Выйдя на пенсию, Тимофей Кондратьевич стал работать конюхом в кормосовхозе. В конюшне размещались двадцать четыре рабочих лошади. Серый в яблоках стройный жеребец по имени Орлик был помещён в конце конюшни в отдельное, плотно заколоченное досками стойло. Все стойла, сколоченные в три-четыре жерди с дверцей на петлях, располагались в два ряда с проходом по середине. Ясли с сеном находились вдоль стен, и, чтобы наполнить ясли кормом: сеном, соломой или овсом, приходилось проходить вдоль крупа животного.
Лошади - умнейшие животные. В ожидании своей порции корма они поворачивались в проход головой. Когда конюх открывал дверцу и проходил с навильником сена к яслям, то они отодвигались в сторонку, чтобы дать пройти. Некоторые лошади могли укусить или лягнуть, с ними ухо надо держать востро и строго говорить: «ДОРОЖКУ!». Но на двадцать четыре лошади приходилось лишь несколько таких непокорных лошадей.
Сменщицей Тимофея Кондратьевича была маленькая худенькая женщина Анна Николаевна, которая так же справлялась с лошадьми, как и сильные мужчины. Лошади покорно подчинялись тем, кто находился с ними целые сутки, кормил их, чистил, трепал по холке, запрягал зимой в сани, а летом заводил в оглобли перед телегой. Иногда за хорошее поведение им доставался кусок хлеба.
Старых, немощных лошадей выбраковывали и увозили на колбасу.
При входе на конюшню слева размещалась каптёрка с длинной печкой – лежанкой. Здесь спал конюх, раздав корм лошадям. Справа от входа висели хомуты, сбруя и всякая упряжь. Здесь же, чуть поодаль, был вход в помещение с кормами.
На ночь зажигались два керосиновых фонаря, один висел в начале конюшни, второй - в конце. После раздачи корма конюх снимал и гасил фонари. Можно было самому отдохнуть и поесть у затопленной печки.
Запах на конюшне особый, острый, терпкий от пота, сена и навоза. Но не противный, в противоположность свинарнику, а домашний и уютный.
Конюх был и грузчиком, и ветеринаром, и наездником-циркачом за какие – то пятьдесят рублей. Конюх также объезжал молодых коней, спаривал лошадок с Орликом, а к весне принимал роды у жеребых лошадей, пополняя молодняком конюшню.
Такого дождливого августа давно не видывали, дождь лил с утра до вечера, кругом непролазная грязь. Ну, осень осенью, не скажешь, что лето. Дороги сразу же развезло. 28 августа - праздник - Успенье Пресвятой Богородицы – «Спас - бери рукавицы в запас». Ветер выл снаружи, а в конюшне тихо и тепло от невывезенного преющего навоза. Только лошади похрустывали сеном.
Тимофей Кондратьевич закончил обход лошадей и собирался поесть в каптёрке, как вдруг услышал стук в ворота и чей–то нетерпеливый голос:
«Тимофей Кондратьевич, это я - Борис, твой племянник из Пирогова». Конюх открыл дверь, приглашая войти.
На улице темень, а в каптёрке светло от печки и фонаря.
Борис, племянник конюха от сестры Прасковьи, воевал и пришёл домой без руки. Конечно же, Борька Антонов любил выпить, но не до того, чтобы валяться на земле, как некоторые.
И на сей раз от него сильно пахнуло водкой.
- Дядя, выручи, дай лошадки съездить верхом в Останино. Тут ведь недалеко, всего-то три километра от города. Мне надо привезти мешок отрубей для поросёнка. Дай любого конька. Через пару часов обернусь.
- Нет и нет, был бы ты не выпимши, то дал бы.
Долго Борька уламывал дядюшку. Тимофей Кондратьевич ни в какую не соглашался, дескать, завтра с утра надо лошадей снаряжать на работы, а они должны быть отдохнувшими.
Однако бутылка «Московской» сделала своё дело, и дядюшка пошёл
напопятную.
- Ты меня не подведи, иначе не сносить мне моей старой головы. Подсудное дело, брат, - говорил так Тимофей Кондратьевич, надевая уздечку и седло и выводя Воронка за ворота. Он раздумывал не дать ли Ночку или Нежданку - они опытные, старые лошади. Так их утром первыми затребуют для работы в кормосовхозе.
Бубня под нос: «Я мигом обернусь, одна нога здесь – другая там», Борис с трудом забрался на коня. Конюх подал поводья в единственную руку племянника, хлопнул жилистой ладошкой по заду Воронка и сказал: «С богом!» А на душе кошки скребли…
Молодой конёк рванул с места и быстро скрылся в темноте.
Ночь не предвещала ничего хорошего. Нигде ни огонька, а на небе ни единой звёздочки, и только холодный, завывающий в деревьях близлежащего кладбища ветер гнал тяжёлые, зловещие тучи.
Дороги не видать. Одна надежда на Воронка – быстро добежит.
За кладбищем всадник повернул направо и взял в карьер. Пока Борис ехал по твёрдой дороге между городом и лесом, конь слушался его. Потом вдруг «Московская» стала действовать. На свежем воздухе племянничка развезло. И в лесу, когда дорога становилась более мягкой и грязной, Борька стал понукать, торопить коня, дёргать за поводья и не заметил, что один повод упал в грязь на дорогу.
Было уже совсем темно. Ничего не видно. Бориска продолжал торопить коня отборным матом, не понимая, что с помощью одного левого повода он давно повернул коня с основной дороги влево.
Всадник бил коня ногами в стременах в живот, чертыхался. Наконец, конь встал как вкопанный перед какой – то то ли лужей, то ли болотцем, не хотел идти в воду.
Пьяный Борька, ругая непокорного коня на чём свет стоит, сполз вниз на землю, и дальше ничего уже не помнил. Может быть, и сам Воронок взбрыкнул и сбросил наездника у воды, да свидетелей не было, а Борис никогда бы потом не признался в этом. Хвастался бы, мол, не слабак.
Мокрый, грязный, дрожащий от холода и похмелья племянник явился под утро к дяде на конюшню, вопрошая, не явился ли Воронок домой сам. Обыскали всю территорию кормосовхоза – нигде не было Воронка. Бывало и такое. Когда конюх возвращался сильно пьяный из деревни, то спал в санях, ослабив вожжи, а лошадь, зная дорогу и свою конюшню, привозила его на место – умное животное.
Сменщице Анне Николаевне не сказали правду, придумали свою версию насчёт Воронка. А сами разослали гонцов в близлежащие деревни: Останино, Мокрынино и Черницыно, не прибилась ли чужая лошадь к конюшне. Нигде лишний конь не объявлялся.
Прошло с той ночи ещё две. О лошади ни слуху, ни духу. Дома от жены Татьяны конюху житья уже не было, заела совсем: «Лишь бы выпить, за бутылку чёрту душу продашь. Готов в оба конца лить, когда в ноздре разъест».
Наконец всезнающая соседка тётя Валя Горичева сообщила, что в деревне Степурино, в пятнадцати километрах в другой стороне от города и этого злополучного Останино, куда направлялся Борис верхом, живёт бабка Костиха – ворожея, гадалка, которая много раз помогала добрым людям найти коров, пропавшие вещи, людей или привораживала парней к девкам и наоборот.
Для худощавой тёти Тани в горе и пятнадцать вёрст - не крюк. Муж, конюх, - на дежурство, а жена, собрав последние сахар, чай, крупы и немного денег, ходко побежала в Степурино через деревни: Дедово и Звягино. Ругайся - не ругайся, тут надо действовать. Одними слезами горю не поможешь.
Домик бабки показали добрые люди. Несловоохотливая, она сразу поняла в чём дело, взяла подношения, ушла в другую комнату и через некоторое время вышла.
- Ваша лошадь попала в заколдованный круг от проклятий и черных слов плохого человека. Сама не сможет выйти из него. Пройдёт ещё некоторое время, и она умрёт с голода. Слушай и запоминай! Ни с кем не говори ни слова! И ни с кем не здоровайся! Пойдёшь от меня через весь город, возьми вот эту горбушку хлеба, её дашь коньку при встрече и перекрестишь его, возьмёшь его с молитвой за поводок и выведешь из этого круга.
Да возьми с собой запасные вожжи, те все изорвались.
Конь ваш находится по дороге к Останину, второй поворот налево. За перелеском будет опушка, маленькая поляна, за ней ржаное поле, увидишь. Одна иди! Да сразу пить-есть много не давай, не то околеет.
Тётка Таня всё выполнила точь-в-точь. Зашла домой за вожжами. Дочка-девятиклассница, которая уже пришла из школы, удивилась, что это мать чистит сваренную в мундире картошину, ест с чёрным хлебом и не говорит ничего, а слёзы с горошину так и катятся по смуглому лицу. «Тридцать километров прошла, да ещё три надо пройти. Мало радости от такого мужа. Вся беда от этой водки, оттого я её, окаянную, в рот никогда не беру»,- думала про себя мать. А дочь приставать не стала - сама расскажет, когда захочет.
Татьяна Ивановна вышла на улицу и пошла в сторону конюшни. Надо было идти там, где меньше встретишь людей, чтобы не поздороваться и не заговорить ни с кем. Солнце светило так, как будто вернулся июльский Петров день. Откуда взялись силы, и она шла с надеждой найти лошадь. Обошла конюшню стороной и прямиком к Останину.
Эту дорогу жена конюха знала наизусть: ещё молоденькой девушкой бегала в гости к своей тётушке в Починок, деревню, расположенную чуть дальше Останина. Тётя Таня очень быстро нашла нужный поворот, затем миновала рощицу с желтеющими лиственными деревьями.
Начиналась болотистая местность. Огромная канава, полная воды, мешала пройти прямиком. Пришлось долго обходить её, чтобы не зачерпнуть воды. По всей вероятности, перед этой канавой Воронок остановился, как вкопанный, и сбросил надоевшего ему и дурно пахнущего седока.
Радости не было предела, когда за перелеском на полянке она действительно обнаружила сильно отощавшего Воронка. Больше всего её удивило то, что конь ходил строго по злополучному кругу, не выходя из него, и выел траву до земли в диаметре приблизительно шести метров, а вокруг росла густая трава и невдалеке – ржаное поле.
Тётя Таня сделала всё, как велела степуринская бабка: прочитала молитву, какую помнила с детства, отдала коню заговорённую горбушку хлеба. Надевала вожжи, пока тот ел хлеб, и ласковым дрожащим голоском приговаривала: «Воронок, Вороночек, милый! Батюшко, отощал-то как! Пойдём с Богом домой!»
А благодарный, исхудавший конь тихо, но, как показалось тётке Тане, радостно заржал, вышел из заколдованного круга и пошёл за ней, узнав ее голос, как родного человека. Ведь она часто приходила на конюшню сменить напившегося или заболевшего Тимофея Кондратьевича. Зачастую Татьяна Ивановна приходила с детьми, а те и имя коню выбирали, когда он ещё был маленьким жеребёнком, чёрным, как вороное крыло, и подкармливали полюбившегося Воронка куском хлеба.
А вкус хлеба не забыть никогда!