит в нервном отделении – у него трясется голова и беспрестанно текут слезы.
Она его не навещает.