Джозеф Сэммлер жил один во всем районе и не выказывал по этому поводу особых признаков уныния. Как таракан пытается залезть вверх по гладкому скату ванной, так и Джозеф пытался сперва идти напрямик в разрешении своего жизненного конфликта. Но он нашел способ проще и, поймав момент, соответствующий духу времени, просто расправил крылья и взлетел. В разрешении накопившихся затруднений не нашлось бы чего бы то ни было сверхъестественного, трансцендентного. Просто он превратился в другого человека, использовал внутренний резерв самопознания. Чтобы стать кем-то иным требуется всегда затратить небольшое усилие, правда, затем ты откроешь источник во много раз более значимых сил. Что-то вроде энергии активации. Джозеф не терял времени, развлекался на полную катушку: смотрел фильмы из частных коллекций. Следил за последними спортивными событиями за рубежом. С недоумением взирал на нового белорусского чемпиона по боксу, ждал новых подвигов от Джеймса Тони. Изредка воскрешал в памяти форму метастернальных крыльев или эпиплевр Agabus’ов. Играл в пинг-понг со стенкой, катался на лыжах по тающему в набиравшемся сил свете солнца снегу. В простых удовольствиях он черпал душевное равновесие, невозмутимость, крепость духа, неисправимую уверенность в будущем. Раз он целый день провозился с прилаживанием упряжки на бродячих собак, настолько увлекло его это дело. Они показывали неплохую скорость и при этом без устали катали его целый день. Замечательные создания заключил он, когда-нибудь сей замечательный союз людей и доместикатов перейдет на новую ступень реализации! Он почти не вспоминал о расправе на улице, проходящей мимо аптеки: жизнь залечит наши раны и покарает виноватых, так что беспокоиться не о чем. В то время, когда Джозеф Сэммлер ничем не тяготился и пребывал на вершинах безмятежности, теорию, созданную Сент-Джоном насчет причин невеселого облика Джозефа начал разрабатывать Вадим Тараканов, начинающий поэт, властитель слова, вассал письменной речи и русского языка. За момент их кратковременной встречи с Сент-Джоном тот ему передал историю о друге и его любовницах на уровне мыслей и настроения, и Генрих принялся ее совершенствовать. По его версии причины холодного отношения белокурой красавицы к стойкому Ахаву были не особенности поведения последнего, не недостатки его внешности или изъяны сознания, а напротив предпочтения самой Ольги. Сюжет меняет направление своего развития, теперь перед подозрением сама Оля. И в чем же ее обвиняют? По мнению Тараканова в ее склонностях была привязанность к отношениям в духе Альбертины – избранницы Марселя, из величайшего романа двадцатого века на французском языке. Ее чистота, ее надменная чинность, приторная естественность, неодушевленная красота пустых мечтаний. Ее недоступность и внутренняя надломленность, греховность. Сознание собственной испорченности, загубленной судьбы, она не могла изменить своим страстям, не могла вернуться на истинный путь, так как слишком глубоко познала прелесть греховной герметичной любви. Избранности однополых пристрастий. Согласно гипотезе Тараканова Джозеф и понятия не имел обо всей подоплеке развивающихся вокруг него событий. Не замечал он и рокового сходства между Ольгой с одним студентом из их группы и своими родителями в молодости. Николай знал себе цену, любил покрасоваться на людях, любил поговорить и голос его был громким. Он не ведал сомнений, был хорошо пострижен. Производил впечатление уравновешенного человека. Безупречная репутация шагала впереди него Множество совпадений не находило себе места из-за своей несуразности, но никого это не смущало, ибо большинство и не подозревало о двойной игре, что ведет судьба, о повторах в историях разных людей, о чреде поколений, чья цепь разматывается глубоко в темные недра веков. Отбившаяся от рук красавица не могла найти себе места и скиталась от одного дома к другому. Между тем все чаще и чаще в характере Джозефа проявлялась одна странная черта: порой некоторые явления очень терзали его, но вместе с тем они как будто происходили немного в стороне от него, не с ним, а лишь с выдуманным персонажем книги. Он мог раздумывать над своими горестями, анализировать свои печали. Одно желание никогда не оставляло его, чтобы никто не тревожил его покой, не взмучивал воду омута, в котором он залег на дно. Он выходи из себя, если только речь заходила о его безопасности, о цельном монолите провинциальной жизни, которой он проникся очень глубоко, будучи, однако, в столице своей страны.
Ровно с таким же неспокойным настроением он выходил из дома вечером, разбуженный неясным шумом за окном, который застал его за порцией дневного сна. Он постоял напротив подъезда, решая в какую сторону пойти. В сторону второго микрорайона, вдоль шоссе, мимо тридцать третьего дома. Направо, к телефонному узлу и поликлинике. Уже издалека он заметил изменения в порядке вещей: из-за дома, подожженного небесной волей не столь давно, доносились неразборчивые крики. Отблески пламени вновь бушевали отражением на стенах возвышающихся домов. Дым костров стлался белым ковром по земле. Атмосфера хаоса захватывала власть по мере его приближения к источнику беспокойств. После длительных скитаний по опустевшей Москве путники нашли пристанище в третьем микрорайоне. Смекалистый читатель спросит: где же они были столько времени с описанного момента выхода из станции метро, названной в честь крупнейшего авантюриста смутного времени? Сначала они решили стать под Москвой, но потом их замучили холода и ветры. Во многом их миграции способствовала нехватка продуктов. Они вернулись и осели неподалеку от Джозефа Сэммлера, который до поры до времени просто с ними не сталкивался. Путешественников было существенно больше ста человек. В этот самый день они вздумали отмечать свой варварский праздник, посвященный новоявленному богу. Зарево костров было видно издалека, он густого дыма спирало дыхание. Джозеф остановился неподалеку, как дальновидный полководец, изучающий расстановку сил врага. Над широкими кострами крутились вертела. В разные стороны смотрели ноги, жарящихся на костре дворовых псов. Чернели группы снующих людей. Помимо первоначальной компании сюда понабилось множество беспризорного люда. Иные вылезали погреться из подвалов, другие покидали пустые квартиры и, приседая, на цыпочках, подтягивались к кострам. А там отвыкшие от общения с людьми стояли немного ошарашенные и млели от счастья, пытаясь поддерживать общественные начинания. За компанию смеялись, пили даровое вино, вздрагивали от громких звуков, надеялись на понимание, но они сбились не в ту стаю. И новые люди не очень напоминали прежних, настоящих. Джозеф вздрогнул: как все-таки многие не оценивают такого важного качества, как человечность. Пусть встреченный вами окажется лгуном, прохвостом, последним подлецом, но, коли в нем останется хоть часть человеческого, то вы почувствуете небывалое облегчение, увидев понимание в его глазах. Сходные мысли приходили юноше в голову уже не раз. В довоенные времена ему приходилось возвращаться домой на метро, когда времени было около двенадцати. В вагонах сидело по два три человека. В центральных вагонах набиралось с десяток человек. И в большинстве из них проглядывало что-то неуловимо странное, чудное. Взгляд, отдельные черты, особенности поведения резали глаз неестественностью, полуночной нереальностью. Отстраненные лица мечтателей, пожилое разочарование женщин, безмятежный сон тех, кто не очень торопится домой. Джозеф понимал, что и сам он являет собой не верх благополучной стабильности, а зрелище также не лишенное своеобразия: посреди Москвы, в общественном транспорте, погруженной в чтение литературы далеко не развлекательного характера. В этом проступала затаенная ирония игрока с судьбой. Людям чудился в его поведении укор, насмешка, заготовленная инсценировка. Но только в вагон входил кто-нибудь с человеческой осмысленностью глаз, пусть с лицом нежно тронутым тлетворным дыханием порока, тут же Джозеф невольно пытался встретиться с ним взглядом, чтобы дать новому пассажиру понять, что он отнюдь не из когорты сидящих вокруг безумцев. По мере приближения ночи варвары начинали вести себя все более непринужденно. Впрочем, вожди сохраняли относительное спокойствие, сидя на высоких тронах возле отдельного костра. Звуки примитивных инструментов и нутряное, горловое, заунывное пение, пришедшее издалека, из древней глубины веков, словно Нью-Йорк, пропитанный рэгтаймом. Из высоких шатров медленным шагом выходили наложницы, смуглые красавицы, захваченные в южных путешествиях, и шли в сторону костров вождей племени. Джозеф хмуро глядел на торжественное зрелище, опершись на перила лестницы бывшего здания почты. В его груди зарождалась тоска, напоминающая ту, что когда-то терзала несчастного Колена из «Пены дней», которую таинственным образом пережил писатель из «Униженных и оскорбленных». «Вот, подлецы, чего придумали!» - про себя подумал юный Сэммлер. Его не столько волновало зрелище доисторического племени, сколько их присутствие неподалеку от него. С этим Джозеф никак не мог смириться, но одновременно не желал уйти с места, которое приходилось ему домом, под давлением внешних обстоятельств. Тем самым он проявил бы свое малодушие, а такое качество полагается скрывать от посторонних. Он томился в сознании своей слабости, нерешительности. Не хотел, чтобы поступки опережали мысли, но и сомневаться невозможно перед лицом наступающего врага. Рабы подле трона великого владыки взмахивали опахалами, дабы разогнать остатки дневного зноя. Сам владыка прикидывался индейцем и водрузил убор из перьев себе на голову. Его глаза были подведены и казались невероятно выразительными. На щеках играл огнистый румянец лелеемого жизнью баловня судьбы. На каждом колене у него сидело по пленнице, они услаждали его слух нежными речами. Рядом с повелителем стояли его верный карлик с морщинистым лицом, души не чаявший в своем повелителе. Советники правителя оделись под викингов с рогатыми шлемами, другие из себя изображали античных воинов с короткими мечами и шлемами, увенчанными гребнями из конской гривы. Гладиаторы судьбы. Пышная инсценировка заставила возмутиться вкус Джозефа и он, не стерпев, ринулся к толпе варваров, чтобы унять пыл их увлечения исторической бутафорией. Никем не остановленный Джозеф остановился у самого трона. На секунду он смутился собственной нахальности, но затем решил: уж коли начал, то лучше подарить начатому достойное продолжение. И с гневной тирады начал свою речь: « Уж не публичный ли дом «Из рук в руки» начал работу подле окон моего дома, не совершилось ли на днях торжественное открытие самого распутного на всем белом свете борделя «Выбери меня»? Отчего все так затихли, неужели мои предположения верны? О, нет, боже, только не это, какими грехами я прогневил твое благословенное начало?» - Джозеф картинно пал на колени, и пафосно воздел руки к небу, изображая неутолимую скорбь.
- Я опозорен и опозорен навеки тем, что дал приют презренному племени на своей земле. Я проклят на все времена и дети мои забудут свои имена, а те, что сохранят мне верность пойдут нищими по свету. Смерть презренному племени сводней и сутенеров, - Джозеф бросил выразительный взгляд на притихшую толпу полунагих людей. – В моей бурной жизни бывало так не раз, люди подобной профессии изрядно попортили мне крови. Говоря словами потомка скандинавских скальдов: « Она пропускала любовь между пальцев, глядя с неуловимой своей улыбкой, как та утекает. … Да и лицо ее было вовсе неинтересно. Сразу было видно, что она шлюха, хоть она и пыталась это скрыть за обманчиво невинной внешностью. Не надо было долго разглядывать, чтобы понять ее сущность». Я поначалу не обратил на ее замашки внимания, пропустил это мимо. Но затем сполна расплатился за свою невнимательность. Поделом мне, с тех пор я нетерпим к разного рода слабостям и червоточинам души. Гоню я прочь ваше презренное племя с моей земли!
Вождь улыбается обольстительной улыбкой любимца женщин. Восточная тонкость его черт вскружит голову любому, но только не Джозефу. Он терпеливо пережидает эффект чар последнего. Правитель предпринимает еще одну попытку завоевать расположение несговорчивого Сэммлера.
- Любезный воин, ясноокий хозяин здешних мест, я полагаю, мы сможем обо всем договориться полюбовно, не пуская в ход жадное до людской крови оружие и гнусное порождение несдержанных уст – брань не достойную властителей. Я думаю, тебе придется по вкусу наше предложение утешиться с пленной красавицей, разделить с нами счастье праздничного дня, наше довольство жизнью, оценить чудесную красоту жизни и молодости, наше восхищение полноты ощущений!
- Не пройдет со мной подобный фокус! Договориться я готов, но изложи свои условия подробно. Меня же удовлетворит одно: пропадите навсегда отсюда! – Джозеф несказанно раздражен. В порывистых отблесках огня появляются фрагменты нагих тел. Он озирается и чувствует, что остался не у дел. Внутри у него что-то тяжело ворочается, его гнетет обстановка неудобства, стеснения. – Я не готов терпеть у себя дома гостей, которые подтираются моими обоями и бросают окурки на пол. Разумно ли меня винить за то? Никак нельзя, убирайтесь же немедля надменные пришельцы!
Джозеф бросается в сторону я разрывает путы тесных объятий не особенно разборчивой пары, развлекающейся прямо на земле. Те, нехотя, расходятся и смотрят на него озадаченно, но без особого раздражения.
- Праздник окончен, – кричит он, - по домам! – Джозеф носится по лагерю и пытается завершить порочную вечеринку на пустыре.
Викинг встает ему на пути: «Мне кажется, ты зашел далековато», - глухим голосом спокойно выговаривает ему бородач.
- А мне кажется ты, жирный кусок дерьма, оделся не по погоде! - запальчиво кричит в ответ юноша и отпихивает варяга в сторону.
Потом он натыкается на небольшой костер и сидящих вокруг него людей с гитарой. Они вполне себе вменяемы, а здесь просто за компанию, поддерживают авторитет небожителя-вождя. « Он необыкновенный человек, он не такой, как мы. В его взгляде есть нечто гипнотическое, завораживающее спокойствие, пустота нирваны, он просветленный». Что еще в таких случаях говорят продавшиеся интеллигенты? Взгляд его направлен в сторону пары засидевшейся допоздна. С одной стороны – лохматый крепыш с апатичным взглядом душевнобольного, которого хорошенько обработали, чтобы тот не буянил. Мягкие курчавые волосы. Но в нем чудится затаенное упорство, душевный кремень, он не тот за кого себя выдает. Несмотря на то, что он явно не старше Джозефа у него отменная борода и пышные бакенбарды. Словно у него есть скрытый возраст про запас, и из чрева матери он вылез уже не малышом. Спокойствие, рассудительность, но одновременно, какая-то животная склонность к порочности. Исконная склонность к разврату. Джозеф бы ни слова не сказал безобидным влюбленным, если бы не вторая половина проницательного сангвиника. Он поражен чистотой ее взора. Первородной открытостью черт. Когда она случайно бросает на него свой взгляд, он видит себя слабым, незащищенным, на вершине огромной горы. Он открыт всем ветрам, стихии пронзают его насквозь. Он беспомощен перед силой ее обаяния. Чистота ее лица подобна самоцвету. Самолюбие Джозефа задето демонстрацией сокровища, принадлежащего врагу. Он припоминает цитату из шведских хроник: « Противно было видеть эту смесь невинности и похоти, особенно пакостную и превращающую любовь между людьми в этом возрасте в нечто совсем уж безобразное». Влюбленные отвернулись и сделали вид, будто им невдомек, о чем говорит Джозеф. Они хладнокровно отвернулись, намекая тем самым на гарантию безопасности, которая им ни с того ни с сего будет дарована, благодаря их обоюдному положению. «Ну, вот еще, - обратился сам к себе Сэммлер, - знать ничего не знаю!» Своим поведением они бесстыдным образом намекали на несостоятельность личности Джозефа, на его несомненную слабость. Они полагали, для них не существует запретов, правил приличия, негласных устоев. Они выше этого и пребывают в отдельном мире, куда остальным заказан вход. «Так я разрушу этот мир, коли он такой занозой вонзился мне в сердце!»
- Прошу вас, оставьте пределы ближайших окраин, над здешними местами я полноправный хозяин, а потому не желаю становиться свидетелем разнузданных сцен. Покиньте эти места и я вас не трону, обещаюсь вам со всей прямотой и искренностью, на которые способно мое исстрадавшееся сердце, - обратился к не замечающим его распутникам Мартин Фьерро.
- Напрасно Вы возомнили себя больше, чем обычным человеком, вы – один из нас. Вы – обычный неудачник, не желающий признавать свои поражения, а от того Вы так и беситесь, начинаете придумывать себе прозвища, считаете себя выше остальных. Не приставайте к нам из зависти и злобы, это наш день, и все тут, учитесь признавать свои ошибки! – сдержанно заметил плюшевый медвежонок.
- Вы правы во многом. И знаете: этот талант уметь говорить обычные вещи, так, чтобы выводить людей из равновесия. Подумайте, сейчас вы говорите обо мне с позиции силы, как победитель проигравшему. Свысока глумитесь надо мной. А ежели я начну вести себя с вами, als завоеватель? Как вы прореагируете на мои поступки, когда я примусь разрушать привычный для вас ход вещей. Будете ли вы столь же рассудительны и холодны? Столь же разумны и справедливы? Вся наша правда держится на честном слове, Вы ходите по лезвию бритвы, я не собираюсь вас предостерегать, вас уговаривать. У вас еще есть время уйти. Не в моих интересах заботиться о том, кто мерзок мне. Но заметьте, я не нападаю на вас из-за угла, я честно показался перед вами и рассказал вам о своих требованиях. Но вы и тут находите, в чем бы меня уличить. Напрасно.
- Нашему счастью все время кто-то мешает, находятся недовольные нами, своей небогатой жизнью. В каждом углу сидит недовольный и тычет в нас пальцем. Но на сей раз мы под защитой прекрасноликого вождя и вы сойдете с нашего пути. – Паренек и не думает уступать. И эта ситуация грозит обернуться бедой.
- «Гореть тебе в геенне огненной! И пусть пламя вечно лижет твое гнусное лоно, изведавшее мерзкий грех любви!» - неожиданно обращается Джозеф к спутнице строптивого вольнодумца. Затем с переходом, обычно свойственным помешанным, резко меняет интонацию и заговаривает с нежностью, почти мольбою, - обратись время вспять, Мариамна, этот выбор сулит тебе только несчастья. Помнится, в недавно прошумевшей, путаной повести «Безмятежный край», главный герой сетовал на проделки какой-то сводни, кажется, и здесь не обошлось без ее участия!
- Замолчи, мерзавец, иначе мне придется злоупотребить силой, - блудодей вступается за честь оскорбленной. Скоро небеса погребут наш ветхий мир под своими обломками!
- Постой, но разреши узнать мне, какое имя ты носишь?
- Рутобор Сивосский.
- Понятно, - по лицу Джозефа видно, что он не очень поверил шутке вольнодумца, - ну так, Рутобор, последний раз ты наслаждался обществом прелестной красавицы, запомни хорошенько ее глаза, полные страха и отчаяния, глаза, полные любви и страстной чистоты ранней весны. И попрощайся с этим сокровищем, тебе без него придется, верно, очень туго на том свете.
Тяжелым ударом наотмашь сшибает Джозеф мальчишку на сырую землю со складного стула. «Пришла моя пора, мучить людей, за грехи совершенные ими когда-то», - меланхолично произносит Джозеф. За бакенбарды поднимает он с земли обаятельного пасынка любви, с тем, чтобы вновь могучим ударом обрушить на землю презренного сластолюбца, наводняющего землю пороком. Все, повержен, безвинный агнец, свершилось злодейское убийство. Померкнет свет дня, сочувствуя невосполнимой утрате, подернется ясное небо черными тучами. Завоют, зарычат в лесах дикие звери, застонет земля русская, от тяжелой утраты не зная куда деваться. «Пойми, красавчик, в этом поступке нет ни капли, так называемой, высшей справедливости! Я сделал это просто, чтобы проучить ваше племя самоуверенных лжецов, которым не нужен никто, кроме них самих, которые полнятся от сознания собственной значительности, которые сделают все, чтобы блеснуть в глазах прочих людей, возвыситься посредством этого! Твоя игра окончена».
Джозеф обернулся в поисках красавицы, в надежде хоть как-нибудь обелить свой милитаризированный образ. Но она пропала, бесследно исчезла. «Ну, вот, доигрался, обратился сам к себе Сэммлер!» И горюя от очередной понесенной утраты, он пустился крушить ряды противника, подобно Джорджу Форману, от чьих ударов содрогались сильнейшие люди планеты. Смертоносная мельница, косящая смерти косой поражала пирующих одного за другим. Они роняли бокалы, полные вина, разбивая их о землю, падали и сами лицами на пыльную землю. Джозеф пытался настигнуть вождя с невозмутимым лицом и торжественным нахальством всезнайки, он неистовствовал, поскольку вождь провалился, как сквозь землю. И нигде не было видно ни повелителя, ни его слуг: они сбежали. Сэммлер метался, словно разъяренный лев, по лагерю вакханок и фавнов, досадуя на свою на собственную поспешность в исполнении дел не самых важных. Быть может, он зря расправился с тем бородачом так скоро, но уж больно он был самоуверен и, казалось, бросал вызов своим поведением. Очередной враг был повержен: откуда же они набрали стольких уродов, столько скотских лиц, каких-то рябых, кривоватых. И не столько уродливых изначально, по своей природе, сколько пропитанных испарениями гнилых душ. Свиные рыла, да и только. Это отребье нашло себе правителя попристойнее и, как можно, более отличного от них самих. Постепенно чернь перестала разбегаться, а, наоборот, понеслась к нему бесконечная в своей безликости. Они напирали со всех сторон, как саранча, набрасывающаяся на урожай. Каждый удар Джозефа настигал предназначенную ему жертву. Не осталось места, свободного от искалеченных телес и истекающих кровью, озверевших пьяниц. Он набивал им морды, их звериные рыла, потерявшие малейшие намеки на бывшее некогда человекоподобие. За ними стояло большее, нежели только их безумная ярость. Вскоре озверевшая чернь повалила самозванного хозяина здешних мест и, топча кровавого безумца, называемого Мартином Фьерро, укутали его крепкой, рыбацкой сетью. Затем его повели в сторону горевших костров, у них сидел неуязвимый царь буйного племени, с играющей на устах невозмутимой улыбкой победителя. С недоумением он взирал на плененного Джозефа.
- Это с ним вы не могли вы справиться так долго, он ли терзал наши ряды и отправил в лучший мир сильнейших наших воинов? Я не могу поверить ни вам, ни своим глазам. Кто-то из вышеперечисленных лжет, - заключил повелитель с самодовольной улыбкой. Он не торопился вершить суд. Как всякий мудрый правитель, он желал, чтобы время работало на него, возвеличивая царя в глазах подданных посредством пауз, эффектных пауз, мгновений, кажется, длящихся вечно. – Это же ребенок, пару лет назад, глядевший в рот учителям в родной школе. Это ничтожество, я сломаю его одним взглядом, – заявил он, основательно расхрабрившись и расхаживая по помосту в ниспадающих одеждах.
- Далековато, ты спрятался, - пренебрежительно заметил Джозеф.
Царь не потрудился ответить. Он вытащил из складок плаща жертвенный кинжал и направился к связанному пленнику. Продолговатое лезвие странной формы блеснуло в отсветах пламени. Джозеф попробовал совершить еще попытку выбраться из связующих пут, охватывавших всего его целиком, сдавливавших его тело, режущих его члены. Внезапно пламя костра задрожало, словно от порыва ветра, спускающегося с гор. Золотистый диск луны зловеще пересекла бесшумная тень. Крики людей раздавались с противоположной стороны лагеря.
«Готовьте простыни для тел врагов моих!» - громогласный клик, казалось, взмутил небо вихрем и заставил звезды кружиться на безоблачном небе. Сгусток тьмы несся по направлению к вождю и пленнику с огромной скоростью. Орлом с гигантскими когтями спускалось чудовище с неба. Те, над кем оно пролетало, оставались без рук, падали рассеченные надвое или бежали в панике прочь. Таинственный спаситель с полупрозрачными черными крыльями отсек вождю руку с занесенным кинжалом и разрезал сеть. Джозеф оказался на свободе, и вместе с крылатым освободителем они погнали ненавистное племя прочь. Те освещали себе дорогу факелами, пытались отбиваться мечами, вилами, деревянными палками, но все было напрасно. Незнакомец атаковал с неба, затем совершал разворот в воздухе и с еще большей скоростью вгрызался в ряды врага. Кровожадность Джозефа куда-то пропала после пленения и нежданного освобождения. Он просто хотел остаться в одиночестве, чтобы никто не тревожил его, не пытался припугивать его или наставлять. И теперь он был рад победе, был рад бегству врага, а потом не испытывал особого желания добивать бегущих с поля брани. Летучий спаситель напротив еще достаточно долго парил над толпой вражеских сил, терзая их разрозненные ряды.
Только для натерпевшегося страху Джозефа личность крылатого человека оставалась загадкой. Читатель до сих пор внимательно следивший за развитием замысловатого сюжета, без сомнения, ответит на сей вопрос. Разумеется, рука прекрасноликого повелителя была отрублена закаленной в боях саблей Сент-Джона Риверса или Ильи Соболевского, как называли его родители и одноклассники. Вскоре вернулся и проучивший варварское племя Сент-Джон. Он сложил черные крылья, снял маску и, устало улыбнувшись вытер лицо. Сабля в ножнах медленно качалась в такт его шагам.
- Здравствуй, - только и сказал он Джозефу.
- Да, - протянул тот, - я тебя, наверное, знаю.
- Еще бы!
- Постой-ка, ты же Илья, мы вместе учились в одном классе! – начал вспоминать Джозеф.
- Именно так.
- Да, - еще раз поразился Джозеф чудесным переплетам судьбы, - с тех пор многое, что изменилось.
- Почти все, нас теперь не узнать, - заверил его Риверс.
- Увы, увы, но как же так вышло, думал ли ты, что повстречаемся в столь невероятной обстановке, совершенно непонятными дикими людьми, искаженными собственной неверной судьбой?
- Я желал стать тем, кем являюсь сейчас, и именно таким я оказался полезен тебе, не правда ли?
- Да прости, я не подумал. Но я все-таки не по своему желанию встал на этот путь, меня толкнуло на него проведение. И хоть это нелепо, но я – игрушка в руках высших сил. Ежели раньше мне приходилось бороться за выживание, то теперь мне предстоит более тяжелое сраженье, за то, чтобы сохранить себя неизменным. Но это встреча поразительна, не правда ли, через столько лет, одни в опустевшем городе среди маньяков и убийц, маргиналов и запущенных проституток, трусливых бюргеров и почувствовавших власть солдафонов!
- Это не случайность, - признался Сент-Джон, - я все подстроил, долго тебя выслеживал, пытался дать тебе возможность себя обнаружить и сделать встречу, как можно, более естественной. Но загадочным племенем мой план отчасти был сорван, отчасти все эти события добавили мне решимости, и я сказал сам себе: или сейчас, или никогда.
- Тебе требовалась моя помощь?
- Мне не хватало уверенности, мне нужен был союзник.
Бывшие одноклассники идут по направлению к дому, не важно какому, теперь все здесь – их владения. Они делятся воспоминаниями о прежних днях. Их прогулка сопровождается ритмичным проигрышем «Octopus» Сида Баррета. Сент-Джон разъясняет Джозефу подробности своего плана, оглашает долго лелеемые мысли о ситуации среди людей, разбросанных по миру, как попало, о власти силы и грубости, потом обезоруженно разводит руками: «Все это – мечты, планы, сам я человек действия, оттого эта часть моей деятельности пока хромает. И я надеюсь на твою помощь.
Джозеф: Даже не знаю, как мне реагировать на твое предложение. Я привык сомневаться во всем, что мне говорят, но также бы я не поверил и слова о нашей с тобой встречи в ранге уличных разбойников. И тем не менее, реальность происходящих событий, пожалуй, даже избыточна. Я опасаюсь и того, что могу попасть в сети какой-нибудь банды, которая будет эксплуатировать нас с тобой без нашего на то ведома. С другой стороны, а вдруг серьезность твоего предприятия тобой преувеличивается. И наша операция останется красивой мечтой.
Сент-Джон: Куда уж серьезнее, мы уже перешагнули черту дозволенного. В пространстве, где существуем мы с тобой да еще горстка безумцев не действуют никакие законы, хотя сейчас и так, каждый вертит законами по собственному усмотрению. Я не склонен особенно мечтать, ибо мысль мистера Риверса не способна оторваться достаточно далеко от его поступков. Планы мои пока скромны, кто знает, чем явится нам их продолжение?
Они идут молча мимо детской площадки. Позади снарядов для подвижных игр на воздухе и детских горок – решетка детского сада. Трехэтажное здание блевотной голубой расцветки. Музыкальный редактор включает гипнотическую «Long Gone».
Сент-Джон: Ты здесь жил Джозеф?
Джозеф: Как напротив детского сада и чертовой детской площадки.
Сент-Джон: Дурные воспоминания?
Джозеф: Да, так, ерунда. Только сяду писать статью: мой стол стоял напротив окна, как тут же какая-нибудь парочка вскарабкается с ногами на лавку. Поместятся на спинку той самой лавки и давай лизаться или имитировать долгожданную близость подле окон семнадцатиэтажного дома, на обозрение всему району. И подле них обязательно крутится маленькая шлюшка, очевидно, менее удачливая подружка девушки с кавалером. Иначе давно была уже на ее месте…
Сент-Джон: Своеобразные воспоминания (вздыхает под звуки «Opel» с сольного альбома первого гитариста Pink Floyd).
То ли начинает светать, то ли наоборот темнеет. Друзья идут бок о бок и молчат. У них впереди еще долгий путь. Им многое суждено еще сделать. Но придет также помощь в лице небезызвестного нам Вадима Тараканова.
- Кое-кто еще готов предложить нам помощь, - осторожно добавляет Сент-Джон.
- Да, и кто же? – вопреки ожиданиям Сент-Джона это известие не очень напугало Джозефа.
- Один безобидный поэт огромного роста, с химической завивкой волос от передозировки всякими галлюциногенными снадобьями.
- Занятно, - ухмыляется Сэммлер, - судя по всему, он презабавный товарищ!
- Можешь не сомневаться, - у Сент-Джона как камень с души упал.
Борцы за справедливость на улицах столицы поднимаются в квартиру Джозефа, там открывают и разогревают консервы, делают бутерброды, заваривают чай. За едой смотрят бокс по записи с участием Эвандер Холифилда и Рэя Мерсера.
- Занятно, - удивился Сент-Джон, - чего-то и не слышал никогда об этом бое. А так же ведь одни из самых видных супертяжеловесов девяностых. Не, ничего не скажу, - любопытно было посмотреть!
- Да, я вообще испытываю эстетическое удовольствие от боксерских состязаний, особенно, когда без толкотни и клинчей, без всякой грязи. Очень азартное занятие! Что ни говори, а римляне были недалеки от истины, когда наблюдали за боями гладиаторов. – Джозеф налил из заварочного чайника вторую кружку чая.
- А можно тебе задать вопрос немного в сторону? – осторожно поинтересовался Сент-Джон.
- Это как, вправо или влево? – перевел все в шутку Сэммлер.
- Меня посещали достаточно странные, необъяснимые сны, насчет тебя, начавшиеся с подозрений в вагоне поезда, везшего тебя на станцию Перово.
- Любопытно, ну, что ж, рассказывай.
Сент-Джон рассказал Сэммлеру краткую историю его взаимоотношений с Ольгой, такой, какой эта история представлялась ему в поезде. Затем рассказал часть, придуманную Генрихом, приснившуюся ему на днях. Надобно заметить, Джозеф ничуть не удивился подобной постановке вопроса. Он только задумался, отхлебнул еще чая.
- Нет, со мной ничего подобного не происходило совершенно точно. Однако отчего я продолжал следовать за этой прелестницей, несмотря на ее равнодушие ко мне, я настоящий, уже бы сто раз забыл про нее? А в ваших снах я отчего-то проявлял малодушное упорство. Все это мало вяжется с моим настоящим обликом, не правда ли?
- Не знаю, скажу откровенно. В описанной истории я выступал зрителем или свидетелем, но никак не автором. Но, знаешь ли, такое странное воспоминание приходит мне на ум: я будто сам стал тобой, и во снах, снившихся мне, играл твою роль. Это поразительно, не знаю, как описать тебе этот феномен поточнее, но тогда, в течение действия меня не смущала противоестественная замена, и я, действительно, стал тобой, хотя, возможно, напоминающего тебя весьма отдаленно.
- Парадоксальная формулировка! – заметил Джозеф.
- Да, да, я понимаю. И, став тобой, я ходил по пятам за Ольгой, не отрывал от нее глаз. Я заболел ее прелестью, непостижимой привлекательностью, гипнотической притягательностью образа, овеянного колдовским очарованием сна. Черт те, что, разрази меня гром, во сне я стал другим человеком, пойми меня.
- Что же было в ней неземного, сведшего тебя с ума? – Джозеф нахмурился, погрузившись в воспоминания.
- Ее античная простота, необузданная гармония простоты. В ее внешности и вправду не было ничего выдающегося, но чрезмерное отклонение от среднего чаще всего заставляет нас отвернуться в смущении или страхе за свою судьбу, за собственное спокойное будущее. Она казалось святым духом, принявшим земное обличие. Ольга казалась удивительно простой в общении, с ней можно было заговорить о чем угодно. С ней любой ощущал себя, как со своим старым знакомым. Она была очень приятным человеком. Правда говорила она немного странно, слегка торопливо, короткими фразами, и глаза ее будто искали поддержки во время того, как она говорила. Она не была чересчур худенькой, в ней была естественная полнота. В ее движениях, ее лице не наблюдалось тошнотворной томности, ей подошел бы эпитет сдержанная, деловитая. Хотя нет, в последнем определении присутствует позорный феминистский призыв. Ее постоянная, едва заметная смена нарядов, - Сент-Джон замолчал, слегка устыдившись своей чувствительности.
- Как бы я хотел признать: со мной происходили тобой описанные события, но нет, вся жизнь моя на ладони и выдумывать тут нечего. Ни за кем я не следил, никем столь сильно не восторгался. Для меня, вообще, это не свойственно. Стараюсь быть на расстоянии ото всего, что может причинить мне боль, лишь только мне станет ясно, здесь я вряд ли добьюсь чего-нибудь стоящего, я тут же отступаю. Меня смущает и угнетает неопределенность, проволочки. Впрочем, внутренний голос мне подсказывает, подобная история могла иметь место со мной. Как будто трогательный сон был старательно вычеркнут из моей памяти. И ей-богу, словно мы с тобой – разные сны одного человека, связанные незримой нитью ночных похождений. Или мы – две половины одного человека: ночная и дневная неожиданно повстречавшиеся на перепутье яви и сна. И я, стану лишь частью чего-то большего, величественного, неземного.
Знакомство Джозефа с Генрихом прошло успешно и без особенных осложнений. Вадим Тараканов был осторожно перевезен в квартиры неподалеку от палат Джозефа. Жизнь уверенно шагала семимильными шагами, дела, наконец, завертелись. От начальных проволочек не осталось и следа. Писателя и натуралиста объединяла страсть к волейболу, их союз обещал быть очень крепким. Пользуясь талантом систематика, Джозеф аккуратно зафиксировал все их возможности в плане скрытных перемещений по Москве: такие сведения могли чрезвычайно им пригодиться. Была нарисована подробная карта подземных магистралей столицы, как законных и общедоступных, так и доступных доселе лишь Сент-Джону Риверсу. Будущая их деятельность могла быть сопряжена с необходимостью моментально испариться, исчезнуть с лица земли. Для спасения от преследователей авантюристы подготовили систему укрытий глубоко под землей. Приходилось обустраивать хранилища неясного прежде назначения под комнаты, пригодные для длительного пережидания форсированных поисков. Приятели укладывали пол в подземельях деревянными настилами, помогающими сделать пол в помещении теплее и спасти их на определенное время от возможного затопления. Огромные запасы фуража находили законное место в бункерах молодых заговорщиков. Для организации хранилищ им не приходилось прикладывать сверхъестественных усилий, ибо упаковки сухарей, огромные цилиндры сыра и канистры с питьевой водой лежали в магазинах без присмотра, чем без зазрения совести и пользовались предприимчивые партизаны. Ко входам в подземелья они подвозили продовольствие и предметы быта на потертом грузовичке, который был вероломно похищен со стоянки. Внутри им приходилось труднее, поскольку никакой автомобиль не проезжал по узким коридорам столичных катакомб. Справиться с транспортной проблемой им помогли обычные мопеды. Повсеместно распространенные средства передвижения легко проезжали вдоль самых узких лазов. Для широких магистральных направлений ими применялся мощный снегоход, отлично справлявшийся с неровностями дороги. Снегоход служил отличной рабочей лошадкой, перевозя сразу приличные объемы груза. Иная проблема подстерегала доморощенных спелеологов в лице разного рода отходов, строительного мусора, обломков, которые могли изрядно подпортить им попытку оторваться от преследователей при помощи мопедов. Помимо этого требовалось освободить те из гротов, которые предназначались для жилья. Перевозить землю и камни на мопедах казалось сизифовым трудом и делом относительно медленным. Великодушная муза шепнула Генриху приметить в пещере цепочный транспортер. В условиях строгой конспирации и не без помощи финансовых вливаний со стороны запасливого Ильи они уговорили помочь им бригаду строительных мастеров, управившихся с работой на главном участке в течение одной ночи. Существовала также опасность отравления внутренними газами канализации и намеренно подосланными химикатами врага. Заговорщики наведались в супермаркет электроники, в дни смуты пустовавший, и справились там насчет ситуации с кондиционерами. Отобрали несколько десятков самых мощных агрегатов и оборудовали им комфортабельные подземелья. Всех рабочих: электриков, монтеров, водопроводчиков, они нанимали удивительно легко, те, казалось, были готовы поработать недельку-другую даже и в адском пекле, но за приличные деньги. Наши друзья пользовались этим фактом, благо ресурсы пока им позволяли. Пути к отступлению были готовы, тылы укреплены с должной тщательностью. Заговорщики старательно исследовали систему тайных телекамер по метрополитену и надземной части столицы. И учились оптимально обходить их, не появляясь на экранах служб по присмотру за жизнью бюргеров. Генрих однажды предложил пользоваться маскировкой, все согласились с ним, потому, как приходилось не только шнырять по переулкам и переходам и оставаться незамеченным, но и поддерживать активный контакт с населением. И запоминающаяся внешность могла послужить на руку их врагам по ту сторону закона, которые бы принялись опрашивать свидетелей. Театральные гримеры, постепенно возвращавшиеся в столицу, преподавали им уроки преображений путем наложения бород: густых или редких, седых или рыжих, бакенбард, многочисленных отпрысков семьи морщин. Органическим клеем приклеивались двойные, тройные подбородки. Безопасными валиками под щеками – на десны, они увеличивали размеры щек. Подтягивали липкой лентой кожу сбоку, на висках и изменяли разрез глаз. Парики они меняли каждый день. Залогом успеха было также признано разнообразие гардероба, с целью пополнения списка одежд были опустошены целые отделы магазинов из серии Second hand. Своей гримерной ребята назначили угнанный здоровый фургон, на котором перебили номера и намалевали взамен с десяток фальшивых. От их безобразия разбегались глаза, но пока они не совершили ничего, сколько-нибудь стоящего. Наверное, сам господь бог находился под впечатлением от их приготовлений и одновременно недоумевал, почему же они так ничего до сих пор не предприняли, дабы восстановить долгожданную справедливость на их поизносившейся планете. Загвоздка заключалась еще и в том, что постепенно с возвращением горожан они растеряли большую часть героического запала, демонической самоуверенности. А ведь именно с его помощью неопытные пареньки расшвыривали целые армии супостатов, не задумываясь, жертвовали преступными жизнями маньяков и подлецов. Теперь Джозефу, Вадиму и Илье становилось не по себе при воспоминаниях об их похождениях. Словно происходившее обернулось сном, дурной реальностью шкодливого романа. Деньги начинали подходить к концу, а перспективе так много планов лежало непочатыми. Они оказались загнанными в ловушку реальности и очень возможно вскоре бы расстались со своими благородными планами, пропитанными кровью усопших врагов. Неужели их труды не дадут всходов, не принесут видимой пользы? Необходим был знак свыше, перст расположенный к ним судьбы, импульс, сдвинувший бы всю кампанию с мертвой точки губительного простоя, грозящего потерей навыков, уверенности. И долгожданное знамение явилось само собой, явив новую эру их приключений.
После длительного отсутствия горожане опасливо возвращались в покинутые жилища, осматривались, проверяли тайники и раскладывали вещи в привычном порядке. Вернулись не все, многие ожидали, военные действия развернутся с новой силой. Непонятно кого непонятно с кем. Родители Джозефа и его сестры еще не вернулись. Очень, надо заметить, ободряющий факт, ибо родственники и близкие люди, как никто другой, способны сделать жизнь невыносимой. Джозеф, безусловно, оценивал самого себя, как человека несговорчивого, упрямого, нелюдимого. Его общество немногих располагало к общению. Но его паскудные сестрицы, мягко говоря, угнетали его своими бесконечными спорами, склоками, руганью. И сейчас в их отсутствии он блаженствовал. Он порядком был озадачен, когда подумал: и ведь они кому-нибудь могут быть милы, для отдельных людей могут стать смыслом жизни. От такого предположения его чуть не вывернуло, и он предпочел повернуть мысль в иное русло. Через пару дней вернулись его соседи по квартире. О людях подобного рода и говорить-то нечего, наверное, они были хуже сестер Джозефа. Во-первых, они жили в соседней квартире совершенно по-скотски, оттуда воняло, у них не горел свет. С улицы любого ужаснул бы вид их немытых окон. Поначалу в сем вертепе обитала семья, лишенная светского благополучия. Она состояла из отца, который напоминал более бродягу, чем счастливца, наделенного пристойным жильем, полноватой, болезненного вида матери и трех детей: невинных мальчика и девочки и их старшей сестры, о чьем образе жизни можно было только догадываться, учитывая ее дорогие наряды и постоянные отлучки. Затем младшая сестра препоручена заботам детского дома была, мать сгинула, сестра старшая пропала насовсем куда-то. Остались сын с отцом, а вскоре счел своим долгом уступить дорогу молодежи и отец, нашедший свое призвание в скитаниях по улицам. Затем с неимоверной частотой закрутилась круговерть лиц, селившихся там. Они постоянно грызлись между собой. Устраивали пьяные драки; как только в многочисленных дебошах уцелел тот мальчик, остается загадкой. Территории их сражений отнюдь не ограничивались пределами комнат, они выплескивались в общий коридор, продолжались на лестничной клетке. Один раз, после особенно продолжительного обмена мнениями, раздался крик, который сменился причитаниями и более деловитой суетой: кого-то пырнули ножом. Многочисленные гости имели еще и странную особенность устраивать концерты заполночь и сеять первобытный страх в душах обычных граждан. Жить рядом с ними становилось абсолютно невыносимым испытанием, упавшим на голову семьи Джозефа незаслуженно. Казалось небезопасным бок о бок проживать с безумцами, хулиганами, преступниками. В конце концов, что за притон вырос подле них? На стеклах двери, ведущей на лестничную клетку обнаружены однажды были следы руками размазанной крови. И, вот, один из их шумного клана соизволил вернуться в осажденную еще недавно столицу.
Джозеф колдовал над замочной скважиной, пытаясь, применить открыть ее с помощью обычного ключа. В то же время пышнотелый здоровяк и его благоверная зашли в коридор и зашаркали по линолеуму. Джозеф не стал ни оборачиваться, ни здороваться. Молодая семья, видно, недавно начала снимать квартиру, но, как и всякие люди не обделенные деньгами, почему-то считали возможным навязывать всем свой взгляд на мир с первого дня их появления здесь. Оговоримся, Джозеф не разделял подобной точки зрения. Здоровяк без предисловий что-то буркнул Джозефу в качестве совета или пожелания. Мистер Сэммлер никак не могли принять какую-то малозначащую фразу на свой счет. Он подумал: сосед переговаривается со своей телкой, и всего-то! Сосед не думал униматься и повторил просьбу уже более отчетливо: ему-де хотелось, чтобы Джозеф как-нибудь смазал петли входной двери, слишком они скрипят во время частых переходов Джозефа с одной квартиры в другую. Джозеф умилился способу общения раскрепощенного пролетария, кивнул и собирался ретироваться в родных покоях. Сосед же решил придать значительности своей просьбе и положил пухлую ладонь, испещренную гнусавыми татуировками на плечо Мартину, чуток прихватив шею парнишки: «Смотри, не позабудь о моей просьбе!» Запанибратское обращение совсем уж возмутило свободолюбивого гаучо. Он брезгливо стряхнул с себя руку простолюдина. Соседушка замер в ожидании продолжения. Джозеф не особенно ограничивая себя в словесных ухищрениях дал понять пролетарию свое пренебрежение к его просьбе, к его манерам, к положению злосчастной семьи бедного рабочего подле покоев самого Джозефа. Собственно, Джозеф не имел ничего против предложения смазать петли дверей, его не удовлетворяла форма, в коей все это было высказано милорду. Возмущенное воззвание не произвело никакого эффекта на скотоподобного мужлана, тот сам себя принялся распалять и собирался в свою очередь накатить на «строптивого щенка». Но тут Ахав внезапно остановил мужика и мертвенно-спокойным голосом спросил: «Не позволите мне, любезный, произнести небольшой монолог?» Пролетарий ответил молчаливым согласием.
«С вашего позволения, я продолжу, видите ли, в мире происходит много случайностей. Ни дня не проходит без происшествий, каждый день чреват опасностями, исходящими отовсюду. Много достойных людей слегло от рук судьбы, заплатив жертву, царящей повсюду неопределенности. Чего уж удивляться тем случаям, когда обычные люди падают, сраженные мечом фортуны. В этом есть высшая справедливость. И то, знаете, иногда у меня возникает стойкое ощущение роковой непропорциональности. Положительных людей уходит от нас куда, как больше. Вспомним, кто из гуру девяностых ушел от нас, кто из двух человек, так похожих друг на друга: Аксель Роуз – сексист, балагур, пьяница, звезда мейнстрима или смотревший в будущее провозвестник эпохи гранжа – мягкотелый Курт Кобейн. Нас покинул, приблизившийся к каноническому образу Джимми Моррисона, Курт; грохнулся с простреленной башкой. Так случается в нашем бурливом мире! Чего уж сетовать на судьбу, тем более, если ты – не основатель нового рода людей. Друг мой, не тебе суждено уцелеть после Великого Потопа, потопа крови. Дверь твоего дома сделана не из дерева гофер, - Сэммлер похлопал по фанерной слойке, - более того и стены у твоего корабля – каменные, стало быть, он потонет! – не обращая внимания на удивленное лицо соседа, оратор гнул свою линию дальше. Люди привыкли думать: так им удобнее, что мир делится на добро и зло. Без применения к конкретному случаю термины не несут никакой смысловой нагрузки. Мы приземленно называем добром удобное, приятное нам, злом, все, так или иначе, чуждое и враждебное нам. Но есть ведь некий общечеловеческий смысл, заложенный в основных категориях? Боюсь, в философском контексте как раз вся определенность пропадает. Нет лагеря темных и светлых, быть может, есть проигравшие и их поработители, и каждый творит собственную историю. Тут я отступаю от принятого мной направления. Дело ведь в том, что ни того, ни другого не существует просто так. И они не борются за наши души, как принято считать. Добро – диктатор, догма, консерватор, стоит на страже порядка, зло – воплощение свободы и равнодушия. Зло – возможность равноправия, оно готово помочь каждому, кто обратится к нему с просьбой от безысходности ли, от безверия, разочарований? Принимая условия игры, вы ступаете на неверную дорожку, если не понимаете совершенно точно, чего сами ждете от представившихся вам возможностей. Большинство не оправдывает ожиданий «зла» и терпит справедливую кару со стороны, преданных «добру». Зло не для всех, зло не для простолюдинов, с ним надо быть осторожным. Кстати, уверен, большинство поступков нашей жизни никогда не выбираются из плоскости обыденности с тем, чтобы отметиться на одной из сторон. Добро сопряжено с благостью, со спокойствием и уверенностью. Совершать добрые поступки чрезвычайно полезно для души, но дело не в том. Зло - символ борьбы, стремлений вопреки обстоятельствам. Вот парадокс, иной раз мы совершаем добрые поступки, находясь на стороне зла. Зло – область неординарности, зло – вызов морали, привычкам, стандартам, закосневшим принципам величия. Ошибка, считать зло – притоном для мелких воришек, для неудачников, кретинов. Зло не терпит механистичного пережевывания мира, не терпит быдла, - срывается Джозеф. Оно гонит со своих полей ничтожеств, возомнивших себя королями! Не беспокойтесь Вы так, не паникуйте, - любезно успокаивает его Сэммлер. Не Вы первый, не Вы – последний погибните прежде, чем желали бы того. Множество людей, превосходивших Вас во всех отношениях, ушли раньше Вас из жизни. О какой справедливости может идти речь?! Но дело не в посредственности и серости человека, стоящего передо мной, не в уродливости его души, как можно было подумать. Нет, все куда как хуже. Вы, в своей паскудной нечистоплотности решили взбунтоваться. Решили, что Вы – ровня хорошим, добрым людям или людям, отмеченным дланью господней. И при этом Вы даже не подумали изменить себя, войти в этот новый для себя мир преобразившимся человеком. В гостиную Вы шагнули, не снимая сапог, облепленных грязью. Браво! Врата ада уж разверзлись в предвкушении встречи с очередным ничтожеством, трепещите. Да не позабудьте захватить с собой двойную плату для перевозчика, иначе он опрокинет челн с Вами на середине реки или просто не возьмет на борт за деньги, которые ему платят души достойных, хотя и согрешивших людей. Я собираю урожай людских душ и ваша – теперь улов мой, торопитесь: час расставанья близок! Знаете, Федя или Толя, Максим или Петр, мне даже наплевать, что за имя служит ширмой исхудалой душе, мне тяжела ноша освобождать мир от подобных вам. Руки мои по локоть в чужой крови. Людей лишаю жизни я как-то исподволь. Я до сих пор не состоянии осознать, что погубил уж очень многих. Их навстречу бросала мне судьба, а они шли вперед с закрытыми глазами, считали, поезд способен в последний момент свернуть с намеченного пути. Поймите, я будто не один представляю самого себя. Словно я многолик, и один – вот здесь с Вами, читает вам напутственные слова, а другой в ином, лучшем мире невозмутимо почитывает книжку, предается усладам, мелким радостям жизни. И вина лежит лишь на Джозефе, стоящем сейчас перед Вашей Неосмотрительностью, но отнюдь не на гостящем в иных мирах, он безвинен, тот Джозеф Сэммлер – ничем не отличается от меня, но на нем тех страшных поступков. Вот и все. Спасибо, что оказали мне честь и выслушали меня, не перебивая. Воздастся Вам за это сторицей, но не здесь. Ступайте!»
Джозеф взмахнул рукой, и моментально прежде крепкое и молодое тело обмякло. Грузный neighbor, падая, уперся спиной в стену и сполз вдоль нее на пол. На красный ковер и пакеты с мусором. Он с тяжелым хриплым вздохом закатил глаза, язык пружиной вынырнул из-за зубов. Задрожал: скаредная душонка упорно не желала расставаться с полюбившимся ей мирком. Разметав конечности по сторонам, он испустил дух и замер.
Благоверная соседа до сих пор хранила целомудренное молчание и не пыталась воспрепятствовать законной казни последнего, но столкнувшись с реалиями оной, приняла их слишком близко к сердцу. И не сумела сдержать потока нахлынувших чувств. Краем глаза Мартин увидел оскал разинутой пасти. Вдова была готова оглушительно завизжать, весь дом бы узнал о происшедшем. Джозеф воспрепятствовал огласке опасных фактов. Со скоростью реакции приблизившейся к последним рекордам в области импульсной лазерной технике его рука выбросилась и ядовитой змеей замерла на шее женщины. Его пальцы невероятным образом сдавили ее речевые органы, так, что пленница не могла и вздохнуть. Плотно зажал ладонью он ее предательский рот и от лишних глаз спрятал ее за дверью квартиры, доставлявшей в свое время множество неудобств. Он связал пленницу и, приблизившись к ее лицу, так что от божественного жара тела опалились кончики ее волос, пригрозил: «Не пытайся привлечь к себе внимания, мы здесь одни, я тогда вернусь, и лучше тебе от моего возвращения не станет!» Пленница понятливо закивало головой. Что ж, теперь надо было позвонить друзьям, чтобы понять, как избавиться от свидетельницы. Ибо она представляла большую опасность.
Решили запрятать ее в уездную психушку, заблаговременно подкупив врачей. Предупредили, что она будет говорить много лишнего. С помощью мудрого совета Генриха проблема была решена. Однако он не был доволен. Он слонялся сам не свой и повторял, как бы ему хотелось вовсе не сталкиваться с такими проблемами, ведь это не дело так травить обычных людей. Они позвали его бороться хотя бы за видимость справедливости, а все ими творимое прямо противоположное обещанному. Подумав, Сент-Джон ответил:
- Наше счастье не за горами, удача еще улыбнется нам. Москва, когда русла ее рек вновь заполнятся водой, когда все вернется на круги своя, - это просто кладезь богатств, неистощимый источник средств. Найдется каждому по его сокровищу, даже парню с химической завивкой волос от передозировки наркоты.
- Да, ладно, шутки шутками, а вопрос серьезный, не терпит отлагательства, - сдерживает смех Генрих.
- Начинать заниматься серьезными делами не стоит до возобновления нормального товарооборота и деятельности банков, магазинов, заводов. Пусть все встанет на ноги, тогда уже подключимся мы, - добавляет Джозеф. Вадим морщит лоб, соображая о чем они договариваются, корректно обходя его стороной.
- Так, стало быть, мы собираемся грабить?
- Грабить, воровать, расхищать денежные суммы в особо крупных размерах, - смеются ребята, - ты думаешь, мы алхимики, или изобрели вечный двигатель?
- Тогда давайте договоримся руководствоваться принципом Робин Гуда. И будем живиться за счет средств богачей, торговых компаний, государства, но никогда не поднимем руку на обычного человека среднего достатка, откуда мы сами пришли, - взволнованно настаивает Тараканов.
- По-иному поступать не имеет смысла, нападать на обычных людей проще, но у нет тех богатств, что ищем мы на нашем тернистом пути, - Джозеф придерживался более прозаичных взглядов.
Столица оживала после продолжительного затишья. Появились даже бездельники на улицах и пьяницы с синяками под глазами. Только три человека без конца расхаживали по улицам мегаполиса с напряженными лицами и ищущим взглядом. Изредка оглядываясь на молодцеватых мажоров, снующих возле блестящих тачек на денежки из папиного кармана.
- Слово, мать его, приелось, – высказался однажды Сент-Джон, да кто это, собственно, мажор?
Действительно, кто они такие? Генрих немедленно принялся предлагать варианты.
- Значит так, давайте по порядку: 1) обожают давать пространные интервью в непринужденной обстановке,
2) регулярно употребляют слово «своеобычный», «своеобычно», считают это признаком хорошего тона,
3) приветствуя знакомых, целуют пальцы собственных рук, легким перебором проходясь по губам, как по клавишам пианино,
4) в ладоши хлопают беззвучно, медленно ударяя одним запястьем о другое, при этом феноменально широко растопыривают пальцы, таким образом, они имитируют безобидную привычку известных волейболистов,
5) мажорные девушки или, более осмысленно, мажорные бабищи при встрече с подружками слегка повизгивают и мельтешат руками, ударяя их о руки девушки напротив них,
6) факультативный признак: мужчины носят в качестве головного убора, платки,
7) дают пять левой рукой, ужас какой, есть, наверное, в этом нечто от привычек нетрадиционных меньшинств, но не беда – в меру все хорошо,
8) яблоки и груши едят вилкой,
9) мужчины мажоры завивают в качестве причесок необычные кренделя и обильно душатся ароматическими средствами.
Пока только это, - подвел итог Тараканов. - Немного схематично, но оригинально.
- Я поражен, - заявил Джозеф, - детально проработанная система. Теперь мажоры не пройдут мимо нас с недобрыми намерениями.
- Не знаю, я испытываю к ним что-то вроде отвращения, вот представьте: мы в одиночку сражались с многократно превосходящими нас силами врага, а теперь вынужденно уходим в тень наносного шика, показных достоинств. Я еле сдерживаю себя, когда сталкиваюсь с общим поклонением перед адептами культуры, моды смешанных в половом плане. Понимаете, я не испытываю ничего отрицательного в отношении там хиппи или еще кого-нибудь, если бы это носило приглушенный оттенок. Углубленный в себя; ежели бы это являлось следствием исключительно внутренних потребностей. А ведь видим полностью противоположное: агрессивную пропаганду, противопоставление агентов нового движения и тех, кто не в состоянии себе этого позволить или, просто, не желает присоединяться к ним. От моральной свободы не осталось и следа. Пусть одни люди делают на пропаганде, рекламе продукта деньги и им наплевать во, что одевается и как выглядит молодежь. Но есть помощники внутри молодежной среды, наделенные всеми этими благами, которые сплачиваются в союзы и атакуют обездоленных. Где обещанное равенство, есть только постоянный гнет!
- Нет, нет, Илюш, ты сильно преувеличиваешь, - протестует Генрих. - Наши интересы лежат в иной области, и, поверь, деньги скоро перестанут быть для нас ресурсом ограниченным. И потом, лучше уж свобода от принудительного равенства. Разумеется, если понадобится выбирать.
- Мне омерзителен дух самодовольства в юношеской среде, столь далекой от истинных свершений. Как часто мне хотелось стать одним из них. Не мог быть я им тогда, как не могу стать им и теперь. И если тогда я благоговел перед многими из них, то теперь я их презираю и не могу стать их частью. Я все клокочу гневом и не смогу унижать себя приятием тирании молодости, – заявляет Сэммлер.
- И все же Генрих, мне не дают покоя твои слова, о возможных источниках прибыли для нас, как ты планируешь всего этого достичь?
- Не беспокойся: у меня есть один план.