С Осипом наедине
(попытка прочтения стихотворения «Куда мне деться в этом январе?»)
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?
И хочется мычать от всех дверей и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб -
Читателя! Советчика! Врача!
На лестнице колючей разговора б!
Январь – 1 февраля 1937
Роковые тридцатые в судьбе Осипа Мандельштама…
1934-й – арест и последовавшая за ним ссылка в Чердынь-на-Каме. Оторванность от литературного мира. Жесточайшая депрессия. Мандельштам, будучи обречен на одиночество и скитальческий образ жизни, живет в напряженном ожидании нового ареста.
Ждать пришлось недолго.
В 1938-м поэт арестован.
Через несколько месяцев ему суждено умереть в пересыльном лагере под Владивостоком.
Вспоминая 1937 год, Н. Я. Мандельштам писала о муже: «Он мучительно искал, кому бы прочесть стихи, никого, кроме меня и Наташи, не было ». Наташа же, о которой идет речь – Наталья Штемпель, - свидетельствует: стихотворение « Куда мне деться в этом январе? » Мандельштам читал по телефону следователю (!), сопровождая чтение словами: « Нет, слушайте, мне больше некому читать!»
Поразительный факт! И дело даже не в том, что поэт нашел слушателя среди своих гонителей. Ведь несколько лет назад в статье «О собеседнике » (1921 год) Мандельштам утверждал, что поэзия как целое всегда обращена к « д а л е к о м у, неизвестному адресату », то есть о конкретном слушателе-«собеседнике» он как будто не задумывался, его отсутствие не тяготило. Факт, приведенный Н.Штемпель, - убедительное свидетельство того, как сильно изменилось психологическое состояние поэта.
Куда мне деться в этом январе?-
риторический вопрос, сама форма которого (инфинитив в центре предложения – так называемый «инфинитив темы») подчеркивает безвыходность ситуации, напоминая такие выражения, как «деться некуда», «никуда не денешься».
А вопросом о судьбе поэта в тоталитарном обществе (и тем самым о своей собственной судьбе) Мандельштам задавался не раз.
1924 год:
И некуда бежать от века – властелина…
1933 год:
И некуда больше бежать…
(«Квартира тиха как бумага…»).
Стихотворение, о котором идёт речь, – ответ на вопрос, что означает «некуда бежать», «некуда деться». Тщетно ищет лирический герой выхода из тупика:
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?
Контраст «открытый» - «замкнутых» неожидан. Разве может быть «открытый город» городом «замкнутых дверей», да еще и «сумасбродно цепким»?
Возможно, образ сумасбродно цепкого города навеян характером репрессий 30-х годов, когда каждый – каждый! – мог быть «зацеплен» колесами беспощадной репрессивной машины.
Третья строка с ее инверсией передает смятение лирического героя. Эпитет «замкнутых» вынесен в начало строки и обозначает не просто закрытые двери, но закрытые наглухо, враждебные, в которые доступа нет.
И что значит «пьян…от дверей»? В переносном смысле употребляются выражения «пьян от счастья», «пьян от любви». Очевидно, Мандельштам говорит о другом: его герой теряет голову от враждебности окружающего мира, утрачивает способность понимать абсурдную реальность, даже лишается дара слова:
И хочется мычать от всех дверей и скрепок.
Внутреннее равновесие лирического «я» нарушено, как разрушена гармония внешнего мира. Ключевые слова первой строфы – «цепок», «замкнутых», «замков», «скрепок» - создают образ города-тюрьмы. «Я» в этом городе ничего не значит (характерно, что в следующем четверостишии «я» даже не будет названо). Не потому ли, что человеческому сознанию воспринять это трудно, в первой строфе целых два вопросительных предложения?
Образ города, по которому пролегает путь лирического героя, конкретизируется:
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
Вся строфа – нагнетание жутких образов призрачного и в то же время реального мира: с одной стороны, что может быть конкретнее улиц, переулков, чуланов, но с другой – «переулков лающих чулки», «улиц перекошенных чуланы». «Призрачная вещность» становится угрожающей.
Образы Мандельштама, хотел он этого или нет, напоминают о выводах «будетлянина» Хлебникова: тот, полагая, что каждый звук имеет то или иное значение, утверждал: «Ч» обозначает оболочку (чан, чаша, череп, чулок).
Бытовые, прозаические «чулки», «чуланы» в контексте стихотворения приобретают новое семантическое наполнение: и чулки переулков, и чуланы улиц теснят человека, из них выхода нет.
Тупик! Жизненный тупик.
Семантический параллелизм:
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,-
подчеркивает бесконечность бессмысленного и отчаянного движения по городу – тюрьме. «Перекошенные» улицы – такими они предстают в сознании лирического героя – напоминают о замкнутом пространстве чуланов.
Каждый образ вызывает сонм ассоциаций. «Лающие» переулки – о чем они могли напомнить современникам поэта?
Об овчарках, сопровождающих арестованных?
Или человеку, живущему в атмосфере страха и подозрительности, могли показаться лающими, угрожающими даже человеческие голоса?
Художественный мир, созданный Мандельштамом, сюрреалистичен. Реальное и нереальное сочетаются в нем так причудливо, что можно утверждать: перед нами не столько город, сколько картина города, рожденная смятенным воображением лирического героя. Жутким смыслом наполнены городские реалии, вследствие чего анафора (союз «и» в начале 6 строк из 12) вызывает невольную ассоциацию с Откровением Иоанна Богослова. И тут и там – предчувствие беды, трагедии. Правда, апокалипсис Мандельштама – это апокалипсис души.
Ключевые слова второй строфы – переулков, улиц, чулки, чуланы, уголки, углы, угланы – усиливают впечатление тупика, нагнетая настроения отчаяния и безысходности.
Слово «углан» в словаре Доля имеет ряд значений. Среди них «парень, малый, подросток» (вологодское, вятское, пермское), «болван, повеса, шалун», «неуклюжий толстяк», «нелюдим». В контексте стихотворения «углан» может быть и повесой, и просто парнем, и нелюдимом.
Однако, скорее всего, Мандельштам переиначивает приведенный Далем устаревший фразеологизм «угланчики в глазах бегают», то есть «пестрит, темнит в глазах». Такое значение наиболее соответствует внутреннему состоянию лирического героя.
Фонетический облик второй строфы – повторы гулких «у», «л», сочетания «ул», «ла», «улк», «угл» - помогает услышать шаги человека, мечущегося по пустым улицам и переулкам, где каждый звук многократно усиливается.
Путь здесь не только движение по городу, но и судьба человека, полная страданий.
Чем завершится этот жуткий путь?
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке…
Короткие слова, емкие образы – «в яму», «в темь» - создают впечатление внезапности случившегося. Вроде бы финал подготовлен постепенным нагнетанием все более драматических образов - и все-таки неожидан.
Почему?
Вот последние строфы, являющиеся одним предложением:
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке,
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб:
- Читателя! Советчика! Врача!
На лестнице колючей разговора б!
Неостановимость скольжения подчёркнута даже отсутствием точек! Словно автор не в силах оборвать роковое движенье, словно судьба сильнее его.
Понятия «яма» и «бородавчатая темь» в контексте стихотворения синонимичны.
Вот, оказывается, чем завершилось движение по чулкам переулков, чуланам улиц, углам и уголкам, - «ямой», «темью»! Оба слова ассоциируются с темой смерти, гибели. Эпитет «бородавчатый» вызывает в воображении смерзшиеся комья земли, напоминающие об отверстой могиле. В сочетании с эпитетами «мертвый» (воздух) и «мерзлый» (короб) он особенно выразителен.
Тема мертвящего, леденящего душу холода, лишь намеченная в начале стихотворения (упоминание о январе), начинает звучать во всю мощь. Холод – это смерть. Ею напоен воздух, она в образах «обледенелой» водокачки и «мерзлого деревянного короба».
Деталь у Мандельштама всегда точна и вместе с тем многозначительна. Деревянный короб ассоциируется и с гробом, и с лагерными нарами, и с замкнутым пространством камеры-одиночки. Сила ассоциативных сцеплений многократно увеличивает глубину произведения.
Увеличивает её и осмысление образов, повторяющихся в мандельштамовской лирике и встретившихся в этом стихотворении. Так, в 1935 году поэт грустно-иронически написал о себе:
Мало в нем было линейного,
Нрава он был не лилейного,
И потому эта улица,
Или, верней, эта яма,
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама.
Вновь «яма» - но в каком неожиданном контексте! Что это? Предчувствие? Предощущение тупика?
Но вернёмся к нашему стихотворению. Тема трагического движения финалу обрывается резко:
…ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб…
Глагол «ахаю», употребленный в необычном значении («обрушиваюсь», падаю), усиливает экспрессию стиха.
А звукопись! Знал, знал Мандельштам, что говорил, когда называл фонетику служанкой серафима! Повторяющееся раскатистое «р», взрывающиеся «г», «к», «б» вызывают ощущение хаоса, дисгармонии, тревоги.
Буквально спотыкаешься об эти нагромождения согласных. Например, строка «И разлетаются грачи в горячке» фонетически организована так, что звуки словно вспарывают воздух, взрывают его, передавая напряженность состояния лирического «я».
Тревога пронизывает и душу лирического героя, и мир в целом – и вот уже птицы, стремительно взмывая ввысь, наполняют «мертвый воздух» треском, шумом, хлопаньем крыльев. Возникает антитеза – «мертвый» - «горячка», и горячка здесь опять-таки не только состояние вспугнутых грачей, но и горячечное, лихорадочно-возбужденное состояние человека, которому не на что опереться – мир сошёл с ума.
Все переплетается в творческом мире поэта. Душевный разлад вырывается на поверхность и находит отражение в слуховых и зрительных ассоциациях.
Мандельштам называл поэзию «плугом, взрывающим время». Используя этот образ, скажем, что здесь взорвано пространство.
Где выход из состояния внутренней тревоги? Как избавиться от дисгармонии? Ответ может быть один – человек должен искать единения с другими людьми. Отсюда – вот это:
Читателя! Советчика! Врача!
На лестнице колючей разговора б!
«Крик души» лирического героя, его единственное прямое обращение к людям. И «бездны на краю» человек ищет связи с с себе подобными. Градация по нисходящей подчеркивает важность этого поиска.
Неудивительно, что первым назван читатель: в нем, реальном или «провиденциальном», как писал поэт в 1921 году, нуждается всякий художник слова.
Но, если нет читателя, пусть будет советчик: говорят, советы ничего не стоят дающему их.
А уж если и советчика не найдется – «Врача!» Он по долгу службы обязан помогать страждущим.
В заключительной строке появляется метафора «колючая лестница», тысячами нитей связанная с эпохой тридцатых годов. Этот образ ассоциируется с колючей проволокой, символом несвободы, и с колючим (потому что опасным) пространством, суженным до размеров лестничной клетки.
Эпитет «колючий» знаком читателям по раннему творчеству Мандельштама. Его отзвук – в стихотворении 1912 года:
Что, если, вздрогнув неправильно,
Мерцающая всегда,
Своей булавкой заржавленной
Достанет меня звезда?
И, безусловно, образ «лестницы колючей» напрямую связан с аналогичным образом из знаменитого «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» (1930 год):
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
Знаток творчества Мандельштама скажет, что он поэт ярких, насыщенных красок. Золотой, голубой, рыжий, вишневый – вот цвета его лирики. А здесь… Страшно погружаться в тёмный и мрачный мир стихотворения.
Январь предполагает снег – но здесь снега нет. Только мерзлая, а значит, сероватая земля, грязновато-серая обледенелая водокачка, «темь» ямы. Мертвый воздух – блёклое, бледно-серое небо.
Бьет в глаза один цвет – черный (цвет грачей). Безрадостная цветовая гамма абсолютно соответствует мрачному, безотрадному мироощущению лирического героя, его отчаянию.
Она цвет его внутреннего мира.
Немаловажно и то, что классическая метрика здесь «расшатана». Неровное дыхание стиха закономерно: оно следствие потрясённости лирического «я».
Мандельштам понимал: вынужденное молчание – смерть для поэта. Создавая стихи, он разрывал путы этого молчания и обретал силы для преодоления духовного кризиса.
Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой подругой
Ты наслаждаешься величием равнин,
И мглой, и холодом, и вьюгой.
В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен, -
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен.
Несчастлив тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит,
И беден тот, кто сам полуживой
У тени милостыню просит.
Это написано в январе того же страшного тридцать седьмого.
Поистине Слово – спасение. В этом стихотворении узнаётся тот светлый Мандельштам, стихи которого завораживают небесной музыкой.
Помните?
Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного мёда…
Возьми, читатель… Может, и твоё спасение в стихах Осипа Мандельштама?